Анна Ахматова
ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ
Перевод на болгарский язык:
Марии Шандурковой
ПОЕМА БЕЗ ГЕРОЙ
Триптих
(1940-1962)
Deus conservat omnia (Бог пази всички)
(Девиз на герба на Фонтанния Дом)
Вместо предисловие
Иных уж нет, а те далече... (Други няма, ония - далеч...)
Пушкин
За първи път дойде при мен във Фонтанния Дом през нощта на 27 декември 1940 г., донесла вест още през есента с една малка изрезка („Ти в Русия отникъде идваш...“)
Не съм я викала. Даже не я чаках в този студен и тъмен ден на моята последна ленинградска зима.
Нейното появяване се предшества с няколко дребни и незначителни факти, които не се решавам да назова събития.
В тази нощ аз написах две късчета от първата част („1913“) и „Посвещение“. В началото на януари, почти неочаквано за себе си, написах „Решка“, а в Ташкент (на два пъти) – „Епилог“, който стана трета част на поемата и направих няколко съществени допълнения в двете първи части.
Посвещавам тази поема в памет на първите слушатели – мои приятели и съграждани, загинали в Ленинград по време на обсадата.
Техните гласове аз чувам и си ги спомням, когато чета поемата наум, и този таен хор стана за мен оправдание за това произведение.
8 април 1943
Ташкент
До мен често достигат слухове за различни и нелепи тълкования на „Поема без герой“. И някой даже ме съветват да направя поемата по-разбрана.
Ще се въздържа от това.
Никакви три, седем и двайсет и девет значения поемата не съдържа.
Нито ще я изменя, нито ще я обяснявам.
„Каквото писахъ, писахъ“
Ноември 1944
Ленинград
Първо посвещение
Памяти В. К.
. . . . . . . . .
И тъй като не стига ми хартия
в черновките ти пиша аз сега.
И ето, чужда дума се явява
като снежинка в моята ръка,
без упрек, доверчиво се стопява.
Ресниците на Антиной се вдигат
и там яви се зеленеещ дим,
повея вятър роден и любим...
Морето ли? - Не, -- само са могили
потънали във хвойново море
по-близък... „Марша траурен“* зове...
*Шопен
27 декабря 1940
Нощ
Фонтанен Дом
Второ посвещение
О. А. Г.-С.
Ти ли, Скитницата-Психея,
черно-бяло ветрило вееш
наклоняваш се ти над мен,
искаш тайно да ми прошепнеш,
че си минала Лета вече
и на друга пролет си в плен.
Не ми казвай, сама аз чувам:
топъл дъжд по покрива чука
и в бръшляна шепот дочух.
За живот някой там се стяга,
зеленей, разлиства, напряга -
утре в нов да блесне костюм.
Спя - единствена тя над мене, -
за хората пролетен ден е,
това аз самотност зова.
Спя - сънувам нашата младост,
тази, от НЕГО идваща чаша;
нея аз на теб ще даря,
ако искаш да бъде спомен,
сякаш пламък в глина отронен
и кокиче на гроб в снега.
25 май 1945
Фонтанен Дом
Трето и последно
(LE JOUR DES ROIS)
ДЕНЯТ НА ЦАРЯ
Веднъж в Богоявленската вечер
Жуковски
Цяла съм от страх вкочанена,
Нека Бах прозвучи в Чакона
и след туй да влезе човек...
Не ще стане той мъж мой мили,
но заслуга ще имаме ние
да засрамим Двайстия Век.
Аз приех го само случайно,
затова, че дарен е с тайна,
най-горчива за мен съдба,
да бъдем в двореца Фонтанен,
до късно в нощта да остане
с новогодишно вино в ръка.
И Богоявленската вечер
ще помни венчалните свещи
и последния полет в стиха...
Не люляк на клонката млада
не пръстен и мила наслада -
той за мене ще бъде смъртта.
5 януари 1956
Встъпление
От четирстата година
като от кула отправям взор.
И се прощавам с ония,
с които отдавна простих се,
и сякаш с пръсти се кръстих,
и заставам под тъмния свод.
25 август 1941
Обсаденият Ленинград
ЧАСТ ПЪРВА
ДЕВЕТСТОТИН И ТРИНАЙСТА ГОДИНА
Петербургска повест
Di rider finirai
Pria dell' aurora.
Don Giovanni
„Ще престанеш да се смееш,
преди да настъпи зора“
„Дон Жуан“
Глава първа
Празникът новогодишен пищен,
влажни са на розите стебла ...
А. Ахматова
С Татяна няма да гадаем...
Пушкин
Новогодишна вечер. Фонтанният Дом. Към автора, вместо този, когото са чакали, от тринайстата година пристигат сенки като маскирани. Бяла огледална зала. Лирическо отстъпление - „Гост от бъдещето“. Маскарад.
Поет. Призрак.
Запалих заветните свещи,
да бъде в лъчи цяла вечер
и с мен да си ти отдалече,
четирсет и първа щом бий,
но... Силата в нас е от Бога!
В кристала удавен е огън,
„и виното адски гори...“*
-----------
(*„От какво моите пръсти сякаш са в кърви
и виното адски гори.“
(Новогодишна балада)
В този плисък от груби думи,
възкресяващ всичко безумно,
и часовник не бий от смут...
Няма мярка мойта тревога,
в мрак на прага стоя да мога
да опазя последен уют.
И дочувам аз звън нестихващ,
и усещам студът пронизващ.
Студенея, мръзна, горя
и си спомням сякаш тогава,
търся нещо в стара забрава
и на глас аз тихо мълвя:
„Те са тук, на Венеция дожи,
но сгрешихте: ще се наложи
маските, плащове, жезли, венци
да оставите вие в антрето -
решението мое е взето -
да ви прославя, луди глави!“
Този Фауст е, друг Дон Жуан е...
Дапертутто и Йоакана,
и северен скромен Глан там е,
убиецът на Дориана,
и шепнат на свойте диани
урокът научен до смърт.
И за тях стени се разкриха,
блясък-лъч, сирени завиха,
сякаш куполът вдигна връх..
Аз от публичност не се плаша...
що са Хамлетови препаски,
на Саломея танците страстни,
ходът на Желязната Маска,
аз съм по-желязна от тях...
От чий ред ще се плашим ние
да се дръпнем, предадем, укрием,
да измолим прошка за грях?
Ясно е:
не за мен, за кого ли?
Не за тях тук вечерята готвят
и не са те със мен по път.
Скрил опашката си под фрака...
Елегантен-изящно, сакат е...
Ала Владетеля на Мрака
не посмяха да доведат?
Маска-череп се появява -
скръб и болка тя изразява,
само Гойя би я предал.
Общи приказки, присмехулник -
а пред него грешник разблуден --
въплътената благодат...
Веселят се - тъй веселят се,
как можа да стане така че,
само аз една оживях?
Утре сутрин ще се събудя,
никой мене не ще охули,
ще ме гледа в лицето чудна
зад прозореца синева.
Ала страх изпитвам: да влеза,
без да снема шала с дантела,
усмихната, да замълча.
С оня, с който някога бяхме,
аз, с гердана - черни ахати,
до долината Йосафата*, (*предполагаемо място на Страшния Съд)
аз среща отново не ща...
Тези сетните ли са строфи?
Аз забравих ваште уроци,
словоблудци, лъжепророци,
незабравена съм за вас.
Както в минало бъдеще зрее,
тъй във бъдеще минало тлее
страшен празник с мъртви листа.
Б Стъпват тук, които ги няма,
по паркета сияещ в зала,
и цигари синьо димят.
И в огледалата се мерна
човекът, и после изчезна
да проникне там не можа.
Не по-добър и по-лош от други,
но не навява студове люти
и в ръката му топлини.
Гост от бъдещето! - Не е ли?
най-накрая ще дойде при мене,
щом завие от моста встрани.......
Я
Л
А
З
А
Л
А
Но... от маските аз се страхувам.
Мен от детството все ми се струва,
в мрака някой стои спотаен,
между тях „без лице и без име“
се натрапил. Събрание има
в новогодишен тържествен ден.
Полунощната Хофманиада
по света аз не ще разгласявам,
бих помолила други... Поспри,
ти навярно не си в този списък
с капуцини, жреци, лизиски* -(*псевдонимът на императрица Месалина в римските бърлоги)
украсени с райета, с ресни,
грубовато рисувани, пъстро --
ти - на Маврийския дъб връстника,
събеседник вековен с луна.
Теб не ще те объркат с измами,
ти написваш железни закони, -
Хамураби, Ликурги, Солони
да се учат от тебе сега.
Съществото с характер е странен,
той не чака подагра и слава
да го сложат набързо в кресло,
в юбилейните пищни столове,
а разцъфва по стройни стволОве
за пустини да е тържество.
Ни в едното, ни в друго, ни в трето
е виновен. На него, Поета,
не прилича изобщо грехът.
Да играй пред Ковчег на Завета,
да загине!... За нещо! Което
най-добре ще каже стихът.
Само в сън петел кукурига,
под прозорец Нева мъглива,
нощ бездънна навред се разлива -
Петербургската тъмнина...
Вред е черно, звезди не виждам,
гибелта е тук очевидна,
но безгрижна, безсрамна, неспирна
маскарадната суетня...
Вик: "Героят на авансцена!"
Спокойно, дългуч непременно
ще дойде на смяна сега,
за свещената мъст ще пее...
Скрити всички защо немеят,
сякаш всеки женичка намерил,
мен оставяте тук сама
в този сумрак със черна рамка
от която ме гледа нямо,
оня, с най-горчивата драма
и неоплаканата съдба?
Всичко туй не за миг се натрупва.
Фраза сякаш от музика друга,
чувам шепот: "Краят! Прости!
Ти оставаш, ще бъдеш жива,
ти, вдовица за мене мила,
слънце, гълъб, сестра си – ти!"
На площадка две сенки слети...
И по стълбата стъпки леки,
стон: "Не трябва!" и отдалеко
ясен глас:
"За смъртта съм готов".
Факлите угасват, завесата се спуска. Бялата огледална зала отново е стаята на автора. Глас от мрака:
Няма смърт – за всички е знайно,
да се повтаря – е банално,
а какво – разкажете вий.
Кой почука?
Видяхте, влезе.
Огледалният гост ли беше,
зад прозорец се мярна вън...
Дали месец млад се шегува,
или, истина, някой буден
между печка и шкафа стои?
Бледно чело, очи открити...
Значи крехки са гробни гранити
и по-меки от восък стени...
Кой, кой, кой! - От такава глупост
ще побелея до лудост
или друга ще стана, знам.
Що с ръката си ти ме викаш?!
За една минута почивка
моят вечен покой ще дам.
ОТ ПЛОЩАДКАТА
Интермедия
Някъде около това място („...но безгрижна, безсрамна, неспирна маскарадната суетня...“все още се въртяха такива стихове, но аз не ги пуснах в основния текст:
“Вярвайте, това не е ново...
Дете сте, синьор Казанова...“
“На Исакиевски точно в шест...“
“Ще поскитаме някак в мрака,
ний сме още в „Кучето“ чакам...“
“Вий оттук накъде?“ -
“Бог с теб!“
Санчо Панса и Дон-Кихота
и уви, содомските Лоти
смъртоностния пробват сок,
Афродита роди се от пяна,
зад стъклото Елена се мярна,
и безумие идва в срок.
И от пещерата на фонтана,
където стене любовна дрямка
и през призрачни порти сякаш
някой риж и космат се мярка,
бавно влачи козия крак.
Пременени и всички важни,
само тя не чува, не вижда -
не кълне, не моли, не диша
главата на madame de Lamballe (мадам де Ламбал)
А пък ти красавице чудна
този кози танц пак танцуваш
и отново кротко тъгуваш:
"Que me veut mon Prince Carnaval?" „Къде си мой принц Карнавал?“
И в това време в дълбочината на залата, сцена, ад или кулата на гьотевския Брокен, се появява Тя или (може би - нейна сянка):
Сякаш с копита, стъпват ботушки,
а обичките – звънчета същи,
бледи къдрици рога промушват,
с унилия танц на пиян, -
сякаш от ваза с черна рисунка
слиза и гони вълна лазурна
в парадната си голота.
А след нея в шинел и каска
ти, пристигнал си тук без маска ,
ти, Иванушка, от древната сказка,
какво те измъчва сега?
Колко мъка във всяка дума,
и любовта ти колко тъмна,
и защо на бузата тръгна
струйката кръв не на шега?
Глава втора
По-сладостна, по-телесна
от живите, в сянка блестиш!
Баратински
Спалнята на героинята. Гори восъчна свещ. Над кревата три портрета на стопанката на дома от нейни роли. Вдясно – Козокрака, в средата – Скитницата, отляво – Портрет в сянка. На някои им се струва, че е Коломбина, на други – Донна Анна (от „Стъпките на Командора“). Скитницата оживява, слиза от портрета и се чуди на гласа, който чете:
И сатенена дрешка разкри се!
Не сърди ми се ти, Гълъбице,
че докосвам се до съдбите:
Аз не теб, наказвам се аз.
Все едно, ще има разплата -
виждаш там, зад белия вятър
в Майерхолдовия театър
арапчета правят скандал?
А край Петербург наоколо
народът всичко заложил е
(както казал в стари слова), -
в гриви, в хамути, в брашно обози,
в нарисувани чайни рози,
под тъма на врани крила.
Но лети, със усмивка мнима,
над Марийнската сцена prima,
ти – наш лебед непостижими*, (*Павлова Анна (1881-1931), балерина)
и умува самозван сноб.
Звук се чува от свят незнаен,
(сянка на нещо, нейде тайно),
дали идва утро сияйно
в редовете премина студ?
И отново гласът** познати, (**Шаляпин Фьодор - 1873-1938)
сякаш ехо в планински пазви, -
наша слава във висина!
Той изпълва сърцата с трепет
и се носи над всеки хребет
на откърмилата го страна.
Клони по снега синьо-бели...
А в Петровските Колегии
коридорът шумен и прав
(каква полза може да има,
но него ще помнят мнозина,
тез, които сега са там).
До смешната близка развръзка;
и, прикрит зад Петрушкина маска,
край огъня танц каруцарски,
над двореца с черно-жълт флаг...
Всички вече са тук, тъй трябва;
Пети акт от Летен парк навява...
На Цушима призракът от ада
тук е... - Пее пиян моряк...
Как звънливо шейната се носи
и се влачи покривката козя...
Покрай сенки! - Един е той.
На стената тънкият профил.
Гавриил, или Мефистофел,
красавице, рицарят твой?
Демон с усмивка на Тамара,
но е толкова тайнствен чара
в опушено, страшно лице:
в плътта му дух само останал,
къдрица антична развявал -
в пришълеца тайна личи.
Той ли бе в препълнена зала
сложил черната роза в бокала,
или всичко бе само сън?
Сърце мъртво и мъртъв взорът,
той ли срещна се с Командора
и влезе в проклетия дом?
И с неговото ясно слово
как се чувствахте в пространство ново,
в извънвременна синева, -
и в какви кристали полярни
и сияния кехлибарни
там, до устието на Лета – Нева.
От портрета ти тука се спусна
и остана рамката пуста
на стената да чака теб.
Ще танцуваш ти без партньора!
Аз приемам моята роля
да съм хор с античен напев...
(А страните ти червенеят;
по-добре в платно да живееш;
ето днес такава нощта,
когато да плащаш е нужно...
Но от смъртта ми е по-трудно
сънливостта да понеса.)
Ти в Русия отникъде идваш,
русокосо ти чудо красиво,
Коломбина на десет лета!
Що поглеждаш смутено и зорко,
петербургска си кукла, актьорка*, (*Имало е Козокрака – актриса кукла.
моят двойник, от много – една.
О, към титлата нека прибавя
и това. На поети другарка!
Аз - на тебе наследница бях.
И под чудния такт музикален,
с ленинградския вятър витален,
в резервата от кедри потаен
танц придворен на кости видях.
Разтопяват се брачните свещи,
под воала целунати плещи,
Храм гърми: "Гълъбица, лети!.."
Теменуги априлски от Парма,
пред Малтийски олтар ние двама -
са поличба в твойте гърди.
От златния век ли видение
или черно е престъпление
в хаоса на отминал ден?
Искам отговор днес: не бе ли
ти когато там си живяла,
по площадни плочки вървяла
с прекрасните свои нозе?..
Пъстър дом в комедийни фургони
и амури с незавидната роля
да опазят Венерин олтар.
Не постави птиците в клетка,
чисти спалнята като беседка,
че девойката селска - съседка --
не познава забавен скобар*. (*скобар, жител на Псков.
Скрити стълбички зад стените,
на стената пречисти светците --
сякаш крадено беше добро.
Цяла в цвят - "Пролетта" в Ботичели,
ти приема другари в постели,
а потъваше в мъка Перо, --
Всички влюбени в теб суеверно,
тоз, усмихнат – жертва вечерна,
ти за него си жив – магнит,
пребледнял, през сълзи, тревожен
гледа как даряват ти рози,
а врагът му - тъй знаменит.
А мъжа ти не съм аз видяла,
аз, студа от стъклото прозряла...
В крепостта часовникът бий...
Ти ела, - не страхувай се вече
не ще видиш вкъщи ти меча, --
хороскопът готов отвори.
Глава трета
И под арката на Галерна...
А. Ахматова
В Петербург ще се срещнем отново,
сякаш слънцето сме погребали там.
О. Манделщам
Беше последна година...
М. Лозински
Петербург 1913 година. Лирическо отстъпление: последен спомен за Царско Село. Вятър, това не е спомен, не е пророчество, а бърборене:
Беше празник с огньовете светли.
От мостовете падат карети
и заплува траурен град
по незнайно чие назначение,
по Нева, и в обратно течение, --
по-далече от своя гроб.
На Галерна чернееше арка,
въртележка пееше в парка
и месецът сребърен, ярък
бездиханен над век от сребро.
Оттова, че по пътища вредом,
оттова, че по прагове, вреден
се промъкваше зъл силует,
вятър късаше стенни афиши,
а димът все танцуваше ниско,
с дъх на гробище люлякът бе.
И царица Авдотья заклета,
Достоевски и бесовете,
и градът бе от мрак овладян.
И се взираше пак през мрака
стар петербургчанин и айлака,
как пред казън бий барабан...
Все безмълвно и мразовито,
предвоенно, без срам, страховито,
се разнасяше бъдещ ек.
Но тогава се чуваше глухо
и душите едва ли го чуха,
в преспи беше Невски проспект.
Страшна нощ в огледалото гледа
и беснее, не иска човека
себе си да разбере,
а в крайбрежната легендарна
приближи се не календарна -
а истински Двайсети век.
А сега към къщи по-скоро
в Галерия на Камеронов
в тайнствено ледения парк,
при безмълвните водопади,
и деветтях* ще ми се радват, (* Музи
както беше радостен ти.
Там, зад острова, там, зад парка
нима в погледа не се мяркат
някога ясните ни очи,
нима няма да кажеш отново
побеждаващото смъртта слово,
що живота ми отличи?
Глава четвърта и последна
Премина любовта и вече
са ясни смъртните черти.
Вс. К.
Ъгъл от Марсово поле. Дом, построен в началото на 19 век от братя Адамини. Право в него ще падне авиобомба през 1942 година. Пламнал висок пожар. Чува се камбанен звън от „Спасителя на кръвта“ („Възкресение Христово“). На полето зад виелица призрачен дворцов бал. В промеждутъците между звуците говори самата Тишина:
Кой зад прозорец леден мръзне,
чие сърце прежълтяло зъзне,
кой не вижда вече в тъма? -
“Помогнете вий, има време!
никога така студена
и чужда нощ не си била!“
Вятърът носи балтийски соли,
снежни вихри на Марсово пОле
и копита незнайни звънят...
И тревогата е голяма,
за живот вече време няма,
молят бог за смъртта желана
и в забравата ще лежат.
Той в нощта под прозорците крачи
и към него безмилостно сочи
там от ъгъл фенерът слаб --
той видял е как стройната маска,
по обратния "Път от Дамаск", тя
завръща се, но не сама.
Някой с нея „б е з л и ц е, б е з и м е“...
И раздялата неоспорима
и политнал огън пламти,
и видя той как рухват здания.
Под останките – ридание:
„Слънце, гълъб, сестра си ти! -
Ти оставаш, ще бъдеш жива,
но си моя вдовица мила,
време вече...
Да се простим!“
На площадката дъх на парфюми
и хусарският стих с много думи,
и с безсмислена смърт на гърди
ще звъни, ако смелост му стига,
той последния миг избира,
в твоя чест е дошъл. Погледни.
Не в блатата Мазурски проклети.
Не на сини високи Карпати...
Той на прага ти...
Отстрани.
Нека Бог те прости!
(Колко зло затрупа поета,
може глупаво да е момчето, -
но обидите не търпя,
то не знаело къде тръгва,
накъде ще върви тепърва,
какъв ще е пътят натам...)
Туй съм аз - съвестта твоя стара --
аз открих повестта изгоряла,
на ръба на прозореца
в дом на покойника
я положих -
и на пръсти се прибрах...
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Всичко вред е: има поема
както винаги, тя мълчи.
Ето, в миг, пак същата тема
със юмруче в стъклото бръмчи?
И на този зов отдалеко
отзовава се страшен ек,
крясък, вик и стонове клети...
Сякаш виждам на кръст ръце.
ЧАСТ ВТОРА
РЕШКА
"...Вода от Лета пия...
А докторът ми забрани униние"
Пушкин
В моето начало е краят ми.
Томас Елиът
Място на действието – Фонтанен Дом. Време – началото на януари 1941 г. В прозореца призрак на снежен клен. Току що се е разнесла адската арлекинада на тринайста година, събудила безмълвието на великата мълчалива епоха и оставила след себе си този свойствен за всяко празнично или погребално шествие, безпорядък – дим от факли, цветя на пода, навсякъде загубени свещени сувенири... В комините вие вятър и в този вой може да се познаят дълбочините на много умело съхранявани части от Реквием. За това, което се мярка в огледалото, по-добре да не мислим.
...жасминовый куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
Н. К.
I
Редакторът ми - недоволен,
кълнеше се, зает бил, болен,
потули своя телефон
и сумтя: „Три теми заплиташ!
И дочитайки не разбираш
кой влюбен бил и във кого,
II
кой, кога и защо видял е,
кой е жив и кой умрял е,
и кой автор, и кой герой, -
за какво са ни днес куплети -
разсъждения за поета
и някакви призраци рой?“
III
Отговорих аз: „Там са трима -
главният - попътна дреха има,
а другият - с демонски фрак, -
че на тях векове са им дали,
стиховете им се старали,
третият - до двайсет живя,
IV
него жаля безкрай“. Отново
се зареждат слово след слово,
все съща музикална глъч,
и над всичко бутилка пълна
думи криви, сърдити бълват
непозната за мене злъч.
V
А насън ми се струваше, сякаш,
че либрето аз пиша за някой,
не изчезваше музика, не.
А сънят нали също е важен,
утешител завинаги нежен.("Нежен утешител"),стих.на Джон Кийтс (1795-1821) "Ода за съня")
Елсинорски балкон с парапет.
VI
Аз самата не бях доволна
от палячовщините злобни,
отдалече дочувах плач.
И надявах се, ще отмине
Бялата Зала облакът димен
към елховия горски мрак.
VII
Не премахват се вехтите шарки!
Калиостро магьосник бе стари,
той целият сам сатана,
че над мъртвите с мен не плаче,
той не знае съвест що значи
и защо съществува тя.
VIII
Карнавал полунощен римски
не мирише. Напев Херувимски
от закритите църкви трепти.
Никой няма да ми почука,
огледало самО се сънува,
тишина тишината следи.
IX
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
X
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Десетилетия се леят,
войни, смърт, рождества. Да пея
в този ужас не мога аз.
XI
Аз ли се стапям в химна държавен?
Не дарявай, не дарявай ме
с диадема от мъртво лице,
от лира ще имам нужда скоро,
не шекспирова, на Софокъл.
Че на прага - Съдбата зове.
XII
Но за мене бе тази тема
като стъпканата хризантема
по пътя към гробищен парк.
Между помня и спомням са други
разстояния, както от Луга
до страна на куклен парад.
XIII
Дух нечист се опита да рови...
Че да случи може отново
да докаже моя вина.
Аз -- най-тиха, най-обичайна,
-- "Спътницата", "Бялата стая" --
как? Да се оневиня!?
XIV
Зная аз: ще винят в плагиатство...
Та нима туй над мене ще властва?..
Безразлично ми е това...
Аз съгласна съм с неуспеха
и не крия, че съм смутена,
но кутията с две е дъна.
XV
Признавам, че съм присвоила
симпатическото мастило...
Огледално пиша писмо,
друг път вече за мене няма -
на това случайно попаднах
и това е добре дошло.
XVI
За да каже посланик древен
от съня на Ел Греко заветен,
без думичка да спомене,
а с усмивка запролетена,
че бих му била забранена
като смъртните грехове.
XVII
И тогава от бъдеще нека
да се вглежда смело човека
и да гледа с погледа жив,
и в часа на отминала буря
да обсипе с мокрия люляк
тази сянка, литнала в миг.
XVIII
Стогодишната чародейка
изведнъж се събуди, изглежда
веселба й се иска. Как не.
Дантелена кърпичка вдига,
тъжно примигва над книга
и с рамо брюловско влече.
XIX
Изпивах я по капка цяла,
от бесовска жажда владяна,
да се спася, не знаех как,
на бясната да дам разплата.
Заплашвах я с Звездна Палата
и гоних я в роден чардак -
XX
под елите Манфредови в мрака,
край брега, где Шели мъртъв чака,
полегнал, и гледа в небе
чучулиги* как режат ефира (*стих. „На чучулигата“ на Пърси Биш Шели - 1792-1822)
на парчета разпръсват всемира
а Георг* със факел в ръце, (*лорд Байрон -1788-1824)
XXI
но повтаряше твърдо, само:
"Не съм аз английската дама
и Клара Газюл аз не съм,
нищо няма у мен родословно,
освен слънчево и баснословно.
Мене Юли доведе ме сам".
XXII
На твойта двусмислена слава,
в канавка години лежала,
аз не съм й нужна сега;
още с тебе ний ще гуляем
и със царски целувки накрая
твойта зла нощ ще наградя.
1941. Януари.(3-5-и ден)
Ленинград.
Фонтанен Дом.
Переписано в Ташкент
19 януари 1942 (нощта по време
на леко земетресение).
ЧАСТ ТРЕТА
ЕПИЛОГ
Ще бъде пусто това място...
Площадите неми пустини,
където разстрелваха до разсъмване.
Анненский
Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин
НА МОЯ ГРАД
Бяла нощ на 24 юни 1942 г. Градът в развалини. От Гавани до Смолни всичко се вижда като на длан. Тук-там догоряват затихващи пожари. В Шереметевския парк цъфтят липи и пеят славеи. Един прозорец от третия етаж, (пред който стои обезобразен клен), е избит и зад него зее черна дупка. Встрани от Кронщад бухат тежки оръдия. Но общо взето е тихо. Гласът на автора, който се намира на седем хиляди километра, произнася:
Там под покрив на Дом Фонтанен,
гдето вечер витае омая,
с връзка ключове и с фенер, -
аз надвиквах далечното ехо,
неуместно тревожно се смеех
на дълбокия сън край мен, -
и където свидетел на всичко,
и при залез, и изгрев наднича
в мойта стая старият клен,
и, предвидил нашта раздяла,
суха черна ръка протяга,
сякаш помощ да ми даде.
Но земята горя под нозете
и такава звезда* следеше (*Марс през лятото на 1941 г.
моя неизоставен дом,
и очакваше звук условен...
Нейде там - от Тобурк тревожен,
нейде тук - зад ъгъла – стон.
Нито си първи, ни последен,
тъмен слушател в светла бездна,
за какво ще ми отмъстиш?
Ти не пиеш, само опитваш
тази мъка, дълбоко скрита -
тя раздяла за нас гласи.
Не поставяй ръка над мене -
нека спре се вечното време
и часовникът твой да спре.
Ний нещастни пак ще сме тука,
кукувица не ще закука
в изгорелите лесове...
...А не ставай мой гроб-гранитен,
ти, бунтовен, със скръб наситен,
пребледнял и мъртвешки тих.
Раздялата наша е мнима,
аз от теб съм неотделима,
сянка съм по твойте стени,
моят образ в каналите плува,
Ермитаж мои стъпки дочува,
гдето бродих с другаря си скъп
и по старото Волково ПОле,
гдето мога да плача на воля
над гробове безмълвни, пред кръст.
Всичко казано отначало
за любов, за страстта, за измяна
разпиля го свободен стих
и стои Градът ми „закърпен“...
и тежат над очите безсънни
надгробните плочи сами.
Аз помислих, ще ме преследваш,
а ти, с твойта смърт се огледа
в блясък воден на кули там.
Не дочака пратеник нежен,
а над тебе твойте безбрежни
бели нощи танцуват в транс.
А пък весела дума - няма
да се чуе от нейде желана,
всички гледат през чуждо стъкло -
кой в Ташкент е, а друг пък във Ню-Йорк,
на изгнание въздухът горък
като вино отровно и зло.
Как вий гледали бихте на мене,
че на риба летяща в корема,
от преследване аз оцелях,
и над Ладога, над гората,
като тая, с беса в душата,
сякаш призрак над Брокен летях*.
...............................................
И надолу под мене само
от студ заледената Кама,
и "Quo vadis?" някой шептя,
но да мръдне устни не може,
и през тунели и мостове
Урал полудял загърмя.
И откри се пред мене пътя,
който пазеше много стъпки,
гдето водеха и сина,
беше дълъг път погребален
сред тържествена и кристална
тишина на Сибирска Земя.
Затова, че на прах се обърна
и че смъртен страх я обгърна
за отмъщение търпя,
и навела очите сухи,
Русия ръцете си чупи
и пред мене на изток вървя.
Завършено в Ташкент
18 август 1942 г.
--------------------------------
* Первоначалният край на поемата:
А зад мене тайно просветва
и наричайки себе си - „Седма“*
се развихри в нечуван пир,
претвори се в нотна тетрадка
знаменитата Ленинградка
се завръщаше в роден ефир.
------------
*“Седма“ - 7-ма „Ленинградска“ симфония от Шостакович.
Първата част на тази симфония е пренесена със самолет от обсадения град (1.10.1941 г.)
Превод: Мария Шандуркова, януари-февруари 2017; септември 2018; януари-февруари-март 2019 г.
От http://ruthenia.ru/60s/ahmatova/poema3.htm
Русская поэзия 1960-х годов как гипертекст
ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ
Триптих
(1940-1962)
Deus conservat omnia
(Девиз на гербе Фонтанного Дома)
Вместо предисловия
Иных уж нет, а те далече...
Пушкин
Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда...»).
Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный и темный день моей последней ленинградской зимы.
Ее появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) — «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей — моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
8 апреля 1943
Ташкент
До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
Я воздержусь от этого.
Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять ее, ни объяснять я не буду.
«Еже писахъ — писахъ».
Ноябрь 1944
Ленинград
Первое посвящение
Памяти В. К.
. . . . . . . . . . . . . . .
А так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись — и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre...
Шопен...
27 декабря 1940
Ночь
Фонтанный Дом
Второе посвящение
О.А.Г.-С.
Ты ли, Путаница-Психея,
Черно-белым веером рея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю —
она одна надо мною, —
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю —
мне снится молодость наша,
Та, ЕГО миновавшая чаша;
Я ее тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
25 мая 1945
Фонтанный Дом
Третье и последнее
(LE JOUR DES ROIS)
Раз в крещенский вечером...
Жуковский
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдет человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клен в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полет...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений —
Он погибель мне принесет.
5 января 1956
Вступление
Из года сорокового,
Как с башни, на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто прекрестилась
И под темные своды схожу.
25 августа 1941
Осажденный Ленинград
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕВЯТЬСОТ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД
Петербургская повесть
Di rider finiral
Pria dell aurora.
Don Giovanni
Глава первая
Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз.
А.Ахматова
С Татьяной нам не ворожить...
Пушкин
Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление — «Гость из будущего». Маскарад.
Поэт. Призрак.
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобою, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Но...
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
«И вино, как отрава жжет»"*.
--------
(* Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет.
(Новогодняя баллада).
Это всплески жесткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют...
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю...
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота,
Тихим голосом говорю:
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
Это рядом... Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!»
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный — северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твердо выученный урок.
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены,
И как купол вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки...
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех...
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
Ясно все:
Не ко мне, так к кому же?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака...
Как он хром и изящен...
Однако
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли —
Выражение скорбной боли,
Что лишь Гойя сумел передать.
Общий баловень и насмешник —
Перед ним самый смрадный грешник —
Воплощенная благодать...
Веселиться — так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то
В ожерелье черных агатов
До долины Иосафата*,
Снова встретиться не хочу...
Не последние ль близки сроки?..
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! —
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет —
Страшный праздник мертвой листвы.
*Долина Иосафата — предполагаемое место Страшного Суда.
Б Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
Он не лучше других и не хуже,
Но не веет летейской стужей,
И в руке его теплота.
Гость из будущего! — Неужели
Он придет ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста ..............
Е
Л
Ы
Й
З
А
Л
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них «б е з л и ц а и н а з в а н ь я»
Затесалась...
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Ту полночную гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила...
Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках*,(*псевдоним императрицы Мессалины в римских притонах.)
Полосатой наряжен верстой, —
Размалеван пестро и грубо —
Ты ...
ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава.
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
И ни в чем неповинен: не в этом,
Ни в другом и ни в третьем...
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть!..
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи.
Крик петуший нам только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится —
Петербургская чертовня...
В черном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня...
Крик:
«Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споет о священной мести...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с черной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И еще не оплаканный час?
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шепот: «Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
Ты — Голубка, солнце, сестра!»
На площадке две слитые тени...
После — лестницы плоской ступени,
Вопль: «Не надо!» и в отдаленье
Чистый голос:
«Я к смерти готов».
Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Смерти нет — это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть — пусть расскажут мне.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне...
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб и глаза открыты...
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит...
Вздор, вздор, вздор! — От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия
Где-то вокруг этого места («...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:
«Уверяю, это не ново...
Вы дитя, синьор Казанова...»
«На Исакьевской ровно в шесть...»
«Как-нибудь побредем по мраку,
Мы отсюда еще в "Собаку"...»
«Вы отсюда куда?» —
«Бог весть!»
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И увы, содомские Лоты
Смертоносный пробуют сок,
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
И опять из фонтанного грота,
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит —
Не клянет, не молит, не дышит,
Голова madame de Lamballe,
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечетку,
Снова гулишь томно и кротко:
"Que me veut mon Prince Carnaval?"
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется О н а же (а может быть — ее тень):
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, —
Словно с вазы чернофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
Глава вторая
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень!
Баратынский
Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она — Козлоногая, посредине — Путаница, слева — Портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим — Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:
Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
Все равно подходит расплата —
Видишь там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню?
А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил), —
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Маринскою сценой prima,
Ты — наш лебедь непостижимый*, (*Павлова, Анна)
И острит опоздавший сноб.
Звук оркестра, как с того света,
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, —
Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несется по бездорожью
Над страной, вскормившей его*. (*Шаляпин)
Сучья в иссиня-белом снеге...
Коридор Петровских Коллегий
Бесконечен, гулок и прям
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто нынче проходит там).
До смешного близка развязка;
Из-за ширмы Петрушкина маска,
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом черно-желтый стяг...
Все уже на местах, кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет... Призрак цусимского ада
Тут же. — Пьяный поет моряк...
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья...
Мимо, тени! — Он там один.
На стене его твердый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном, дымном лице:
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом —
Все таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале,
Или все это было сном?
С мертвым сердем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, —
И в каких хрусталях полярных
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты — Невы.
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе без партнера!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.
(На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счету...
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.)
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка, (* Было: Козлоногая, кукла, актерка.
Ты — один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей.
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи»,
Храм гремит: «Голубица, гряди!»
Горы пармских фиалок в апреле —
И свиданье в Мальтийской капелле,
Как проклятье в твоей груди.
Золотого ль века виденье
Или черное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
Мне ответь хоть теперь:
неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?..
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Певчих птиц не сажала в клетку,
Спальню ты убрала как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает веселый скобарь*. (* Было: дежурный скобарь.
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро...
Вся в цветах, как «Весна» Ботичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро, —
Всех влюбленных в тебя суеверней
Тот, с улыбкой жертвы вечерней,
Ты ему как стали — магнит,
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа...
Вот он, бой крепостных часов...
Ты не бойся — дома не мечу, —
Выходи ко мне смело навстречу -
Гороскоп твой давно готов...
Глава третья
И под аркой на Галерной...
А. Ахматова
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
О. Мандельштам
То был последний год...
М. Лозинский
Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Втеер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан...
И всегда в темноте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?
Глава четвертая и последняя
Любовь прошла и стали ясны
И близки смертные черты.
Вс. К.
Угол Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:
Кто застыл у померкших окон,
На чьем сердце «палевый локон»,
У кого пред глазами тьма? —
«Помогите, еще не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь, не была!»
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом поле
И невидимых звон копыт...
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у бога
И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь, —
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой... не одна!
Кто-то с ней «б е з л и ц а и н а з в а н ь я»...
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел — рухнули зданья.
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты — Голубка, солнце, сестра! —
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь м о е й вдовою,
А теперь...
Прощаться пора!»
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит...
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди:
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах...
Он — на твой порог!
Поперек.
Да простит тебя Бог!
(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту, —
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид...)
Это я — твоя старая совесть
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила —
и на цыпочках ушла...
Послесловие
Все в порядке: лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит, —
И откликнется издалека
На призыв этот страшный звук —
Клокотание, стон и клекот
И виденье скрещенных рук?..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РЕШКА
...я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
Пушкин
In my beginning is my end.
T.S.Eliot
Место действия — Фонтанный Дом. Время — начало января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок — дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры... В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.
...жасминовый куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
Н. К.
I
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен,
II
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, —
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
III
Я ответила: «Там их трое —
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, —
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,
IV
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел,
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.
V
А во сне все казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица,
Soft embalmer*, Синяя птица, (*сонет Китса «К сну»
Эльсинорских террас парапет.
VI
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесется сквозь сумрак хвой.
VII
Не отбиться от рухляди пестрой,
Это старый чудит Калиостро —
Сам изящнейший сатана,
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
VIII
Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
У закрытых церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
IX
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
X
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
И проходят десятилетья,
Войны, смерти, рожденья. Петь я
В этом ужасе не могу.
XI
Я ль растаю в казенном гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мертвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит — Судьба.
XII
И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между «помнить» и «вспомнить», други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут*. (*венецианская полумаска
XIII
Бес попутал в укладке рыться...
Ну а как же могло случиться,
Что во всем виновата я?
Я — тишайшая, я — простая,
«Подорожник», «Белая стая»,..
Оправдаться... но как, друзья?
XIV
Так и знай: обвинят в плагиате...
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне все равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу...
У шкатулки ж двойное дно.
XV
Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила...
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету —
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.
XVI
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.
XVII
И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
Чтобы он отлетающей тени
Дал охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
XVIII
А столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.
XIX
Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой
И гнала на родной чердак —
XX
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал, —
И все жаворонки* всего мира (*Жаворонки — знаменитое стихотворение Шелли
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг* держал. (*лорд Байрон
XXI
Но она твердил упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной баснословной,
И привел меня сам Июль.
XXII
А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу,
Мы с тобой еще попируем,
И я царским своим поцелуем
Злую полночь твою награжу».
5 января 1941
Фонтанный Дом; в Ташкенте и после
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЭПИЛОГ
Быть пусту месту сему...
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Анненский
Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин
Моему городу
Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:
Там под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, —
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью, тянет он.
Но земля под ногами гудела,
И такая звезда* глядела (* Марс летом 1941 г.
В мой еще не брошенный дом
И ждала условного звука...
Это где-то там — у Тобрука,
Это где-то здесь — за углом.
Ты не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби —
Этой нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя —
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах...
...А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил,
И на старом Волковом поле,
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвием братских могил.
Все, что сказано в Первой части
О любви, измене и страсти,
Сбросил с крыльев свободный стих,
И стоит мой Город «зашитый»...
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц...
Над тобой — лишь твоих прелестниц,
Белых ноченек хоровод.
А веселое слово дома —
Никому теперь не знакомо,
Все в чужое глядят окно.
Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,
И изгнания воздух горький —
Как отравленное вино.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над полным врагами лесом,
Словно та, одержима бесом,
Как на Брокен ночной неслась*...
...........................................
И уже подо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И "Quo vadis?" кто-то сказал,
Но не дал шевельнуть устами,
Как тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал.
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской Земли.
От того, что сделалась прахом,
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток.
Окончено в Ташкенте
18 августа 1942 г.
------------------------------
* Первоначальное окончание поэмы:
А за мною, тайной сверкая
И назвавши себя «Седьмая»*,
На неслыханный мчалась пир,
Притворившись нотной тетрадкой,
Знаменитая ленинградка
Возвращалась в родной эфир.
-----------------------
«Седьмая» — 7-я «Ленинградская» симфония Шостаковича.
Первая часть этой симфонии вывезена автором на самолете из
осажденного города (1.10.1941).
От http://ruthenia.ru/60s/ahmatova/poema3.htm
Русская поэзия 1960-х годов как гипертекст
Анна Ахматова - Поэма без героя
© Copyright: Мария Шандуркова, 2019
Свидетельство о публикации №119050104193
Свидетельство о публикации №119050104193
Рецензии