Опыт эскизов-воспоминаний

  Холодный склеп магазина. Что-то от порушенной церкви с призраками старух у прилавка. Продавшица, отстранённая от суеты, в пепельно-белых одеяниях, уродливых от натянутых под них нескольких кофтах, несмотря на июль.
  Как будто и нет лета. Из пыльной и узкой «бойницы» окна сочится тощий свет. Он грустно покрывает полинялой олифой пыльные и пустые прилавки, безликие стены: некое печальное бесконечное пространство, которое упирается в нечто серое, за которым, может, и нет никаких стен.
  Несколько старух у прилавка, ждущих привоза хлеба. Лица едва ли различимы. Всё стушёвано холодом и тягучим, плотным бесцветьем. Морок. Проступают, как на картине Виктора Попкова «Шинель отца». А глубина тоски такова, что вспомнится и его же «Северная песня».  Только тут такие же некрасивые лица не мезенок – каргополочек с красивыми терпением и нуждой в глазах…
  – Валя, эка странна банка.
  – Морска капуста то, Клавдия.
  – Почто раньше-то не едали экой?..  Рыба, что ль, така?
  – Да не станишь ты и исти. Трава, Валя, и та вкусний, а тут морская, склизьськая… Фу, пакость.
  Из медной темноты прилавков смутно видны несколько пирамид грязных алюминиевых банок и мерцает зелень трёхлитровок с помидорами, тоже зелёными.
  Задумчивый и неподвижный сфинкс продавца со скрещёнными на груди руками замороженно качнулся и хмыкнул:
  – Вот чо вы припёрлись, бабы с раньего с ранья? Сказала же вчера: хлеб будет после десяти!
  – Так после десяти, Марья, ишо сколько часов-то Бог положил… Да вить и не хватить может, мало хлибца ныне возют. Мало.
  Чуть светлее становится в тесном и холодном квадрате «магазеи» от скупого и робкого говора. И снова охристая пыль света меркнет, как только  гаснет последний звук.
  Мы уходим. Нас провожает резкий удар откидной крышки прилавка печального паноптикума  каргопольской деревушки. По заросшим колдобинам дороги подъезжает «хлебная». Она ничем не пахнет.