Яков

… еще были письма. По негласному договору –
ежедневно, по гласному – семье и родителям.
Вместе с ним отбывал наказание ворон:
сверлил взглядом, его называя вредителем
свободной страны советов, и смеялся некстати –
ни плохим, ни хорошим он не был товарищем.
Яков морщился: «Что же ты, каркаешь, хватит»,
белел головой, прикрывая пожарище
молодого Яши, чтящего статьи зарубежных
журналов и толстых газет. Его экономика –
его самого предала: то давала надежды,
а то забрала все до капли себе, кроме как
единственной оставшейся статьи –
жаль, не расстрельной.
Но, измученные цензурой каждого-всякого,
письма летели – иже ли, еженедельно –
от семьи до поселенцев – ворона с Яковом.
И что бы ни случалось тогда – текла батарея,
на ладонях трескалась кожа /на лапках – кожица/,
грела Якова одна-единственная идея,
за которую он страдал.
Верил, что сложится,
срастется, вернется и воздастся обрящему.

Но при встрече однажды не узнал сына Колю -
тогда ему стало страшно по-настоящему.

… а ворона потом отпустили на волю.