Лука Мудищев в аду

ПРОЛОГ

В усадьбе тихой в оный век
могучий Русский прославлял
Барков – поэт и человек,
во всём большой оригинал.
Был в основном известен всем,
что с матерком писал стихи.
Его ругали за грехи
и восхищались новью тем.
Венцом творенья стал “Лука”,
имел он бешеный успех...
Вот так Барковская рука
нам подмутила этот «грех».
Молва людская, как репей,
ярлык повесит – не сорвать,
хоть трись мочалкой, воду лей,
народ решил – тому бывать.
Финал: раздевшись догола,
чтоб засмущались зеркала,
закрыл угарный газ печи,
в гудке записочка торчит, –
ведь выбрал место для письма! –
к бумажке бантиком тесьма,
там  предложение одно,
в эпиграф втиснуто оно.

1 часть.

Или водки обожрался?
Или опием ширялся?..
Или сдуру, или спьяну
закричал, что пасть порву,
вспомнил бедную вдову
из Барковского «Луки», –
попадаю вдруг в нирвану
продолжением руки
или кованной блохи,
как в нарзановую ванну,
и стихи кругом, стихи…

Заиграла мне шаманка
не на старенькой шарманке –
на диковинной дуде:
нежным звуком наслаждался.
Здесь – не кобры и факиры –
из стены моей квартиры,
как истцами на суде,
сам Барков образовался
и Мудищев без муде.
Дева тихо извинилась,
крутанулась, растворилась
не в огне, и не в воде.
Я подумал, что приснился
мне какой-то странный сон,
потому перекрестился:

«Изыдите на хрен, вон!
У меня ведь не малина,
чтобы сходку собирать!»
Нет, стоят парадно, чинно
и не думают взлетать,
слабый запах нафталина
доносился… Грёб их мать!
Кайф сломали, однозначно,
как бы Вольфович сказал.
Вроде день с утра удачный:
отдыхал в посёлке дачном,
стих нормальный написал,
и обдумывал сюжеты
о весне, про бабье лето,
делал начерно куплеты,
рифмы звучные искал;
музе томной отдавался,
ощущая в теле дрожь…
И Барков нарисовался:
не прогонишь, не сотрёшь.
Батожок, пальто, картуз,
в линзы мутные глядит,
будто в прикупе вам туз;
и Мудищев тёмной картой,
как скамейка возле парты,
за его спиной стоит –
ни амбал, ни карапуз.
Башмаки на босу ногу,
брюки «шибко не хочу»,
с понтом корчит недотрогу,
сюртучок не по плечу.

Автор оды – весь седой,
с бородою величавой.
А Лука, его герой,
с черноватой бородой
и на вид слегка курчавой,
как у женщин над мандой.
Кстати, веское «мандат»
не оттуда ль нами взят?
Говорили: очень юркий,
бывший воин он – штык-юнкер,
дескать, чистый лиходей;
выполняя установку
от натруженных мудей,
загонял свою шумовку
дамам прямо в поддувало
и сводил с ума бляdей;
фуем слава прибывала
в скромном обществе людей.

Я спросил: мол, что за дело
привело вас, на ночь глядя?
Отвечают: «Надоело,
очертело, наболело!
Ты – поэт, не сбоку дядя,
помоги нам, бога ради…
И не надо нашу мать, –
сам посмотришь, что писать».

Вот-те раз, опять работа!
А работать не охота:
на кого-то, для чего-то,
должен где-то помогать,
нужно что-то подсказать.
Но ни слова об оплате,
ведь обязан наниматель
ставку твёрдую назвать;
вроде хрен потом в лопате
мне придётся пососать.
Заплелись загадки в косы
и от них одни вопросы.

«Может быть, вы аферисты
гастролёры-канканисты?
Обмануть меня хотели
через простенький гипноз?
Видел я таких артистов –
исполнителей, солистов –
оглянуться не успели,
как аукнулся прогноз:
синяки кругом на теле
и разбитый в сопли нос.
Я носы то вам разглажу,
если крюком правой вмажу.
Вот какой стоит вопрос».

Тут Лука невнятно вякнул,
что-то вроде «палачи»,
пальцы сжались в калачи;
а Иван утробно крякнул,
бородой мотнул – молчи.
«Ты его пока не слушай,
он – мой главный персонаж,
ходит сзади, словно паж.
Ты чего-нибудь покушай,
не входи, однако, в раж.
Предстоит ещё дорога,
а с голодным брюхом много
не осилишь добрых дел –
надо кончить беспредел.
Знаешь, мы не фармазоны,
нас послали души зоны».
Он одежду расстегнул,
левым глазом подмигнул,
приподнял свою сорочку
и, сквозь тела оболочку,
молча подвиг совершил:
душу просто обнажил.

Вмиг рассеялись сомненья
от такого заверенья.
Я гостям предложил чаю –
долго пили, а затем
рассказал, что не скучаю:
в мире множество проблем,
интересных, новых тем,
я их с радостью встречаю
и, бывает, выручаю,
помогаю кое-чем.
Ведь я всё-таки не дятел,
чтоб огрехи конопатил
происшествий всех и всем.

Вечерело. Клёном осень
лезла в мокрое окно,
иногда давало просинь
от луны, но всё равно
было пасмурно, темно,
холодало, но не очень.
А в квартире, между прочим,
было сухо и тепло,
время медленно текло,
ели «птичье молочко».
Здесь какое-то очко
из соседних мест присестных,
о вещах совсем не съестных
серенаду затянуло,
чем гостей слегка вспугнуло.

«Плотник сделал наш сортир
с досточек сосновых,
побелили в белый цвет –
слов не нахожу.
На всю жизнь он мой кумир,
и не нужно новых:
нынче будет уж пять лет
как очком служу.

Газом травят, как врага,
хлоркой посыпают,
онанисты сперму льют –
живчик дорогой;
но ни грамма молока
мне не предлагают…
Вот он – творческий дебют
лёжа под ногой.

Окружён со всех сторон
тайной процедуры:
люди прячут на отвал
организмов нить.
В СМИ я тоже окружён
лапою цензуры;
президент один сказал:
«Будем всех мочить!»

Объектив, которым сыт,
наведут не узкий,
но не фото выдают,
а сплошной кошмар.
Иногда подкрасят быт
сексом по-французски,
always black в меня швырнут,
выбросят товар.

Здесь сосед поведал мне:
мол, императрица,
что вторая по числу
из всех русских Кать,
села думать при луне,
вздула ягодицы, –
газ проник не в ту дыру
сердце разорвать.

Не могу, как напоказ,
цензор всё же круче:
завернёт в дугу рачком,
сделает прямым…
Вот в домах есть унитаз,
может быть, он лучше?
Пусть останусь я очком,
но не голубым!»

Я тогда ещё не знал:
туалет предупреждал, –
во дворе снуют агенты
и разведок резиденты…
«Убери сортира звуки
и закрой окно скорей!
Чмо живёт не по науке
рядом с обществом людей.
Импотент и мудозвон –
«окружён со всех сторон».
Никогда не крикну «браво»
тем, кто стрёмно так поёт!»

– Извини, Иван, но… право…
о тебе ведь тоже слава
матершинника идёт.

«Знаю, Толя! Критик врёт!
Осуждает за банальность,
пошлость тем и матерки,
как дурные петухи;
видит только тривиальность
плотских уз, хотя стихи
воспевают русский мат –
феномен, как таковой!
Я горжусь своей судьбой,
и не требую наград.
Кто его сегодня знает?
Кто хоть вспомнит про него?
А меня народ читает:
нецензурного – всего!
Чтобы мне не городили –
перед смертью редко лгут, –
вот одной ногой в могиле,
забывают, что учили:
«Эх!..», – и тут же завернут.

Слово бл*дь при мне писали,
говорили, издавали;
а потом царицы стали
с фаворитами гулять,
взяв ту моду у французов –
мало всыпал им Кутузов! –
плоть не дали усмирять.
Катерины, Лизавета,
Анна шаркались об это
при свечах, да и без света
позволяли примерять
половые их приметы:
мол, тоскующее тело
наслаждения хотело.
Семь десятков лет вот так –
с фуя на фуй – на кутак –
продолжался кавардак.
Не могли они сдержаться,
похотливые савраски:
им бы только миловаться,
завлекать и строить глазки,
прижиматься, обниматься,
целоваться, да эбаться,
фуй потолще, больше ласки…»

Здесь я мнение добавил,
перебил оратора,
о мужчинах фразу вставил
вроде провокатора:
- Мужики куда скромней,
им пиzdёnку поплотней.

Но Лука меня поправил:
«Для порядочной элды
плотность кунки – полбеды.
Мужику беда одна –
баба в эбле холодна,
как фригидная подстилка,
если дрючишь бабу пылко».

«Погоди, не лезь в бутылку.
Как сорока на суку! –
оборвал Барков Луку.
- Не скажу, что это враки:
есть фригидные до сраки,
злые стервы, как собаки.
Ну и флаг вдогонку им –
о царицах говорим.
Эбля вовсе не химера,
сам мозгами маракуй.
Здесь достаточно примера:
фаллос, может, у Вальтера,
у Эзопа и Гомера,
у Орлова Гришки – фуй.
Вот и кинулись в разврат,
кто же в этом виноват?
Уж, конечно, не Сократ.
Их и стали называть:
хоть царица – тоже бл*дь.

Представляешь? Бл*дь – царица,
или же – императрица!
Начинают запрещать,
вуалировать, считать,
что любовница – не бл*дь;
ёbаrь – значит, фаворит;
и пускай пиzdень горит,
если трут её отлично:
чем усерднее качают,
больше денег получают,
привилегий и чинов.
Так удобно и прилично,
вроде в пост поесть блинов.
Только в этакой бордели
и язык слегка задели.
Дева может отдаваться
и до одури сношаться;
парень должен деву брать,
приласкать, облобызать,
не сношаться, а эбать.
Нам слова предоставляют
благозвучные, худые,
без задоринки, чужие.
Англичане же считают:
коль сказали секс, то значит
тут же пенис zаhуячат,
и не просят извиненья
за своё произношенье.

Мы стесняемся пока
слов родного языка,
и в угоду критику
делаем политику:
признаём культурные
и литературные;
допускаем странные
перлы иностранные;
а слова народные,
матюги родимые,
сделались гонимыми,
стали непригодными.

Раб условностей, понятий
критик ставил восприятье
слов заморских фаллос, пенис,
но цензурил сразу целку –
символ женской чистоты:
вот где пошлость! Этот теннис
не добавит красоты 
языку; а в эту щелку
так удобно заползать:
штампы слов пускать, как стрелку,
из засады нападать.
Приносил он иней синий,
угнетал язык:  «Не дам!..»
Ведь не зря отдал я имя,
как пароль, своим стихам.
Что талантливо – не сгинет…
Этот критик тоже там. –
пальцем вниз он показал
и презрительно сказал:
- Добивается прощенья –
кар сосёт до посиненья
безлошадному цыгану,
вспоминая вашу маму…

До абсурда ведь дожили:
из пиzdы в сей мир спешили,
представляя в мыслях сладко
как сжимает шишку матка,
и коптим свечой на нём –
о влагалище поём:
- Мы с милёнком у кедрА
целовались до утра,
целовались бы ещ-ще,
да болит влагалище. –
пошло то, что мы живём?

Мат у нас не изучают
в школах и гимназиях,
запрещают, истребляют,
но… везде употребляют
в наших евроазиях.
И несёт из века в век
маты русский человек.
Чтоб от мата отучить,
нам язык пора сменить
на какой-нибудь английский,
португальский, финикийский.
Здесь зацепится культура
и история времён…
Жалкий критик обречён
тренькать попусту бандурой.
Но, однако, это модно,
поэтично, благородно.

Нам подбросили идею
от которой офуею.
Взять канон мифический,
разобрать критически
по цепи логической
и атеистической.
Непорочное зачатье –
это, значит, дух задул:
не снимая даже платья –
взял и вроде натянул.
Если двигать от природы,
то тогда любые роды
человека – это грех,
а не маленький успех
продолженья рода ради.
Вот что выдумали бл*ди.
И твердят, что эта вера –
монумент для истины,
как марксизм для СэСэCэРа
верный путь единственный.

Но глазами мусульман
посмотреть на христиан:
кто же будет правоверным?
Быть буддистом тоже скверно;
может, веры все неверны? –
вот вам вывод по мозгам.
И попов в аду не счесть,
и раввинов, и аббатов, –
значит, сами виноваты,
в этом тоже смысл есть…
Не кури ты сигареты,
это адовы приметы.
Лучше чаю вновь откушай
и истории послушай.

Две залупы на качели
о пиzdёночках пиzdели. 
« Я горжусь её фигурой
и изгибом томных губ,
как у негра шевелюрой
и отзывчивой натурой…»
«У моей шатался зуб –
секелёчик столь прелестный,
что я прыгала отвесно
в омут влажный и манящий,
интригующий, пьянящий,
и твердела, словно дуб.
Не проходит и минуты…
В общем пиzdы – пиzdануты!»

Дева шепчет: «Мой фуёчек…»
Ручкой белою возьмёт,
по яичкам проведёт,
он, конечно же, встаёт,
целит в скрытый закуточек;
озорница чмокнет шляпу
и раскроет свой цветочек,
как приятнейшему кляпу;
попкой в сторону вильнёт,
крутанётся, подмахнёт…
«А пиzdёнка – королёчек!» –
скажет парень, грудь сожмёт,
гладит взбухшие соски,
как волшебные ростки,
лобызает и эбёт,
к пику неги подводя,
на волне приподнимаясь,
в потолок очком впиваясь,
в страсти бурной утопая,
отдавая ей себя;
он нанизывает деву,
как Адам когда-то Еву –
очень нежно и любя;
и в экстазе приплывают,
и в оргазме замирают,
сладкий дух переводя.

Там, в подземных склепах ада,
я стихи для перевода
храбрецам мужского рода
матершинные давал,
обещая тем награду,
кто исполнит всю работу,
но никто не написал.
Не осилили затеи
даже умники – евреи:
получалось что-то вроде
наподобие пародий,
но пародий однозначных,
жалких, скучных, неудачных.

Данте, Гёте и Шекспир
не смогли попасть на пир:
от натуги рвали блузы,
а согласья нашей музы
не добились. Вот ведь мразь! –
я нисколько не ругаюсь,
просто музой восхищаюсь, –
нецензурная, косая,
полуголая, хромая,
сыромятная, босая,
посмотреть: сплошная грязь –
иностранцам не далась!
А изысканная муза,
как прожорливая луза:
маски авторов меняла
от французов, итальянцев,
прочих творческих засранцев,
обнимала, прижимала,
близость с ними позволяла,
и руками их держала
за мошонки от яиц –
вспомни выходки цариц! –
и цвела на всём готовом…
Проститутка – одним словом.

Наши маты, как интим,
состояние души:      
высшей степени хотим –
значит, сразу «свет туши».
Иностранцу не понять,
бесполезно объяснять,
что я жизнью наслаждаюсь,
даже если поругаюсь.
Мат, материя – ты слышишь
корень слова очевидный?
Моргунов, мне не обидно,
и ни капельки не стыдно
за язык, которым пишешь!..»
Доказательную базу
он усердно расширял:
весь бомонд подвергнул сглазу,
вслед досталось педерастам,
полигамикам, Парнасу,
литераторам, Пегасу…
даже Трумэна склонял.

- А его откуда знаешь?

«Моргунов, ты представляешь? –
в недрах Западной Сибири
о японцах говорили:
он им сделал харакири
очень ядерным мечом». –
отвечает: что почём.

- А, допустим, сэр Уинстон?

«Под землёй ему не Принстон:
политическую кадку
Чёрт оформил в свиноматку!»

- Быть не может! Это как?

«Черчилль сам попал впросак,
а ведь вроде не дурак…
Чёрт его осеменяет
кислотою ДеэНКа,
три часа – и получает,
ошарашенных слегка,
девять маленьких чертят:
носик рылом и копыта,
глазки бусами блестят;
здесь же вводит кислоту,
а чертята – к животу,
будто свиньи у корыта;
жадно к титькам припадают, –
восемь титек парным рядом
кормят деточек не ядом, –
молоко употребляют;
но девятый фрукт-сосок
вместо фуя между ног,
выдаёт не млечный сок –
Чёрт не может без прикола! –
в нём сосётся кока-кола».

- Хлеще выдумать не мог?!
А за что такая честь?

«У него грехов не счесть:
он политик и притом
хитрой жопе – фуй с винтом!»

Эрудит! Куда деваться?
Мне тут нечего ловить.
Не уйти и не смотаться;
как узнать пусть даже вкратце…
- А конкретно: что вам, братцы?

«Очень долго говорить».

- Почему вы в Томске всплыли?
Не в Москве, столице нашей,
где когда-то сами жили,
где богато, чинно, краше.
Там ворюги из чинов
за политиков канают;
хоть приём уже не нов,
там колпачат – будь здоров;
там и взятки принимают
от богатых фраеров;
казнокрады, много фальши,
вас забросили подальше:
тишина, забытый свет,
с холодами паритет,
я прожил здесь много лет, –
катаклизмы, может, были, –
только адовых примет
в нашей долбанной Сибири,
как в Афинах и Париже,
Риме, где-нибудь поближе,
мне сдаётся, вовсе нет;
разве здесь искать совет?

«Анатолий, ты не прав.
Дьявол старый костоправ:
он везде со всеми ладит,
сроду криво не насадит.
Здесь болота мировые,
место ссылок, много дров,
нефть и уголь для костров,
на которых, как живые,
души тяжкий крест несут:
там их жарят, сок сосут
черти, ведьмы строевые.
Тут низина по Сибири,
для манёвра место шире,
по болотам тина жиже,
купол ада здесь повыше,
и народ душевно ближе.
Сатана здесь отдыхает,
вес и силу набирает,
и отсюда управляет
филиалами в Карпатах,
Апеннинах, Пиренеях,
Белорусских Куропатах,
прочих Альпах и Гвинеях;
здесь подобие централа,
как Яга нам рассказала».

- Я почти… конечно, рад!
Ты искусный дипломат.
Только выдумать невмочь –
чем же вам сейчас помочь?

«Мы с Лукой на пару прём
очень трудную затею.
На тебя я вид имею;
может, выйдем?» - Что ж, идём.
 
Лампу тут же потушили
и со свету я – незрячий.
А они тропой козлячей
из подъезда поспешили –
мне казалось – на авось.
Во дворе продул насквозь
ветер злой; со всей земли
все огни как будто сдули;
вдруг послышалось вблизи
агрессивное:  «А хули?..»
Кто-то тенью мельтешил –
накатил по соске гаду
и в соседнюю ограду
за Барковым поспешил:
был уверен в командире,
хоть он ходит не в мундире…
Там нас молча захватили,
рты липучкой залепили,
и в приземистом сортире,
как в параше, утопили.
Вспомнил фразу президента:
«Будем даже там мочить!»
Вот каким-то претендентам
удалось осуществить.

Я, уже теряя память,
перед тем, как утонуть,
за Мудищева руками
зацепился, будто впился –
ни разжать, ни разогнуть.
Отключился, точно знаю,
но потом пришёл в себя:
всюду травка молодая,
а вот дома – слизь смурная:
шло начало сентября.
Это время – бабье лето,
сам кумекай: что к чему;
только мне без пистолета
неуютно одному.
Ну а тут не только кепку,
как бы череп сохранить.
Чую: влопался я в клетку,
и придётся волком выть.
Брат Барков куда-то двинул,
а Мудищев – здесь, со мной.
«Сам увидишь всю картину,
разберись, найди причину,
но за нас хоть ты постой!»   
Постоять за справедливость –
всей душой такому рад.
Только вот какая вшивость:
я за ними сгинул в ад.
***