Феррис Жабр - Натуралистический гений Э. Дикинсон

Несколько месяцев назад, когда я начал путешествовать по полному изданию всех 1789 стихов Эмили Дикинсон, я был поражен, насколько часто растения и животные—малиновки, шмели, одуванчики—фигурируют в ее поэзии. Она посвящала целые поэмы существам, населяющим дворы,  и  описывала их особо возвышенным, даже духовным языком. Когда ей была нужна метафора  или  сравнение она обращалась к саду.
  Когда она искала символ для себя, она выбирала цаплю, или клевер, или паука. И похоже, она хорошо разбиралась в биологии этих существ. Дикинсон называют великой поэтессой природы,  но, после изучения ее трудов, я начинаю понимать, что она также великий натуралист.

Я с детства люблю садоводство и естествознание – и зарабатываю на жизнь тем, что пишу научные статьи о природе— поэтому чувствую некоторое смущение от родства с Дикинсон. Она оказалась писательницей, которая, не смущаясь, заявляет, что приходит в восторг от  «простого шмеля” и запаха цветка, которая описывает себя как постоянно пьяного от природы “дебошира”— поэтессой, которая наполнила свои стихи латинскими именами цветов и насекомых. Я помню блаженные часы, которые приводил ухаживая за цветами и овощами, или просто наблюдая за птицами и жуками на зеленом пространстве. И я помню, как рылся в энциклопедиях растений и животных просто ради волнующей радости узнать их имена, запоминая на всякий случай их внешний вид.

Мне стало ясно, что Дикинсон испытывала такую же радость. Меня зачаровала идея  о том, что талант гениального поэта обогащался не обширными путешествиями и не формальным литературным обучением,  но близостью с существами, с которыми обычно сталкиваются американцы, но редко ценят. Но как я мог судить? Что я на самом деле знал о жизни Эмили Дикинсон, о ее отношениях с миром природы?

Поэтому я решил отмечать каждое упоминание о живых существах в поэзии Дикинсон,  изучить все детали ее повседневной жизни, и найти связи между ними.  Я узнал, что самым большим источником вдохновения для Дикинсон была не «Природа», большая абстрактная сущность, предположительно находящаяся вне человеческого сообщества, но совершенно простой и  буквальный—ее двор.  С  детства до самой смерти у Дикинсон была глубокая страсть к садоводству и   местной дикой природе.  И эта одержимость  - очень важна для понимания ее жизни и стихов.

“Я воспитывалась в саду,” – написала однажды Дикинсон сестре.  Она росла среди садовников и любителей природы в Амхерсте 19-го века,  в лесной местности,  с пастбищами и домиками, в которых были сады и  небольшие фермы.  Ее мать была знаменита в городе  своими “ восхитительным” инжиром; ее брат и отец посадили  фруктовые и хвойные деревья на своем участке; и Эмили и ее сестра ухаживали за большими овощными и цветочными грядками,  на которых росла свекла, кукуруза, красные бобы, аспарагус, пионы, гиацинты, лилии и ноготки. Поместье Дикинсон, известное как Участок, также включало амбар, несколько акров луга, и небольшую теплицу, ставшую для Эмили Раем—  садом в стеклянной оболочке, который цвел даже зимой.  Она заполнила оранжерею лютиками, папоротниками,  лесным щавелем, гелиотропами, и жасмином, которых поливала из “маленькой лейки с длинным узким носиком, напоминающим усики насекомых,” – вспоминала ее племянница Марта Бианчини.


Расшифровывая Дикинсон
 
Зашифрованные стихи Эмили Дикинсон ставили в тупик многих читателей. Вот как их объясняет натуралист.
Дикинсон любила бродить по лесу,  возвращаться с букетами диких цветов: анемонами, дельфиниумом, горечавками, орхидейными «башмачками».  В  академии Амхерста, которую посещала с 9 до 16 лет, она изучала ботанику и собрала гербариум, насчитывающий 424  различных образцов, среди которых дикий огурец, пассифлора, марь, мята (полей), хелоне, и белозор (парнассия). Даже уезжая из дома, она постоянно справлялась о своем саде: “Как поживают мои растения? Я так соскучилась по ним” – писала она своему брату из женской семинарии Маунт Холиоке,  в которой провела 10 месяцев в возрасте 17 лет. В отрочестве бродила по лугам и лесам Амхерста с огромным ньюфаундлендом по кличке Карл, подаренным отцом на 19-летие.

Хотя Дикинсон проживала в культуре,  в которой часто превозносилось экзотическое и необычное—в популярных рассказах о путешествиях и отчетах о  научных экспедициях в джунгли и на тропические острова—она решила оставаться д ома и заниматься своим образованием. Когда ей было уже за тридцать, они писала, что “не покинет отцовскую землю ради какого-нибудь дома или города.” Дикинсон часто представляют как некоторую, почти бестелесную затворницу,  полностью оторванную от мира вне своей спальни—но на самом деле это не так.  Физические события в ее взрослой жизни действительно были незначительны, но психологические горизонты были безграничны. Она говорила о себе как о “Бальбоа* дома и сада.”  Для Дикинсон ее сад и оранжерея были такими же источниками радости, как и Индонезия или Конго: “Мои цветы мне кажутся иностранцами,  и мне нужно всего лишь перейти комнату, чтобы очутиться на островах со специями,” – написала она в одном письме.

У Дикинсон была обширная переписка с друзьями, учителями и возможными любовниками, в которой она обращалась к ресурсам своего сада для самовыражения: она иногда посылала стихи о живых существах вместе с самим существом—сорванным цветком, мертвым кузнечиком или пчелой. Часто она собирала цветы в маленькие букеты и посылала жителям Амхерста, пряча четверостишье между лепестками, или прикрепляя строчку из стиха к стеблю. И она намеренно окружила себя разнообразным нечеловеческим обществом: существами в ее саду и близлежащем лесу, которых она называла “Лесным народцем» (Nature’s people).[1]  Для Дикинсон, весь диапазон человеческого поведения отражался в цветении и жужжании растений и животных, прямо в ее саду. Она даже выражала симпатию и сочувствие к обычным домашним «вредителям», находя красоту и достоинство в пауках, мышах и мухах.

Чем больше я погружался в поэзию  и биографию Дикинсон,  тем больше убеждался, что ее искусство быть поэтом, садовником и натуралистом созревало за счет обогащения друг другом этих увлечений.  Умение уделять внимание малейшим деталям Дикинсон  развила  у себя работая садовником и изучая естествознание; этот талант она положила в основу своей поэзии:  Большинство ее стихов - это короткие и насыщенные исследования эмоций, идей, -  и чаще всего, - живых существ.  В своих 1789 стихах она обращается к животным  почти 700 раз,  к растениям почти 600 раз, и к грибам четыре раза.  В ее более чем 350 обращений к цветам,  роза упоминается наиболее  часто (51 раз), после чего идут маргаритки, клевер, нарциссы и лютики. К птицам она обращается 317 раз, с явным предпочтением  малиновки (47 раз),  за ней идут боболинк, иволга, воробей, голубая сойка, и сиалии (лазурные птицы).  Иногда встречаются экзотические виды – леопард. Слон, носорог -  но чаще всего те виды, которые она видела у себя в саду—пчел, бабочек и белок. Но описания этих существ Дикинсон совершенно неожиданное и лингвистически новое, заставляющее читателя заново посмотреть на мир: колибри  в стихе “ Бесплотный пилигрим» («Route of Evanescence») [2]; нарцисс “распускающий шапочку свою» («untying her yellow bonnet”[3]; невидимый хор кузнечиков, непрерывно  поющих  “призрачный мотив” из травы [4].

Действительно, тонкое знание садоводства и местной дикой природы настолько  вплетены в ее труды, что субъекты и смысл ее стихов выглядят довольно туманно для читателей, не имеющих подобного опыта. Дикинсон любила сочинять стихи-загадки о  живых существах и природных явлениях, которых  никогда не называла в явной форме;  таким образом она ни один раз сбивала с толку критиков.
Например:

F558 (1863)i
Поднявшийся с Земли –
Преследует Цветы -
Пока не станет Бюстом - 
Стеклянной  Красоты -

Прокравшийся в Ночи -
Задолго до зари –
Он  интервью  берет–
Ласкает – и бежит -

Но те, кого он гладит –
И там, где он бежит –
И рты, что он целует -
Им уже не жить –

Литературный критик Джудит Фарр отмечает в  книге «Сады Эмили Дикинсон» [5],что несколько критиков  ошибочно назвали субъектом этого стиха росу,  о которой она часто пишет в других стихах.  На самом деле этот субъект - мороз: нежданный гость “в мраморе”— превращающий цветы в ледяные скульптуры.  Действительно, Дикинсон намеренно противопоставляет росу и лед, которые на первый взгляд  выглядят одинаково:  оба происходят от воды и блестят одинаково.  Но как она писала в другом стихе,  “один – Цветы  – обрадует / Другой  – Цветы –убъет.”  Будучи садовником, Дикинсон хорошо понимала это различие.

F96 (1859)
Мини-ангелы – полей –
Люди-бархат из Вивей –
Девы прошлых летних дней - 
Пчелы  экстра-Котерей –

Уступает им Париж
Изумруд его поник -
И Венеция слаба
Потеряла цвет  лица –
Никогда еще мой сад
Не устраивал засаду
С моей девою Дамаск - 

Я была бы лучше с ней,
Чем прислугой Королей   - 
Я б счастливее жила,
Чем «Герцог Эксетера» -   
Я сама таких кровей,
Что пришпорю всех  шмелей.

В этом стихе Дикинсон демонстрирует свою дерзость, типичную для всей ее работы, сравнивая  ежедневное посещение пчел с божественным, королевским и  напыщенным: ангелами,  графами, парижскими модами, портретами венецианских мастеров.  Она провозглашает: отношения между цветком и шмелем прекраснее и приятнее, чем  вся человеческая спесь.  Но о каком цветке она говорит?  Она дает несколько намеков:  у цветка есть «засада” из “шиповника и листьев”—другими словами, спутанные колючие ветки. Она называет цветок “моя дева из Дамаска.” Чтобы разгадать загадку, надо знать, что имя цветка, который Дикинсон выращивала в своем саду:  Дамаская роза [6], древний и пахучий цветок, из которого изготавливают духи и розовое масло.  Она не может удержаться от того, чтобы не использовать это имя, прекрасно отражающее образность стиха.  Так, природная скромность «девы»  берет вверх над экстравагантным "высшим светом".

F1502 (1879)
Огонь как бабочка парит -
Такого не встречала
Когда ночь выстрелом грозит –
Его за вспышку принимала

Мерцая он летит вверху
Над домом человека -
Частичка Счастья – на лету -
И вот его уж нету - 

Еще один стих-загадка.  Литературный критик Дэвид Прист считает [7], что огонь, символизируемый бабочкой, это атмосферное явление, “буквально некий свет, который загорается в небе и может быть принят за молнию”. Но есть более простое объяснение.  Это светлячок.

* * *

Продолжая исследовать работы Дикинсон,  жадно переходя от стиха к стиху как пчела в море иссопа,  я все больше проникался ее пристрастием к смерти, которое по интенсивности соперничает с ее страстью к цветам и бабочкам.  Она постоянно писала о похоронах, кладбищах, и о том, что может случиться с душой после смерти. Однако эти два ее главных пристрастия могут переплетаться. В одном из стихов [8], например,  обычные признаки весны — поющие птицы и распускающиеся цветы —становятся “бездумными барабанами”, сигнализирующими  неизбежность осеннего увядания и самой смерти. Я думаю, что часы, проведенные Дикинсон в лесу и в саду, заставили ее думать об эфемерности природной красоты и о шокирующем безразличии вселенной к ее одушевленным обитателям. В одном красноречивом стихе[9] мороз в бессмысленной демонстрации своей силы слепо обезглавливает невинный цветок; цветок не реагирует,  потому что в этой трагедии нет ничего необычного или  противоестественного.

Сад Дикинсон, будучи колодцем поэтического воображения, был также местом ее личной веры,  когда она недвусмысленно провозглашала: “Некоторые празднуют Шабат и идут в церковь – а я остаюсь дома: у меня боболинк – хорист – а сад - Церковь.” Дикинсон постоянно трансформирует птиц и насекомых в мифологические и религиозные фигуры, даже подменяет ими небо и Бога. И она трансформирует прозаические встречи с малыми существами в трансцендентный опыт: [10]  «уход малиновки без плеска», «слишком серебряный ” для шва; неожиданный портрет змеи в траве,  после которого «кости холодеют» (“zero at the bone”).

В своей поэзии Дикинсон колебалась между принятием загробной жизни и отрицанием  потустороннего рая, всегда отдавая предпочтение земным радостям, которые находила в саду.  Перед смертью она просила, чтобы ее гроб обнесли вокруг сада и понесли дальше за семейный амбар, через поле лютиков к ближайшему кладбищу, как если бы она не хотела видеть нового рая прежде, чем попрощается с тем, который знала на земле.


*  *  *

*Васко Нуньес де Бальбоа -  испанский мореплаватель, правитель и конкистадор
(1475 – 1519) - ВП
[1] http://www.stihi.ru/2011/08/04/4674
[2] http://www.stihi.ru/2016/10/08/8729
[4] http://www.stihi.ru/2015/01/28/5752
[6] https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC3586833/
[7] [8] http://www.bartleby.com/113/2014.html
[9] http://www.bartleby.com/113/2076.html (http://www.stihi.ru/2014/02/16/12762)
[10] https://www.poets.org/poetsorg/poem/bird-came-down-walk-328

 
Ferris Jabr is a writer based in Portland, Oregon. He has written for the New York Times Magazine, Scientific American, and Outside, among other publications. Some of his work has been anthologized in The Best American Science and Nature Writing.