Ce ля ви или бред Кобылы

Пролог.
Невдалеке от края бора
паслась Кобыла у забора:
и стать, и поступь, сила в ней.               
Проказник-ветер шаловливо
лохматил длинный хвост и гриву.
Она была такой красивой…
К ней сел на попу Воробей.

1
И сразу громко зачирикал:
«Пардон, мадам, я мимо двигал
с надеждой счастье отыскать
потомку бывших эмигрантов.
И хоть имею пару грантов
от Всевоздушных академий,
я не привык скучать от лени
и разрываюсь от стремлений
раздвинуть чьи-нибудь колени.
Верней – задрать кому-то хвост, –
как говорил один прохвост.
Люблю попрыгать, полетать,
с красивой пташкой щебетать.
А тут смотрю: такие ноги,
такая маленькая грудь.
Я на соски успел взглянуть
и сразу понял – недотроги.
Хочу пунктиром подчеркнуть
сосков изюминки литые,
боков округлости крутые
вы элегантно так несёте,
как будто что-то продаёте.
Однако должен намекнуть
и, я уверен, вы поймёте:
что если вдруг когда-нибудь
мне разрешите вам мигнуть,
так как пасётесь вдоль дороги,
а это место для не строгих, –
во мне вы рыцаря найдёте,
могу вам в этом присягнуть!»

Была Кобыла масти сивой
простой и вовсе не спесивой.
От комплементов задрожала,
не слыша в них себе укор
и, скромно вниз потупив взор,
в ответ приветливо заржала,
чем поддержала разговор.

Наш окрылённый Казанова
пленился кротостью манер.
Ведёт осаду бастиона:
раскрыл крыло, как офицер
на маскараде за лорнеткой
следит влюблено за кокеткой,
и Воробей чирикал снова.

«Мой прадед родом из Китая,
от хунвейбинов пострадал,
когда в окрестностях Шанхая
его гоняли, всем пугая,
чтоб дать защиту урожаю, –
он много перьев потерял.
Через Монголию на норд
летел мой прадед-молодец,
потом был дед, затем отец:
клевали хлеб за первый сорт.
Но вот отец увидел птичку,
она снесла ему яичко,
отец чирикнул: «Весь песец!»
И я родился наконец.
Должно быть, слышали вы сами
национальность «воробей»,
должно быть, слышали «еврей».
Но нас всегда зовут «жидами»,
хотя не знаем обрезаний
и держим в целости конец.
Вот тут действительно – писец!

Да, я имею два гнезда
с престижным видом на помойку,
благодаря тому, что стойкий,
и воевать готов всегда.
Об этом знают господа,
что оборотной сразу врежут
и потому ко мне не лезут.
Клюю отбросы в виде свежем,
а в бочке ждёт всегда вода.
Но, впрочем, это – ерунда.

Намедни случай был забавный.
Имею куст свиданий славный,
там пташек всех, пардон, топчу.
Какой-то жёлтенький Щегол,
летун и голый, как сокол,
мне заявляет: мол, хочу.
«Хочу я с вами состязаться,
и потому готов отдаться
всем вашим птичкам на предмет,
чтоб дали внятный всем ответ,
что вы прохвост и сочинитель
к тому – взбалмОшный вертопрах.
Пустой, никчёмный искуситель, –
представьте! – чуть ли не вредитель,
павлин и мудозвонный птах!»
А я ответил сразу: «Ах!
Ё-моё! Под видом спора
и делового договора
ты хочешь птичек поиметь.
Но не пришло ещё то время!»
И наглеца я клюнул в темя
и перестал он громко петь.
Тогда достал из перьев дуло
и храбреца, как ветром, сдуло.
Позвольте вас к сему спросить:
вы не хотите получить,
на фоне ваших продовольствий,
волшебных массу удовольствий?»

2
«Вы так красиво говорите.
Я польщена до всех копыт.
Но мной ещё не позабыт
печальный опыт, извините».

«Кто смел обидеть вас, скажите,
ему попорчу аппетит.
И пусть меня посадят в клетку,
загажу негодяю кепку, –
я этим сильно знаменит!»

3
«Прошло три года с той поры.
Перед глазами детворы
директор наш устроил случку:
привёл работников под ручку,
Коня в попоне пригласил
и суть затеи огласил.
Рысак орловский свёл с ума,
к нему я бросилась сама,
но змей-механик тормозил,
держал узду с последних сил.
Конь до колена опустил.
Он опустил к колену то,
о чём инстинкт меня просил,
что не имеет конь в пальто,
и этим полностью пленил.
Меня глазами раздевал
и передышки не давал,
копытом нервно землю бил,
он взглядом всю меня любил!
А зоотехник в тыл пробрался –
он на Коня не отвлекался –
и через шприц осеменил.
Вот так любовь мою разбил.
Да, это был сплошной кошмар,
по страсти пламенной удар!
Мне с той поры весь свет не мил.
Я ускакала в будуар
и слёзы лились, как в ненастье,
о невозвратном миге счастья.
Оно растаяло в тревоге,
как снег весною на дороге,
а я уткнулась мордой в ясли
и мысли светлые угасли.
Вот с той поры мне сводит ноги,
и нервы стали, блин, не к чёрту.
На ипподром не выпускают,
пока не делают абортов,
но через шприц осеменяют.
Я знаю много джентльменов:
у многих тоже до колена.
Но не могу забыть пока
в попоне тёплой рысака,
а шприц давно мне вместо члена,
и в этом, блин, моя проблема!»

Кобыла горестно вздохнула,
взглянула на затихший бор,
и от отчаянья лягнула
сухой некрашеный забор.

4
«На вид же вы совсем здоровы,
хотя глаза как у коровы.
Я очень живо всё представил.
Летая, видел этих лиц...
Вот если женщин всех заставить
осеменяться через шприц
и не держать в руках яиц!

Могу представить те процессы
и неизбежные эксцессы.
Уверен в тысячу процентов,
могу пари на то держать,
что заклевали бы клиентов,
готовых шприц тот поддержать.
Для женщин шприц – как мор и тиф!
А если дольше продолжать,
то и мужчины будут протифф.
Им предлагают баб в секс-шопе,
но разность тела от резины,
как самолёта от дрезины.
Все обожают сладкий миф
и воспевают всем сословьем.
Они тот миф зовут любовью,
хотя и там подводный риф
простого плотского злословья.
Да ну их всех на хутор дальний.
А у Коня конец печальный,
он навсегда для вас потерян:
уже как год он просто мерин.
Его готовят в колбасу,
но я из принципа спасу!
Мне совесть шепчет: расплатись.
Я знал Коня, он спас мне жизнь.

В канун весны и капель вешних
арендовал пустой скворечник
и там с подругой отдыхал.
Но вдруг какой-то бог всевышний
морозец лютый нам послал.
В полёте к дому я упал,
как беспризорник, рваный нищий,
и на дороге замерзал.
Скажу вам честно, откровенно,
что подвело меня крыло.
Смешал бухалово наверно –
коньяк со спиртом и вино,
и надломилось вдруг оно.
Мне говорили: полежи,
прогноз плохой, собачий холод.
Куда там! Ведь душою молод,
а дома в новые пажи
хотел ширнуть серпастый молот...
Короче, был тогда мороз,
а Конь тащил с поклажей воз.
Он на меня не наступил,
а аккуратно положил
(как круг спасательный) навоз.
Ведь я лежал уже без сил,
и этим к жизни воскресил.
Но я о прошлом не жалею,
хочу о будущем мечтать.
Как вы находите идею,
чтоб вас сегодня оттоптать?
Ещё обязан вам признаться,
что я не конченный нахал.
Готов над вами кувыркаться!
Мы с вами будем наслаждаться!»
Слетел с Кобылы целоваться
и губы клювом щекотал.

«Ах, мне не нужно белых лилий…
Сдержаться не хватает сил…
Ваш темперамент очень мил…»
И подняла свой хвост кобылий.

5
Она с утра траву щипала,
щипала клевер, он не плох,
но в рацион свой добавляла
(для калорийности) горох.
Наш Воробей стремглав метался,
он выполнял мужскую суть:
летел вперёд – там целовался,
летел назад – пытался вдуть,
но постоянно вниз срывался
и финт его не удавался.
В его крови кипит задор,
а у Кобылы был запор:
горох наружу вырывался
и газы пучили живот.
Развязка близилась и вот:
любовник сзади оказался,
манжет Кобылы вдруг прорвался, –
в струе любовник кувыркался, –
все газы вырвались в напор
и шибанули об забор.
Упал в траву, крылами дрыгнул,
потом отчётливо чирикнул:
«Я всех топчу с таким напором!
Хочу!..» – и умер под забором.

Эпилог.
Мораль сему писать напрасно:
здесь всё любой Кобыле ясно.
***