Ностальгия по детству

С иллюстрациями и фотографиями здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post381816531/


***
Моё коммунальное детство,
где кухня на двадцать семей,
где утро, дарящее свет свой,
и в небо взлетающий змей,

прыгучий без устали мячик,
дворовая дружба навек...
Куда же потом это прячет
усталый большой человек?

О детство, пытливый умишко,
во взрослую жизнь унося, -
ты словно тот плюшевый мишка,
которого бросить нельзя.

Забыть ли твои полустанки,
твои проходные миры,
как с горки летела на санках
в весёлые тартарары,

как в небо взлетали качели,
где всё мне сигналило: «будь!»,
и звёздами был предначертан
мой будущий горестный путь.



***
Не надо приходить на пепелища...

 И. Снегова               


Не надо приходить на пепелища...
Но я пришла. И пепел ворошу.
Когда-то было здесь моё жилище
и жизнь, не подчинённая грошу.

Во дворик детства прохожу без визы.
Вот здесь был клуб, где раздавался смех.
Здесь мы порой смотрели телевизор,
который далеко был не у всех.

Играли в штандр. Ставили спектакли.
Влюблялись или ссорились навек.
Сейчас уже не вспомнишь – здесь ли? так ли?
стоял так прочно наш двадцатый век.

Мне хочется как следует всмотреться, –
а цел ли мой душевный инвентарь,
не заржавело ль то, что было в сердце,
и так же горячо оно, как встарь?


Принц

 Когда мне было восемь лет -
 раздался в дверь звонок.
 За дверью принц. В руках букет.
 Стою, не чуя ног..

 Соседку Таню он спросил.
 (Всё было как во сне).
 И мне едва хватило сил
 сказать: «А Тани нет...

 Она на даче». Принц смущён,
 расстроен, удручён.
 Букет, потисканный ещё,
 мне в руки был вручён.

 А принц шагнул через порог
 и канул в никуда...
 Он стал причиной стольких строк,
 написанных тогда!

 Букет прижавши, как трофей,
 приняв его всерьёз,
 я на глазах у кухни всей
 бегу, не пряча слёз.

 И мысли об одном: скорей,
 укрыться, словно тать,
 от всех за створками дверей,
 и плакать, и мечтать...

 И было не понять самой
 загадку бытия:
 букет не мой, жених не мой,
 а вот любовь — моя!



***

Васька Порох, кореш из детсада.
Нам по шесть, а может быть по пять.
Из-за кущ заоблачного Сада
этот мальчик выглянул опять.

Сквозь стекла магические грани -
карапуз, задира, здоровяк...
На площадке в салочки играли.
Танцевали польку, краковяк.

Всемогущим ластиком не стёрто,
в памяти трепещет как свеча...
Он на фотокарточке потёртой
смотрит из-за правого плеча.

Помню, как тогда, тряхнувши чубом,
подошёл отважно через зал
и, поцеловавши прямо в губы,
«я люблю тебя» при всех сказал.

Я же озадаченно молчала
и не знала, как себя вести...
От смешного детского причала
разошлись мы в дальние пути.

Стал учёным, кандидатом, профи,
а однажды 20 лет спустя
я прочла: «разбился в катастрофе».
Храбрый мальчик, бедное дитя...

Глупой смерти облаком переча,
то «люблю» парит над головой.
И идёт как прежде мне навстречу
Васька Порох. Маленький. Живой.



Кораблик

Текут ручьи разливные,
ни для кого не важные.
По ним плывут наивные
кораблики бумажные.

И рваный лист тетрадочный
поманит вдруг нирваною,
несбыточной, загадочной
страной обетованною.

Лети, мой синий парусник,
сквозь все ветра весенние,
врезайся в волны яростно
и не ищи спасения.

Мои мечты и чаянья
поведай всем и каждому,
кораблик мой отчаянный,
печаль моя бумажная.


***

Я тонула, а думали все, что я просто купалась.
Я кричала, визжала, а мне лишь смеялись в ответ.
И волна надо мною под дружеский хохот смыкалась.
И прощался, сужаясь до точечки, солнечный свет.

Я призналась в любви, над Татьяны письмом умирая,
повторяя его обороты в корявых стихах.
А в ответ услыхала: «Ой-ой, не могу, угораю!
Классно ты разыграла, подруга. Прикольно, Натах!»

Я бумажный кораблик в ладонях житейского моря,
бултыхаюсь в потоках невидимых собственных слёз,
где не верит никто в настоящесть бумажного горя
и крик сердца не слышит и не принимает всерьёз.

Слышишь, пахнет кострами и пепел Клааса стучится?
Видишь, крюк, что искала Марина, торчит из стены?
Ты не думай, что с нами уже ничего не случится.
Это очень серьёзно — на что мы сюда рождены.


***
Когда-то в постановке драмкружка -
о детство! отыскать к тебе ходы бы! -
мне в сказке о мышонке Маршака
досталась роль поющей молча рыбы.

Поскольку голос был и вправду тих,
никто не мог меня расслышать в школе, -
в то время как другие пели стих,
я разевала рот в немом приколе.

Досадный самолюбию щелчок,
забавный штрих, безделка, в самом деле.
Но что-то подцепило на крючок,
заставив чуять чешую на теле.

Когда мне криком раздирает рот,
как на картине бешеного Мунка,
то кажется, что всё наоборот —
невидима и бессловесна мука.

И что пишу, и что в себе ношу -
для всех глухонемой абракадабры,
и как я вообще ещё дышу,
подцепленная удочкой за жабры, -

глас вопиющих в мировой дыре...
И даже на безрыбье нету рака,
что свистнул бы однажды на горе
за всех, хлебнувших жизненного краха.

Всё уже круг из тех, кого люблю,
всё ближе подбирается усталость.
Одну наживку я ещё ловлю -
к обиженным и мученикам жалость.


***

Варю кисель и вспоминаю детство -
туманный край за маревом снегов, -
куда давно мечтается мне бегство —
молочных рек, кисельных берегов...

Как бабушкины спицы, промелькали
десятилетья, подменив меня.
Не в зеркале, а та, что в Зазеркалье,
мне руку тянет девочка, маня.

Что ждёт её — она не знает вовсе...
Я продышу туманное стекло
и выдохну: «Теперь уже не бойся.
Всё страшное уже произошло».



Звонок себе в 20 век

 Я звоню ей по старому номеру в вымерший век
 (убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).
 И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,
 всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.

 Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь...
 Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?
 Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь -
 подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.

 В этом городе юном, где нету снесённых домов,
 а все улочки прежних названий ещё не сменили,
 всё свершалось бездумно по воле нездешних умов -
 по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.

 Непричёсаны мысли, расхристанны чувства и сны.
 Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.
 Это я — то есть ты — в ожидании первой весны,
 в предвкушении самого главного взгляда и жеста.

 Там витало рассветное облачко радужных грёз,
 облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.
 Много позже подступят слова, что из крови и слёз,
 и свершат роковую в тебе и во мне перемену.

 Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,
 как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.
 «Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» -
 я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.

 И не слушает, как и тогда — никогда, никого,
 выбегая к почтовому ящику десять раз на день.
 И мне жаль той тоски, за которой потом — ничего.
 И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.

 Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора, 
 будут новые улицы, песни и близкие лица.
 «Это лишь репетиция жизни, любви и пера,
 это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»

 Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,
 различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!
 А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,
 ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.

 Натянулись, как нервы, незримые нити родства,
 сквозняком нежилым — из неплотно захлопнутой двери...
 Почему-то мне кажется, девочка эта жива,
 только адрес её в суматохе отъезда утерян.

 Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,
 наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.
 Оболочку покинув, в былую себя отлучусь -
 подышать чистым воздухом детства, надежды и света.


* * *

Чистая, наивная погода,
словно водит детский карандаш.
Это Бог душе послал в угоду
в мире пагуб, выгод и продаж.

Дружный дождик прыгает по лужам,
город светел, свежестью дыша.
Беззащитно, тщетно, неуклюже
к небу прорывается душа.


* * *

Пальцы дождя подбирают мелодию
к детству, к далёкой весне.
Где-то её уже слышала вроде я
в давнем растаявшем сне...

Капли, как пальцы стучат осторожные:
«Можно ли в душу войти?»
Шепчут в слезах мне кусты придорожные:
«Мы умирать не хотим...»

Люди снуют между автомобилями,
светится в лужах вода
и озаряет всё то, что любили мы,
что унесём в навсегда.

Глупая девочка в стареньких ботиках,
руки навстречу вразлёт...
Дружество леса, дождинок и зонтиков,
музыка жизнь напролёт.
 

***
 Ко дню рожденья домик мне прислали.
 Спасибо, Лен, за этот щедрый дар!
 Как он хорош! Ну что ж, что в виртуале.
 И сразу вспыхнул памяти радар:

 Снесённый дом. Уплывший в Лету дворик.
 Я - средь давно потерянных подруг.
 В панамке детской — сгинувшем уборе -
 я раньше всех запрыгиваю в круг:

 «Чур-чур я в домике!» Успела от погони!
 Не страшен мне ни волк, ни тёмный лес.
 Укрыли мела милые ладони...
 Мне детский крик мой слышится с небес:

 «Чур-чур я в домике!» И за чертой — напасти.
 Перескочив спасительный порог,
 неуязвима я для смертной пасти,
 всех неприкосновенней недотрог!

 Чур-чур меня, страна и государство!
 Я мысленно очерчиваю круг,
 где мне привычно расточает дар свой
 домашний круг и круг любимых рук.

 Там чёрная нас не коснётся метка -
 укроет крыша, небо и листва,
 грудная клетка, из окошка ветка...
 Мой домик детства, радости, родства.


***

Пароходик у причала.
Я пристроюсь на корме.
Жизнь — у самого начала.
Всё грядущее — во тьме.

Спозаранку, спозаранку,
когда спит ещё весь дом,
на Сазанку, на Сазанку
мы по Волге поплывём.

Кудри треплет свежий ветер,
волны пенятся внизу.
Через три десятилетья
я всё это пронесу.

Как недолго, как недолго
до конца того пути...
В эту Волгу, нашу Волгу
мне уж дважды не войти.


Старая фотография

Ни меня ещё нету, ни брата.
Папа с мамой в свой первый год.
Этих лиц не коснулась утрата,
тень печали, разлук и невзгод.

Пароходик, старинный омик,
их по волжским несёт волнам,
к новой жизни в весёлом доме,
где потом появиться и нам.

Папа юный с кудрявым чубом
говорит что-то живо — о чём?
Мама смотрит с лукавым прищуром,
прижимаясь к нему плечом.

Как чисты ещё эти страницы
непрописанной книги судьбы!
Как наивны и радостны лица!
Неужели их спрячут гробы?

И улыбки, что так беспечны -
всё поглотит годов круговерть...
Я смотреть на вас буду вечно.
Я из тех, кто не верит в смерть.


***
 Клеёнка, маслёнка,
 в тарелке салат.
 Хранит фотоплёнка
 семейный уклад.

 Торопится мама,
 пришла на обед.
 Ах, боже мой, сколько же
 минуло лет!

 Отец с фотокамерой
 щёлкает: «бзык»!
 Я дерзко ему
 показала язык.

 А мама смеётся,
 не видя в том грех.
 Сквозь годы несётся
 ко мне её смех.

 На маме гребёнка,
 цветастый халат.
 Хранит фотоплёнка
 бесценнейший клад.


***

Листая как-то книжку, нахожу
обёртки от давнишних шоколадок.
И в памяти счастливо ворошу, –
как детства вкус пленителен и сладок.

Таких уже названий даже нет,
и нет родных, что мне дарили сласти.
Остался в книжке их бумажный след,
обёртка, под которой было счастье.

Закладки детства бережно хранить...
Счастливым фантом станет этот фантик.
А если и прервалась где-то нить –
ты сможешь вновь связать её на бантик.


* * *
Цветастое кресло, облезлый буфет
я не позабыла за давностью лет.

Кровать заменявший тяжелый сундук,
машинки отцовской полуночный стук.

Протаю в душе, продышу озерцо –
там мамы еще молодое лицо.

Я памяти печку стихами топлю,
чтоб жили там вечно, кого я люблю.

Засуну себя в огневое дупло –
и снова, как в детстве, мне будет тепло.


Старые вещи

И дома те давно снесены,
и ушли в никуда коммуналки.
Только сны ими заселены,
чердаки, антресоли да свалки.

Этажерка, комод, абажур -
это вещи из прошлого счастья.
Новой жизни гламур и ажур
утвердились, победно их застя.

Стали чем-то ненужным, смешным -
белым слоником, старою ятью...
Что ж так мучит нам память и сны
бессердечное это изъятье!

Летний дворик. Висит простыня.
И, с восторгом внимавшая взрослым,
диафильмы глядит ребятня:
«Гуси-лебеди», «Орсо», «Морозко»...

Потирая коленки ушиб,
мы летели стремглав с косогора
и смотрели на танцы «больших»
через дырки глухого забора.

В Лету канули эти лета.
Лишь порой отзовётся уколом,
как услышишь «лото» иль «лапта»,
«перочистка», «гамак», «радиола»...

Эти вещие души вещей!
Вещи старой любви и сиротства.
До чего ж наше время нищей!
До чего же в нём больше уродства!

Моё прошлое, ты не прошло.
Моё дальнее, как же ты близко!
В этом мире, где пошло и зло,
не поставят тебе обелиска.

Но, свидетели жизни былой,
извлечённые мной из подвала,
подтвердят перед завтрашней мглой,
что жила я, существовала...


Брату

Этот дождь над твоей могилой,
неожиданный, как поцелуй...
Что хотел ты сказать мне, милый,
этим бурным потоком струй?

Ах, оставь, мол, свой пыл рабочий,
брось лопату и семена.
Вспомни дворик наш на Рабочей,
наши детские имена...

Я сначала была в досаде –
как не вовремя этот дождь!
Помешает моей рассаде,
весь участок травой заросш...

А потом поглядела в небо,
где ни облачка и ни туч.
Дождик шёл так светло и слепо,
пробиваясь сквозь солнца луч.

Моё сердце им было взято.
Он был родом из синевы,
из далёких шестидесятых,
из Данелиевской Москвы.

Так стремился к земле, так страждал,
словно мог, напоив листву,
утолить мировую жажду
по утраченному родству.

Что мне эта рассада, что мне...
Я услышала Божий глас.
Словно ты мне хотел напомнить
обо всём, что главное в нас.



* * *

Вдруг вспыхнет фотографией: семья.
Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.
Родители и крошечная я.
Смотри скорей, покуда не погасло!

Но комната тускнеет и дрожит,
просвечивая, словно через марлю.
Ищу, ищу свою былую жизнь
и, как в кармане, роюсь в снах и карме.

А кадрам киноленты всё бежать,
скрываясь где-то там, за облаками.
Напрасные попытки удержать
их грубыми телесными руками.

И всё ж, законы времени поправ,
я вырву из гранитного зажима
тех, кто ходили среди этих трав
и были живы неопровержимо.

Они, всему на свете вопреки,
безвыходные сменят на входные
и выплывут из мертвенной реки –
нетленные, бессмертные, родные.


***
Когда бы плёнку отмотать к началу -
я выбрала б другую из дорог, -
где б слово не скиталось одичало,
пока не угнездится в паре строк,

где б неба не искать над головою,
а жить заботой суетного дня.
Где главным было б тёплое, живое -
родимое, родители, родня.


***
 Словно дети в предвкушенье чуда:
 «Ёлочка, зажгись!» -
 так и я, взыскуя весть Оттуда:
 «Мамочка, приснись!»

 Чуточку терпенья и везенья -
 будет встреча вновь.
 Будет Рождество и Воскресенье,
 Радость и Любовь.


***

Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлеб, пока не станет мелко,
К девочке тяну свои ладони…

А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь
как та девочка на дне тарелки.

И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи еще немножко,
я спасу тебя из моря горя.

Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки…
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.


***
– Я маленькою видела тебя.
 Какой был сон ужасный… Что он значит? –
 Чуть свет звонит, мембрану теребя. –
 Как ты, здорова ль, доченька? – И плачет.

 Никто так не любил своих детей,
 так слепо, безрассудно, так нелепо,
 бездумно, без оглядки, без затей…
 За что тебя мне ниспослало небо?

 А мне все снится: набираю твой
 я номер, чтоб сказать, что буду поздно,
 мол, спи, не жди… А в трубке только вой
 степного ветра, только холод звездный.

 И просыпаюсь… Горло рвет тоска.
 В ушах звучат твои немые речи.
 Как от меня теперь ты далека.
 Как долго ждать еще до нашей встречи.


***

 И вдруг обожгло, как волной огня,
 как с раны сорвали бинты:
 Мамочка, как же ты без меня?
 Не я без тебя, а ты?!

 Плакала в трубку, когда задержусь
 (до мобильников не дожила),
 сердце моё разорвётся — пусть! -
 и ждала меня, и ждала.

 И плакала, если видела сны,
 где маленькой я была...
 Мне в руки упало письмо весны -
 листок твоего тепла.

 Моё неверие посрамя,
 ты шлёшь мне за знаком знак.
 Ну как там тебе одной без меня?
 А мне без тебя — никак.


***

 Никак не привыкну, никак не привыкну,
 что больше к тебе никогда не приникну,
 что больше твой голос уже не услышу.
 Лишь ветер траву на могиле колышет.  

 Уже никогда мне не вымолвить «мама»,
 не быть самой лучшей и маленькой самой.
 Мне утро не в радость, мне солнце не светит.
 Впервые одна я осталась на свете.


***

Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.

Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.

На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы с тобой спасёмся в бегстве.

 
***

Мне снились фотографии отца,
которых я ни разу не видала.
Держа альбом у моего лица,
он всё листал, листал его устало.

Вот он младенец. Вот он молодой.
А вот за две недели до больницы....
Шли фотоснимки плавной чередой,
и заполнялись чистые страницы.

Вот с мамою на лавочке весной.
как на него тогда она глядела!
Вот лестница с такою крутизной,
что на неё взобраться было — дело.

Но ведь давно уж нет того крыльца...
И вдруг в душе догадка шевельнулась:
"Так смерти нет?" — спросила я отца.
Он улыбнулся: "Нет". И я проснулась.


***
Как под окном деревья разрослись!
Как генеалогическое древо...
В тот год, когда вы с мамой развелись,
ты приходил ко мне домой по средам.

Мне этот день все годы душу грел.
Ты покупал мне сок и шоколадку.
Я ела и читала. Ты смотрел.
И это было нам обоим сладко.

Чужая радость больше, чем своя...
По ней сейчас справляю я поминки.
Деревья облетевшие стоят,
как наших душ рентгеновские снимки.


***

Я читаю твою тишину по слогам,
ту – что дальше, сквозь все многоточья.
Подплываю к другим дорогим берегам,
обретаю родимую почву.

И мне верится, знается как никому
в лихорадке слепого азарта:
я увижу тебя и тебя обниму
послезавтра, а может быть, завтра.

Наша комната, помнишь, комод и буфет,
собирается будничный ужин...
К сожалению, в комнате выключен свет.
Но с тобою – зачем он мне нужен?

Запоздалая нежность просроченных фраз,
тяжких комьев падения звуки...
Видишь душу мою на просвет без прикрас,
как любовь моя корчится в муке?

Та любовь, что не знает обёрточных слов,
не рядится в перо и бумагу, –
только боль, только бред и сумятицу снов,
только кровь и солёную влагу.

Пересохло застрявшее в горле «прости»,
и в душе – как тяжёлые гири.
Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,
не веди меня, память-Вергилий.

Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,
я кричу тебе что-то вдогонку.
Но рассыпан, как карточный домик, уклад,
рвётся там, где особенно тонко...

Припадаю к руке, провожу по щеке,
приникаю к забытому снимку.
А быть может, в туманном твоём далеке
мы опять, словно в детстве, в обнимку?


***
В альбоме старом дремлет времечко,
где каждым мигом дорожу.
Ещё я маленькая девочка,
и за руку тебя держу.

Дрожу над этой фотографией,
где я ещё пока твоя,
и где на фоне печки кафельной —
вся наша целая семья.

И в доме мирный был уклад ещё,
ещё церквей не пел хорал,
и незнакомо было кладбище:
никто ещё не умирал.


***
Фетровая шляпка. Узкий ботик.
Волосы уложены волной.
Мне приснилась бабушкина тётя,
никогда не виденная мной,

что исчезла навсегда из вида
на невесть каком краю земли,
с именем красивым Ираида,
в честь которой маму нарекли.

Вот она возникла из тумана –
тайны века, призрачные дни...
Вынул месяц ножик из кармана –
и не стало пол моей родни.

Где была ты, тётя Ираида,
талая вода на киселе,
когда нам усатый злобный ирод
делал лучше жизнь и веселей?

Из глухих соседских недомолвок,
из ночного шёпота: «молчи!» –
выплывал твой образ – зыбок, робок,
сгинувший в карлаговской ночи.

Смутное, летучее виденье,
стрекозиных крылышек слюда...
Проскользнула легкокрылой тенью,
не оставив ботиком следа.

Где твой прах развеян – кто же знает?
Муфта, шляпка, валик надо лбом.
Чем-то мне тебя напоминает
облако в просторе голубом.
 

* * *
Мне город Шахты видится сквозь дни,
откуда родом пол моей родни,

где я сама ни разу не была.
Всё поглотила медленная мгла.

Писала письма бабушка куме:
"Купили холодильник мы к зиме."

Каракулей старательная вязь.
Звено в цепи... Времён цепная связь

оборвалась под тяжестью потерь.
Как не хватает мне её теперь.

Далёкие золовки, кумовья,
моя необретённая семья!

Где та моя вода на киселе,
бывавшая всегда навеселе?

Я ваш Иван, не помнящий родства,
стеснявшийся смешного кумовства,

опомнившийся в диком шалаше,
тоскующий по родственной душе.

На редких фото – смутные черты,
знакомые мне профили и рты.

Где вы теперь? Повсюду и нигде.
Расходитесь кругами по воде...

Кисельные мне снятся берега,
неузнанные речки и луга.

Уносят вдаль два белые крыла
печаль по тем, кого не обрела.

***

Брат мой, близкий и чужой,
боль души моей живая,
та, что, как железо ржой,
гложет, не переставая.

Не отрезанный ломоть,
не слетевший с ветки листик, —
так саднит пустая плоть
ампутированной кисти.

Сожаления и сны,
память детства, крови, тела, —
для чего вы мне даны?
Может, надо, чтоб болело?

Чтоб зола моей вины
в очаге потухшем тлела.

***

Прошлое обещанною птичкой
выпорхнет из божеской горсти.
Память вспыхнет, опаляя спичкой,
стоит только сердце поднести.

Неужели это всё исчезнет,
сгинет без суда и без следа,
канет в Лету, растворится в бездне
и умрёт со мною навсегда?

Я тому единственный свидетель,
чтобы тот источник не усох,
я его хранитель и радетель,
неужели — как вода в песок?

Или где зацепится за ветку
ремешком от стареньких часов,
отблеском лазоревого света,
отзвуком родимых голосов?

***

Нет очевидцев той меня,
И, значит, не было на свете
В ночи сгоревшего огня,
Что плачет, уходя навеки.

И, значит, не было в миру
Той девочки босой, румяной,
Гонявшей обруч по двору,
Рыдавшей над письмом Татьяны.

Ни старой печки, ни плетня,
Ни сказочной дремучей чащи,
Раз нет свидетелей меня
Тогдашней, прежней, настоящей.

Цепь предков, за руки держась,
Уходит в темный студень ночи.
Времён распавшаяся связь
Отъединённость мне пророчит.

Протаиваю толщу льда
И жадно собираю крохи:
Мгновенья, месяцы, года,
Десятилетия, эпохи…

Законам физики сродни
Тот, что открылся мне, как ларчик:
Чем дальше прошлого огни –
Тем приближённее и ярче.

Любовь, босая сирота,
Блуждает во вселенной зыбкой.
В углах обугленного рта
Застыла вечная улыбка.

Она бредет во мраке дней,
Дрожа от холода и глада.
Подайте милостыню ей.
Она и крохам будет рада.


***

Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.

Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.

Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.

***

Я не хочу стараться словом, –
на чём-то, родственном нулю,
неназываемом и новом,
молчать, как я тебя люблю.

На языке листвы и ветра,
певучих птах, летучих звёзд,
бездумно чувствовать и верить,
что смысл единственен и прост.

Они достались нам в наследство
и мучат памятью родства -
простые, чистые, как детство,
невыразимые слова.

Хочу не умствовать лукаво
и не закручивать хитро.
Как мысли азбучные правы,
где буки, веди да добро.

Душа — божественная дура.
Молчит, как девочка, светла...
Всё прочее — литература,
где нет ни жизни, ни тепла.

***

Я в детстве хотела много детей.
Я знала их имена.
Среди всевозможных игр и затей
главней была лишь одна.

Я знала, сколько каждому лет
и что они любят есть.
Я им из песка лепила котлет
и в душу давала влезть.

Я чётко знала, что впереди.
Себя представляла большой
и с комсомольским значком на груди, –
тоже уже большой.

Как бог смеялся (иль сатана),
с судьбой обрывая спор!
А я им давала уже имена.
Я помню их до сих пор.

***

Я не буду больше нервничать,
себя в чём-то убеждать.
Буду у окна сумерничать,
ничего уже не ждать.

Утону в своём диванчике,
за романчиком засну.
И увижу сон о мальчике
в нашу школьную весну.

Я не знаю, жив ли – нет ли он,
близко или далеко.
И шестидесятилетнего
я узнала бы легко.

Как летели мы на катере,
как сидели у огня…
И года как будто спятили,
в ту же реку поманя.

Снова солнце корчит рожицы,
в небесах от нас тая
жизнь, что будет нами прожита
врозь, у каждого своя.

***

Как смешны теперь кажутся детские беды:
вспоминаю, как я, протестуя подчас,
ненавидела в садике после обеда
обязательный тихий объявленный час.

Спали дети и видели сны игровые,
ну а я, как всегда, от закона в бегах,
всё глазела вокруг, словно видя впервые,
и рифмуя, что вижу, в корявых стихах.

А потом, когда час пробегал незаметно
и ко всем возвращались и зренье, и слух,
я вставала на стульчике в позе победной
я читала своим односадникам вслух.

Это было такое смешное начало
рокового всесильного слова в судьбе,
когда билось, стучалось во мне и кричало
то, что больше уже не вмещалось в себе...

Я потом поняла в бытовой мельтешизне,
выверяя с неглавным и главным весы:
величайшие наши события в жизни –
это самые тихие наши часы.


***

Растаял детства след вдали,
мелькая школьной лентой.
Прощай навеки, не боли...
Но вспомнился зачем-то

кружок для кройки и шитья,
куда ходили сёстры
и злостно не ходила я,
возненавидев остро.

Меня просила вся родня
не нарушать традиций,
мол в жизни вся эта кройня
мне может пригодиться.

И сёстры в скроенных с трудом
обновках щеголяли,
и укорял меня весь дом –
могла бы так же я ли?

А я в укромье уголков
в своих мечтах парила,
и там из звуков и слогов
свою судьбу кроила.

Никто не знает, что же нам
в грядущем пригодится.
Была счастливая жена,
летала словно птица.

Была я скрипкою в руках,
Ассолью и Одеттой...
Ему не важно было, как,
во что была одета.

Стою у жизни на краю,
отринув всё пустое.
Быть может, в общем том строю
я ничего не стою,

но убеждалась много раз
в любом из измерений:
любовь нас любит без прикрас,
без страз и ухищрений.

Любовь — аппендикс, атавизм,
укройся от хирурга,
что нас кроит, хоть удавись,
с апломбом демиурга.

Но сохрани в любой беде
то, что в душе святится,
что может нам – кто знает где? –
то ль на земле, то ль на звезде
однажды пригодиться.


***

В детстве дружила с девчонкой «плохой».
Я оставалась к запретам глухой.
Мы убегали тайком со двора,
школьные прописи — что за мура!
Мы, на троллейбус вскочив голубой,
ехали до остановки любой
и, выходив чёрте где: вот те на! –
шлялись по городу с ней дотемна.
Мы хохотали и ели пломбир.
С ней я узнала, как выглядит мир
тайных лазеек, глухих закутков,
сорванных с клумб незнакомых цветков,
дальних окраин, оврагов крутых,
где совершали в пути передых.
Мы забредали в такие края…
Это край света! –  кричала ей я.

Прошелестело полвека с тех пор.
Где эта улица, где этот двор?
Где эта девочка? Где эта я?
Где мне грозившая пальцем семья?
Лишь обнимает холодная ночь
и ничего не вернуть, не помочь.
Вот он, край света, и я на краю…
Мы и не знали, что жили в раю.


Последний звонок

Он звенел на весь свет. Было поздно пугаться.
Убегая, забилась тогда в туалет.
Тот звонок, что я дёрнула из хулиганства –
он всю жизнь мне из школьных аукался лет.

Посредине урока – звонок к перемене!
Детвора повскакала с насиженных мест.
Было ведомо разве одной Мельпомене,
чем был вызван мой дерзкий отчаянный жест.

«Тварь дрожащая я или право имею?»
Революция! Воля! Восстанье рабов!
Ликованье поступка, взмывание змея
под чечётку от страха стучащих зубов.

Мне грозила в учительской карами завуч.
Я молчала в ответ на директорский ор.
Но тогда уже зрело: не тихая заводь –
мой удел, а трагедия, буря, разор!

Сколько раз мне в минуту души грозовую
вновь хотелось скомандовать робости: «Пли!»
Я живая! Вы слышите? Я существую!
Но как ватой заложены уши земли.

Я звоню на весь свет, ожидая камений,
но призыв неуместен, смешон, одинок.
Слишком поздно. Уже не бывать перемене.
Школа жизни окончена. Скоро звонок.


Дневник

Случайно откопала
я школьный свой дневник…
И в прошлое попала
как будто в тот же миг.

О сколько замечаний
и красных тут чернил!
Дневник тот опечалил
меня и очернил.

Я не была тихоней,
примерной и святой.
По дневнику выходит,
что жизнь моя – отстой.

«Отсутствовала в школе»,
внушение не впрок,
«пишу, чего же боле»
не выучила в срок.

Дневник вела небрежно
и вовсе не вела.
О как я многогрешна
в том возрасте была!

Дежурная по залу,
по классу, ну и вот
опять не соблюдала
обязанностей свод.

А мне поднаторели
те скучные дела.
Дежурной по апрелю
я лучше б побыла...

По физкультуре двойка –
не выполнен урок:
«не может сделать стойку,
обратный кувырок».

И не перескочила
опять через козла.
Свой жребий я влачила
и груз обид везла…

Не начертила гайки,
не выточила крюк,
«про это» без утайки
читала всем вокруг…

На химии в пробирку
чернила налила.
Напрасная придирка!
Реакция была!

Лишь позже я узнала
про химию в любви –
бледнела и пылала
не с теми я людьми.

Метила от этила
я отличу с трудом...
О как мне отомстила
та химия потом.

Так буду жить, переча,
купаясь в том бреду,
пока тебя не встречу,
себя не обрету.

О вы, крючки и гайки,
козлы и кувырки,
с уроков убегайки
в свободы островки...

Зачем всё это было,
нелепо и смешно, –
чтоб после стало мило,
когда уже прошло.

***

Первые книжки, школьные ранцы…
Помню, с отцом мы по садику шли.
«Листья кружатся в медленном танце...» –
вдруг я сказала, ловя их с земли.

Замер отец, как споткнулся о камень.
«Что же там дальше? Ну-ка, я жду!»
Листья летели, хрустя под ногами…
«Падают тихо в забытом саду...»

Голос отца становился серьёзней.
–  Ну же! – маня меня в эту игру…
«И по аллее... осенью поздней...
я прохожу... по цветному ковру!»

Батюшки, что ж это я натворила!
Я сотворила всамделишный стих!
Я танцевала, в небе парила,
пела его на случайный мотив.

Ты всё просил повторять меня снова,
радуясь первым неловким шагам.
Первую искорку слова живого
как же ты пестовал и разжигал!

Первая книжка вышла однажды...
Я подписала, от счастья тиха:
«Папе, родившему автора дважды,
первый – для жизни, второй – для стиха».

Наши родные, к несчастью, невечны.
Это в двухтысячном было году…
Вот и доехала я до конечной.
Вышла в каком-то забытом саду.

Снова деревья в жёлтом багрянце…
Девочка, руку отца теребя:
«Листья кружатся в медленном танце...»
Но без тебя... без тебя... без тебя...


***

Как мне жаль, всплывающих из прошлых
сладких лет, увязнувших в тоске,
тающих на языке пирожных,
на знакомом с детства языке.

О мои забытые мадленки,
воскрешайте первые люблю,
пробиваясь через жесть и сленги
к миру, недоступному рублю.

Возвращайте к плюшевому мишке,
в чистоту нетронутую глаз,
в закоулки, в старые домишки,
в те места, где нету больше нас.

Всё вернётся, всё ещё вернётся,
пусть не так, не с теми, не о том,
но душа как в детстве встрепенётся,
обретя разрушенный свой дом.

Эта жажда на страницах Пруста
млечных рек, кисельных берегов...
Не забыть того печенья хруста,
снега хруста от твоих шагов...

***

Упал в ладони ласковый листок.
Листва шептала, слов не подбирая.
В меня вливался речи той поток
на языке младенческого рая.

Любовь моя, ты воздуха глоток
душе, что не боится оголиться.
И слиты в неразборчивый поток
родные уплывающие лица.

Я всех вас неразборчиво люблю
как родину отечества и детства.
Я никогда любви не утолю.
Мне никуда от вас уже не деться.

И будет лес шептать о чём-то мне,
и будет речь как речка течь и длиться,
неся в своей прозрачной глубине
навеки несмываемые лица.