Ворон The Raven by Edgar Allan Poe

Ворон (поэма)

Как-то раз в полночном мраке думал я в усталом страхе
О причудливых пытливых знаньях позабытых уж,
Я кивал, ко сну склоняясь, вдруг послышался, стесняясь,
Стук, как будто извиняясь, робкий в дверь. «Бежит от стуж
То лишь гость», - ворчу, - «стесняясь, в дверь, стуча, бежит от стуж,
Только гость средь мёрзлых луж».

Ах, я вспомнил, то безродный злой Декабрь был холодный,
Каждый уголёк негодный призрак отражал на пол,
Я охотно жаждал утра, тщетно думая, что мудро
С книги пыль смахну и пудру уберу с лица Линор,
Ангела, творенья света, милой девушки Линор,
Век в забвенье очень скор.

И любой томящий шорох грустных красных штор, и морок
Ужасал, питая страхом, я дрожал как никогда,
И чтоб сердца стук умерить, стал я повторять и верить:
«То лишь гость стоит у двери, то лишь гость пришёл сюда,
То лишь гость стоит у двери, то лишь гость пришёл сюда,
Только гость, а не беда!»

Тут душа моя окрепла, не страшась нисколько пепла,
«Сэр или мадам», - сказал я, - «извинить меня молю
Я дремал, меня простите, Вы пришли и в дверь стучите,
Плохо слышно, подождите, я себя потороплю…»
Дверь открыл и будто сплю:
Там лишь тьма, я ей внемлю.

В тьму уставясь, я дивился и пугался и молился,
Сомневался, к снам взывая, к ним никто взывать не смел,
Но молчание стеною всё ж не говорит со мною,
Есть лишь слово и виною шепчет о Линор? Я бел,
Прошептал, Линор, и эхо я в ответ поймать сумел,
Лишь его поймать сумел.

В комнату вернувшись, бдящий, всей душой своей горящей
Снова стук услышал вскоре громче я, чем до того,
Да, конечно, я заметил, бьёт решётка о стекло,
Дайте мне взглянуть скорее, что таинственней всего,
Дайте сердце успокоить, просто распознать его –
Ветер лишь, и ничего.

Отворил затвор, дыханье сбилось, пред лицом порханье
Врана статного намёком тех святых прошедших дней,
Не в почтеньи он склонился, даже не остановился,
Словно лорд он взгромоздился над светлицею моей,
Занял бюст Паллады мудрой над светлицею моей,
Только лишь сидел над ней.

Позже траурная птица злой улыбкою искриться
Заставляла мои думы, и её могильный вид
Был слегка высокомерен. «Нет, не струшу, я уверен.
Пусть угрюмый древний Ворон жутко из Ночи глядит,
Не Плутон ли сам, поведай, жутко из Ночи глядит!»
«Нет», - ответил Вран и бдит.

И дивясь нескладной птахе, слушал речь её во мраке,
Думал я, ответ пернатой мало ясности родил,
И нельзя не согласиться, всякий, кто на свет родится
Вряд ли сможет похвалиться, Вран его благословил,
Птах иль зверь на изваяньи не его благословил:
«Никогда», - он объявил.

Ворон, на том бюсте сидя, всё твердил, меня не видя,
Слово то, как будто в оном душу он свою излил,
«Ничего уже не будет, не крылами бьёт он, судит», -
Бормочу, давясь от жути, - «дал друзьям он пару крыл –
Улетели, и надеждам дал он пару чёрных крыл».
Птица каркнула: «Забыл!»

Вздрогнув, тишину разрушил, и повтор ударил в уши,
«Несомненно», - произнёс я, - «в том он откровенно весь»,
Рентер скорбного удела в плен беды попал умело,
И внимает очень смело песням тяжким, слышу здесь
Плач Надежды песней тяжкой, несомненно, слышу здесь.
Это «нет» скупое днесь.

Ворон же тянул лукаво дум улыбку, с мягким нравом
Кресло мягкое подставил к птице, бюсту и к двери,
Тихо в бархат погружаясь, фантазировал, гнушаясь
Тех фантазий, их лишаясь, птица прошлого – бери,
Мрачная дурная птица, всё былое забери.
«Никогда, не жди зари!»

Тут присел я, всё гадая, тщетно фразы подбирая
Для пернатого, чьи очи через грудь мне сердце жгли,
Я сидел в раздумьях долго, голову склонив без толку,
На подушке Лампа колко зло смеялась. И угли
Угасли, прячась в бархат, о, злорадные угли,
Ей сказать бы: «Не смогли!»

А затем мне показалось, в терпком воздухе качалось
Серафимово кадило, чьи шаги, звеня, на пол
Пролегли. «Подлец, как можно, Бог дал отдых, ты ж безбожно
Не спешишь, иль выпить сложно мёд забвенья. О Линор,
Чтоб не помнить безмятежно, безмятежно о Линор.
Вран ответил: «Кончен спор!»

Ты пророк иль сень порока, птица ль, дьявол ли, жестоко
Шлёт тебя мне Искуситель, шторм ли выбросил на брег
Твоё тело в мрак пустыни колдовской, где дом поныне
Держит призраков в твердыне. «Ты скажи, для нас, калек,
Есть бальзам ли Галаада тем, кто душу зря обрек».
Вран ответил: «Нет, вовек!»

Ты пророк иль сень порока, птица ль, дьявол ли, и строго
Гнётся небосвод над нами, обожаем я и Бог
Эту душу, что в печали, всё стремится к райской дали,
Где Линор объятья ждали. Их дождаться я бы смог,
О, Линор – святая дева в ликах ангелов. Итог:
Ворон каркнул: «Мир жесток!»

«Брось то слово в знак прощанья, птица или бес», - вскричал я, -
«Уходи обратно в бурю, в Ночь, где царствует Плутон,
Не оставь мне след обмана чёрный средь души тумана,
Не хочу я видеть Врана, бюст покинь под тяжкий стон,
Вынь свой клюв из сердца, призрак, улови мой тяжкий стон».
«Никогда», - ответил он.

Только Ворон не порхает, всё сидит, сидит – вздыхает
На Паллады бюсте бледном у двери, в глазах – беда –
Моим чаяньям не внемлет, демон в них суровый дремлет,
Пол черты его приемлет в свете Лампы иногда,
В них душа моя мелькает в свете Лампы иногда,
И подняться ей, несчастной, невозможно никогда!

---

The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore—
    While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
“’Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door—
            Only this and nothing more.”

    Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
    Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
    From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
            Nameless here for evermore.

    And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
    So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
    “’Tis some visitor entreating entrance at my chamber door—
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;—
            This it is and nothing more.”

    Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
    But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
    And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you”—here I opened wide the door;—
            Darkness there and nothing more.

    Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
    But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
    And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”—
            Merely this and nothing more.

    Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
    “Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
      Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
            ’Tis the wind and nothing more!”

    Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
    Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
    But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
            Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though thy crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
    For we cannot help agreeing that no living human being
    Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as “Nevermore.”

    But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
    Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
    Till I scarcely more than muttered “Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
            Then the bird said “Nevermore.”

    Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store
    Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
    Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
            Of ‘Never—nevermore’.”

    But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
    Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
    Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
            Meant in croaking “Nevermore.”

    This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
    This and more I sat divining, with my head at ease reclining
    On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,
            She shall press, ah, nevermore!

    Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
    “Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
    Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
    Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
    On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
    Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
    It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Be that word our sign of parting, bird or fiend!” I shrieked, upstarting—
“Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
    Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
    Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
    And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
    And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
            Shall be lifted—nevermore!