Сборник переводов из английской поэзии

ЛЮБОЙ ВЕЩИЦЕ...
Конрад Поттер Айкен (1860—1918)

Краса завянет,  умирая -
Любой вещице есть конец,
Попросит пенни мот, рыдая,
Опустошив судьбы ларец.

Красавиц позабудем вскоре,
И золотарник - что трава,
Сгниёт в пыли, с судьбой не споря,
Как и философа глава.

Вернитесь же, любовь и младость!
Прошла пора моих побед...
Рука крепка, но жизни сладость,
Сплыла из сердца в омут бед.

Ромашки, золотарник - вянут...
Вернитесь, юный пыл и страсть!
Осенние дожди настанут,
И смерти безгранична власть.

пер. 07.03.2015


All lovely things. Conrad Aiken (1860—1918)

All lovely things will have an ending,
All lovely things will fade and die,
And youth, that's now so bravely spending,
Will beg a penny by and by.
 
Fine ladies soon are all forgotten,
And goldenrod is dust when dead,
The sweetest flesh and flowers are rotten
And cobwebs tent the brightest head.
 
Come back, true love! Sweet youth, return!--
But time goes on, and will, unheeding,
Though hands will reach, and eyes will yearn,
And the wild days set true hearts bleeding.
 
Come back, true love! Sweet youth, remain!--
But goldenrod and daisies wither,
And over them blows autumn rain,
They pass, they pass, and know not whither.



РАБЛЕ. Alexander Anderson (1860—1918)

Люблю мусью Francois Rabelais* -
Француз-остряк и алкоголик,
Кто прихвостней, навеселе,
Смешил без устали до колик.
С достоинством нёс толстый зад,
Разя словцом - знал в шутке смак -
Домой смывался невпопад...
Фальстаф средь земляков-писак.

В среде грацильной Фенелон,
Легко скользя, искал гармоний,
Расин, монархом отчуждён,
Скончался вдруг, без антимоний.
Мольер собратьям угодил,
Тем, что кривлялся для потехи,
И как Аристофан, твердил -
Сплин душат смехом, без помехи.

Насмешник тех времён Вольтер,
Что ставил всё под подозренье,
Сарказма пикой, например,
Колол богов и провиденье,
Но даже этот острослов
Не вымолил у них секрета
Lustspiele* - для больших умов,
Как Рихтер нам поведал это.

А вот Rabelais — клянусь Христом! -
С ухмылкой на пунцовой роже,
Так пощекочет Вас словцом,
Как будто пальчиком по коже.
Ему попы да короли
Служили пищею для шуток,
А лучший повод нужен ли,
Для песенок и прибауток?

Случалось всё - в его года
Не поскользнуться очень сложно -
Болтал такое иногда...
И рассказать-то невозможно!
В старо-французской упаковке
Невинно выглядел товар,
Хотя святоши очень ловки,
Глубок был истины навар.

При всём при этом, он вам люб,
Маэстро шуточных дуэлей,
И смех, и грех срывали с губ
Большой Гурман с Пантагрюэлем.
У Жана - пиковая масть,
Монахом был насмешник дюжий,
Врагам он драил ряхи всласть,
Хоть с виду вроде неуклюжий.

«Зачем ругаешься, брат Жан?», -
Журил его дружок, бывало.
«А чтоб украсить свой фонтан, -
Смеялся, - слов приличных мало!»
А Худ донёс до немцев весть,
Что Лютер, в гордых монументах,
На Жана был похож... но есть
Нужда в серьёзных аргументах.

A nos moutons*, без экивок,
Моя задача — поиск сути
Весёлой жизни выпивох
Пантагрюэлей... А кто судьи?
Ведь, inter nos*, Rabelais не прост,
И в шутке, будто недалёкой,
За смехом зрим идей подрост
С другой — серьёзной подоплекой.

Иначе мыслил Пьер Дюпон,
Он видел в той soif* безбрежной,
Всех мудрецов былых времён
Лишь отголосок жажды прежней.
И восхваления вину,
И пыл Вакхических воззваний,
Минерве ставил он в «вину»,
Которой надо возлияний.

Тогда Francois мне ясен стал
С его учительской ухваткой -
Урок великий преподал,
Не в лоб, не по лбу, а украдкой,
Я понял, что его мораль
С "Le Grand Peut—еtre"*, не мистична...
Смеясь, поднимем свой "грааль"
Пантагрюэлево-этично.

Ну чтож, buveurs*, мои пьянчужки,
Испейте мудрости Минервы,
Мигает нам сова из кружки -
Не будем теребить ей нервы.
Итак, parlons de boire* — налей!
Le bon Dieu* добавит пойла.
Святой Обжорий, не наглей,
За мудрость мира пьем... из стойла!


* - Francois Rabelais - великий французский писатель-сатирик эпохи Возрождения, классик литературы.

* - A nos moutons (франц.) - к нашим баранам (вернёмся) - французская поговорка.

* - inter nos (лат.) - между нами.

* - soif (франц.) - жажда.

* - «Le Grand Peut—еtre» (франц.) - "Великий Может-Быть" - по легенде,
         Франсуа Рабле сказал перед смертью: "иду на свидание с Великим Может-Быть".

* - buveurs (франц.) - выпивоха.

* - parlons de boire (франц.) - коль речь о выпивке.

* - Le bon Dieu (франц.) - добрый Бог.

пер. 11.12.2010


Rabelais. Alexander Anderson (1860—1918)

J'aime Monsieur Francois Rabelais, that
   Rough, shoulder-shrugging, laughing Frenchman,
Who struts about, broad, red, and fat,
   With humour for his constant henchman;
Who shoots his wit like arrows out,
   Which goes straight home, like shoulder-smiters,
Then shrugs himself and wheels about —
   The Falstaff of his country's writers.

Your Fеnеlon can smoothly glide,
   Harmoniously in polish'd setting;
And Racine, who for sorrow died
   Because his monarch took to petting;
And Moliеre — witty dog — who caught
   The lighter nature of his brothers,
And, like Greek Aristophanes, taught
   How much of spleen broad laughter smothers.

Then keen Voltaire, who sniff'd and tried
   All things by the test of suspicion,
Who, holding a free lance, could ride
   At aught without an intermission;
And yet for all his witty ways
   Could not by any form of pleading,
Write a lust-spiel, so Richter says
   In Hesperus, which is toughish reading.

But, corps de Dieu, this Rabelais stands
   With broad and rubicon complexion,
And tickles you as if with hands,
   Until you catch his own infection.
He cares not for your priests or kings,
   That strut upon this stage so fickle,
But holds them both as legal things
   To poke his fingers at and tickle.

Of course, the faults that mark'd his age
   Are found in this bluff, jolly toper,
Who says things very far from sage,
   Which to translate would be improper.
Yet innocent enough they lie
   Behind their old French style of cover,
That costs you many a weary sigh
   Before you can get rightly over.

But still you like him in your mind,
   And hang upon each wordy duel;
And laugh with him, and slip behind
   Grandgousier and Pantagruel.
Frеre Jean, too, has a spell to cast
   About you, very deep and daring—
Frеre Jean, that rough iconoclast,
   Who fells opponents with his swearing.

Comment, frеre Jean, vous jurez? sighs
   A friend, who thought that habit shocking;
C'est pour orner mon langage, cries
   This testy Jean, so fond of joking.
Poor Hood, from Deutchland writing back,
   Said Luther's statue, to his liking,
Was counterpart of Friar Jack —
   A compliment not wise or striking.

A nos moutons it were for me
   A task to ferret out the meaning
That lies behind la joyeuse vie,
   De Pantagruel and its screening.
Yet, inter nos, it might be said,
   Apart from all his classic chaffing,
That Rabelais sometimes shakes his head,
   As if our duty were — not laughing.

But yet, as Pierre Dupont holds,
   The mighty soif with which he rages
Is but that high thirst which enfolds
   Itself around the lore of sages.
That all his praise of golden wine,
   And reeling Bacchic invitations,
But symbolise Minerva's shrine,
   By which we ought to pour libations.

Then setting Franсois in the light
   Of teacher in his way, and putting
His grand peut-еtre out of sight,
   As not our present purpose suiting;
But thinking that his moral's pith
   Is broad, and very far from mystic,
I laugh myself, and finish with
   A stanza Pantagruelistic.

Come, buveurs, jolly topers, drink
   From golden wisdom's flowing sources,
Until like her own owl we blink,
   And reel with all her heavenward forces.
Ha, parlons de boire[18] and sup,
   Le bon Dieu is the boundless giver;
Ventre de Saint Quenet, drink up,
   And let the world grow wise for ever.

1912


НЕВЕЖЛИВАЯ РЕПЛИКА
Стивен Винсент Бене (1898-1943)

(Италия — 16-ое столетие)

Промокли твои меха и атлас,
Мне мочит на шляпе перья...
Пройдоха Меркурий свёл вместе нас -
Достойны ль оба доверья?

Вчера протыкали нам пикой бронь,
И жали, словно колосья.
Один нас греет сегодня  огонь -
Хитрец... но не безголос я...

Читаю оскалы собачьих морд,
Их мысль — о кровавом пире.
Звезда негодяев взошла, милорд,
Моя же звезда — в надире!

Седой базальт - королева моя...
По сердцу ли мне морщины?
Пронзают кости ей кожу не зря -
То пики древней дружины.

В шелка и сталь нарядили полки,
В светильник льёте бальзамы...
Шаро'м, попавшим под ваши валки,
Мир катит в ноги к вам, хамы!

Сотряс престол я — но бой проиграл.
Сменилась нынче картина...
Сулишь мне долю, за честь и кинжал?
Ты думай, думай, скотина!

Красная Смерть — за твоею спиной,
И страх велик мой...  но биться,
Стервятник, буду всей мощью с тобой.
Пока в жилах кровь струится!

Моя королева — снегов бледней,
Вождь призраков — повелитель,
Но Юности Розу делил я с ней -
Защитники есть, и обитель!

Ни гром не заставит свернуть с пути,
Ни мать  — унылой мольбою...
На шлеме — знак матери, впереди -
Зовут барабаны к бою.

А руки твои - в меду и крови,
Стань ниц пред шлюхою снова!
Под дудку пляши и славу лови -
Под горн я умру - дал слово!

Макайте же стрелы и пики в яд,
Собак пустите по следу!
Я гордо пойду хоть на трон, хоть в ад,
И смерть почту за победу!

Поэтов твоих дифирамбы — чушь,
Я звёздочки пас, как стадо.
Умрёшь в благовоньях, под вой кликуш
А мне в бою смерть - награда!

пер. 13.10.2011


The Retort Discourteous
Stephen Vincent Ben;t(1898-1943)

(Italy—16th Century)

But what, by the fur on your satin sleeves,
The rain that drags at my feather
And the great Mercurius, god of thieves,
Are we thieves doing together?

Last night your blades bit deep for their hire,
And we were the sickled barley.
To-night, atoast by the common fire,
You ask me to join your parley.

Your spears are shining like Iceland spar,
The blood-grapes drip for your drinking;
For you folk follow the rising star,
I follow the star that's sinking!

My queen is old as the frosted whins,
Nay, how could her wrinkles charm me?
And the starving bones are bursting the skins
In the ranks of her ancient army.

You marshal a steel-and-silken troop,
Your cressets are fed with spices,
And you batter the world like a rolling hoop
To the goal of your proud devices.

I have rocked your thrones—but your fight is won.
To-night, as the highest bidder,
You offer a share of your brigand-sun,
Consider, old bull, consider!

Ahead, red Death and the Fear of Death,
Your vultures, stoop to the slaughter.
But I shall fight you, body and breath,
Till my life runs out like water!

My queen is wan as the Polar snows.
Her host is a rout of specters.
But I gave her Youth like a burning rose,
And her age shall not lack protectors!

I would not turn for the thunderclap
Or the face of the woman who bore me,
With her battered badge still scarring my cap,
And the drums of defeat before me.

Roll your hands in the honey of life,
Kneel to your white-necked strumpets!
You came to your crowns with a squealing fife
But I shall go out with trumpets!

Poison the steel of the plunging dart,
Holloa your hounds to their station!
I march to my ruin with such a heart
As a king to his coronation.

Your poets roar of your golden feats—
I have herded the stars like cattle.
And you may die in the perfumed sheets,
But I shall die in battle.

пер. 1923


ЧЕЛОВЕК-ПТИЦА
Стивен Винсент Бене (1860—1918)

Широкий месяца клинок рассёк пролив... Крута,
Вошла волна багряных зорь в восточные врата,
Окрасив скалы в алый цвет, и в киноварь - пески,
Где двое собрались взлететь, природе вопреки.

Там хитроумный мастер был, что строил Лабиринт,
И Минотавра он сковал, и вделал цепь в гранит.
А рядом – сын его младой, в лице - отваги свет,
И луч рассветный удивлён тем чудом юных лет.

Дробит огромных крыл удар воздушное желе...
Как пузырьки в вине зари, как искры в хрустале,
Они парят - Дедал внизу, чтоб крылья не спалить,
Но храбрый сын его Икар весь устремлён в зенит.

Летит сквозь небо напролом, отца не слышит он,
Бросает вызов всем богам, мечтой одушевлён,
И чёрной молнией летя на фоне алых зорь,
Как новый птице-человек бросает гордый взор.


Златом солнца он объят, будто бы сияньем лат,
Смелый юноша летящий, презирая жар и хлад,
Подбирался к тайнам неба - смертным недоступный клад.

Песни пел для новых притч... испуская звонкий клич,
Глотку рвал в шальном экстазе – юной грёзы в том престиж,
Чтобы сердце жечь в полёте, круг за кругом, словно стриж.

Выше туч парит герой, к Солнцу мчится по прямой,
Полпути осталось только - но ведь это – жёсткий бой!..
Вдруг - паденье, дождь из перьев, хаос бездны водяной.

Ах, Икарус, каждый взмах – муки стоном на устах,
Но примером людям будешь ты, эллин, презревший страх.
Славу мы твою запомним навсегда - не жалкий крах!

Твой удел, и в том успех – путь увидеть дальше всех!
Человек-гигант, абсурда и романтики стратег,
Легионы духов ада ты копьём разбитым сверг.

Обитает в вышине, дух твой ясный – выше нет...
Где зловеще над снегами с холодом витает Смерть
Стынет красных крыльев глянец, и дыханья круговерть.
 
И с тех пор с высот в простор, словно эхо с дальних гор,
Песнь короткая Икара вниз торжественно плыла,
Гимн, что пел, раскрыв над миром два растерзанных крыла!

пер. 15.05.2010


Winged Man
Stephen Vincent Benеt (1860—1918)

The moon, a sweeping scimitar, dipped in the stormy straits,
The dawn, a crimson cataract, burst through the eastern gates,
The cliffs were robed in scarlet, the sands were cinnabar,
Where first two men spread wings for flight and dared the hawk afar.

There stands the cunning workman, the crafty past all praise,
The man who chained the Minotaur, the man who built the Maze.
His young son is beside him and the boy's face is a light,
A light of dawn and wonder and of valor infinite.

Their great vans beat the cloven air, like eagles they mount up,
Motes in the wine of morning, specks in a crystal cup,
And lest his wings should melt apace old Daedalus flies low,
But Icarus beats up, beats up, he goes where lightnings go.

He cares no more for warnings, he rushes through the sky,
Braving the crags of ether, daring the gods on high,
Black 'gainst the crimson sunset, golden o'er cloudy snows,
With all Adventure in his heart the first winged man arose.


Dropping gold, dropping gold, where the mists of morning rolled,
On he kept his way undaunted, though his breaths were stabs of cold,
Through the mystery of dawning that no mortal may behold.

Now he shouts, now he sings in the rapture of his wings,
And his great heart burns intenser with the strength of his desire,
As he circles like a swallow, wheeling, flaming, gyre on gyre.

Gazing straight at the sun, half his pilgrimage is done,
And he staggers for a moment, hurries on, reels backward, swerves
In a rain of scattered feathers as he falls in broken curves.

Icarus, Icarus, though the end is piteous,
Yet forever, yea, forever we shall see thee rising thus,
See the first supernal glory, not the ruin hideous.

You were Man, you who ran farther than our eyes can scan,
Man absurd, gigantic, eager for impossible Romance,
Overthrowing all Hell's legions with one warped and broken lance.

On the highest steeps of Space he will have his dwelling-place,
In those far, terrific regions where the cold comes down like Death
Gleams the red glint of his pinions, smokes the vapor of his breath.

Floating downward, very clear, still the echoes reach the ear
Of a little tune he whistles and a little song he sings,
Mounting, mounting still, triumphant, on his torn and broken wings!

1923


УМИРАЮЩИЙ ПАНТЕИСТ - СВЯЩЕННИКУ
Генри Огастен Бирс (1847—1926)

Христа слоновой кости - прочь!
Пред ним не встану на колени,
Я слышу крик живых богов -
Шум ветра и морских волнений.

Когда вернётся горицвет[1],
Не встретим белых шествий вскоре
Христа, что в ладане воскрес
У ног-колонн, что при соборе.

Кабаний бивень ли, копьё
Не воскресят его к Песаху[2],
И солнце пляшет на плите
Распятому, как и феллаху[3].

Но Воскресенье каждый март
Зеленым смерчем рушит камень,
У древ упавших расцветут
Шафран и гиацинта пламень.

А крачки снова в небесах
Трепещут, как на волнах бриза,
И светотень танцует на
Колоннах и на лентах фриза.

И тусклый асфоделей лист
Лишь оттеняет цвет медовый,
И призрак смерти - алый мак
Заменит... символ жизни новой.

Когда-нибудь, в лучах заката
Кроваво-красных, гимн мечте
Споём и "чокнем" наши фляги,
Крича и плача: "Evoe[4]!".

Средь ввысь летящих острых льдин
Из трещин в месиве морозном
Узрим тритонов и наяд,
И удивимся монстрам грозным.

Ожёг меня златой бальзам,
Мороз ужалил лоб ужасно,
И лиры Аполлона звук -
Дрожанье струн я слышал ясно.

Не сгинул древний пантеон,
И живы боги те доныне,
И не умрут... а я - не бог.
Но кто я, что лежит в унынье?

Волна, что поднимаясь над,
Морской бескрайнею юдолью,
Искрясь и пенясь в свете дня,
На тело рухнет острой болью.

Всё повторится, как волна -
Как человек, умру... тревожно,
Но в жизни новой, на лугу,
Нарциссом стану я, возможно.

Кто Пана схоронил, тот лгал,
Жизнь вечна и подобна раю...
Так забери свой crucifix[5] -
Бог вечно жив, я точно знаю!

пер. 26.01.2016


The Dying Pantheist to the Priest
Henry Augustin Beers [1847-1926]

Take your ivory Christ away:
No dying god shall have my knee,
While live gods breathe in this wild wind
And shout from yonder dashing sea.

When March brings back the Adonis flower
No more the white processions meet,
With incense to their risen lord,
About the pillared temple's feet.

From tusk of boar, from thrust of spear
The dead rise not. At Eastertide
The same sun dances on their graves—
Love's darling and the Crucified.

Yet still the year's returning tide
Flows greenly round each ruined plinth,
Breaking on fallen shafts in foam
Of crocus and of hyacinth:

Tossing a spray of swallows high,
To flutter lightly on the breeze
And fleck with tiny spots of shade
The sunshine on the broken frieze.

I know the gray-green asphodels
Still sheet the dim Elysian mead,
And ever by dark Lethe's wells
The poppy sheds her ghostly seed.

And once—O once!—when sunset lay
Blood red across the winter sea,
Where on the sands we drained our flasks
And danced and cried our Evoel.

Among the tossing cakes of ice
And spouting of the frozen spray,
We saw their white limbs twist and whirl—
The ancient sea-gods at their play.

The gold-brown liquor burned my heart,
The icy tempest stung my brow:
The twanging of Apollo's lyre—
I heard it as I hear it now.

O no, the old gods are not dead:
I think that they will never die;
But I, who lie upon this bed
In mortal anguish—what am I?

A wave that rises with a breath
Above the infinite watery plain,
To foam and sparkle in the sun
A moment ere it sink again.

The eternal undulation runs:
A man, I die: perchance to be,
Next life, a white-throat on the wind,
A daffodil on Tempe's lea.

They lied who said that Pan was dead:
Life was, life is, and life shall be.
So take away your crucifix—
The everliving gods for me!

publ.1878


БИФШТЕКС С ГРИБАМИ
Генри Огастен Бирс [1847-1926]

Мими, Вы не забыли
Наш маленький роман,
Когда вдвоём мы были
На скалах Гранд Манан?
Вдруг красотой пахнуло,
Лишился воли я -
Пленила campanula
Rotundifolia*.

Родят их стаи скалы,
Над морем, на плато,
Усердно в них искала
Кузина - невесть что.
Сестрица, обернись-ка,
Готовишь мне сюрприз?
Мими нагнулась низко -
Взметнул юбчонку бриз!

Ну, не сердись напрасно,
Ведь мы с тобой в родстве,
И скользко-то ужасно,
Когда роса в траве!
То был не грех, а случай,
Никто не виноват,
А я ведь самый лучший
Троюродный твой брат!

И всё же любопытно,
Что прячешь в кузовок?
Не будь такою скрытной,
Скажи... без экивок!
Плетут пассамакоди**
Такие кузова...
Они в туристской моде -
Гудит о них молва.

Ответила сестрица,
Нахмурена слегка:
"На Браунинга молиться
Ты перестань пока!
Что толку в глупом гимне,
В сонете что за прок?
Ты лучше помоги мне
Достать вон тот грибок!

"Le champignion" французы
Вкуснейший гриб зовут -
Различны вкусы, музы,
Но не поспоришь тут.
Мon cher американец,
Знаток их различит..."
А в небе - синий глянец,
И чайка в нём кричит.

Маяк, в очковой раме,
Мерцал, как нервный тик,
Сентябрь, шумя ветрами,
Очистил моря лик.
На Фанди бабье лето
Плясало cotillon,
Паслись овечки где-то,
Шёл бубенцовый звон.

А восковик лукавый
Нам головы кружил,
Бессмертник, всей оравой
Нам чувства ворошил.
Пучки его под крышей
В райках домов висят,
Чтоб не достали мыши
Старушек райский сад***.

Мы шарили по кочкам,
По всем трухлявым пням,
И крохотным грибочкам:
- Иди, дружочек, к нам,
Мы ж не играем в прятки!
Ты говорила: - Брат,
Глянь, как нежны и гладки!
А ты нежней стократ!

Но вдруг заголосила
От ужаса: "Ой, бык!",
И сзади вражья сила
Пустила злобный рык!
Мороз ожёг мне спину,
Я обнял тонкий стан...
А напугал кузину
Тупой, как пень, баран!

Умчался он, напуган
Не меньше нас с тобой,
Мы сцеплены друг с другом
Ошибкой "роковой"!
Грибы летели в бездну,
И падали в залив -
За ними не полезу,
Слезинки не пролив!

Твой туесок в полёте
Считал все грани скал,
Скрипя на повороте,
Что весь наш труд пропал.
Схватилась ты со стоном
За торс могучий мой -
Пускай же шампиньоном
Закусит зверь морской!

J'm'en fiche!**** Любви законы
Сильнее - voila:
Всего-то шампиньоны -
А хоть бы трюфеля!
С тех пор на тех утёсах
Грибов я не искал,
А вспоминался, в росах,
Любви младой накал!

* - campanula rotundifolia (лат.) - колокольчик круглолистный (вид колокольчиков).
** - индейское племя, обитающее в Канаде и обладающее завидной деловой хваткой.
*** - чердаки и мансарды в старых домах иногда называют райкАми.
**** - Jе m'en fiche! - мне безразлично (франц.)

пер. 07.04.2014


Biftek aux champignons
Henry Augustin Beers [1847-1926]

Mimi, do you remember —
Don't get behind your fan —
That morning in September
On the cliffs of Grand Manan;
Where to the shock of Fundy
The topmost harebells sway
(Campanula rotundi-
folia: cf. Gray)?

On the pastures high and level,
That overlook the sea,
Where I wondered what the devil
Those little things could be
That Mimi stooped to gather,
As she strolled across the down,
And held her dress skirt rather —
Oh, now, you needn't frown.

For you know the dew was heavy,
And your boots, I know, were thin:
So a little extra brevi-
ty in skirts was, sure, no sin.
Besides, who minds a cousin?
First, second, even third —
I've kissed 'em by the dozen,
And they never once demurred.

"If one's allowed to ask it,"
Quoth I, "ma belle cousine,
What have you in your basket?"
(Those baskets white and green
The brave Passamaquoddies
Weave out of scented grass,
And sell to tourist bodies
Who through Mt. Desert pass.)

You answered, slightly frowning,
"Put down your stupid book —
That everlasting Browning! —
And come and help me look.
Mushroom you spik him English,
I call him champignon:
I'll teach you to distinguish
The right kind from the wrong."

There was no fog on Fundy
That blue September day;
The west wind, for that one day,
Had swept it all away.
The lighthouse glasses twinkled,
The white gulls screamed and flew,
The merry sheep bells tinkled,
The merry breezes blew.

The bayberry aromatic,
The papery immortelles
(That give our grandma's attic
That sentimental smell,
Tied up in little brush-brooms)
Were sweet as new-mown hay.
While we went hunting mushrooms
That blue September day.

In each small juicy dimple
Where turf grew short and thick,
And nibbling teeth of simple
Sheep had browsed it to the quick;
Where roots or bits of rotten
Wood were strewed, we found a few
Young buttons just begotten
Of morning sun and dew.

And you compared the shiny,
Soft, creamy skin, that hid
The gills so pink and tiny,
To your gloves of undressed kid,
While I averred the color
Of the gills, within their sheath.
Was like — but only duller —
The rosy palms beneath.

As thus we wandered, sporting
In idleness of mind,
There came a fearful snorting
And trampling close behind;
And, with a sudden plunge, I
Upset the basketful
Of those accursed fungi,
As you shrieked, "The bull! The bull!"

And then we clung together
And faced the enemy,
Which proved to be a wether
And scared much worse than we.
But while that startled mutton
Went scampering away,
The mushrooms — every button —
Had tumbled in the bay.

The basket had a cover,
The wind was blowing stiff,
And rolled that basket over
The edges of the cliff.
It bounced from crag to boulder;
It leaped and whirled in air,
But while you clutched my shoulder
I did not greatly care.

I tried to look as rueful
As though each mushroom there
Had been a priceless truffle,
But yet I did not care.
And ever since that Sunday
On the cliffs of Grandma Nan,
High over the surf of Fundy,
I've used the kind they can.

publ.1878


ЯДОВИТОЕ ДРЕВО.
Уильям Блейк (1757-1827)

Когда пробудит ярость друг,
Я выскажусь — и гнев потух.
Коль недруг злобу пробудил -
В молчанье гнев накопит сил.

Дни, ночи напролёт слеза
Питала ядом древо зла.
Я месть коварством согревал,
И возводил на пьедестал.

Её лелеял день и ночь,
Не в силах ярость превозмочь...
На плод сверкающий, в упор,
Мой враг бросает жадный взор.

Я знаю, он проникнет в сад
Под светом призрачным Плеяд...
И утром я, в моём саду,
У древа труп его найду.

пер. 31.07.2011


A POISON TREE
William Blake (1757-1827)
 
I was angry with my friend;
I told my wrath, my wrath did end.
I was angry with my foe:
I told it not, my wrath did grow.

5And I waterd it in fears,
Night & morning with my tears:
And I sunned it with smiles,
And with soft deceitful wiles.

And it grew both day and night.
10Till it bore an apple bright.
And my foe beheld it shine,
And he knew that it was mine.

And into my garden stole,
When the night had veild the pole;
15In the morning glad I see;
My foe outstretchd beneath the tree.

Self-Publ. 1794, London


ЖЁЛТЫЕ ФИАЛКИ
Уильям Каллен Брайант (1794—1878)

Лазоревки услыша трель,
Проклюнутся у бука почки,
Взойдут сквозь мёртвых листьев прель
Фиалок жёлтые звоночки.

В розетках зелени живой
На буром, на еловых лапах,
Отрадно oтсвет золотой
Увидев, обонять ваш запах.

Из рук красавицы Весны
Приму букетик золотистый,
Что в круге снежной белизны
Тянулся вверх душою чистой.

Не убоявшись поздних стуж,
Вы пили солнца лучик, жадно,
И влагу черпали из луж,
Купаясь в их воде прохладной.

Вы всех других цветов скромней,
И место ваше невысоко,
Но в серости апрельских дней
Мне с вами, всё ж, не одиноко.

А позже жёлтенький наряд
В роскошном майском карнавале
Уже не радует мой взгляд -
Мне бы пионов и азалий...

Вот так теряем мы друзей,
Изведав роскоши и славы.
Теперь, со стороны, видней,
Как были чёрствы и неправы.

Я новой встречи жду, весной,
Чтоб снова любоваться вами,
Когда воспрянет мир лесной,
Разбужен вашими цветами...

пер. 06.08.2011


The Yellow Violet
William Cullen Bryant (1794—1878)

When beechen buds begin to swell,
And woods the blue-bird's warble know,
The yellow violet's modest bell
Peeps from last-year's leaves below.

Ere russet fields their green resume,
Sweet flower, I love, in forest bare,
To meet thee, when thy faint perfume
Alone is in the virgin air.

Of all her train, the hands of Spring
First plant thee in the watery mould,
And I have seen thee blossoming
Beside the snow-bank's edges cold.

Thy parent sun, who bade thee view
Pale skies, and chilling moisture sip
Has bathed thee in his own bright hue,
And streaked with jet thy glowing lip.

Yet slight thy form, and low thy seat,
And earthward bent thy gentle eye,
Unapt the passing view to meet,
When loftier flowers are flaunting nigh.

Oft, in the sunless April day,
Thy early smile has stayed my walk;
But midst the gorgeous blooms of May
I passed thee on thy humple stalk.

So they, who climb to wealth, forget
The friends in darker fortunes tried;
I copied them--but I regret
That I should ape the ways of pride.

And when again the genial hour
Awakes the painted tribes of light,
I'll not o'er look the modest flower
That made the woods of April bright.

1814, publ. 1821


ПОСВЯЩЕНИЕ МЫШИ,
чьё гнездо я разорил плугом
Роберт Бернс (1811—1872)

Комочек страха, шустрый братец-мышь,
Ты с ужасом в груди отсель бежишь...
Вреда не причиню тебе, глупыш,
Какой ты боягуз!
Вслед со скребком, для злой забавы лишь,
Не побегу, не трусь!

Мне жаль, что власть людей так велика -
Разрушив связь с природой на века,
Чего добились? Доля нелегка...
Отсюда – страха груз...
Пред смертью ж мы равны наверняка,
И я – такой же трус!

Я знаю, ты при случае крадёшь
Весной посеянную мною рожь -
Когда зерно поспеет, то берёшь,
Но невелик ты вор...
И будешь сыт, наворовав на грош,
Так мал твой сбор!

А я разрушил маленький твой дом –
Столь ненадёжен этих листьев ком...
Декабрь уж на дворе... и что потом?–
Оставшись без угла,
Обзавестись не сможешь ты гнездом!
А непогода зла...

Тебя мороз тут вряд ли доставал,
И что уйти придётся, ты гадал?
Уютен вырытый тобой подвал...
Но плуг, неумолим,
Прошёл по жизни – выживешь едва ль,
И не поспоришь с ним.

А сколько стоило тебе трудов
Собрать горсть листьев и построить дом!
Теперь же ты к зиме стоишь лицом
Бездомный и нагой...
Под настом ты найдёшь последний кров –
Не справишься с пургой!

Не одинок ты со своей бедой –
Мы братья по несчастию с тобой.
В расчётах ошибаемся порой...
Бывает и с людьми -
Взамен удач, обещанных судьбой,
Мы носим боль в груди.

И всё ж меня счастливей ты стократ –
Ведь ты лишь настоящему не рад,
А я и в прошлое бросаю взгляд,
И мучаюсь виной,
Упущенных успехов видя ряд...
И страх владеет мной!

пер. 12.03.2009 - 15.03.2009


To a Mouse
(On turning her up in her nest with the plough)
Robert Burns (1811—1872)

Small, sleek, cowering, timorous beast,
O, what a panic is in your breast!
You need not start away so hasty
With hurrying scamper!
I would be loath to run and chase you,
With murdering plough-staff.

I'm truly sorry man's dominion
Has broken Nature's social union,
And justifies that ill opinion
Which makes thee startle
At me, thy poor, earth born companion
And fellow mortal!

I doubt not, sometimes, but you may steal;
What then? Poor beast, you must live!
An odd ear in twenty-four sheaves
Is a small request;
I will get a blessing with what is left,
And never miss it.

Your small house, too, in ruin!
It's feeble walls the winds are scattering!
And nothing now, to build a new one,
Of coarse grass green!
And bleak December's winds coming,
Both bitter and keen!

You saw the fields laid bare and wasted,
And weary winter coming fast,
And cozy here, beneath the blast,
You thought to dwell,
Till crash! the cruel plough past
Out through your cell.

That small bit heap of leaves and stubble,
Has cost you many a weary nibble!
Now you are turned out, for all your trouble,
Without house or holding,
To endure the winter's sleety dribble,
And hoar-frost cold.

But Mouse, you are not alone,
In proving foresight may be vain:
The best laid schemes of mice and men
Go often askew,
And leaves us nothing but grief and pain,
For promised joy!

Still you are blest, compared with me!
The present only touches you:
But oh! I backward cast my eye,
On prospects dreary!
And forward, though I cannot see,
I guess and fear!

publ. November 1785


ОКТЯБРЬСКИЙ ВЕЧЕР
Уильям Уилфред Кэмпбелл (1860—1918)

Леса измучило ненастье,
Созрел на небе снегопад
Луна у холода во власти,
Травы поникшей полон сад.

Болота дышат в слабом свете
Тумана призрачной водой,
И кружат Звёздные Медведи
Маня Полярною звездой.

Не слышно голосов на небе,
И всё беззвучно на земле,   
Когда мечты зимы о снеге
Плывут в ночной молочной мгле.

Лишь ненависть ветров морозных,
И сон, и смерть, и тишина,
И всполох в небе лезвий грозных,
Жестокий блеск и крутизна.

Наш мир всё старше и суровей,
Любви же облик - всё бледней;
И Смерти доброй быть не внове
Ко всем, что покорились ей.

пер. 22.10.2011


An October Evening
William Wilfred Campbel (1860—1918)

The woods are haggard and lonely,
The skies are hooded for snow,
The moon is cold in Heaven,
And the grasses are sere below.

The bearded swamps are breathing
A mist from meres afar,
And grimly the Great Bear circles
Under the pale Pole Star.

There is never a voice in Heaven,
;Nor ever a sound on earth,
Where the spectres of winter are rising
;Over the night’s wan girth.

There is slumber and death in the silence,
;There is hate in the winds so keen;
And the flash of the north’s great sword-blade
;Circles its cruel sheen.

The world grows aged and wintry,
;Love’s face peaked and white;
And death is kind to the tired ones
;Who sleep in the north to-night.

1893


КРУИЗ УЖАСА
Уильям Уилфред Кэмпбелл (1860—1918)

Под лихой звездой-приблудой,
Мимо грома, мимо худа,
Мимо тайны, мимо чуда -
Плыть на парусах...
Мимо радостно орущих,
Мимо пьяных и непьющих,
Мимо бедных и имущих
Нас несёт впотьмах.

Мимо мысов мрачных, тёмных
Берегов туманно-дрёмных,
Миль несчётных, скал огромных -
Здесь витает страх...
И не слышится ни звука,
Только храбрость нам порукой.
Тишина и злая скука
Нас несут впотьмах.

Чтоб напрасно нас не ждали,
Стискивают руки крали,
Фонари любви, печали,
Слёзы на глазах...
Через зимние метели
Мы плывём без всякой цели...
Наши лица побледнели -
Нас несёт впотьмах!

Мы плывём, не зная галса,
И маяк не показался,
Нас не ждут под ритмы вальса
Во чужих краях...
Барк отчаянный, безвольный,
Но никак не богомольный -
Смертными грехами полный,
Нас несёт впотьмах!

Трусу - лишь на рее место,
Шторм - для храбрецов фиеста,
Громы — вместо благовеста,
Пир - на небесах.
Души — для надежд могилы,
Ветры и дожди рвут жилы,
И неведомые силы
Нас несут впотьмах!

пер. 13.02.2011


The Dread Voyage
William Wilfred Campbell (1860—1918)

Trim the sails the weird stars under—
Past the iron hail and thunder,
Past the mystery and the wonder,
Sails our fated bark;
Past the myriad voices hailing,
Past the moaning and the wailing,
The far voices failing, failing,
Drive we to the dark.

Past the headlands grim and sombre,
Past the shores of mist and slumber,
Leagues on leagues no man may number,
Soundings none can mark;
While the olden voices calling,
One by one behind are falling;
Into silence dread, appalling,
Drift we to the dark.

Far behind, the sad eyes yearning,
Hands that wring for our returning,
Lamps of love yet vainly burning:
Past the headlands stark!
Through the wintry snows and sleeting,
On our pallid faces beating,
Through the phantom twilight fleeting,
Drive we to the dark.

Without knowledge, without warning,
Drive we to no lands of morning;
Far ahead no signals horning
Hail our nightward bark.
Hopeless, helpless, weird, outdriven,
Fateless, friendless, dread, unshriven,
For some race-doom unforgiven,
Drive we to the dark.

Not one craven or unseemly;
In the flare-light gleaming dimly,
Each ghost-face is watching grimly:
Past the headlands stark!
Hearts wherein no hope may waken,
Like the clouds of night wind-shaken,
Chartless, anchorless, forsaken,
Drift we to the dark.

1893


ПЯТЬ ДЮЖИН ЛЕТ НАЗАД
Элис Герин Крист (1876–1947)

Двойной расцвет витал с утра над персиком весной,
Когда под ним вступил верхом мой дед - такой смешной,
И персиков весёлый ряд, от самых от ворот,
Путь лепестками устилал в тот незабвенный год.
С иголочки был разодет, звенела в такт узда,
И голенищами сверкал, как зеркало пруда,
Кудряв, черноволос и смел, по-юношески горд -
Ах, до чего ж он был пригож в тот незабвенный год!

А бабушка в тот ранний час сидела у окна,
Тая под шляпкой розы щёк, а кисеи волна
Изящный стан ей обвила, как снежный хоровод...
Ах, как она была мила в тот незабвенный год!
Склонившись робко перед ней, её руки просил,
И бабушка сказала "Да!", от слёз почти без сил.
Когда же персиковый сад лелеял сладкий плод,
Их добрый пастор Флинн венчал в тот незабвенный год.

II

В родимом доме нынче бал, под зоркий бабкин глаз
Шумит и пляшет молодёжь, гремит задорный джаз.
По радио доступен мир - открыт для всех чудес
И полон света старый дом, веселье - до небес...
А на веранде, под лозой, сидит наш милый дед,
И треплет кудри ветерок - и не беда, что сед,
Он с бабушкой - рука в руке, юны душой вполне,
И леди старая стройна, как в том счастливом сне.

С улыбкой смотрят на детей и внуков урожай,
И тяжкий труд, и ряд побед, и рукотворный рай,
Что создавался на земле, без страха и нытья -
Порода пионеров шла по грани бытия.
И с неба ангелы глядят с улыбкою на них,
Всё так же вместе, как тогда, в заботах молодых -
Вели их вера и любовь... и сладок сада плод,
Как шесть десятков лет назад, в тот незабвенный год.

пер. 22.09.2015


Sixty Years Ago
Alice Guerin Crist (1876—1941)

I

The double-blossomed peach-trees with rosy bloom were gay
When grandpa rode beneath them upon his courting way,
From the white gate to the homestead they stretched in stately row,
And showered his path with petals, just sixty years ago.
His riding suit was spick and span, his jingling bridle rein,
Was polished to the limit, his top-boots shone again;
A mass of youthful vanity, from curly head to toe,
Was my darling gay young grandpa – just sixty years ago.

Upon the broad veranda, demure my grandma sat,
And hid her girlish blushes beneath her garden hat,
Her dainty flowing muslins enfolded her like snow;
Ah! Very sweet my grandma was, just sixty years ago.
With sweeping bow and fluttering heart he told his hopes and fears,
And grandma gently said him ‘Yea’, mid blushes, smiles and tears.
When the double-blossomed peach-trees with fruit were bending low,
Good Father Flynn united them – just sixty years ago.

II

There’s a sound of mirthful revel in the dear old home to-night,
Where the merry young folk frolic ‘neath the incandescent light,
Jazzing on the broad veranda, listening to the radio,
Knowing wonders quite undreamt of in the days of long ago.
On the vine-enclosed veranda, sits my grandpa in his chair,
And the flower-scented night winds stirs the white locks of his hair;
Grandma sits and smiles beside him, happy in the young folks glee,
Such a dainty dear old lady, ever young at heart is she.

And the harvest of their labours in the moonlight stretches wide
All the land they’ve won and toiled for as they struggled side by side,
In their brave old eyes no shadow from the griefs of gone-by years,
For their hearts beat high within them – dauntless breed of pioneers.
Hand in hand they sit together, while the angels smile above,
On their long unbroken record of faith, sacrifice and love;
From the double-blossomed peach trees come the petals falling slow,
Bringing sweet and fadeless memories of Sixty Years ago.

1911


ДОСУГ
Уильям Хенри Девис (1871—1940)

Что наша жизнь, когда полна забот -
Нет времени стоять, разинув рот,
В тени торчать, где рощ зелёный кров,
Беря пример с овец или коров,
И некогда смотреть, спеша сквозь лес,
Где прячут белки свой деликатес.
Не ловим в речке мы, средь бела дня,
Как ночью в небе, звёзд поток со дна
Нам недосуг - до танца быстрых ног,
Что миг наполнить красотою б мог,
И ждать нет времени, пока в устах
Мелькнёт улыбка, чей исток - в глазах.
Как жизнь пуста, когда полна забот...
Не до восторгов - дел невпроворот!

пер. 18.05.2008


Leisure
William Henry Davies (1871—1940)

What is this life, if full of care,
We have no time to stand and stare!
No time to stand beneath the boughs,
And stare as long as sheep and cows.
No time to see, when woods we pass.
Where squirrels hide their nuts in grass.
No time to see in broad daylight
Streams full of stars like skies at night.
No time to turn at Beauty’s glance,
And watch her feet, how they can dance.
No time to wait till her mouth can
Enrich that smile her eyes began.
A poor life this if, full of care,
We have no time to stand and stare.

1911


ОСЕННЕЕ
Ernest Dowson (1867—1900)

Пал бледный отблеск янтаря,
На рыжих клёнов бал, как приз,
Закатный веет мягкий бриз...
В денёк пригожий октября
Мы лету не шепнём: вернись!

Пусть осень станет частью нас!
А сумрак сердца, вечер года,
В единый мрак сведёт природа...
Так сладок для любви подчас,
Но ложь и тьма - одной породы.

Нам дома лучше, скажешь ты,
Считая Осень скучной дамой.
Что ж, урожай богатый самый
Не стоит радостей мечты?
Ночь хороша, не делай драмы!

Жемчужный горизонт таить
Недолго будет ночь и зиму,
Природа вскоре примет схиму,
Любви придётся уходить
В ноябрьский сон, как пилигриму...

пер. 12.09.2010


AUTUMNAL
Ernest Dowson (1867—1900)

Pale amber sunlight falls across
    The reddening October trees,
    That hardly sway before a breeze
As soft as summer: summer's loss
    Seems little, dear! on days like these.

Let misty autumn be our part!
    The twilight of the year is sweet:
    Where shadow and the darkness meet
Our love, a twilight of the heart
    Eludes a little time's deceit.

Are we not better and at home
    In dreamful Autumn, we who deem
    No harvest joy is worth a dream?
A little while and night shall come,
    A little while, then, let us dream.

Beyond the pearled horizons lie
    Winter and night: awaiting these
    We garner this poor hour of ease,
Until love turn from us and die
    Beneath the drear November trees.

publ. 1896


ПАРАБОЛА
Артур Конан Дойл (1859—1930)

Промеж клещей, что в сыре, встал вопрос:
Как он произошёл? В чём суть проблемы?
"Из воздуха!" - промолвил ортодох,
А еретик: "Из семени, как все мы!"
У каждого - свой довод, каждый - крут,
Доныне длится спор, весьма сурово,
И хоть знаком до крошки сей продукт,
Никто из них не вспомнил про корову!

пер. 01.02.2016


A Parable
Arthur Conan Doyle (1859—1930)

The cheese-mites asked how the cheese got there,
And warmly debated the matter;
The Orthodox said that it came from the air,
And the Heretics said from the platter.
They argued it long and they argued it strong,
And I hear they are arguing now;
But of all the choice spirits who lived in the cheese,
Not one of them thought of a cow.

<1898>


ИСТЕРИКА
Thomas Stearns Eliot (1988-1965)

О, как она смеялась, боже!
                Чтоб в смех её не кануть, хмуро
Я наблюдал за этой дурью,
                стремясь не рассмеяться тоже.
Созвездья белые сверкали,
                над пропастью раскрытой, рта –
Рябь судорог и темнота
                в зажатой мышцами гортани.
Заворожён картиной этой,
                я наблюдал её потугу:
Взрыв, пауза – и всё по кругу,
                как в бесконечном менуэте.
Седой официант неловко
                водил по скатерти руками:
- Ах, если б пожелали сами
                в наш сад пройти, для файв-о-клока...
Ах, если бы джентльмен и леди...
                в саду приятнее пить чай...
И скатерть комкал невзначай,
                где были пятнышки от снеди.
Грудную клетку рвет от смеха,
                она не в силах перестать,
И вот уж слёз полился град,
                а хохот – словно грома эхо.
Но тут я твёрдость проявил –
                сей эпизод смешон едва ли,
Пусть день пропал, хоть и в начале,
                спектакль прервать достанет сил!

пер. 18.02.2008


Hysteria
Thomas Stearns Eliot (1988-1965)

As she laughed I was aware of becoming involved in her
laughter and being part of it, until her teeth were
only accidental stars with a talent for squad-drill. I
was drawn in by short gasps, inhaled at each momentary
recovery, lost finally in the dark caverns of her
throat, bruised by the ripple of unseen muscles. An
elderly waiter with trembling hands was hurriedly
spreading a pink and white checked cloth over the rusty
green iron table, saying: "If the lady and gentleman
wish to take their tea in the garden, if the lady and
gentleman wish to take their tea in the garden ..." I
decided that if the shaking of her breasts could be
stopped, some of the fragments of the afternoon might
be collected, and I concentrated my attention with
careful subtlety to this end.


АНТОНИЙ И КЛЕОПАТРА
Уильям Хейнс Литл (1826 – 1863)

Гибель, о Египет, гибель
Грянет алою волной,
Тени тёмные Плутона
Вскоре явятся за мной.
Не рыдай по мне, Царица,
Прошлых дней не вороши,
Тайну лишь тебе открою
Изболевшейся души.

Легионы ветеранов
Не услышат  клич орла,
И моих галер останки
В Акциуме* — волей зла,
Хоть никто за мной не встанет,
Стража не придёт на зов,
Триумвиром, сыном Рима
Смерть свою принять готов.

И не цезаревой своре
Издеваться надо львом -
Наповал сражён любовью,
Сам пронзит себя клинком.
Он на нежность Клеопатры
Променял суетный мир,
Честью пренебрёг и славой,
Гордый римский триумвир.

Знаю, плебс мешает с грязью
Римский дом и образ мой,
Где Октавия, супруга,
Жизнь влачит свою, вдовой.
Передай ей, Клеопатра,
То, что видел мой авгур -
Сына нашего, на троне,
Разодетого в пурпУр.

Ну а ты, моя колдунья,
Освети стигийский путь,
И сожги огнём улыбки
Смертную тоску и жуть.
Цезарю оставлю арки,
Лавры, блеск его мечей,
Что сенатские триумфы
Пред лучом твоих очей!

Гибель, о Египет, гибель!
Слышу возгласы врагов,
И стремительней кинжала
Топот дробный их шагов.
Чем в бою, нет слаще смерти,
Сердце, бег свой укрощай...
Да хранят тебя Изида
И Осирис... Рим, прощай!

пер. 08.04.2011


Antony and Cleopatra
William Haines Lytle (1826 – 1863)

I AM dying, Egypt, dying.
Ebbs the crimson life-tide fast,
And the dark Plutonian shadows
Gather on the evening blast;
Let thine arms, O Queen, enfold me,
Hush thy sobs and bow thine ear;
Listen to the great heart-secrets,
Thou, and thou alone, must hear.

Though my scarr'd and veteran legions
Bear their eagles high no more,
And my wreck'd and scatter'd galleys
Strew dark Actium's fatal shore,
Though no glittering guards surround me,
Prompt to do their master's will,
I must perish like a Roman,
Die the great Triumvir still.

Let not C;sar's servile minions
Mock the lion thus laid low;
'Twas no foeman's arm that fell'd him,
'Twas his own that struck the blow;
His who, pillow'd on thy bosom,
Turn'd aside from glory's ray,
His who, drunk with thy caresses,
Madly threw a world away.

Should the base plebeian rabble
Dare assail my name at Rome,
Where my noble spouse, Octavia,
Weeps within her widow'd home,
Seek her; say the gods bear witness--
Altars, augurs, circling wings--
That her blood, with mine commingled,
Yet shall mount the throne of kings.

As for thee, star-eyed Egyptian,
Glorious sorceress of the Nile,
Light the path to Stygian horrors
With the splendors of thy smile.
Give the C;sar crowns and arches,
Let his brow the laurel twine;
I can scorn the Senate's triumphs,
Triumphing in love like thine.

I am dying, Egypt, dying;
Hark! the insulting foeman's cry.
They are coming! quick, my falchion,
Let me front them ere I die.
Ah! no more amid the battle
Shall my heart exulting swell;
Isis and Osiris guard thee!
Cleopatra, Rome, farewell!


ТЕБЯ ЗАБУДУ, ДОРОГОЙ
Эдна Сент-Винсент Миллей
 
Тебя забуду... мне милей свобода,
Используй этот краткий день сполна,
И месяц краткий, краткие полгода,
Пока меня не унесла волна.

Забуду всё, а нынче неохота,
Противиться тебе я не смогу -
Ты так прекрасно лжёшь, сама Природа
С тобою заодно... и я солгу!

Была бы рада, будь любовь навечно,
И клятвы не были б на краткий срок,
Но в жизни всё так хрупко, быстротечно,
И сей капкан мы называем – рок.

Искать ли нам любовь - до помрачения?
Абсурд и блажь - с научной точки зрения!

пер. 05.06.2010


I shall forget you presently, my dear
 Edna St. Vincent Millay

I SHALL forget you presently, my dear,
So make the most of this, your little day,
Your little month, your little half a year,
Ere I forget, or die, or move away,

And we are done forever; by and by
I shall forget you, as I said, but now,
If you entreat me with your loveliest lie
I will protest you with my favourite vow.

I would indeed that love were longer-lived,
And oaths were not so brittle as they are,
But so it is, and nature has contrived
To struggle on without a break thus far, --

Whether or not we find what we are seeking
Is idle, biologically speaking.


СВОБОДЕН. Юджин О Нил (1888-1953)

Шумом толпы утомлён я - мучил вниманьем народ,
В море мой гнев словно тонет, дух во весь голос орёт.
Прелестью сыт городскою, чудной мечты пилигрим,
Морей синевою грежу с тоскою...
Где ты, мой старый Гольфстрим?

В танце, безумию вторя, ты ни о чём не жалей
Жизни вино, свой позор я пил и платил без затей
Отдых в волнах предвкушаю - дух увлекает меня,
Где радуги тают, в брызгах играют,
Вдаль поцелуем маня.

Хей-хо, оставьте сомненья! Палуба в пене – ура!
Хриплым рычаньем и пеньем встретит команда с утра.
Помнить о тех, кого любим? Сбросив оковы забот,
Мы всё позабудем... в море остудим
Головы - ветром свобод!

пер. 21.02.2008 - 05.12.2010


Free. Eugene Gladstone O'Neill (1888-1953)

Weary am I of the tumult, sick of the staring crowd,
Pining for wild sea places where the soul may think aloud.
Fled is the glamour of cities, dead as the ghost of a dream,
While I pine anew for the tint of blue
on the breast of the old Gulf Stream.

I have had my dance with Folly, nor do I shirk the blame;
I have sipped the so-called Wine of Life and paid the price of shame;
But I know that I shall find surcease, the rest my spirit craves,
Where the rainbows play in the flying spray,
'Mid the keen salt kiss of the waves.

Then it's ho! for the plunging deck of a bark, the hoarse song of the crew,
With never a thought of those we left or what we are going to do;
Nor heed the old ship's burning, but break the shackles of care
And at last be free, on the open sea,
with the trade wind in our hair.

publ. 1909


НОКТЮРН. Юджин О Нил (1888-1953)

Вздохнула ночь над водной рябью моря,
Из пушки гулко выстрелил закат,
Симфонией в седых тонах раскат
Катился вдоль реки, с туманом споря.

А лихтер с углем, с тусклым глазом-фарой,
Что злобно в темноте ночной мерцал,
Угрюмо цепью якорной бряцал,
И в гавани застыл, руиной старой.

И в тишине ударит эхом в спину
Крик чайки, раздражающе высок,
Как будто бы во сне – сверля висок,
Когда печаль проникнет в сердцевину,

До сути бытия... И станет стоном,
Попыткой жалкой выразить себя,
Постыдной тайной совесть теребя,
Одним рефреном вечным, тем же тоном.

И снова воздух - словно тихий омут
Под тысячей раскрытых глаз небес.
Над горизонтом – серебристый лес:
Кудели лунной нити в море тонут..

пер. 08.03.2008


Nocturne. Eugene Gladstone O'Neill (1888-1953)

The sunset gun booms out in hollow roar
Night breathes upon the waters of the bay
The river lies, a symphony in grey,
Melting in shadow on the further shore.

A sullen coal barge tugs its anchor chain
A shadow sinister, with one faint light
Flickering wanly in the dim twilight,
It lies upon the harbor like a stain.

Silence. Then through the stillness rings
The fretful echo of a seagull's scream,
As if one cried who sees within a dream
Deep rooted sorrow in the heart of things.

The cry that Sorrow knows and would complain
And impotently struggle to express --
Some secret shame, some hidden bitterness --
Yet evermore must sing the same refrain.

Silence once more. The air seems in a swoon
Beneath the heavens' thousand opening eyes
While from the far horizon's edge arise
The first faint silvery tresses of the moon.

publ. 1910


ПОХОРОННЫЙ БЛЮЗ
Уистен Хью Оден (1907-1973)

Долой часы, и к чёрту телефон,
Псу бросьте кость, пускай не брешет он!
Уймись, рояль - ночных тревог там-там
Скорбящим возвестит, что он уж там...

Пусть самолёты в небе чертят след,
В котором: «Умер друг!» и "Это бред!"
Пусть траур голубей печалит нас,
Перчаткам копов сменят пусть окрас!

Он был мне Юг и Север, благовест,
Восток и Запад, и судьба, и крест,
Он был мне песней, отдыхом, трудом...
Я думал, чувствам вечность нипочём.

Зачем на небе звёзды – всё обман!
Леса - в расход, пусть сгинет океан,
Светила пусть на части разберут,
И не к добру слоняться даром тут...

пер. 03.11.2009 - 11.11.2011, Кишинёв


Funeral Blues
Wystan Hugh Auden (1907-1973)

Stop all the clocks, cut off the telephone.
Prevent the dog from barking with a juicy bone,
Silence the pianos and with muffled drum
Bring out the coffin, let the mourners come.

Let aeroplanes circle moaning overhead
Scribbling in the sky the message He is Dead,
Put cr;pe bows round the white necks of the public doves,
Let the traffic policemen wear black cotton gloves.

He was my North, my South, my East and West,
My working week and my Sunday rest
My noon, my midnight, my talk, my song;
I thought that love would last forever, I was wrong.

The stars are not wanted now; put out every one,
Pack up the moon and dismantle the sun.
Pour away the ocean and sweep up the wood;
For nothing now can ever come to any good.

© Copyright:
Wystan Hugh Auden
London, 1938


КТО ЛЮБИТ СИЛЬНЕЙ
Уистен Хью Оден (1907-1973)

На звёзды смотрю, и всё чудится мне:
Умри я — не станут рыдать в вышине…
Но в их безразличии — меньше зла
И боли, чем людям несёт Земля.

Не смог бы ответить на звёздную страсть,
Коль вздумали б звёзды так низко упасть,
Но пусть безответной будет любовь —
Я буду любить их — не прекословь!

Да, может подумать поклонников рать —
Что звёзды нас будут всегда презирать…
Я ж знаю, я знаю — это не так,
Хоть тают по капле, тают лета!

Но звёзды исчезнут и тоже умрут —
Смирившись, нам надо принять абсолют,
А чтобы привыкнуть к межзвёздной мгле
Короткого мига довольно мне!

пер. 19.02.2008


THE MORE LOVING ONE
Wystan Hugh Auden (1907-1973)

Looking up at the stars, I know quite well
That, for all they care, I can go to hell,
But on earth indifference is the least
We have to dread from man or beast.

How should we like it were stars to burn
With a passion for us we could not return?
If equal affection cannot be,
Let the more loving one be me.

Admirer as I think I am
Of stars that do not give a damn,
I cannot, now I see them, say
I missed one terribly all day.

Were all stars to disappear or die,
I should learn to look at an empty sky
And feel its total dark sublime,
Though this might take me a little time.

1957


ВОРОН. Эдгар Аллан По (1809—1849)

В темени ночной угрюмой, тих, объят печальной думой,
Я дремал над книгой умной позабытых древних саг...
Уловил вдруг еле-еле тень движенья на портьере,
Шорох странный возле двери - не попасть бы мне впросак!
Робкий гость стучал негромко - или незнакомый враг?
В сердце постучался страх.

Помню эту ночь злосчастья и декабрьского ненастья,
Танец светотеней страстный от камина – на ковре...
В  мудрости нет избавленья, книги  не дают  забвенья,
В жизни бренной – та же тень я, на зеркальном серебре.
Книги о Линор не скажут, что была ровнёй заре,
Тёмной ночью в декабре.

Красных штор зловещий шелест, как форели бурный нерест,
Как весной цветущий вереск - душу тайной бередил...
И стремясь унять биенье сердца, сжатого волненьем,
Я сказал себе в сомненьях:  «Это поздний путник был!
Старый пилигрим стучался, на исходе ветхих сил.
Знать, дорогу он забыл...

Взявши потеплей одежды, распахнув пошире вежды,
Душу укрепил надеждой и пошёл к дверям скорей...
«Сударь, не судите строго, я сейчас вздремнул немного,
Не расслышал я, ей-богу...постучалиcь бы бодрей...»
Во дворе ни зги не видно...  Глянул - пусто у дверей.
Тьма... Ни звёзд, ни фонарей.

Удивился: что за трюки? Тишина глотает звуки,
Сердце мается от муки с тех неблизких, давних пор.
В нём - лишь боль и это слово, для меня совсем не ново,
Но во рту катаю снова слово сладкое «Линор»...
Я шепчу, себя не слыша, слышу только эхо с гор –
Эхо вторит мне: «Линор...»

Сел, вернувшись, у камина,  весь в плену тоски и сплина...
Только отхлебнул я джина – зазвенело вновь стекло.
Угли трескались от жара, а душа во мне дрожала,
Страх терзал меня, как жало... «Это ветка бьёт в окно!»
Я сказал... «Какая тайна? Там же нету никого!»
Ветер... больше ничего!

Всё ж сорвать неплохо б маску с тайны, что я мнил опасной...
Подошёл  к окну тотчас, но,  только ставень я открыл,
Как влетел  в мою светлицу Ворон – царственная птица,
Дней былых свидетельница и пособница злых сил.
Молча он на бюст Паллады сел, под сенью чёрных крыл,
Будто он всегда там был.

Он — в эбеновом наряде, я - с улыбкою во взгляде,
И к тому ж, будь он неладен, словно это навсегда,
Выбрал «сук» себе по росту. И спросил его я просто,
Как желанного мне гостя: «Как попали Вы сюда?
Как зовут Вас, Сын Плутона, чёрной тризны тамада?»
Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

Случай, право, очень странный, что ночной мой гость незваный,
Дал ответ такой туманный,  и вселился, как беда –
Не спросивши дозволенья, сел на бюст без разрешенья,
И зловеще, без волненья,  каркнул мне в лицо... Когда,
С кем, и где это бывало?  Это что за ерунда?
Что за имя – «Никогда»?

Больше не добавив слова,  величаво и сурово,
Он уставился так строго -  как палач ли, как судья...
И невольно вдруг забрезжил луч воспоминаний прежних -
Где друзья, и где  надежды, что хранили нас тогда?
Всё ушло... и эта птица возвратится в никуда...
Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

Я, остолбенев от шока, посмотрел в воронье око –
Мне бы разобраться только – это приговор суда?
Нет, он слов других не знает, вОроны - не краснобаи,
Ни из ада, ни из рая не посланник он сюда.
Перенял он это слово от хозяев, некогда...
Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

Что он хочет, этот Ворон? Он глядит недвижным взором,
И зловещих мыслей полон, словно мёртвая вода...
Иль дрожат мои колени от игры воображенья,
От дурного наважденья, всплывшего из тьмы, со дна?
В бархат кресла погрузившись, я безрадостно гадал -
Чем грозит мне «Никогда!»

И разгадку той шараде я искал в вороньем  взгляде...
Птица это ли, исчадье? Глаз мерцает, как слюда!
Все мы тени в этом мире, все мы сгинем без следа.
И лаская кресла бархат,  я раздумывал со страхом –
Не восстать Линор из праха, не вернуться ей сюда...
Не вернуться никогда...

Неожиданно, блистая,  будто ярких искр стая,
Пронеслись, в ночи растаяв,  лучших дней моих года,
Будто серафим – дыханьем -  утишил мои страданья...
«Так зачем  твоё молчанье, кончится ль души страда?
Знаю я, в том Божья воля, эликсир забвенья дай!»
Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

«Знаю, ты исчадье ада и к прощению преграда,
Ты лишил меня награды, что принёс мой ангел – да?
Будь ты проклят, Ворон вещий, ты мне душу, словно в клещи,
Сжал, как враг людей извечный – что ж, огню её предай!
Но скажи, есть в Галааде благодать? Забвенья дай!»
Каркнул Ворон: «Ни-ког-да!»

«О, Пророк и злобный демон, не смотри, что небо немо
Лишь одно к тебе есть дело – зыбкую надежду дай,
Что за мира хрупким краем повстречаю в светлом рае,
Деву ту, что наполняет душу светом – навсегда…
Ту, что ангелы Линорой кличут, во Святых Садах.
Каркнул Ворон: «Ни-ког-да!»

«Изверг ты! Тебе всё мало?, – молвил я ему устало, -
Вот и Солнце вроде встало, ты ж вернись во тьму, туда,
Где царит лишь холод вечный, и где ценят дар твой вещий -
Развлечения похлеще ты найдёшь себе тогда!
Клюв из раны сердца вырви, позабыть тебя мне дай…»
Каркнул Ворон: «Ни-ког-да!»

Знаю я – отродье ада не слетит с плеча Паллады,
Нет, не свергнуть с трона гада, и вокруг густеет мгла…
Всё сидит он, не мигая, свет из окон с тьмой мешая,
Тенью в душу прорастая, и не сгинет никуда!
Пригвождён к ковру я тенью, и не встану никогда…
Нет, не встану никогда!

пер. 05.04.2010


The Raven. Edgar Allan Poe (1809—1849)

Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
«‘Tis some visitor,» I muttered, «tapping at my chamber door
Only this, and nothing more.»

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow sorrow for the lost Lenore
For the rare and radiant maiden whom the angels named Lenore
Nameless here for evermore.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
«‘Tis some visitor entreating entrance at my chamber door
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;
This it is, and nothing more,»

Presently my heart grew stronger; hesitating then no longer,
«Sir,» said I, «or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you» — here I opened wide the door;
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore!»
This I whispered, and an echo murmured back the word «Lenore!»
Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
«Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;
Let me see then, what thereat is, and this mystery explore
Let my heart be still a moment and this mystery explore;
‘Tis the wind and nothing more!»

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore.
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven.
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door
Bird or beast above the sculptured bust above his chamber door,
With such name as «Nevermore.»

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered not a feather then he fluttered
Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before
On the morrow will he leave me, as my hopes have flown before.»
Then the bird said, «Nevermore.»

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of ‘Never-nevermore.’»

But the Raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore
What this grim, ungainly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking «Nevermore.»

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet violet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o’er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee – by these angels he has sent thee
Respite – respite and nepenthe from the memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

«Prophet!» said I, «thing of evil! prophet still, if bird or devil!
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted
On this home by Horror haunted tell me truly, I implore
Is there is there balm in Gilead? tell me tell me, I implore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

«Prophet!’ said I, «thing of evil! prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us by that God we both adore
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels named Lenore
Clasp a rare and radiant maiden, whom the angels named Lenore?»
Quoth the raven, «Nevermore.»

«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked upstarting
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted nevermore.

1845


СОН ВО СНЕ.
Эдгар Аллан По (1809—1849)

Поцелую в лоб тебя,
На прощание, любя.
Раз быть вместе - не судьба,
Я признаюсь: ты права,
Жизнь моя - как сон-трава.
В грёзах дни я проводил...
Без надежды, где взять сил?
День ли, ночь - не всё равно?
Лишь видение оно.
Всё что видим - это сон,
И в мечту он погружён.

Я стою - и жуткий вой
Окружает - то прибой
Мучит берег, берег мой.
И держу я в кулаке
Зёрен золотых, в песке...
Их немного! Но текут
Между пальцев, пальцы жгут.
Я же плачу - плачу я,
Слёз от Бога не тая!
Как могу их удержать?
Боже! вразуми, дай знать,
Как пресечь алчбу волны?
Неужели это сны?

02.05.2015


A dream within a dream
Edgar Allan Poe (1809—1849)

Take this kiss upon the brow!
And, in parting from you now,
Thus much let me avow:
You are not wrong, who deem
That my days have been a dream;
Yet if Hope has flown away
In a night, or in day,
In vision, or in none,
Is it therefore the less gone?
All that we see or seem
Is but a dream within a dream.

I stand amid the roar
Of a surf-tormented shore,
And I hold within my hand
Grains of the golden sand –
Now few! Yet how they creep
Through my fingers to the deep,
While I weep - while I weep!
O God! can I not grasp
Them with a tighter clasp?
O God! can I not save
One from the pitiless wave?
Is all that we see or seem
But a dream within a dream?
 
publ. 1849


ЭЛЬДОРАДО
Эдгар Аллан По (1809—1849)

Тот рыцарь и франт,
Весёлый инфант,
Не знал тоски и досады -
В седле пел он,
Отринув сон
Для золота Эльдорадо.

Хотя юный лорд
Седым стал - а горд,
Судьбине сердце не радо...
Года прошли -
Всё нет земли
Волшебной той - Эльдорадо

Но близится срок -
Ему послал рок
Тень пилигрима из ада...
На грани сил
Он Тень спросил:
«Ну где ж страна Эльдорадо?»

«Ты преодолей,
Ущелье Теней,
Цепь Лунных Гор, если надо,
Чрез боль и страх,
Чрез хлад и мрак -
Найдёшь своё Эльдорадо!»

пер. 03.10.2009


El Dorado
Edgar Allan Poe (1809—1849)

       Gaily bedight,
       A gallant knight,
In sunshine and in shadow,
       Had journeyed long,
       Singing a song,
In search of Eldorado.

       But he grew old,
       This knight so bold,
And o'er his heart a shadow
       Fell as he found
       No spot of ground
That looked like Eldorado.

       And, as his strength
       Failed him at length,
He met a pilgrim shadow;
       "Shadow," said he,
       "Where can it be,
This land of Eldorado?"

       "Over the mountains
       Of the moon,
Down the valley of the shadow,
       Ride, boldly ride,"
       The shade replied,--
"If you seek for Eldorado!"

publ. 1849


ЭЛЬДОРАДО
Эдгар Аллан По (1809—1849)
(песенный вариант)

Этот рыцарь и франт,
Ехал вдаль на закат.
Не зная тоски и досады,
Ехал ночи и дни
Песни пел от души,
Мечтал отыскать Эльдорадо.

Прежде молод и смел -
Ныне стар, поседел,
Судьбе сердце боле не радо...
Годы жизни прошли,
Но нигде нет земли,
Волшебной земли - Эльдорадо

А когда изнемог,
Ниспослал ему рок
То ль тень, то ли жителя ада...
И у Тени спросил
Изо всех своих сил:
«Скажи, где страна Эльдорадо?»

«Следуй, рыцарь, смелей,
Сквозь Долину Теней,
Чрез Лунные Горы, коль надо,
Через холод и мрак,
Через боль, через страх -
И встретишь своё Эльдорадо!»

пер. 13.04.2008


ДВА ПИЛИГРИМА (пародия на Зльдорадо)

Был рыцарь не франт,
А честный мигрант,
Ехал в жару и в прохладу.
Певец не велик,
Свистел, как кулик -
Путь он держал в Эльдорадо.

Хоть не было дел,
С годами седел,
В сердце копилась прохлада...
Эх, годы прошли,
Но нет той земли
Сладкой мечты - Эльдорадо!

Когда ж изнемог,
В поту весь, промок -
Повеяло вдруг прохладой,
Хоть ясный был день.
Он глянул: «Ба! Тень,
Где же страна Эльдорадо?"

«Эх, старый дурак!
Не свистнул же рак –
Ждёт он у моря прохлады…
Ступай же смелей!
... И я, дуралей,
Вечность ищу Эльдорадо!»
 
пер. 25.10.2010


Ричард Кори. Эдвин А.Робинсон (1869—1935)

Где б Ричард Кори в городе ни шастал,
Он был всегда мишенью для зевак:
Хоть благородством он своим не хвастал,
Но чист, подтянут, строен, не дурак.

Он был джентльмен: спокоен и приветлив,
Всегда сиял, как новенький пятак,
Был человечен и слегка кокетлив -
Будил в сердцах эмоций кавардак.

Он был богат, чем короли поболе,
В науках и изяществах - мастак,
И был воспитан в роскоши и холе...
Об этом мы лишь грезили в мечтах.

Трудясь без роздыха, мы ждали света,
Живя без мяса, хлеб прокляли мы;
Но Ричард Кори вдруг, из пистолета
Убил себя, приблизив царство тьмы.

пер. 13.05.2014


Richard Cory
Edwin A. Robinson (1869—1935)

Whenever Richard Cory went down town,
We people on the pavement looked at him:
He was a gentleman from sole to crown,
Clean favored, and imperially slim.

And he was always quietly arrayed,
And he was always human when he talked;
But still he fluttered pulses when he said,
'Good-morning,' and he glittered when he walked.

And he was rich - yes, richer than a king -
And admirably schooled in every grace:
In fine, we thought that he was everything
To make us wish that we were in his place.

So on we worked, and waited for the light,
And went without the meat, and cursed the bread;
And Richard Cory, one calm summer night,
Went home and put a bullet through his head.

1897


ЛЕДИ ШВЕЙНОЙ МАШИНКИ
Эдит Ситвелл (1887 — 1964)

На лугах шпинатной зелени,
Ровных, будто пояс времени -

Их весна раскрасит, если
Расцветёт, как шаль из Пейсли -

Высится огромный дом,
Словно скоморох, смешон.

По каморкам желтым кенаром
Солнце трель фальшивит тенором -

Хоть пронзителен фальцет,
А в руладах смысла нет.

Лик, бледнее циферблата,
В мелких кудрях кресс-салата,

Целый день сидит и шьёт,
Будто в лоскут жизнь кладёт...

Шей, уродство и порок
Ловко прячешь ты в стежок.

Трепет в голосе и мука,
Будто сталь иглы - порука,

Что зашьёшь мой вольный ум
В добродетель тусклых дум.

Не бывать! Хоть кверху дном
Мир переверни, и дом!

К лоскутам пришей мозги,
В кокон завернись и спи!

18.10.2012


The Lady With The Sewing-Machine
Edith Sitwell (1887 — 1964)

Across the fields as green as spinach,
Cropped as close as Time to Greenwich,

Stands a high house; if at all,
Spring comes like a Paisley shawl —

Patternings meticulous
And youthfully ridiculous.

In each room the yellow sun
Shakes like a canary, run

On run, roulade, and watery trill —
Yellow, meaningless, and shrill.

Face as white as any clock's,
Cased in parsley-dark curled locks —

All day long you sit and sew,
Stitch life down for fear it grow,

Stitch life down for fear we guess
At the hidden ugliness.

Dusty voice that throbs with heat,
Hoping with your steel-thin beat

To put stitches in my mind,
Make it tidy, make it kind,

You shall not: I'll keep it free
Though you turn earth, sky and sea

To a patchwork quilt to keep
Your mind snug and warm in sleep!


ДВОРЕЦ ПАНА
Алджернон Чарльз Суинбёрн (1837—1909)

            Посвящается моей матери

Владыка-Сентябрь, во хламиде златой,
Украшен сиянием славы,
Свечением вёсен и лет теплотой -
Крылом осенив, над лесной стороной,
Сулит всем дары и забавы.

Уходит к востоку и к западу бор,
Сияя улыбками сосен,
И нерукотворный огромный собор
Ряды великанов-колонн распростёр,
Ни кельтом[1], ни словом не тёсан.

И дух красоты, всех религий сильней,
Парит, над Землёю витая,
Дыханием хвои, мельканьем теней
И светом душа наполняется, в ней
Свершается месса святая.

Не селятся птицы на рыжих столбах -
Нет веток на этой породе,
И хвоя растёт лишь на самых верхах,
И кажется, что на самих небесах,
Преградой стоит непогоде.

Ни мысль, ни рука не достигут верхов,
И трусость не даст им совета...
А тень кружевная полна голосов,
И Фебус, как птица из райских лесов,
Плюмаж свой роняет в тенета.

Рассыпан на почве златой снегопад,
Охлопками перьев лучистых,
Как розы развенчанной нежный наряд
Траву лепестками устлал невпопад,
В тонах жёлто-красных и чистых.

Неясных и тёмных веков мастера
Воздвигли сей храм без упрёка,
Для древних богов не жалели добра,
И годы текли, порошком серебра,
В часах алтарей, что без срока.

Собор, чьи трансепты[2] длинны и светлы,
А пастырем служит зарница -
В нём толпы людей не сквернили полы,
И звёзд песнопенья молчаньем милы,
И праздник там не прекратится.

Там утрени, мессы, вечерни святей -
Канон соблюдается строго,
На лысых тропинках - следы не людей,
А нимфы и фавны спешат без затей
К лесному, с копытцами, богу.

Там мысль разжигает волшебным огнём -
Восторги сильнее от страха -
Она устремляется ночью и днём
По тропам, где фавны ступали гуськом,
Чтоб Пана найти, вертопраха.

Дух в ужасе пылком, что паники злей,
Смиренный, но не усмирённый,
Почувствует вдруг - нет страшнее путей,
Что в Этну ведут, через магму страстей,
В разломы Земли погружённы.

Беспечней волшбы некромантов былых
И мёртвого слова канона,
Полудня террор и миазмы гнилых,
Слагаемых Этной в пещерах сырых
Останков богов Пантеона.

Там с духами леса едина душа -
Дыханию времени верьте,
Что в полдень, святые обряды верша,
Прошепчет о том, тишины не руша,
Что жизни важнее, и смерти.

18.04.2015


The Palace of Pan
Algernon Charles Swinburne (1837—1909)

Inscribed to my mother

September, all glorious with gold, as a king
In the radiance of triumph attired,
Outlightening the summer, outsweetening the spring,
Broods wide on the woodlands with limitless wing,
A presence of all men desired.

Far eastward and westward the sun-coloured lands
Smile warm as the light on them smiles;
And statelier than temples upbuilded with hands,
Tall column by column, the sanctuary stands
Of the pine-forest's infinite aisles.

Mute worship, too fervent for praise or for prayer,
Possesses the spirit with peace,
Fulfilled with the breath of the luminous air,
The fragrance, the silence, the shadows as fair
As the rays that recede or increase.

Ridged pillars that redden aloft and aloof,
With never a branch for a nest,
Sustain the sublime indivisible roof,
To the storm and the sun in his majesty proof,
And awful as waters at rest.

Man's hand hath not measured the height of them; thought
May measure not, awe may not know;
In its shadow the woofs of the woodland are wrought;
As a bird is the sun in the toils of them caught,
And the flakes of it scattered as snow.

As the shreds of a plumage of gold on the ground
The sun-flakes by multitudes lie,
Shed loose as the petals of roses discrowned
On the floors of the forest engilt and embrowned
And reddened afar and anigh.

Dim centuries with darkling inscrutable hands
Have reared and secluded the shrine
For gods that we know not, and kindled as brands
On the altar the years that are dust, and their sands
Time's glass has forgotten for sign.

A temple whose transepts are measured by miles,
Whose chancel has morning for priest,
Whose floor-work the foot of no spoiler defiles,
Whose musical silence no music beguiles,
No festivals limit its feast.

The noon's ministration, the night's and the dawn's,
Conceals not, reveals not for man,
On the slopes of the herbless and blossomless lawns,
Some track of a nymph's or some trail of a faun's
To the place of the slumber of Pan.

Thought, kindled and quickened by worship and wonder
To rapture too sacred for fear
On the ways that unite or divide them in sunder,
Alone may discern if about them or under
Be token or trace of him here.

With passionate awe that is deeper than panic
The spirit subdued and unshaken
Takes heed of the godhead terrene and Titanic
Whose footfall is felt on the breach of volcanic
Sharp steeps that their fire has forsaken.

By a spell more serene than the dim necromantic
Dead charms of the past and the night,
Or the terror that lurked in the noon to make frantic
Where Etna takes shape from the limbs of gigantic
Dead gods disanointed of might,

The spirit made one with the spirit whose breath
Makes noon in the woodland sublime
Abides as entranced in a presence that saith
Things loftier than life and serener than death,
Triumphant and silent as time.

Pine Ridge: september 1893


ЗВЁЗДОЧКА, СИЯЙ, СИЯЙ
Джейн Тейлор (1884-1933)

Звёздочка, сияй, сияй,
Тем, что есть ты – удивляй!
Как на небе - бриллиант,
Дан тебе блистать талант.

Только солнце – на закат,
Засверкаешь ты стократ,
Дорог мне твой мягкий свет...
Ночь... Сияй среди планет!

Без тебя не виден путь,
И прохожему сверкнуть
Ты спешить, искрой во тьме...
Благодарен он тебе.

Как стемнеет неба взор -
Ловишь взгляд мой из-за штор,
Глаз не закрываешь свой,
Ночь покуда над землёй.

Искорками стелешь путь,
Разгоняя темь и жуть...
Не узнаю никогда,
Кто ты – но сияй, Звезда!

05.08.2009

Twinkle, twinkle, little star.
Jane Taylor (1884-1933)

Twinkle, twinkle, little star,
How I wonder what you are!
Up above the world so high,
Like a diamond in the sky.

When the blazing sun is gone,
When it nothing shines upon,
Then you show your little light,
Twinkle, twinkle, all the night.

Then the traveler in the dark
Thanks you for your tiny spark::
How could he see where to go,
If you did not twinkle so?

In the dark blue sky you keep,
Often through my curtains peep,
For you never shut your еуе,
Till the sun is in the sky.

As your bright and tiny spark
Lights the traveler in the dark,
Though I know not what you are,
Twinkle, twinkle, little star.


Тёплый ливень пройдёт... Сара Тисдейл

Тёплый ливень пройдёт, с терпким запахом трав,
Звонких ласточек рой пронесётся стремглав,
И лягушки в пруду запоют вечерком,
Диких слив белый цвет задрожит, невесом...
Красногрудых дроздов огневой свистопляс
Донесётся с оград — только жаль, не до нас,
И никто, ни один, не узнает секрет,
Почему же людей на Земле больше нет.
И ни древо, ни птах, ни зверёк, ни мураш,
Не заметят, что вдруг обезлюдел пейзаж...
Но, проснувшись с утра, королева Весна,
Вдруг поймёт, может быть, что случилась война.

07.09.2016

There will come soft rains...

There will come soft rains and the smell of the ground,
And swallows circling with their shimmering sound;
And frogs in the pool singing at night,
And wild plum trees in tremulous white;
Robins will wear their feathery fire,
Whistling their whims on a low fence-wire;
And not one will know of the war, not one
Will care at last when it is done.
Not one would mind, neither bird nor tree,
If mankind perished utterly;
And Spring herself when she woke at dawn
Would scarcely know that we were gone.

1920

ФАНТАЗИЯ. Сара Тисдейл

Подобен голосок ручью -
Капель, что точит камни...
В лесах далёких, в том краю,
Покоем дышат плавни.

Раздумья – лотоса цветок,
Что цвёл под аркой храма,
Где вод святых течёт поток,
В Покое грезит Брама.

Как розы - нежен поцелуй,
И страсти жар неярок...
Там спит Покой под шёпот струй.
В садах у персиянок.

пер. 13.04.2009

A Fantasy. Sarah Teasdale

Her voice is like clear water
That drips upon a stone
In forests far and silent
Where Quiet plays alone.

Her thoughts are like the lotus
Abloom by sacred streams
Beneath the temple arches
Where Quiet sits and dreams.

Her kisses are the roses
That glow while dusk is deep
In Persian garden closes
Where Quiet falls asleep.


БОЛЬ. Сара Тисдейл

Волны суть дочери моря,
Капли суть дети дождя,
В плоти родной, мне на горе
Боль уродилась моя.

Звёзды – от матери-ночи
Ветер же - пену родит,
Мир так прекрасен – нет мочи
К дому прикованной быть...

пер. 19.04.2008

Pain. Sarah Teasdale

Waves are the sea's white daughters,
And raindrops the children of rain,
But why for my shimmering body
Have I a mother like Pain?

Night is the mother of stars,
And wind the mother of foam --
The world is brimming with beauty,
But I must stay at home.

 
ВОДЯНЫЕ ЛИЛИИ. Сара Тисдейл

Забыл ли ты, любимый, тех лилий аромат,
И вид их полусонный на озере, в горах,
Когда вокруг темнело и плавно гас закат?
Тогда вернись ко мне, отринув страх...

Но если всё же помнишь, тогда уйди туда,
Где край равнин и прерий, где горных нет озёр...
Там лилий не найдёшь ты в темнеющих прудах,
И не падут на сердце, печалью, тени гор.

15.04.2008

Water Lilies. Sarah Teasdale
      
If you have forgotten water lilies floating
On a dark lake among mountains in the afternoon shade,
If you have forgotten their wet, sleepy fragrance,
Then you can return and not be afraid.

But if you remember, then turn away forever
To the plains and the prairies where pools are far apart,
There you will not come at dusk on closing water lilies,
And the shadow of mountains will not fall on your heart.


ЛУННОЕ СИЯНИЕ. Сара Тисдейл

Роптать не стану, будучи стара...
Поток, в котором лунный свет сверкает,
Серебряною змейкой не ужалит -
Холоднокровна стану и грустна.
Счастливым сердцем растворюсь в печали,
Желая сверх того, что жизнь даёт...
Кто это раз познал, тот всё познает.
На гребнях волн - алмазов мишура,
Но мимолётен красоты полёт.
Роптать не стану, будучи стара...

пер. 28.03.2008

Moonlight, by Sarah Teasdale

It will not hurt me when I am old,
A running tide where moonlight burned
Will not sting me like silver snakes;
The years will make me sad and cold,
It is the happy heart that breaks.

The heart asks more than life can give,
When that is learned, then all is learned;
The waves break fold on jewelled fold,
But beauty itself is fugitive,
It will not hurt me when I am old.


АПРЕЛЬ. Сара Тисдейл

От дождика сияют крыши...
Капризен ветреный апрель –
Гоняет стаи воробьишек
И тучек мелких пенный хмель...

Хотя дворы невзрачны, серы,
С печальным буком у ворот,
Мне трудно в чудо не поверить -
В душе моей Весна поёт...

пер. 08.04.2008

April. Sarah Teasdale
 
The roofs are shining from the rain.
The sparrows twitter as they fly,
And with a windy April grace
The little clouds go by.

Yet the back-yards are bare and brown
With only one unchanging tree--
I could not be so sure of Spring
Save that it sings in me.


ЛИШЬ ВО СНЕ... Sarah Teasdale

Лишь во сне я увижу девчонок
С кем играла когда-то, дитём,
Энни, с рыжею гривой, как львёнок,
Лиз - в каштановых косах, венком.

Лишь во сне моём время условно:
Вспять вернётся - и детство найдём.
Поиграю я с ними привольно,
У ступеней, где кукольный дом.

Не пометят года наши лица,
Нежно смотрит подружка моя...
Если ей сон такой же приснится,
То ребёнком в нём буду и я?

пер. 27.03.2008

* * * (Only in sleep...)

Only in sleep I see their faces,
Children I played with when I was a child,
Louise comes back with her brown hair braided,
Annie with ringlets warm and wild.

Only in sleep Time is forgotten --
What may have come to them, who can know?
Yet we played last night as long ago,
And the doll-house stood at the turn of the stair.

The years had not sharpened their smooth round faces,
I met their eyes and found them mild --
Do they, too, dream of me, I wonder,
And for them am I too a child?


ЗВЁЗДЫ. Сара Тисдейл

Одинока в ночи
Я на темном холме...
Сосны хвою-лучи,
Простирают ко мне...

Небосвод полон звёзд
Над моей головой -
Самоцветов и грёз
Скрытых лёгкою мглой.

Много их, триллион?..
Пульс сердец из огня
Бьёт с моим в унисон -
Их покой не отнять

Ни цинизму веков,
Ни безумству людей...
Купол неба – как холм,
Полон звёздных огней.

Я в восторге, мой Бог,
Что пришлось наблюдать
Как ведёт хоровод
Звёзд великая рать...

пер. 27.03.2008

Stars. Sarah Teasdale.

Alone in the night
On a dark hill
With pines around me
Spicy and still,

And a heaven full of stars
Over my head,
White and topaz
And misty red;

Myriads with beating
Hearts of fire
That aeons
Cannot vex or tire;

Up the dome of heaven
Like a great hill,
I watch them marching
Stately and still,

And I know that I
Am honored to be
Witness
Of so much majesty.

 
ДАР. Сара Тисдейл

Тебя, кто целый мир мне подарил,
Мой лорд, чем одарить смогу я?
Явил мне свет и радостью залил
Моря, чьи прелести смакую...

И всё, что дал мне ты – бесценный дар,
Другое не сочтёшь обновой,
Как в зеркале судьбы – что мал, что стар,
Равно скучны, с рождения до гроба.

Что дать тебе, мой лорд, любимый друг?
Мой дар душевный невесом...
Проснувшись на заре, увидишь вдруг -
Свободу подарю, уйдя своим путём!

пер. 20.03.2008

The Gift. Sarah Teasdale
 
What can I give you, my lord, my lover,
You who have given the world to me,
Showed me the light and the joy that cover
The wild sweet earth and restless sea?

All that I have are gifts of your giving-
If I gave them again, you would find them old,
And your soul would weary of always living
Before the mirror my life would hold.

What shall I give you, my lord, my lover?
The gift that breaks the heart in me:
I bid you awake at dawn and discover
I have gone my way and left you free.


МОЛИТВА. Сара Тисдейл

Когда душой блуждать устав,
К поэзии теряю вкус,
Тогда не в радость красота,
И гул пиров наводит грусть...

Пыл сердца моего остыл,
От всех соблазнов в стороне...
Но... дай же напоследок сил
Влюбиться безоглядно, мне!

пер. 16.03.2008

A Prayer. Sarah Teasdale

Until I lose my soul and lie
Blind to the beauty of the earth,
Deaf tho' a lyric wind goes by,
Dumb in a storm of mirth;

Until my heart is quenched at length
And I have left the land of men,
Oh let me love with all my strength
Careless if I am loved again.


ПЕРЕМЕНЫ. Сара Тисдейл

Меня запомни ты и чти
Какой была... смотреть не надо
На ту, что некогда в ночи,
Под куполом цветущим, сада,
Смеялась, глазками блистая,
Звёзд летних устыдивши стаю...

Отворотись, но навсегда
В ушах пусть веет тихий смех,
Что наши юные года,
Дарили нам... теперь не смей
Смотреть, что время сотворило,
Отмерив боль своим мерилом...

пер. 10.08.2009

Change.Sarah Teasdale

Remember me as I was then;
Turn from me now, but always see
The laughing shadowy girl who stood
At midnight by the flowering tree,
With eyes that love had made as bright
As the trembling stars of the summer night.

Turn from me now, but always hear
The muted laughter in the dew
Of that one year of youth we had,
The only youth we ever knew --
Turn from me now, or you will see
What other years have done to me.


ПРЕКРАСНЫЙ ШАНС. Сaра Тиздейл

О, дивный шанс, чем я могу
Благодарить за доброту?
Меж плотской и духовной мной
Ты возникал, как страж земной.
Сгубила б душу, да и и тело,
Но милостью твоей -  всё цело.
Трудился, чтоб спасти меня,
Сокровищ множество  даря -
Друзей, мелодий и любви -
Щедрей, чем все мечты мои...
И в этот сумеречный час,
Пока цвет неба не угас,
Смиренно я благословлю
За мудрость стойкую твою.
За то, что вёл сюда меня,
На холм, где, к небу ликом, я
Живу, любуясь на морской простор,
На серп луны в ветвях, на абрис гор.

пер. 14.12.2009

Lovely Chance by Sara Teasdale
 
O lovely chance, what can I do
To give my gratefulness to you?
You rise between myself and me
With a wise persistency;
I would have broken body and soul,
But by your grace, still I am whole.
Many a thing you did to save me,
Many a holy gift you gave me,
Music and friends and happy love
More than my dearest dreaming of;
And now in this wide twilight hour
With earth and heaven a dark, blue flower,
In a humble mood I bless
Your wisdom - and your waywardness.
You brought me even here, where I
Live on a hill against the sky
And look on mountains and the sea
And a thin white moon in the pepper tree


ГОДЫ. Сaра Тиздейл

Ночной порой, закрыв глаза,
Увижу странный маскарад -
Я б не узнала в нём года,
Не видя лиц печальный ряд…
Танцуя - робки и не злы,
Глотают ком непрошеной слезы ...

Они несли… не угадать -
Несчастье или благодать?
Их тропы были так просты -
Зато сердца их не пусты.
Их песни, полные тоски,
Мне рвут слезою душу на куски...

пер.  08.01.2011

The Years. Sara Тeasdale

To-night I close my eyes and see
A strange procession passing me -
The years before I saw your face
Go by me with a wistful grace;
They pass, the sensitive, shy years,
As one who strives to dance, half blind with tears.

The years went by and never knew
That each one brought me nearer you;
Their path was narrow and apart
And yet it led me to your heart --
Oh, sensitive, shy years, oh, lonely years,
That strove to sing with voices drowned in tears.


СУМЕРКИ. Сaра Тиздейл

Студёный дождь струится,
По крышам сонно бредёт.
На голом древе птица
Кого-то зовёт, зовёт!

Ночь опускает крылья -
И меркнет небесный свод,
А сердце, словно птица
На ветке - зовёт, зовёт.

пер. 20.01.2010

Twilight. Sarah Teasdale

Dreamily over the roofs
The cold spring rain is falling;
Out in the lonely tree
A bird is calling, calling.

Slowly over the earth
The wings of night are falling;
My heart like the bird in the tree
Is calling, calling, calling.


VANITAS VANITATUM*
Уильям Мейкпис Теккерей

Что рек Царю Царей мудрец?
(То из любимых мною чтиво).
Что жизни сей - один конец,
Всё - суета сует! Правдиво.

Учись, усидчивый школяр,
По книгам в золочёной коже,
Но этих слов мудрейших дар
Всех истин мира подороже!

Не сыщешь к бытию ключи
У франков,саксов, руссов, готов,
Хоть сто трактатов изучи
На языках земных народов!

Что сказы нашей жизни всей -
Цепь приключений, перемены,
Иных романов веселей,
Нотации ж о славе - бренны!

Ряд поражений и побед,
И в Хронике Судьбы - капризы.
Иной, пройдя сквозь уйму бед,
Призы получит... и сюрпризы!

Ты в ней найдёшь и взлёт, и крах...
Жесток удел наш человечий -
Везде сопровождают страх,
Измена, скорбь и боль увечий.

Кто духом низок был - взлетел!
Кто благороден - тот в опале!
Смешных тщеславий беспредел!
И суета сует, в финале!

Добряк Жанен** тут пошутил,
Посол турецкий тиснул мету...
Кончая проповедь, без сил,
И свой автограф кину в Лету.

* * *

Каприз и суета сует!
Как деспотичен норов рока:
Дурак - большой авторитет,
И поглупел мудрец до срока!

Сэр Проповедник, брось бурчать
Гнилых нравоучений ветошь,
На мудрых - гения печать,
А лик твой - маска: грим и ретушь!

Ты не подсовывай мне хлам
Молитв, дурным речитативом!
Я древний том листаю сам,
И нахожу его правдивым.

Безумец стал велик, при том
Богатство душ теперь в упадке;
И крови принц идёт пешком,
А прихлебатель - на лошадке.

Три тыщи лет прошло с тех пор,
Как сын, прекрасный и печальный,
Отцу во славу, не в укор,
Составил этот стих астральный.

Эклезиаста текст в веках
Всей правдой жизненной проверен.
Безумство, Слава, Рок, и Крах -
Был ими ход времён измерен.

У Проповедника - резон
Орать нравоученья, в мыле,
Что здесь, что на горе Ермон,
Что в кафедрале на Корнхилле.

Запомни, брат-читатель мой,
Сирийских кедров сень, Пророка,
И речи уст его усвой -
Нет сердцу лучшего урока.

* - Суета сует (лат.).

** - Французский писатель, критик и журналист, член Французской Академии.
Оставил запись меж страницами Жюля Жанена и турецкого посла в альбом мадам
де Р., включающем автографы королей, принцев, поэтов, маршалов, музыкантов,
дипломатов, государственных деятелей и писателей разных стран.


Оригинал на английском:

William Makepeace Thackeray
(1811–1863)

VANITAS VANITATUM.

How spake of old the Royal Seer?
(His text is one I love to treat on.)
This life of ours he said is sheer
Mataiotes Mataioteton.

O Student of this gilded Book,
Declare, while musing on its pages,
If truer words were ever spoke
By ancient, or by modern sages!

The various authors' names but note,*
French, Spanish, English, Russians, Germans:
And in the volume polyglot,
Sure you may read a hundred sermons!

What histories of life are here,
More wild than all romancers' stories;
What wondrous transformations queer,
What homilies on human glories!

What theme for sorrow or for scorn!
What chronicle of Fate's surprises--
Of adverse fortune nobly borne,
Of chances, changes, ruins, rises!

Of thrones upset, and sceptres broke,
How strange a record here is written!
Of honors, dealt as if in joke;
Of brave desert unkindly smitten.

How low men were, and how they rise!
How high they were, and how they tumble!
O vanity of vanities!
O laughable, pathetic jumble!

Here between honest Janin's joke
And his Turk Excellency's firman,
I write my name upon the book:
I write my name--and end my sermon.

* * * *

O Vanity of vanities!
How wayward the decrees of Fate are;
How very weak the very wise,
How very small the very great are!

What mean these stale moralities,
Sir Preacher, from your desk you mumble?
Why rail against the great and wise,
And tire us with your ceaseless grumble?

Pray choose us out another text,
O man morose and narrow-minded!
Come turn the page--I read the next,
And then the next, and still I find it.

Read here how Wealth aside was thrust,
And Folly set in place exalted;
How Princes footed in the dust,
While lackeys in the saddle vaulted.

Though thrice a thousand years are past,
Since David's son, the sad and splendid,
The weary King Ecclesiast,
Upon his awful tablets penned it,--

Methinks the text is never stale,
And life is every day renewing
Fresh comments on the old old tale
Of Folly, Fortune, Glory, Ruin.

Hark to the Preacher, preaching still
He lifts his voice and cries his sermon,
Here at St. Peter's of Cornhill,
As yonder on the Mount of Hermon;

For you and me to heart to take
(O dear beloved brother readers)
To-day as when the good King spake
Beneath the solemn Syrian cedars.

* Between a page by Jules Janin, and a poem by the Turkish Ambassador, in Madame de R----'s album, containing the autographs of kings, princes, poets, marshals, musicians, diplomatists, statesmen, artists, and men of letters of all nations.


РУКА, ПОДПИСАВШАЯ БУМАГУ
Дилан Томас (1914—1953)

... И росчерком пера рука сгубила город,
Монаршей пятернёй скрепив налог на вдох,
Расширила погост, располовинив горы,
И королю дала последний вздох.

Та властная рука ведёт плечо без риска,
Суставы пальцев мелом сведены,
Гусиное перо нацелив на убийство,
Послужит злым "убожествам" войны.

И подмахнув бумагу, родит бездумно мор,
Призвав лавины саранчи и глад.
Великая рука, чья власть, с морей до гор,
Равно благословит жару и хлад.

Пять королей рядят, что смерть - пустое дело,
Ни раны не смягчат, и ни удары в лоб,
Рука, что правит миром, так же, как и небом...
Не знает слёз, разжалобиться чтоб.

14.04.2010


The hand that signed the paper
Dylan Thomas (1914—1953)

The hand that signed the paper felled a city;
Five sovereign fingers taxed the breath,
Doubled the globe of dead an halved a country;
These five kings did a king to death.

The mighty hand leads to a sloping shoulder,
The finger joints are cramped with chalk;
A goose's quill has put an end to murder
That put an end to talk.

The hand that signed the treaty bred a fever,
And famine grew, and locusts came;
Great is the hand that holds dominion over
Man by a scribbled name.

The five kings count the dead but do not soften
The crusted wound nor stroke the brow;
A hand rules pity as a hand rules heaven;
Hands have no tears to flow.

1942


Нарциссы
Уильям Вордсворт (1770—1850)

Как тучка, что плывёт в тиши,
И я бродил - один, как перст,
И, наслаждаясь от души,
Зрел рой нарциссов, что окрест,
У озера, по кромке вод,
Водили с бризом хоровод.

Как звезд поток, что в вышине,
Во Млечный Путь вливает свет,
Рядами, стройными вполне,
Вдоль берега текли, след в след.
Нарциссов уйму видел я –
Плясали, сердце веселя.

Хоть волны и пускались в пляс -
Не превзойти цветов задор!
Невольно, с ними веселясь,
Поэт и сам на пляски скор...
Каким я кладом овладел,
Не зная, я на них глядел.

Когда в раздумьях, на диван
Ложусь, во грёзах ли, во сне,
Сквозь одиночества туман,
Они на ум приходят мне -
Я сердцем снова вижу их,
В экстазе танцев золотых!

11.07.2008


Daffodils
William Wordsworth (1770—1850)

I wander'd lonely as a cloud
That floats on high o'er vales and hills,
When all at once I saw a crowd,
A host, of golden daffodils;
Beside the lake, beneath the trees,
Fluttering and dancing in the breeze.

Continuous as the stars that shine
And twinkle on the Milky Way,
They stretch'd in never-ending line
Along the margin of a bay:
Ten thousand saw I at a glance,
Tossing their heads in sprightly dance.

The waves beside them danced; but they
Out-did the sparkling waves in glee:
A poet could not but be gay,
In such a jocund company:
I gazed – and gazed – but little thought
What wealth the show to me had brought:

For oft, when on my couch I lie
In vacant or in pensive mood,
They flash upon that inward eye
Which is the bliss of solitude;
And then my heart with pleasure fills,
And dances with the daffodils.


Светская болтовня
Уильям Вордсворт (1770 - 1850)

Я не из тех, кто часто услаждал,
Свой слух беседой личной у камина,
С соседом, изнывающим от сплина,
Иль с другом, кто поближе проживал.

Но для блестящих дам речист бывал -
Для мамы и для маменькина сына,
Для дев увядших - всё же я мужчина! -
Узоры сплетен мелом рисовал.

Такой беседой приучить меня
К молчанию, надолго - нет проблем.
В бесплодной тишине, как истукан,
Сидеть без цели, без идей и тем,
Смакуя жизнь, как истинный гурман,
За чашкой чая грезя у огня.

Personal Talk
William Wordsworth (1770 - 1850)

I am not one who much or oft delight
To season my fireside with personal talk, -
Of friends who live within an easy walk,
Or neighbours, daily, weekly, in my sight:

And, for my chance-acquaintance, ladies bright,
Sons, mothers, maidens withering on the stalk,
These all wear out of me, like forms with chalk
Painted on rich men's floors, for one feast-night.

Better than such discourse doth silence long,
Long, barren silence, square with my desire;
To sit without emotion, hope or aim,
In the loved presence of my cottage-fire,
And listen to the flapping of the flame,
Or kettle whispering its faint undersong.