Вольфганг Борхерт. Мой бледный брат

Wolfgang Borchert.(1921-1947).Mein bleicher Bruder.

   Не было ещё ничего белей этого снега.  От этого он казался почти
голубым. Иссиня-зелёным. Такой ужасно белый. Солнце не казалось
жёлтым из-за этого снега. Ни одно воскресное утро не было таким
чистым, как это. Лишь сзади стоял тёмно-синий лес.
   Но снег был новым и чистым, как глаз зверя. Никогда не был снег
таким белым, как в это воскресное утро. Никогда воскресное утро не
было таким чистым. Мир, этот заснеженный воскресный мир, смеялся. Но
где-то всё же маячило пятно. Это был человек, который лежал в снегу,
скорченный, пузатый, в униформе. Связка лохмотьев. Лохматый пучок
из человеческой кожицы и косточек, кожи и ткани. Чёрно-красным
запеклась подсохшая кровь. Безжизненные волосы, похожие на парик —
мертвы. Искривлён последним криком из снега, проклятием или просьбой:
солдат. Пятно в невиданной снежной белизне чистейшего из всех
воскресных утр. Эмоциональная картина войны, богатая нюансами,
небрежный упрёк акварельным краскам: кровь, снег и солнце.
Холодный, холодный снег с тёплым паром крови в середине. И над всем -
милое солнце. Наше милое солнце. Все дети на Земле говорят: милое,
милое солнце. Оно осыпает снегом мёртвого, который неслышным криком
всех мёртвых марионеток кричит: постоянным ужасным немым криком.
Кто под нами, вставай бледный брат, выдержи немой крик марионеток,
когда они, ободранные от колючей проволоки, так глупо издохли,
полегли на марше. Кто, ох, кто среди нас выдержит немой крик
мёртвых? Только снег выдержит, ледяной. И солнце. Наше милое солнце.
Перед ободранным чучелом стояло оно, невредимое. Ещё функционировало.
Перед мёртвым солдатом стоял живой. В это чистое воскресное утро,
в невиданно белом снегу обращался к лежащему с речью стоящий:
- Да, да, да. Да, да, да! Кончились твои шуточки, дорогой! Твоё
неизменно хорошее настроение. Теперь ты ничего не говоришь, как? 
Теперь ты больше не смеёшься, как? Если бы твоя жена знала, как жалко
ты выглядишь, дорогой! Очень сострадательный вид у тебя без твоей
ухмылки. И в этом дурацком месте. Почему так испуганно поджал ты
ноги к животу? А, у тебя заворот кишок. Ты себя замарал кровью.
Выглядит неаппетитно, мой дорогой! Да у тебя запятнана вся униформа.
Похоже на чернильные пятна. Хорошо, что твои бабы этого не видят.
Ты всегда был так аккуратен с униформой, сидела по талии. Когда ты
стал капралом,  ходил только в лакированных штиблетах. Они часами
подвергались чистке, если ты выходил в город. Но больше ты не пойдёшь
в город. Твои бабы вверят себя теперь другим. Ты вообще никуда не
пойдёшь, ты понял? Никогда, мой милый! Никогда, никогда! И никогда не
будешь смеяться со своей вечной ухмылкой. Сейчас лежишь ты, будто не
можешь до трёх сосчитать. Это ты тоже не можешь. Больше не можешь
сосчитать до трёх. Это худо, мой дорогой, исключительно худо. Но это
хорошо, очень хорошо, ибо никогда больше ты не будешь говорить мне 
«Мой бледнолицый брат, Отвисшее Веко». И другие не будут
радоваться этому. Другие не будут смеяться надо мной, когда ты
говоришь «Мой бледный брат, Отвисшее Веко». Ты знаешь, это стоит
многого. Для меня это — всё, могу сказать.
     Вы издевались надо мной ешё в школе. Вы обсели меня, как вши.
Потому что мой глаз имеет небольшой дефект и веко отвисает. И
потому, что моя кожа такая белая и сырная. «Наш бледнолицый снова
выглядит усталым» - говорили вы. И девушки всегда спрашивали, или
я выспался. Один мой глаз был полуприкрыт. «Сонный»,- говорили они.
Для них я был «Сонным». Мне хотелось бы знать, кто из нас двоих
сонный сейчас. Ты или я? Ты или я? Кто теперь «Мой бледный брат,
Отвисшее Веко»? Как? Кто, мой милый, ты или я? Я всё-таки?

      Когда он прикрыл за собой дверь блиндажа, к нему подступил
десяток ужасных рож из-за угла. Один из них был фельдфебель.
»Вы нашли его, господин лейтенант», - спросила ужасная рожа.
 «Да, в ельнике. Выстрел в живот».
«Убрать его?» «Да, в ельник. Натюрлих. Его нужно
убрать. В ёлочки».
     Десяток мрачных личностей исчез. Лейтенант сидел у жестяной
печки и выискивал у себя вшей. Точно, как вчера. Вчера он тоже
выискивал вшей. Кого-то нужно послать в штаб батальона. Лучше, если
он явится сам. Пока он натягивал рубаху, прислушивался. Донёсся
выстрел. Ещё никогда так не стреляли. Когда вестовой снова распахнул
дверь, он увидел ночь.
«Ещё никогда ночь не была такой чёрной», - подумал он.

     Унтер-офицер Геллер пел. Он рассказывал взахлёб о своих бабах.
А потом этот Геллер со своей вечной ухмылкой сказал: «Господин
лейтенант! Я бы на Вашем месте не ходил в батальон, а заказал
вначале двойной рацион.На Ваших рёбрах скоро можно будет играть,
как на ксилофоне. На Вас жалко смотреть»,- это сказал Геллер.
А все остальные корчили гримасы в потёмках.
Один должен был в батальон. Тогда он сказал: «Геллер, охладите Ваше
хорошее настроение немного!» И Геллер сказал: «Яволь!». Больше
ничего. Только «яволь». А потом Геллер ушёл. И не вернулся.

      Лейтенант натянул рубаху через голову. Он услышал как снаружи
они возвратились. С Геллером. Больше он никогда не скажет мне
  «Мой бледный брат, Отвисшее Веко», - прошептал лейтенант. С этого
момента — никогда больше!
   Вошь попалась между ногтями больших пальцев. Она треснула. Вошь
была мертва. На лоб ему брызнули мелкие капельки крови.

Перевод с немецкого 28.09.15

Mein bleicher Bruder

Noch nie war etwas so weiss wie dieser Schnee. Er war beinah blau davon. Blaugruen. So fuerchterlich weiss. Die Sonne wagte kaum gelb zu sein von diesem Schnee. Kein Sonntagmorgen war jemals so sauber gewesen wie dieser. Nur hinten stand ein dunkelblauer Wald. Aber der Schnee war neu und sauber wie ein Tierauge. Kein Schnee war jemals so weiss wie dieser an diesem Sonntagmorgen. Kein Sonntagmorgen war jemals so sauber. Die Welt, diese schneeige Sonntagswelt, lachte. Aber irgendwo gab es dann doch einen Fleck. Das war ein Mensch, der im Schnee lag, verkruemmt, baeuchlings, uniformiert. Ein Buendel Lumpen.
Ein lumpiges Buendel von Haeutchen und Knoechelchen und Leder und Stoff. Schwarzrot ueberrieselt von angetrocknetem Blut. Sehr tote Haare, perueckenartig tot. Verkruemmt den letzten Schrei in den Schnee geschrien, gebellt oder gebetet vielleicht: Ein Soldat. Fleck in dem niegesehenen Schneeweiss der saubersten aller Sonntagmorgenende. Stimmungsvolles Kriegsgemaelde, nuancenreich, verlockender Vorwurf fuer Aquarellfarben:
Blut und Schnee und Sonne. Kalter kalter Schnee mit warmem dampfen-dem Blut drin. Und ueber allem die liebe Sonne. Unsere liebe Sonne. Alle Kinder auf der Welt sagen: die liebe, liebe Sonne. Und die beschneit einen Toten, der den unerh;rten Schrei aller toten Marionetten schreit:
Den stammen fuerchterlichen stummen Schrei. Wer unter uns, steh auf bleicher Bruder, wer unter uns haelt die stummen Schreie der Marionetten aus, wenn sie von den Drahten abgerissen so bloede verrenkt auf der Buhne rumliegen? Wer, oh, wer unter uns ertraegt die stummen Schreie der Toten? Nur der Schnee haelt das aus, der eisige. Und die Sonne. Unsere liebe Sonne.
Vor der abgerissenen Marionette stand eine, die noch intakt war. Noch funktionierte. Vor dem toten Soldaten stand ein lebendiger. An diesem sauberen Sonntagmorgen im niegesehenen weissen Schnee hielt der Stehende an den Liegenden folgende fuerchterlich stumme Rede:
Ja. Ja ja. Ja ja ja. Jetzt ist es aus mit deiner guten Laune mein lieber. Mit deiner ewigen guten Laune. Jetzt sagst du gar nichts mehr, wie? Jetzt lachst du wohl nicht mehr, wie? Wenn deine Weiber das wuessten, wie erbaermlich du jetzt aussiehst, mein Lieber. Ganz erb;rmlich siehst du ohne deine gute Laune aus. Und in dieser bloeden Stellung. Warum hast du denn die Beine so aengstlich an den Bauch rangezogen? Ach so, hast einen in die Eingeweide gekriegt. Hast dich mit Blut besudelt. Sieht unappetitlich aus, mein Lieber. Hast dir die ganze Uniform damit bekleckert. Sieht aus wie schwarze Tintenflecke. Man gut, dass deine Weiber das nicht sehn. Du hattest dich doch immer so mit deiner Uniform, Sass alles auf Taille. Als du Korporal wurdest, gingst du nur noch mit Lackstiefletten. Und die wurden stundenlang gebohnert, wenn es abends in die Stadt ging. Aber jetzt gehst du nicht mehr in die Stadt. Deine Weiber lassen sich jetzt von den andern. Denn du gehst jetzt ueberhaupt nicht mehr, verstehst du? Nie mehr, mein Lieber. Nie nie mehr. Jetzt lachst du auch nicht mehr mit deiner ewig guten Laune. Jetzt liegst du da, als ob du nicht bis drei zaehlen kannst. Kannst du auch nicht. Kannst nicht mal mehr bis drei zaehlen. Das ist duenn, mein Lieber, aeusserst duenn. Aber das ist gut so, sehr gut so. Denn du wirst nie mehr «Mein bleicher Bruder Haengendes Lid» zu mir sagen. Jetzt nicht mehr, mein Lieber. Von jetzt ab nicht mehr. Nie mehr, du. Und die andern werden dich nie mehr dafuer feiern. Die andern werden nie mehr ueber mich lachen, wenn da «Mein bleicher Bruder Haengendes Lid» zu mir sagst. Das ist viel wert, weisst du? Das ist eine ganze Masse wert fuer mich, das kann ich dir sagen.
Sie haben mich naemlich schon in der Schule gequaelt. Wie die Laeuse haben sie auf mir herumgesessen. Weil mein Auge den kleinen Defekt hat und weil das Lid runterhaengt. Und weil meine Haut so weiss ist. So kaesig. Unser Blaessling sieht schon wieder so muede aus, haben sie immer gesagt. Und die Maedchen haben immer gefragt, ob ich schon schliefe. Mein eines Auge w;re ja schon halb zu. Schlaefrig, haben sie gesagt, du, ich waer schlaefrig. Ich m;chte mal wissen, wer von uns beiden jetzt schlaefrig ist. Du oder ich, wie? Du oder ich? Wer ist jetzt «Mein bleicher Bruder Haengendes Lid»? Wie? Wer denn, mein Lieber, du oder ich? Ich etwa? Als er die Bunkertuer hinter sich zumachte, kamen ein Dutzend graue Gesichter aus den Ecken auf ihn zu. Eins davon gehoerte dem Feldwebel. Haben Sie ihn gefunden, Herr Leutnant? fragte das graue Gesicht und war fuerchterlich grau dabei. Ja. Bei den Tannen. Bauchschuss. Sollen wir ihn holen?
Ja. Bei den Tannen. Ja, natuerlich. Er muss geholt werden. Bei den Tannen. Das Dutzend grauer Gesichter verschwand. Der Leutnant sass am Blechofen und lauste sich. Genau wie gestern. Gestern hatte er sich auch gelaust. Da sollte einer zum Bataillon kommen. Am besten der Leutnant, er selbst. Waehrend er dann das Hemd anzog, horchte er. Es schoss. Es hatte noch nie so geschossen. Und als der Melder die Tuer wieder aufriss, sah er die Nacht. Noch nie war eine Nacht so schwarz, fand er. Unteroffizier Heller, der sang. Der erzaehlte in einer Tour von seinen Weibern. Und dann hatte dieser Heller mit seiner ewig guten Laune gesagt: Herr Leutnant, ich wuerde nicht zum Bataillon gehn. Ich wurde erst mal doppelte Ration beantragen. Auf Ihren Rippen kann man ja Xylophon spielen. Das ist ja ein Jammer, wie Sie aussehn. Das hatte Heller gesagt. Und im Dunkeln hatten sie wohl alle gegrinst, Und einer musste zum Bataillon. Da hatte er gesagt: Na, Heller, dann kuehlen Sie Ihre gute Laune mal ein bisschen ab. Und Heller sagte: Jawohl. Das war alles. Mehr sagte man nie. Einfach Jawohl. Und dann war Heller gegangen. Und dann kam Heller nicht wieder.
Der Leutnant zog sein Hemd ueber den Kopf. Er hoertte, wie sie draussen zurueckkamen. Die andern. Mit Heller. Er wird nie mehr «Mein bleicher Bruder Haengendes Lid» zu mir sagen, fluesterte der Leutnant. Das wird er von nun an nie mehr zu mir sagen. Eine Laus geriet zwischen seine Daumennaegel. Es knackte. Die Laus war tot. Auf der Stirn hatte er einen kleinen Blutspritzer.