Новые стихи

Говорит: «У Майка все песни депрессивные,
 особенно «Прощай, детка, прощай», но я забыл текст».
Выносит пустые бутылки, почти ничего не ест.
Под окном возвращается скорая помощь на подстанцию, за стеной
Ткет безумная Грета свое полотно и несет на прием в покой.
Не прощай, моя детка, меня, в дверь стучат позвонком циферблата.
Если нужно куда-то бежать, я, конечно, сбегаю куда-то.
И не машут мне с той стороны, и рубахи не шьют для смиренья.
И безумная Грета поет превращение темени в тень, я
Детское, из белой камки, с проплешиной сигареты
(чашку разбить, закапывать вместе секреты)
Обхожу их белье в обнесенном стеной дворе.
Не вернется мой милый с казни о сей поре.
***
И вот я уеду на берег Лазурный, а Нина приедет в Париж.
Не знает французского Нина? Да что ты, мой друг, говоришь.
Нейлона еще не бывает – и тушью рисую штришки.
Китайскою тушью, и линий обстрела тонки
Проплешины, рытвины неогороженной плоти.
А как вы на мутной воде вместо крови живете?
Не знает французского Нина – хватает на улице грипп,
Открытку с беленой звонницей – там кто-то известный погиб.
Но кто разберется под текстами бренных соседей,
Таблицею Брайля, умноженной атомом меди.
Где сердце его, обведенное синим мелком.
В сосуде хрустальном в лесу под пасхальным катком.
Ведут в жандармерию Нину и садят на стул,
Пока нерадивый ажан в протоколе уснул.
Она улыбается, машет решетчатым окнам,
Всем классикам глины родной незаметно подобной.
Живыми родятся их детские пупсы в фланели,
Как будто последнюю роль написать не успели.
Как будто в пустующий зал, как обычно, за скобки
Она отправляет слова без нажатия кнопки.
Не знает французского Нина – всё пишет славянские еры,
Свободным отечествам славу поет и наследникам веры
Весной граммофон, и пластинка трещит до конца,
И в черном проеме не видно чужого лица.





***
Висеть на уровне двадцать первого этажа, чистейший озон вдыхая, струна тугая.
Вино из простых стаканов на деревянном столе, натюрморт Сезанна, блестки гофманиад.
Не велели за них молиться, ослушаться кто же рад.
К нам подошла с бокалом вина актриса Л. (общественный деятель), спросила, кто из нас посмотрел
Новую фильму о молодоженах, средь тысячи пленок сожженных
Льнули друг к другу под кругом спасательным с надписью – что ли «Титаник», но что говорить о делах.
Перелистал свой блокнот, и вода, обращенная в прах,
Слившийся с фоном, осадком, досадой влюбленных
В нашей стране посреди насаждений зеленых
Жизни не хватит, чтоб выдержать жизни осаду,
Воздух последний отдать, только больше не надо.

***
Словно тайная горечь кассирши музея истории малых театров,
Вот он с нею под ручку идет и с десяток засвеченных кадров.
Подведенные губы и память подводит, но в Ленинской библиотеке
Меж страниц не алеет цветок, скудны знания о человеке.
Словно тайная горечь девицы в тургеневской палевой шали.
Что природа сулит забытье, ей биологи недосказали,
И проводит по шали рукой, состраданье мешая со скукой,
И не помнила сцены такой в примечаньи любви близорукой.
Он уехал – и сердцу легко, и забредший турист с картой центра
Рассмотреть не пытается их, фотокарточки кажутся кем-то.
Что студийцы двадцатых годов и программа спектаклей с анонсом.
Дернешь ниточку – снова клюет для теней принесенное просо.






***
Одесские “Salve” на черном купить и брусничного чая брусок, одинок и печален
Расстроенный быт обнесенных колючкою спален,
И выковать ночью блоху из винтовочной гильзы, но толстая Эльза уснет
И вниз головою уйдет под осколочный лёд.
В скворечнях заборах железных кроватей церковных оград
Цветет повилика, герань пламенеет (дрова не горят)
В жестянках консервных, на память приходит жар-цвет,
Поломанный сеттер да иволги чучело, пропусков нет.
Обряд поцелуйный закончен и Зимний дворец заколочен,
кирпич целовальный над Эльзиным ухом свистит.
Она укрывается снегом, на теле храня детский стыд.
Курчавой петрушкой весна расцветает, чугунка везет майонез,
И в сводке вчерашней газеты никто не воскрес.
***
И кустик сурепки лежит на груди, и не ведал Жан-Жак, силуэт вырезая в столовой,
Ни скорби, ни глада, на смуглой щеке розовела помада.
Ребенок послушный вступил бы с судьбою в простительный сговор,
Но льется певучая речь, южнорусский томительный говор.
Вот синька, столярный повысохший клей и барвинок-могильница синий.
Свеча оплывет, силуэт черной шерстью сольется отныне
С другой темнотой. Не напрасно убил Элоизу –
Останутся живы теперь все живущие, тянутся снизу,
Хватают за белый подол, красный крест в белом лбу,
Я плавать умела когда-то, но плохо гребу.
И мертво-живая вода из приемника в сонные уши.
Прощанье, когда остановится солнце снаружи
По слову сему, бесполезно уже, код замка
Конечно забыла, но всё-таки помнит рука.
***
Мороженого шарик положил на темя, головную боль измерив теми,
Кто выжил, эшафотный ряд пополнив мейсенским пейзажем – королева и пастух,
И вот пасьянс из камеры несут, и флэш рояль протух,
На свежий люд поток расплавленных скорлуп, перепелица
Не помнит годы жизни всех, но клюв разверстый снится
С червем крюком землей водой и глиной, и растворится в памяти единой.
“Как жаль, что было так, и Трианон сожгли казаки, Платов лил цикуту.
Я стану верною женой и сечь крестьян не буду”.
Но строит печь мастеровой, и газ идет по венам,
И на прощанье проведет подвязкой над коленом.


***
Читать про смерть Меркуцио да пить из кружки ржавой.
Достать бы самоварную трубу, за переправой
Всё тот же сад вишневый, прах сердечной мышцы,
Признания в любви твердят себе самоубийцы.
И речка мелкая течет вдоль трассы на восток,
И золотое дно укутано в песок.
Открытое окно, где булку русскую едят оттенка серой глины.
Гадать любя на спортлото, романс поют старинный,
Глотают легкий слог, запутавшись с фермато.
Уйти по одному, шоссе не виновато.
Достать бы самоварную трубу – всё кипяток и сахар,
И говорю «люблю» каленой сталью смаху.
***
В. Н.
Помню едва ли настырный скрип половицы –
Как мы хотели перекроить границы.
Ужас желания жить поперек вселенной.
Контуры города в капле воды степенной.
Вечная степь, хрипя дифтеритной пленкой,
Руки формовщика тенью сплетала тонкой
И океанским плотным узлом соленым.
Память сулит возвращение, только что нам
Заново мир сотворить и разбить в семь дней –
Тишь канцелярская, вылитый наспех клей.
Помню едва ли скрип, раздражавший столько.
В дело твое навылет войдет иголка.
Не удержать обрывки страниц петитом
В этом окне, щебенкой густой разбитом.

***
Так он жил в королевском неверии, пляжем под Cannes,
Сероглазкой заезжею пьян.
Вот на фронте восточном – узнали в приборе сверхточном,
И руки, внесенные ночью в заклад,
И деревья – и ясень, и тополь – как спички,
У ям духового в земле не горят.
Он их знал поименно – когда разбрелась по домам тех лесов оборона.
Разлетелась осколочной миной до песни припева, недлинным
Он казался нам с той стороны оплетенного в;ном Дуная.
Бездорожью злой рифмы верны, ели снег, от жары умирая.
Так он грезил, пустая вода всё стекала со лба на ключицу,
И монету бросал в автомат, никогда не надеясь напиться.

***
И оторвал кристаллы льда с пионов на обоях, общности коих
Нарушить нельзя, нечувствительно вышел на общий балкон – пуля знает героя.
Если теперь умереть среди санок соседских, то стоя.
С первого дамы кричали, да чепчики бросить в чужой огород, где крапивное семя,
Где съедена всеми – красными, белокачанной капусты горбами ненастными, зеленого мая
Участи горькой своей до поры воскресенья не зная
И топливо это в последний предсказанный год , если кровь не пройдет
Через фильтры, морошки да знамени общий исход,
Вырвано сердце – ледышка, стекляшка, под графскою аркой затяжка,
Вынесли мимо стены – поцелуи да плач.
Дату другую – да вот календарик – назначь.
Брошенным в яму щекою к щеке крестовиной к зенице
В околоплодной своей пустоте шевелиться
Вот он грядет – первый парень в селе сладкопевчий.
Не разобрать больше слов, но затяжки расходятся легче.
***
В лесу там где не ходит никто живой лежит Олег Кошевой
С былинкой в зубах исправно тушенку ест слушает сборник the best
Любой басурманской группы получает полезные крупы
В руки одни не помнит своей родни
Как-то они с фотокарточки мятой глядели
И комиссар иногда попадал мимо цели
Говорил Олегу о плотности снега в условиях вечной мерзлой камеры
Где сохранен мощами старый его однокашник твердивший что Бог уже с нами
И синий мизинец оттопыривал чаркой круги чертя
И подвывал иногда или пел как дитя
Но круги его стерли никто не проверит не вор ли
Из города Марафона техники ржавой колонна
Всё порывался Олег выйти из теплой берлоги на свет
Смоляного бычка у костра пасли не разбирая дороги
веточкой тонкою гнать его подальше от волчьих когтей
Родина слышит и знает куда обращаться к ней






***
Ходит с красным крестом во лбу Анна Вторая по Летнему саду
По следу бесовок фигуры Эриний кожи оттенок синий
Дочь умерла – унесли со стола, кожа кусочек крыла
Уже несъедобно ангело-лишь-утробно
И в витрину не ставят гроб на глубину незабудок,
Последний писатель чуток, записывает ее воспоминания –
В общем, все будем, встань там,
И на Марсовом петь Марсельезу корюшке радостных жертв,
И затхлая в пробках вода польется из чугунности жерл.
Анна Вторая милостиво улыбается телу соседки – авитаминоз,
Это были цветочки, в Детском селе плечи муз мироточили,
Никого не пропустит, чтоб не сказать, кто остался служить
Сатрапу – медному всаднику, и вода льет под веки слабо.
***
Спрашивает: «А ты читала Жака Делиля?
Как, ну это очень известное имя,
Девятнадцатый век, о том, как разводить сады.
Нет, ну как же о нем совсем не слышала ты.
Зачем разводить сады? Каждый должен возделывать сад
Какой-то. Деревья без подписи он поливать из брандспойта
Обязан. Поскольку в садах не бывает березок и сосен,
Наш климат опасен, порою совсем уж несносен,
И прячется смерть, умывая листву клейковиной,
В какой-нибудь роще пустой и беседке старинной».
Говорит: «Посмотри на эту гравюру, мужика засунули сдуру
В какую-то ванну, проводит он время бездарно.
Как его поливать из ушата – так нет здесь гораздых на это,
Но художник не знал политеса, не ведал к нему пиетета,
А просто фиксировал тело, застывшее в хвойном пару,
И жизнь утекала в бревенчатый пол, заполняла дыру
Обмылками, пеной густой разорвавшейся бомбы,
А что с нею делать вне рамы хотелось потом бы».
***
нет ни дворцов, ни хижин, господа все в Париже, хочется крови пожиже,
хочется с хлебом похлебки, из картона коробки, где манчжурские сопки.
Варенька с револьвером, вся в красивом и белом, вся в небесно-лиловом, не полезет за словом.
дым от костей и плоти, скучно, как на работе, ропот стоит в народе,
что мука со стеклом и гвоздями, и бог весть, что там будет с нами, разговенье не за горами,
в теле красного командира пулевых отверстий порфира, в барском погребе слишком сыро,
на полу пятна цвета бургунди, посмотрели искоса судьи да без лишних пустили в расход
в окруженьи привычных березок, где кулак по прозванью Морозов всё толкает каталку вперед.
***
засим позволь откланяться тебе, забыть пароль, рассыпать соль
на дереве махогони, мороженую воблу,
которая внутри безвременно утопла
над печенью вокруг орбиты, не напомнит Космос,
куда бы притяжение земли ни занесло нас,
засыпан пеплом, обнесен забором и гражданским браком,
выгуливать собак нельзя, соленой кости лаком
резиновый обмылок возле клумбы с перманентом,
и родина прошла, и не было измен там.
простишь ли карамельного дюшеса рваную обертку
и карту, где пунктир наматывал фон Мольтке
на палец указательный артритный узловатый,
и мокрая земля горит под кукольной лопатой.
собрать ли ночью черепки со скифского подворья,
и комковатый чернозем сметаю до сих пор я
с узора, где жнивье, не виданное ныне,
осталось всё равно на битой половине.
***
граница - это от слова "грань", просыпались в такую рань,
вспоминали поля цвета скатерти Пиросмани
и водицы чуток выбивали в забившемся кране.
черный ворон кружился над выгоревшими костьми,
сувениров на память для всех любопытных возьми,
пожалей, что, наверно, не станешь искусным гравером,
чтоб по чуткой отчизне проехать на фирменном скором
и попасть в молоко из разлившихся рек при пристрелке,
все усилья любви что бесплодны, мы знали - так мелки.
граница - это от слова "гранит", серый песчаник мокрый.
спецкор в новостях твердит, что за окнами бродят огры -
мелким детишкам нечего делать в ночной степи,
ты отдохнешь, до утренней потерпи.
ложки считают, простыни сложат в саван,
учебник зияет в пустоту прецедентным правом,
перекати большое сонное поле -
переплести его для альбома что ли.




***
и Микояновский белеет мясокомбинат,
дорога только в никуда, по радио шарад
набор, и бодрым голосом расспрашивают Любу
о планах на сентябрь, и ветка бьется грубо
в окно, не треснет, всё равно, где ржавые колбасы
из представителей кошачьих высшей расы
коптятся на коптильне. проповедовал не ты ль мне
о равенстве забвения для всех.на утро ничего, кроме помех.
по улице пустой проехаться в молчаньи, расплатиться,
и будущее совершенное к парадному продлится
разметкой, полосой, идти к погибшим в стан,
под утро сосчитал до ста, рассказывал, что Сван
работать мог бы здесь, на этом комбинате,
и в пробковой глуши, в своей пустой кровати
цеплялся взглядом за окно, светящееся пыльно,
звонить четырежды и нажимать несильно.
***

одноногий с женою идет в синема и не нужно большого ума,
чтобы вспомнить, как свет поступает по зрительным нервам
кинодивы, что спит, Пер-Лашез переполнено, первым
скидки, только в рассрочку получено право забыться,
и дитя просвещенья сопит: "Я не чайка, но птица".
эти русские - что с них возьмешь, кроме песен печальных
после титров, хорош этот окорок, больше не жаль их:
и Матильда возьмет да родит, и крушовице льется на плиты,
и никто по тебе не скорбит, потому что все будут убиты.
на бульварах сидит Михаил и мечтает о новых актерах,
и двустрочных записок бросает на озеро ворох.
***
Бомба не попадает дважды в одну воронку", - говорит Аленка,
серебряная фольга, сорок-с-чем-то летняя разведенка,
бомба не попадает, и задумчивый вальс играет
человек без ноги, но с дипломом, во взгляде диспетчера удивленном
пустая страна, где только остаточная вина,
и счастливая девочка на стенке изображена.
бомба не попадает дважды, туристы с фантой от жажды
фотографируют конопатые щеки, здесь каждый
обретет по вере себе, и повернется боком,
чтобы от годности откреститься коротким сроком.


***
отдел бытовой химии, сцены бытового насилия возле метро,
на сколько поездок тебя не хватило, загорается ноль,
прежде чем отвернуться успеешь, разветвленная сеть -
что внутри, то и снаружи, хрустящая корочка, мерзкая плоть, маракуйя.
где останавливается двести двадцатая маршрутка, спрашивают.
отрицательно машешь головой, изменяешь траекторию движения.
бытовая химия плещется в бутылке цвета топленого молока.
***
если вернемся с этой войны, с которой не бывает возврата,
штампом "прочитано", словно вина не толкала куда-то
в залежи снега соленые хлипкой апрельской постройки,
из-под полы наливали в стаканчик от кофе настойки,
"Если вернемся с войны, обязательно встретимся здесь же", -
думали, только сигнал поступал на радары всё реже.
об руку если успеем с тобой на последний в районе троллейбус,
двери закроются прежде, чем вспомнится имя. теперь нас
не различить в этих толпах приехавших с Юга торговцев.
если не хочешь войны, заблокировать почту готовься.
думали - лучше для всех, ибо в воду одну даже дважды
не опуститься, всегда умирая от зноя и жажды
пред отраженьем своим, что тебя повторяет, как будто
всю невозможность любви отменяет смирения чудо.
в блочных домах, где острим над поломкою лифта,
кражами лампочек, битым стеклом, у других-то
выхода нет - на последний балкон да под пули:
чем же еще заниматься под утро в июле.
мы промолчать не научены - всё-таки дело привычки,
и сигарета чадит на ветру, и закончились спички,
и говорим ни о чем, прежде чем, поезд свой пропуская,
вчуже подумать, не сломана ль тут спусковая.
***
а на следующее утро такие вежливые как будто,
внимательно читают этикетки - ингибиторы да вес брутто,
вспоминают, о чем говорили до, но никак невозможно вспомнить.
переключают каналы, "Журналистики уровень, вот ведь", -
кивают друг другу. страна в состояньи войны,
поэтому жалобы сердца здесь как-то странны.
заваривают чай покрепче, который так и не лезет в горло -
то ли пуговица на воротнике туга, то ли просто дыханье сперло.
нежности хватает лишь на предметы, что не одушевлены -
все похоронки еще не дошли с предыдущей войны.
а на следующее утро допивают припасенное мудро.
с непривычки ищут выключатель, замок, роняют компактную пудру
в прихожей. нет, разве можно в транспорт с этой мутною рожей.
с опаскою гладят щеку, умиляются детскою кожей.
машут друг другу на станции кольцевой,
прижимаются к стеклу гудящею головой,
на котором надпись с восьмидесятых "Не прислоняться".
на эскалаторе ария из "Паяцев",
в переходе холодный хирургический свет,
салон флористики заперт и смерти нет.
***
в окне твоем бетонные коробки, взгляды робки
прохожих в черном из китайских рынков сбыта.
хоть список дел прочла и до конца, всё будет позабыто.
пройдутся строем мимо склада стройматериалов
обратно и туда, где спички в снеге талом
размокшие найти хотелось бы, но тщетно.
не бросила курить еще за столько лет, но
знакомый дом опять манил каверною подъезда.
оратор римский говорил... уже не интересно.
в окне твоем бетонный блок с огнями - супермаркет.
несут пакеты с головой капустною, и капнет
на талый снег еще воды, разбавленной портвейном,
остаток. новые бинты купить в галантерейном.
***
не плакать больше нам на реках Вавилона.
трагических сюжетов, перебранки хора и гостей
приемник выключив, во тьме нашарив сонно
на стенке, где страны какой-то вождь, потом разлей
по третьей что ли, ибо сбились мы со счета.
дитя в коляске падает за три пролета, кинокамера строчит,
и шпулька вылетает, катится, вернуться в воды плода
мечтает. в черно-белом незаметен местный колорит.
но плакать больше сил нет вовсе, и теперь к войне готовься.
домашнее задание, в котором опечатки отыскал,
несешь учителю. с той стороны, где в небе мягкость ворса
сливается в одно с металлоломом скал,
не плакать ни о чем, слезы твоей не стоит ибо
вся кровь, что землю пропитала от дороги до
поселка, где в тебя теперь стрелять могли бы
под арию Манон Полины Виардо.
***
орел двуглавый надвое расколот, нищий голод,
ничем не утолимый, топит - в солод
теперь кладут какой-то белый горький порошок,
поскольку наш народ отходчив, но жесток.
Матильда прячет фермуар в буханке черствой,
не может юнкер так покинуть пост свой
и с ней бежать куда-нибудь в подвалы Риги,
о чем потом не суждено узнать из книги.
для человека, что разрушить культ обязан,
беспечен слишком, агентурной сетью связан
с варшавским драмкружком, где любят книгу "Санин",
весь мир мечтают в пыль, но режиссер уж ранен
не в левое плечо, а всё-таки левее.
с последней репликой он опоздал, за нею
приехала карета, и Матильда без обид
с Английской набережной в гущу вод глядит,
где плавает платок с английской анаграммой,
и вышивать крестом училась, умной самой,
конечно, не была - уму здесь всяко горе.
орел двуглавый спит, билет просрочен, вскоре
ни за руку схватит у темной подворотни,
ни целовать песок, где ты прошла сегодня.
английский пейзажист с фамилией бездарной
закрасит красным мост под пулею непарной.
***
отвечаю, прости, с запозданием - впрочем, снег шел три дня.
пробирался дворами какими-то, дворник смотрел на меня
исподлобья. не заработал себе на гроб я.
падали с неба одни кукурузные хлопья.
первые десять верст не замерзла бы в горле колом,
чтоб под твоим окном языком прикоснуться голым
к ручке дверной, не смотря, что там прочит Цельсий
сердцу, которому глупо велеть: "Не бейся" -
не понимает речи оно людской,
из домофона вылитой нам с тоской.
волки затем появились со стороны проезда,
так что возницей пожертвовав - кто-то же должен вместо
ими растерзан быть на этой детской площадке,
ряженым чтоб на крови распевать колядки.
да, мы читали по звездам, но мы всё равно заплутали,
и на проспект нам удастся вернуться едва ли,
там где какао тебе разольют с карамелью,
так что опять притворись унесенной метелью.





***
из крана капает лёд, укрылась журналом мод,
пускай со станции этой кто-то нас заберет,
откосили от участи куклы Барби, укутаны в пластик,
но чтоб никогда не гасло табло - уж это не в нашей власти.
на развороте какие-то богемные тёти
в разноцветных лохмотьях и в кольцах с большим помпоном,
теперь выбирать - не кажется очень хорошим тоном,
и мелким шрифтом, чтоб не мог ты проверить потом,
название бренда, цена, ты завидуешь люто
другому себе, что не мог подчиняться кому-то.
теперь несогласных, конечно, не садят на кол,
иначе бы ты в солидарность с ними поплакал.
станция закрывается на переучет, и пересадочный узел
пустует, пока звездочет эти линзы бутузил,
поскольку он слаб, ну а линзы - стекляшки по сути.
буфетчица смотрит в окно и мечтает о блуде.
охранник пройдется туда и обратно и будет опять
скопление жизни вокруг от сознанья скрывать.
из крана течет, как Арагви на холмы, водица.
не знаю, к чему в этой плоскости дальше, стремиться.
мелькают ее города, ты пройдешься по списку.
большая вода отпускает тебя, уже близко.
***
и серия "Шарм" никуда не исчезла, хоть и кажется,
что это пережиток 90-х с юношеским максимализмом на обложке,
и леди Кэтлин по-прежнему смотрит на сэра Джона свысока
на первых сорока страницах,
и серая мышь-бесприданница оказывается прототипом гадкого утенка.
именно для них были эти шампуни с удивительными названиями,
путевки в англоязычные страны, друзьями даже по переписке
с тобой не стать, с какой бы стати всё закончилось здесь иначе,
а не хеппи-эндом, и в правильной пропорции поцелуев и ненавидящих взглядов,
которые невозможно отобразить печатно,
читатели никогда не разочаруются, сколько бы бывших влюбленных
ни проходили мимо лотка с уцененным товаром.





***
воевали на Западной Украине, вода замерзала в глине,
Таганцев искал сапропель в Неве, красноперкою в голове,
как волна взрывная, чтоб местных не отличить от пришлых,
проверяли с лебедой узелки, чтобы как бы чего не вышло.
нет надежды, что в глину вернусь, из которой лепили Русь,
с ней одного состава, когда начнется последняя переправа,
ни одной из малых родин сих никогда не верен,
повторяя, как молитву, сказку, где сивый мерин,
нет, сивка-бурка, растоптав останки выжатого окурка,
черною ваксой блестя и коммерческим вежеталем,
улыбается вежливо: "Мы вас уже не знаем,
но...", и бессмысленных смыслов начнется игра.
сор выносить из избы, а потом со двора
должен художник как наиболее зоркий свидетель века,
и по усам текло не попавшее в горло млеко.
"Я для тебя звезду с неба достану подобно Тристану -
видишь вместо сердца почасовую черную рану", -
и прочие штампы, уместные лишь у рампы,
проецировал. воевавшие бредили дегтем
и прекрасная новая жизнь разделяла их когтем.
***
в зеленых плакали и пели, карельские черные ели
молочным льдом над ухом проводника звенели,
пассажир на бумаге верже рисовал трансформатор Теслы.
больше река, по которой ты плыл, не воскресла.
скована льдом, расступиться могла бы, но слепо
тычется в роли Жизели в подставку Лиепа,
чай разливается черный сплошной со слоном,
пассажир вспоминает из школьной программы бином,
льется турецкая песня по проводу в уши,
нетопыри поджидают детишек снаружи,
и за окном затемненным темнее в пол-тона
движется грузовиков по поземке колонна,
дан им приказ, но не знают, где запад, где слом,
мимо которого им не проехать с трудом.
темная ночь, ассигнации тлеют в печурке,
и нерадивый слуга подбирает окурки
после гостей, для которых купили пломбир.
светоч пожаротушения (воздух был сыр,
так что дышалось легко, с хрипотцою ненастной)
всех угощал самолично заправленной пастой.
колом немела в груди, марганцовки раствором
радость, что мы растворимся в забвении скором
всех расписаний имперских твоих поездов.
вот и меняют вагоны, проехав Ростов.
кто-то приносит котлеты, картошку пюре.
вот выбивают ковры, и в соседнем дворе
пыль невозможная, что оседает на стенах.
вот пионер этих прерий какой-нибудь Енох
их подзывает: "Загадку вот вам загадаю".
не приближает сознание смертности к раю.
кто бы ни дернул стоп-кран - это штраф семь зарплат.
не разбирает кривая, кто не виноват.
больше река, по которой ты плыл, не замерзла,
и поселяне косились на тонущих косо -
били бы точно багром, только Красная книга
всех оправдала по их многознанию лихо.
вот разменяет тебя станционный смотритель -
десять таких же получит и новенький китель.
***
две ноты не задуманы в одном аккорде в одном полуночном городе
умеренно-континентальной зимы. ты не любишь меня? ну полноте,
разве это важно бывало когда-то для мелодичности. я не помню.
когда тебя из одиночки отправляют в каменоломню
на какой-то рудник урановый Happy Meals,
закрываешь глаза, чтоб не смотреть ненароком вниз,
но сквозь пальцы невольно цепляешься взглядом за крест паука
и опять вспоминаешь, что ноша твоя легка
по сравненью со всем остальным. две ноты сложены асинхроном,
вязью арабской посконною заплетенной,
где не найдется симметрии тонкий след.
для музыканта в автобусе места нет.
***
читаю заголовок "Полицейский сбил пешехода на Северо-Западе Москвы"
вспоминаю, что сегодня от тебя не было писем
пытаюсь разглядеть лицо пострадавшего на фото, но он лежит к нам спиной
вокруг толпа зевак демонстрирует живой интерес в сочетании с брезгливостью
нет, ты не мог переходить дорогу по пешеходному переходу, это не ты
жители древних Помпей ели жирафов
все эти positive thinking коучи с их тайм-менеджментом
без малейших следов опьянения, буде кто-то
захочет проверить их кровь или заставит подышать в трубочку
архангела Gabriel, Росгидромет призвал
готовиться к магнитной буре, возможно, ты
уже переходишь дорогу на какой-то столичной зебре
и размышляешь, каково на вкус мясо жирафа


***
и старуха напевает Фадееву про какое-то дерево,
кажется - ёлка, но переспрашивать ведь неловко.
Фадеев дрожащей рукой резолюцию выводит: "На кой".
на стене висит картина про вечный покой.
старуха вспоминает тринадцатый год и немного подгнивший цитрус,
который по всем показателям должен идти на выброс,
поскольку еще не война, коренная поломка быта
только предшествует (дальше всё было забыто).
лес, где она родилась, и не лес уже вовсе -
город с трехсложным названием. в общем, не бойся
этой поэзии действия. стройность теряя,
ёлочка скорбная изгнана пришлым из Рая
боком, большая любовь не придет к лежебокам -
что нам еще ожидать в этом мире жестоком,
и снег под полозом скрипит, и мохноногий мерин,
не разбирая дороги, бежит, куда не уверен.
несет тебе радость, под корешок ёлочку срезав
так, что на ней не осталось даже порезов.
розовощекий малютка иголки ее варит нечутко,
думает, жизнь - просто так смех-прибаутка.
снег по лесу под полозом скрипит, гнилушка мерцает,
старуха увидит ёлку и не узнает.
***
думаешь, что быть одиноким некрасиво, и от наплыва
любовных писем должен ящик ломиться, и независим
должен быть твой взор - нет, я просто не выбрала до сих пор,
время ведь есть, времени просто не счесть - на часах вечность,
а когда часы переведут,
я буду смотреть в отраженье в окне, где солидный салют.
думаешь, что быть вообще некрасиво, неэстетично, с поличным
тебя всё равно поймают, хоть и пишешь в карточке, что по личным
делам пересекаешь эту границу столько раз туда и обратно,
что все полагают, что ты, вероятно, просто всеядна,
а не ждешь невозможного, словно оно вероятно вполне,
и какие-то пятна проступят опять на Луне.
думаешь, что быть вообще мало проку, растворимый мокко на дне стакана,
потому что завтра всё-таки нужно проснуться рано
не с больной головой, а способным на связную речь,
и от всех замещений согласных ее уберечь.



***
принцесса Цецилия выросла в спартанских условиях.
ее отец был строг к своим детям, но мягок к подданным,
в либеральных реформах увяз, историософских теориях,
и в государстве миазмам скорбным, костям обглоданным
не было места, соседним князьям продавал чернозем -
в общем Цецилии эта война ни почем.
частицы конденсата воды спускаются с гор Кавказа,
я не писала в пространных письмах тебе ни разу,
как украли ради презренного злата ее абреки -
ну и как на этой земле не разувериться в человеке.
она укутана в газ и прозрачный тюль -
когда уснула, на улице был июль.
Петр и Павел в одноименном своем соборе
грозно глядят на тех, кто во дворик вскоре
выйдет, пойдет в музей старинных монет
так, будто смерти на аверсе больше нет.
***
новогоднее

едва нашли канал "Культура" мы в телевизоре казенном.
шампанское пила, со стула сметала крошки - о влюбленном
ну что сказать - он глуп и что-то с блажной улыбкой невпопад
произнесет. что мы тут вместе, ты не рад.
опять куранты, президенты, давно пора сместить акценты -
себе не счастья пожелать,
а чтобы как-нибудь до дома дошла, с тобой пока знакома,
и не поверила опять.
едва нашли канал без звука, и петь "Разлука ты, разлука"
не хочется на тонком льду.
когда-нибудь он просто треснет - нужны ль природе наши песни
в неведомом году.
***
В. Н.

не опьянев от портвейна, что завернут в "Советскую молодежь",
от рабочего места к холодному дому придешь.
огонек монитора тебе в темноте не светит,
молодежи вчерашней бросают окурки дети
в эти лужи цвета радуги, что замерзнут к утру,
и следы от помады на лбу твоем не сотру -
пусть они прочитают по мутным кириллицы знакам,
как холодный твой лоб для меня был когда-то лаком,
а потом, предрассветную мглу разрезая надвое,
бесполезно казалось искать там что-то живое.
поезда не дошли, и пустые бутылки звенели,
и подвыпивший бард всё желал нам весенней капели
как-то вместе дождаться, за руки покрепче держась,
и ко лбу подступала густая весенняя грязь.
и безногий шарманку крутил, обезьянка скучала.
мы проехали так в этом поезде станций немало,
что забыли, куда и зачем собирались, билет потеряв.
не заметили, как целиком заменили состав.
и какие-то люди опять продают шаурму,
иллюстрируя тезис о том, что здесь горе уму.
не пойми меня правильно - всё возвращается в точку отсчета.
и тебя разбудить на рассвете сподобится кто-то
тумаком добродушным, сказав, что приехал, пора -
что за сызрань господня на родине карты дыра,
и затекшее тело свое пустоте подставляя,
ты не вспомнишь меня, в точке В не застынет кривая.
***
и не будет тебе никакого покоя, даже когда распогодится
и грачи из учебника русской речи в соседний лес прилетят,
на скамейке забудет кроссворд интеллектов чужих поклонница.
ты запомнила - пятое место, четвертый ряд.

чтобы в мерзлую землю зерно закопать, нужно быть ума невеликого,
чтобы мертвую душу выхаживать, слезинкою поливать.
"спи спокойно", - обходчик кричит, обернешься теперь на крик его
и считать на самый край вернешься опять.

и не будет покоя тебе ни в чем - ждать маршрутку по расписанию,
имя суженого выспрашивать у каждого, кто сойдет.
вот услышишь одно, не поверишь рождественскому гаданию,
бесконечной пробы кольцо упадет на лёд.
***
мимо очереди в храм, где под стеклом не Дары волхвов.
алкоголик с полтиной похваляется, что переплыл Волхов
в лютый мороз крещенский, погиб на первой чеченской,
протягивает тебе: "На, не побрезгуй".

на седьмой день года, который отнял все силы,
доедаешь салаты, смотришь "Снежное чувство Смиллы".
за окном разверзлись хляби, а после остались лужи.
отключи телефон, пока абоненту не стало хуже.

мимо храма Христа мигалками скорых для постовых,
чтобы гул, когда вносят их, на минуту затих -
обсужденья погод и жалобы на тарифы,
призывы сравнять с травою и сжечь все книги.

ты вытираешь горячую жидкость с трещинок губ.
а что за ларец там? все говорят, что дуб.
***
мы идем по Прорезной, в стиле раннего Маяковского
реклама компартии, горизонт завалил, но буржуя этого броского
сфотографировал ты. кальянщик из Узбекистана
редко является на работу и дышит странно
воздухом этой столицы под аркой Дружбы народов
аттракционы с изображением разных уродов
и человек, от похмелья едва живой,
бормочет о том, что крутится-вертится шар голубой,
скорей по инерции, чем с какой-либо мыслью четкой
я приближаюсь к тебе нерешительною походкой
а мужчины ценят уверенность в собственных силах
о пустяках наговоримся еще мы милых
выйдя из парка который закрыт на обед
это возможно но выхода всё-таки нет
мы идем обратно по Прорезной под июльским холодным ливнем
тему любви навсегда в этом тексте закрыв им
сам по себе текст конечно бесценен
на постаменте всегда живой глядит еще Ленин
на Бессарабский рынок, что архитектор из Польши
придумал когда-то, а я тебя не увижу більше
***
и шлейф от ее "Шалимара" остался на лестничной клетке
такой же недавно один югославский товарищ соседке
прислал под каким-то невинным советским талмудом
и что не осколки, смогли объяснить только чудом
и в пятой графе, где написано, что итальянка
и варвары, римляне, вся эта скупость, огранка,
чтоб вечно светило тебе многоточием веры
великое "может не быть" ДНК полимеры
останутся губы ее и надбровные дуги
а всё остальное замажут побелкою слуги
спросить у кого-то на ломаном ru, где же здесь остановка
бежать за трамваем вскочить на подножку так ловко
кондуктор тебя обилетит, билетик счастливый
кладешь на язык, он по вкусу покажется сливой


***
оставили потом в степи сказали еще потерпи
вот установится наша власть выпадет наша масть
и не дадим никак тебе мы в степи пропасть
ударилась оземь три раза стала ему чугунок
кости соседней волости были уже не впрок
рыбий жир великой эпохи волка не кормят ноги
в клевер лицом лежит у большой дороги
вот появится конница с песнями да цветами
с сафьяновой тетрадочкой где стихи о Прекрасной Даме
гимназист-расстрига маменькин второгодник
зачитает до смерти прогуливая субботник
а какой это город спросят у ковыля
чернозем привозной надкусывая хваля
а за кого вы теперь умереть готовы
или жить - по следам ничейной половы
нашел детей схоронившихся под кустом
изгонявших бесов молитвою и постом
из виноградной косточки а в земле
всё бесполезно но выверено вполне
остановили потом в степи - сало топи
в жаре и копоти невозможное накопи
чтоб раздарить отдать детишкам задаром
вместе с трубою подзорной воздушным шаром
падки туземцы на эти стекляшки водку табак
объявляю что стороны вступили в законный брак
нерасторжимый пока вьется моль над бывшей кониной
и рассеченная земля срастется единой -
несть ни рязанца ни половца ни печенега
ни весенней воды ни первого снега
только ты да я кровью одной горя
варежки достаем из груды старья
***
и Лазарь остался на месте своем и на дне Петрограда
под пеною мыльной и коркою Летнего сада
прогулочным шагом прошлись над его головой
и он растворился в томительной речи живой
"Извозчика мне, да скорей, и полцарства в придачу"
с двуглавым орлом две монетки да воли на сдачу
разбиты копилки которые скорбны летами
с болонками свиньями птицами или котами
наполнил свой дом а теперь трется тень от матроса
о южный поребрик одна революция косо
прошла по виску говорили что нерв зацепила
теперь до последней консервы работает "Billa"
и бьется ожившая рыба о колотый лёд
и красную воду с остатками воздуха поет
***
у Василия Кесарийского разбили электро-люстру
модный поэт написал про шестое чувство
какой-то француз поднялся в небо уже не на дирижабле
что им неймется французикам ели своих бы жаб ли
в Серпухов падают летной машины запчасти
пили три дня: без любви брак - такое же счастье
били картины с туманной картины пытались сурик скрести
глохнет мотор самолета кому-то сказать "Прости"
нужно наверное вдруг да услышит не пропадет
втуне затмение солнца и на ресницах лёд
в Серпухов люди съезжаются из окрестностей за платками
служат молебен о воздухе чистом в еловом храме
модный поэт воздухоплавателем родиться
тоже хотел бы но жалко летать как птица
сокол какой-нибудь ласточка и чирок
не научился - бабушке дал зарок
не разобьется о камни набережной Невы
выбросил эту глупость из головы
девы в платках увлекают в жидкую поросль после молебна
сколь их влажна красота сказать - непотребна
чувство какое по счету - шестое пускай
за поворотом скрывается первый трамвай