Мир встает огромной птицей

Эдуард Багрицкий знал: «Трудно дело птицелова: Заучи повадки птичьи, Помни время перелетов, Разным посвистом свисти». Речь здесь идет о трудном деле – поэта.
Птицелов обманывал стихию – в ее наивный, откровенный час; в пору ее поэтической непосредственности. Не стремление ли человека выжить среди стихии выражается в этом обмане – в поэзии? Не об этом ли еще Пушкин писал вроде бы и по другому поводу: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»?
Бесконечна игра стихии и человека; природы и поэта. Человек постиг язык стихии – это большое достижение человека, угодное и самой стихии. Умение птицелова из стихотворения Багрицкого – высочайшее поэтическое мастерство: «Но, шатаясь по дорогам, Под заборами ночуя, Дидель весел, Дидель может Песни петь и птиц ловить». Поэты – тоже, как и птицелов Дидель, скитальцы в мире, в истории, во времени. Это о поэте свидетельствует Багрицкий: «И вытаскивает Дидель Из котомки заповедной Три манка – и каждой птице Посвящает он манок. Дунет он в манок бузинный, И звенит манок бузинный, – Из бузинного прикрытья Отвечает соловей. Дунет он в манок сосновый, И свистит манок сосновый, – На сосне в ответ синицы Рассыпают бубенцы. И вытаскивает Дидель Из котомки заповедной Самый легкий, самый звонкий Свой березовый манок».
И в этом обмане птицелова – сущность поэзии. Стихи – такое же мастерство уподобления гармонии. И гармония, как птица, откликается на стихи. И тем стихи совершеннее, чем доверчивее к ним гармония, чем она отзывчивее. Выразив в птицелове свою сущность, Багрицкий выразил сущность поэта в размеренной стихии. Чтобы войти человеку в доверие к стихии-гармонии, необходимы созвучные слова – стихи.
Поэт являет собой настоящего птицелова. Искусными «птицеловами» были – и Пушкин, и Есенин, и Блок, и Баратынский. Зная о таинственной власти гармонии, Баратынский обращался к женщине: «Приманкой ласковых речей Вам не лишить меня рассудка». Но поэты своими стихотворными речами будто лишают стихию рассудка. И Тютчев, когда писал – «Не верь, не верь поэту, дева», обращался к деве-истине, к стихии.
А стихи – язык стихии, открытый поэтам Богом. Феномен поэтического таланта, «дара Божьего» в том, что творящий абсолют открыл поэтам язык природы. И она откликается на стихи. Буря и шелест трав – откликаются. И стихия оказывается в плену стихотворного размера, как птица в клетке искусного птицелова. «Он лады проверит нежно, Щель певучую продует, – Громким голосом береза Под дыханьем запоет». Вот оно – братское взаимодействие стихии как поэта и поэта как стихии. «И, заслышав этот голос, Голос дерева и птицы, На березе придорожной Зяблик загремит в ответ. За проселочной дорогой, Где затих тележный грохот, Над прудом, покрытым ряской, Дидель сети разложил».
 Голос дерева и птицы – есть голос поэта. Лишают ли поэты свободы стихию? Что они могут сделать с прирученной стихией? И буйство природы – не есть ли стремление природы вырваться из неволи стихов и поэм, размера и метафор? «И пред ним, зеленый снизу, Голубой и синий сверху, Мир встает огромной птицей, Свищет, щелкает, звенит». Поэт есть птицелов в отношении этого мира-птицы. И стихи – не просто звучат, а свищут, щелкают, звенят.
Птицелов ищет живую стихию. Мастерство птицелова – полное уподобление стихии. Только это – поэзия; только это – красота. Поэзия – ответ птицы птицелову – как ответ другой птице; ответ дерева человеку – как ответ другому дереву. А мастерство птицелова (или – поэта) есть совершенствование уподобления природе. Но до этого необходимо услышать птицу, услышать дерево. «Божественный глагол до слуха чуткого» касается – песней птицы, шелестом дерева. Чуткий слух – мастерство птицелова.
Дело поэта заключается и в том, чтобы заучить повадки природы. Дар поэта – «ласкать и карябать» стихию. И впрямь – «роковая на нем печать».
Если Творец в стихии, то стихи – подражание его вещему языку. Это и есть самое совершенное подражание «божественному глаголу», который «до слуха чуткого коснется». И «душа поэта встрепенется», действительно, как птица – «как пробудившийся орел».
А может, стихами и сама природа – как птицелов из стихотворения Багрицкого – играет с человечеством, уподобляется его языку – как дару Божьему? Стихи – глагол стихии. Глагол стихии – только стихи, могучее созвучие слов и смыслов. И поэт, сочиняя великие стихи, разговаривает со стихией, располагает ее к себе. Доброту из нее выуживает, расположение к себе, пощаду, любовь стихии к человеку. И поэту удается это сделать.
Стихи – как щебет и свист птицелова. Революционные стихи – как звуки птицелова, обращенные к птице-революции, к птице-буре.
Революционная поэзия, которую представлял Багрицкий, делала язык птицелова-человечества еще совершеннее – для разговора со стихией; делала язык человечества более решительным. Вот что писал автор «Птицелова»: «Октябрь! Ночные гаснут звуки. Но Смольный пламенем одет, Оттуда в мир скорбей и скуки Шарахнет пушкою декрет. А в небе над толпой военной, С высокой крыши, В дождь и мрак, Простой и необыкновенный, Летит и вьется красный флаг».
Революционная поэзия, востребованная стихией в эпоху ее буйства, на соответствующем языке говорила с ней. Революционная поэзия от имени человека говорила с буйством стихии, чтобы она и в таком своем состоянии оставалась к человеку доброй. И при этом революционная поэзия оставалась с Пушкиным: «И мне ли, выученному, как надо Писать стихи и из винтовки бить, Певца убийцам не найти награду, За кровь пролитую не отомстить? Я мстил за Пушкина под Перекопом, Я Пушкина через Урал пронес, Я с Пушкиным шатался по окопам, Покрытый вшами, голоден и бос. И сердце колотилось безотчетно, И вольный пламень в сердце закипал И в свисте пуль за песней пулеметной Я вдохновенно Пушкина читал!».
Происходит обретение Бога поэтом – научившимся его всевышней речи, как птицелов научился речи птиц. Происходит обретение Бога поэтом, который договаривается с природой. Стихи – общий язык природы и человека.   
А поэт-птицелов идет по миру: «Так идет веселый Дидель С палкой, птицей и котомкой Через Гарц, поросший лесом, Вдоль по рейнским берегам. По Тюрингии дубовой, По Саксонии сосновой, По Вестфалии бузинной, По Баварии хмельной. Марта, Марта, надо ль плакать, Если Дидель ходит в поле, Если Дидель свищет птицам И смеется невзначай?».
Это и есть бытие поэта, всемирного поэта, поскольку в стихии поэт может быть только всемирным. Это – сущность сочинения стихов; это – сущность породнения природы и человека, стихии и поэта. «Смеется невзначай» – явление поэзии, все-таки доброго дела, нужного Богу, у которого много птиц. Творец жертвует своими птицами – птицелову за возможность услышать его свист, за мастерство. Творец – всемогущий мастер – боготворит только мастерство. Совершенство являет Богу птицелов, умеющий говорить на языке деревьев и птиц.
Явить Творцу совершенство, феномен мастерства – и к этому призвана поэзия. Потому благословенны поэты-птицеловы. Пойманная птицеловом птица – дар Божий за совершенство мастерства…
И не надо плакать миру. Можно ничего не бояться, «если Дидель ходит в поле, Если Дидель свищет птицам И смеется невзначай». Значит, птицелов-поэт не перестает договариваться со стихией на ее языке о пощаде для человечества. Гармония слышит птицелова, умеющего искусно говорить на языке птиц и деревьев, любит его и по-доброму смеется ему в ответ…