Николай Степанович Гумилёв

Для меня мир поэзии Николая Степановича Гумилёва навсегда стал моим миром, прекрасным и загадочным, мрачным и в то же время светлым, миром иллюзии реальности или реальностью мечты…

"Здесь будет цирк», — промолвил Ромул, —
«Здесь будет дом наш, открытый всем».
— «Но надо поставить ближе к дому
Могильные склепы», — ответил Рем."

    Он был Рыцарем с душой монаха, первым романтиком двадцатого века :
"Каждый человек поэт, - верил Николай Гумилёв. - Кастальский источник в его душе завален мусором. Надо расчистить его. В старое рыцарское время паладины были и трубадурами, как немецкие цеховые ремесленники мейстерзингерами... Мне иногда снится, что я в одну из прежних жизней владел и мечом, и песней. Талант не всегда дар, часто и воспоминание. Неясное, смутное, нечёткое. За ним ощупью идешь в сумрак и туман к таящимся там прекрасным призракам когда-то пережитого..." (В. И. Немирович-Данченко. "Рыцарь на час").

    Он был верен той эпохе – эпохе Великой Империи, чести и долга.
Всю жизнь Николай Степанович искал счастье, или скорее саму его жизнь оставшуюся там, во иных временах, он не скрывал своих монархических взглядов, как и своей религиозности. Это было частью его самого…
Он любил, но был ли любим? Кто знает.… И если у Блока верность Прекрасной Даме, то у Николая Степановича, скорее верность самой Любви. Романтический принцип спроецированный в жизнь, попытка превратить жизнь этой Дамы в безоблачное существование, развеять грусть, унять боль.

"Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.


И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф."

        Но по какой-то роковой случайности, именно боль он он и принес, близкому  неродному человеку, к которому стремился полжизни, то ли от собственного легкомыслия и дон-жуанства, то ли потому, что иначе он не мог. Такова была его сущность. И череда романов и последующие за ними возвращения к берегам Итаки, роковые страсти, которые так или иначе оставили свой след в сердце поэта. Даже когда он «играл» в любовь, игра эта скорее схожа была с пьесой в театре, когда актер проживает свою роль, уже не осознавая, где заканчивается сценический образ и начинается собственное «Я»…
         Я  не стану пересказывать биографию «русского Киплинга», нет в этом нужды. Слишком много дат, о которых захочется сказать хотя бы полслова (от первого стихотворения, напечатанного в 16 до рокового августа), слишком быстро меняются города – Царское Село, Тифлис, Березки, Париж, Киев, Севастополь, Слепнево, Петербург Константинополь, Александрия, Каир, …. Все это не просто названия населенных пунктов , набор цифр – это утраты и разочарования, поиски, Дантовы круги ада в работе над собой, бессонные ночи, попытки свести счеты с жизнью и сама жизнь.
    Его, как Конквистадора манила Муза странствий. Африка превратилась для Гумилева в землю обетованную. Шаг за шагом, год за годом он возвращался туда, в эту «колыбель рас и цивилизаций» в поисках чего-то неясного, зыбкого, в поисках утраченного Рая или мечты?
Поиски Земли обетованной он был упорен в них. Несмотря на тоску, на неудачи. «Индия Духа"  - высшая цель странствий героя. У нее нет определенного географического расположения. Она неуловима, словно Летучий Голландец – это не Абиссиния, не Ирландия и не Россия. поэт придерживается принципа, изложенного Петером Корнелем следующим образом: "Центр может располагаться на периферии, представляя собой некий небольшой фрагмент"

"…Только книги в восемь рядов,
Молчаливые, грузные томы,
Сторожат вековые истомы,
Словно зубы в восемь рядов.

Мне продавший их букинист,
Помню, был горбатым, и нищим...
...Торговал за проклятым кладбищем
Мне продавший их букинист."

 В занятиях магией и оккультизмом Гумилев хотел отыскать выход из охватившей его тоски. И сами образы в «Жемчугах» исполнены тайной и тревогой. Здесь разгуливают звери средневековых бестиариев, здесь можно разглядеть Мага в пурпуровом хитоне (почему бы не Маг Райдера Уайта?), или же увидит отсылки  к алхимическому деланию… шелестят страницы старинных книг.
   А ведь в начале своего творческого пути и до 1917 г. Гумилев резко критиковал символизм за братание «то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом». По его словам: «не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я, а какая-то неведомая сила»…      
       Война, «Записки кавалериста», два Георгиевских креста на груди и «Колчан». И вот именно там, было и написано:
«И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.»
    Но почему серафимы? Что это символ победы или одна из форм, которые принимает смерть? Что примечательно, у Артура Мейчена в рассказе «Лучники» вышедшем  29 сентября 1914 года, в газете «Ивнинг ньюс». Описывая сражение, о котором Мейчен узнал лишь из газет он упоминает о небесних лучниках, которые сражаються на стороне англичан. Так родилась легенда об ангелах Монса, так после и утверждали учасники сражения…
Почему об этом стоит упомянуть? Оттого, что случайности неслучайны,  наверное)
   После ранения его ждал госпиталь, позже поэт решает отправиться в Персию. Но задержавшись в Париже он туда уже не попал. В начале 1918 года управление русского комиссариата было расформировано. Салоникский фронт больше не существовал. Чтобы получить назначение на фронт Месопотамский Гумилев просится в Англию. Но, вновь попав туда – прежде он побывал в Англии в 1917 году, общался с тамошними интеллектуалами, в том числе с Г.К. Честертоном и У.Б. Йейтсом, – Гумилев понял, что все напрасно. В апреле он на пароходе отправляется в Мурманск.
   Не замечая революции или не желая замечать поступь этого зверя, поэт жил убеждениями мира дореволюционного, его идеалами.
Арест его был для всех полной неожиданностью, ибо никаких причин для ареста не имелось. В. Ходасевич вспоминал об этих днях: «В конце лета я стал собираться в деревню на отдых. В среду, 3 августа, мне предстояло уехать. Вечером накануне отъезда я пошел проститься кое с кем из соседей по Дому искусств. Уже часов в десять постучался к Гумилеву. Он был дома… Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилева арестовали и увели. Итак, я был последним, кто видел его на воле…»
На имя Гумилева никто не накладывал запрет. Книги Гумилева выходили некоторое время и после его смерти. Последним сборником стихов на родине стала книга 1922 года.
Та боль, то предчувствие, что звучит в его стихе, то «стихийно-русское исканием муки», а мука эта - от невозможности связать искомую идеальную гармонию — с реальной русской жизнью, по словам Анненского, не было ли это предчувствием собственного страшного пути, который был уготован поэту, той горькой чаши, которую он испил до дна, оставаясь верен себе и долгу. Безымянная могила без креста, ни молебен, ни ладана, ни близких – такова была его смерть, как и смерть его императора…

"И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще..."

Гумилев ушел из жизни вместе с дореволюционным Петербургом, с его дворцами и аристократическим блеском, с его утонченностью и чувством прекрасного. Весной 1922 года петроградский печатный орган «Революционное дело» сообщил такие подробности о казни участников дела профессора Таганцева: “Расстрел был произведён на одной из станций Ириновской железной дороги. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обречённых были насильно столкнуты в яму, и по яме была открыта стрельба.
На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землёй”.
Какое же самообладание нужно было иметь, чтобы в письмах из тюрьмы жене сообщать: "Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы".
Стихи его, написанные в тюрьме, так и не дошли до нас. Они были конфискованы и, кто знает, где они сейчас, возможно пылятся в архивах Чека…

"Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право --
Самому выбирать свою смерть."