Художник и тысяча

Почему я пишу про Львов? И, правда-почему?  Почему не с жалом в сердце, но с медом я думаю про горбатые его улицы и одряхлевшие шпили костелов?  Сидя в темноте и всматриваясь в допотопный экран памяти, на который серебряным лучом, идущим откуда-то из-за спины, из неведомого, из ставшего космосом далека слабеющим потоком пляшущих  точек  проливается черно-белые, теряющие четкость картинки…Город, по каменным плитам которого, отмытым дождем и согретым солнцем я бродил босиком , думая, что жизнь бесконечна…Я никому не отдам этот город. Националисты, бандеровцы –налет ржавчины. Во Львове живут и жили прекрасные, добрые, сердечные люди…Есть много городов на Земле, есть Нью-Йорк и Лонг Айленд, есть Тель-Авив и Яффо, но есть –как не быть! –Львов, Левандовка и Брюховичи…
………………………………………………………………………………………

    Князь Даниил хмуро наблюдал, как малиновое коромысло, все больше выгибаясь горбом к небу, вздымалось из-за дальних холмов. Одинокий дуб, расколотый молнией, бросил на мгновение  к ногам князя, словно стрелу, выпавшую из колчана половца, серую тень. Тень,  испугавашись пыльного сапога, тут же медленно поползла обратно, к подножию изуродованного дерева. Яркий луч, больно задев глаз, разбился о наконечник шлема воеводы, спешащего с вестью.  С благой ли? Возликует ли душа или острое жало убитой надежды пронзит княжеский доспех, терзая сердце?
     Сын, Князь! Княгиня разрешилась сыном! Лекарь вынес кровавые тряпки, в которые завернул  дитя, показал  мальчишку дружине. Роды шли трудно, лекарь едва стоит на ногах, Сама отошла в сон. Иди туда Князь, тебя ждет сын.
     Над холмами повис малиновый диск, тень от дуба спряталась в его корни.
     Сын. Князь выдвинул из ножен клинок на четверть. Голубоватая, дымчатая, драгоценная сталь, которую прикованные к скамьям рабы с залитыми потом и кровью черными спинами, привезли на барке из Дамаска в Царьград, столкнулась с малиновым лучом,  швырнув его обратно в небо, как голову печенега в истоптанный боем вереск.
      Меч упал в ножны. –Живи, воевода. Благая весть!
     -Вот здесь-Князь Даниил Галицкий, исконно русский князь, ударил ножнами в траву под ногами – быть здесь городу во имя сыны моего –Льва! Христос пришел на Землю ровно за 1225 лет до этого дня!
     Что скажете? Не великие ли люди сплели судьбу свою с городом Львов? –Это еще что!
Сам Петр, - Петр! -Коротал здесь ночь перед битвой в Полтаве. С одной стороны-Петр, сидя на сундуке в низенькой комнате с окошком, заправленным по диагонали в решетку из толстых железных прутьев и глядя на двух каменных львов, положивших усталые лапы на щиты у входа в Ратушу и Шлиппенбах, или кто там еще- в болоте под городом, искусанный галичанским свирепым комаром.
      Опять же, Мазепа. Не он ли дрожал здесь от азарта, поджидая переодетого в гуцула шведа,  как лист проклятой осины под палестинским ветром, когда к ней, кряхтя, подбирался Иуда со своей веревкой?
     Богдан Хмельницкий здесь вообще свой. Нет костела, где  бы честный хохол не восславил Господа за единение братьев, сынов одного народа!
     Стоп! А "Апостол"!? Забыли? -Я не про Петра там, Иллию или Матфеея-их, как раз, никаким боком ко Львову... Нет! -Бородатого русского мужика, сына Федора, что, не в пример хилому немцу-Гутенбергу, сам могучей своей ручищей крутил деревянный винт, прижимая буковицы к тонюсеньким клочкам телячьей кожи и после, перехватив волосы тесемкой, чтобы чуб не застил, сшивал страницы, порождая шедевр. Первопечатник! Или "першедрукар" по-местному, уж простите за такой язык для святого дела!
     Вы говорите! Можно продолжать этот список, в котором, что не имя, то вечная ему память!  Далее: Коля Зальцман. Художник и парикмахер. И этот рассказ о нем.
 ……………………………………………………………………………………………………..
     Тихая, согретая июньским теплом, улица..Фиолетовые,  в незапамятные времена вырубленные из цельного камня, пузатые кубики мостовой  сцепились друг с другом, как римская когорта щитами перед боем, и застыли в неподвижности,  впитывая в себя нежаркие  лучики  вечернего солнца…Впрочем, зачем так много о камнях? И правда – зачем? Речь пойдет о заурядной Львовской парикмахерской…
      Как часто мы произносим слово- художник!,  наполняя его пафосным смыслом! И рисуются воображением мрачные, потемневшие полотна, плененные сетями крокелюров,  или там, силуэты каменных мужиков с жалким подобием анатомических подробностей, или задрапированная в шелк леди с кувшином у родника…Всякие там турецкие шали…
     Нет, друзья, нет- вас неправильно научили, не то показывали. Дурили! Есть в львовской картинной галерее розовые люди, взявшиеся за руки в круг на зеленой поляне. Плясуны! Сзади шепот - Сезанн!  Моне! Ренуар!
      - И сколько ждать того пацана, что, дожевав уворованное у ротозеи-торговки яблоко, проорет: а дядька-то, дядька- голый!
     Не спешите себя корить за невежество.
    А Коля? Разве не Коля Зальцман  делает лицо города Львова?
    Что Вы видите, отъехав пару  остановок на трамвае от вокзала?  - Силу пальцев его и кисти его!  Кто, как не утонченные львовские пани герцогинями плывут по улицам славного города Львова - по Плац Пруса и Перше-травнэвой , в конце-то концов?!
      Озабоченно плывут по своим таинственным, интригующим бабьим делам, спрыгнув с подножки визжащего колесом трамвая и  опасаются при этом дрогнуть, чтобы не порушить шедевр, порожденный нервными пальцами  Кольки Зальцмана?
     А волос? Простой человеческий волос, бессмысленно и дико растущий повсюду на вас, но который также  вырастает и из головы, именно он, налитый  сочным янтарем, застывает, леденеет…и глуповатое, настороженное лицо львовской хохлухи  излучает под сенью его, аристократизм и надменноть.
     Коля Зальцман-художник. Расческа в его руках,  ножницы- это кисть и палитра. Сто поколений до него-сто, не меньше, сощурившись смотрели на заросшие головы дикарей, смотрели и решали: что обкорнать, что отмахнуть к чертовой матери, чтобы лицо стало лицом…
      Выскребая щетину с дубленных гуцульских щек, Коля думал о прекрасном. Он думал о Белле. Он думал о свадьбе… Пусть для начала будет парень…Всего-то! Найдем пару ножниц, машинка есть! Как я научу его стричь!
     -В белом халате до пят -я отдам ему свой -сорванец будет намыливать кадыки и подбородки, в  белоснежной пене соберется проросшая на щеках щетина и,  как ударом шпаги о полотенце, будет очищаться сверкающий, полированный клинок Золингена -( я дам пацану лучшую свою бритву!) Лезвие тонкое и нежное, как женский каприз, лезвие меж двух пожелтевших пластин из слоновой кости, на котором как символ сятости, уже полустертый от столетнего соприкосновений с кожаным ремнем,  вычурным вензелем выгравировано слово «Solingen».
      Старый Исаак-кустарь и самоучка, давно уже спит на Лычаковском кладбище, в болоте, которое поляки отвели для евреев. Ему все равно!-сухо там или сыро! Коля, сын его,  затмил его славу. Что мог Исаак со своей ручной машинкой? Подстричь под ноль? Да! Мог. И голодные вши переселялись с немытых, стриженных голов на волосатые…
      Исаак был один! Правда, были еще цирюльни и были еще мастера…Но…-машинка, зажатая между пальцев, это, как женские ноготки в медвежьем объятии насильника…
     Подвал, в котором Иссак стриг десятилетиями:  пару кресел, диванчик, вешалка.
     Уголок подвала отделялся фанерной перегородкой, выкрашенной светло-зеленой масляной краской, в фанере вырезано окошко с закругленным верхом - касса. Зачем? С клиента можно было получить прямо здесь, у кресла, и отсчитать сдачу, сунув руку в брючный карман, откинув полу утратившего свежесть, белого халата…Но Коля величественно говорил: -пройдите! И исчезал за «кулисы», чтобы с постным лицом возникнуть в окошке «кассы».
     Новость принесла толстая Мария, мама двух хулиганов: Юры и Димы. Ей можно верить: снайпер - фронтовик. Дама железной воли и твердого слова. Рыжий парик  называла  «шиньон»  и надевала на голову,  как кепку…Из года в год приходила она к Коле с двумя  сопляками, висящими на ее подоле и со своей доской-положить поперек подлокотников на кресло-стригите  обоих налысо! К школе отрастет! По шесть копеек за голову…Так мы с братом и шли-по шести копеек за душу.
-Мама, может, хоть челку?!
Нет!-отрезАла, как досылала патрон затвором СВТ*, мама…
     Новость была такая:
-Мария стоит в гастрономе на Сталина: «выкинули»  филе замороженной трески, сзади, как напасть, подкралась молочница Ханна. 
     Ну, могла бы промолчать! Так нет!
    - Слышали новость?  Сватов засылали! Сам Сорока с рушником ходил! –Вот этот, с тощей задницей посватался к Бэле! К Белле!!! –он кто?, а у них –пианино! -вот, этими собственными ушами слышала!
       А что мне пианино? –есть люди, так у них  своя «Победа»!
      -Нее…у этих Победы нет…Но,Вы, ведь, Мейера знаете -толще его разве, что Ратуша- так он вышел на балкон в подштанниках и орал на весь двор: вот ЭТО! Хочет стать мужем? Этот клоун со щипцами пеной! –Пусть он себе «этот самый» завьет, прежде, чем я свою кровинушку отдам ему паскудить! Или пусть принесет тыщу! Прямо на стол – тыщу!
     Тысячу, загрустил Коля. Откуда? -«бокс» -тридцать копеек, полу-бокс шестнадцать, под «ноль», вообще,- гривенник…Белла... Ах, как хорошо бы было! Белла. И почти русская фамилия-Ривкин! Это вам не Коля Зальцман! Ее бы взял. Как здорово-Николай Ривкин! Можно еще «г» спереди приставлять, тогда совсем хорошо!
     Рассудить, так и евреем быть неплохо -  а что плохого? Не ори на всех перекрестках: люди! Я, мол,  …этот!  Так и кто узнает? Живи себе спокойненько…с образом по подобию.
     Ох, уж мне этот образ! Заходишь, скажем, в купе плацкартное, в Черновцы или Броды, скажем. Битком. Сел на краешек лавки, поезд тронулся, огоньки поплыли. Тепло, уютно. Люди сальцо жуют. И ты перекусить можешь. Коржичек, яичко на газетку, опять же,  помолиться,  уткнувшись носом в уголок …
     Попутчики повеселели, глядят, перемигиваются..Нет-нет, что Вы, ничего-у самих евреи в приятелях…
     Да при чем тут ваши евреи в приятелях!  Да, хоть мордва там у вас,  хоть узбеки! Что, на человека я не похож? Или хлеб у меня другой? Боже, как в морду, иной раз, заехать хочется…Ладно, проехали…
     Так, что там, тетя Маша -не отдаст Мейер дочку за парикмахера? Нет? Принц ему нужен? Вот, пусть и ищет еврейских принцев.
     Бог послал. Ветер рванул  тощую герань в горшке на витрине -входит средних лет тетка, напудрена, размалевана, пацаненок на пальце:  -   
-Парикмахера мне!
  Я буду…
Тетка приникла к уху: -интимную стрижку делаете?
     -Любую делаем, занимайте очередь!
     -То-есть, как? -  Не поняла? Что, в этом кресле?
     -ДосОчку подложим, если что!
-Какую досОчку, куда!!!??? -Вы не поняли. Мне интимную. Там…
Тут,  надо сказать пару слов в оправдание бедных моих земляков,
     Деликатный, утонченный термин «интимный», да еще на  русском, не то, что бы был в особом ходу промеж львовских безгрешных, бесхитростных евреев.  Они и вспоминали-то о подобных бытовых мелочах, случавшихся между делом, когда, вдруг, вспухал живот у жены…
-ПлачУ тысячу, добавила дама.
     Что там тетя Маша болтала про Мейера? Тысячу ему? –Так, вот она, тысяча!
В драповом пальто, в дорогих румынских сапожках, с шестимесячной укладкой «перманент», с Красной Москвой из-под мышек!
    Нет! Не быть Белле мадам Зальцман, не бывать Коле русским парнем Николаем Ривкиным!
Не опоганит он отцовский Золинген о Б-г знает что!
………………………………………………………………………………………………
Мейер перестал жить через семь месяцев. Николай, не отпуская худенький Беллин локоток, первым бросил горсть влажной земли в скорбную яму  и вдохновенно, как на выбеленный холст, посмотрел  на взъерошенные кладбищенским ветром локоны будущей жены.
     -Тоже скажете! -тысячу!