НеЗакрытьЛи? - поэма

Захвалили меня! – Поругайте –
разнесите стихи в пух и прах.
В поддавки вы со мной не играйте,
то потерпите истинный страх.

Я – гроссмейстер в игре по заказу,
выхожу на позицию – шах
через пару ходов – мат на фразу –
поддаюсь, обесценен размах.

Я, конечно же, вас обожаю,
стихиряне, стихирки, друзья.
Но, бывает, и вам возражаю.
А иначе, поверьте, нельзя.

Соглашаюсь я всё-таки чаще,
иногда и ответить могу
однозначно – полыни не слаще,
не теплее, чем в белом снегу.

Поругайте меня, стихиряне.
Вам обидеть, увы, не дано.
Я встречаюсь не только утрами,
вечерами и даже кино

не смотрю. С вероятностью спорить
ни к чему и ко мне приходить.
Ожидание с глупостью вторит. –
Да пора и меня пристыдить.

Поругайте меня, поругайте! –
Без интриги, какой интерес?
Вы на горло моё наступайте,
чтоб не пел, потому что воскрес

в непонятности старых разборок –
на Стихире волна за волной,
а стихи перекисшие – творог.
Вероятности горб за спиной.

Вы обходите с лёгкостью ветра,
безысходность страницы видна.
Я, конечно, в туманностях ретро.
Поутихла печали волна.

Эйфория прошла по задворкам.
На Стихире немеряный день,
и ночное скольжение с горки,
пропадает жасминная тень.

Исчезает желанье ругаться? –
Понимаю всю пагубность дня.
Мне за вами, друзья, не угнаться,
так ругайте, ругайте меня!

Оттого, не закрыть ли страницу?!
Посоветуйте, как же мне быть?
Не хватает, наверно, амбиций,
не хочу по течению плыть!

Коль закрою, никто и не ойкнет.
Ну, подумаешь, взял и закрыл.
Захотелось промчаться на тройке
прямо в завтрашний с лёгкостью тыл.

И ходить по песчаным откосам,
над собою смеяться опять,
задаваться неглупым вопросом.
А зачем? – почему не понять.

2.
Поругайте! – Меня захвалили...
...недостоин я первой строки.
Вся бесценность и верно в утиле.
Одиозность, однако, с тоски.

Перестал я читать Мандельштама,
отодвинул Есенина в тень.
На Стихире, какая-то дама
понесла в кузовке дребедень,

мол, не надо смеяться открыто.
Ничего я понять не могу.
Ну, причём тут свинячье корыто?
И что время сгибаю в дугу.

Записали в политики? Грустно
мне об этом писать в тишине.
Хулиганы в России дерутся.
Неприятие зреет во мне.

Поругайте меня, что есть мочи,
покричите метафорой здесь –
обязательно с ходу погромче,
потому что, задетая честь, –

возмущается в заводи тихой,
по фарватеру ходит волна.
За туманами тянется прихоть.
Не моя, извините, вина

в одиозности чистых соблазнов
я не смог опуститься на дно
безответственных гибельных лазов,
незаписанной фразы давно.

Выплывают былые проказы,
на поверхность бурлит серебро.
Испохаблены золотом стразы,
где плюют с высоты на добро.

Поругайте за эту Поэму,
что я в ней ахинею несу
и записано жутко не в тему
без охоты в дремучем лесу.

Вы простите моё многословье,
но попала под хвост мне шлея.
Не дышу беспокойною новью
лабиринтом кружу я полдня.

Принимаю я грозную позу,
но не высказать горьких обид.
Вынимаю из глаза занозу,
обретаю безнравственный вид.

Я не числился в злых атеистах.
Я под Богом живу и всегда
безобразно бываю неистов.
За безбожье сгорает звезда,

что давно отгорела в пространстве,
замыкая пожизненный круг.
Безнадёжно сверкает убранство.
Выливается лужей испуг.

Мне молитва во всём помогает.
Я её неустанно творю –
и печаль в синеве исчезает,
превращаясь к восходу в зарю.

Безответственно жить не умею,
не могу я с рождения лгать.
А весною от счастья немею –
начинаю опять понимать.

Умываюсь осенней слезою,
что не значу ни в чём ничего.
Озадачен своею стезёю.
Зря, наверно, покинул село.

Вероятно, утратил я стержень,
потерял ко всему интерес.
И по нраву мне стала не стрежень,
а соседний задумчивый лес.

Но всё схвачено ветхой толпою,
а бесстыдство течёт и течёт.
Я своею строкою скупою
устраняю нелепый почёт.

Всех похвал перечислить нет силы.
Поругайте в бесчинстве за мир,
оттого, что люблю не Россию,
а люблю золотую Сибирь.

Ломоносов был прав, несомненно, –
прирастает Россия во всём
седовласой Сибирью безмерно,
управляется подлым "Кремлём".

Не желаю писать, не желаю
о политике пошлых времён.
Без разбора на ящики лаю,
как услышу весь список имён.

На слона захожусь, словно "моська".
Лопоухий, бездарно смешон –
вон болтается хобот-авоська,
потому вероятно и слон.

Он бывает безнравственно вежлив
с непокрытой зимой головой,
понимает: грядёт неизбежность –
станет скоро со всеми не свой.

Ненавижу былую удачу –
поднимать в небеса самолёт
ничего, сознавая, не значу
потому как отважный пилот.

На вторые круги не хотелось,
но диспетчер меня угонял.
Мне не нравится их оголтелость,
побеждая свой страх, я сиял,

как надраенный ваксой ботинок,
но не стоптанный лучшей судьбой,
обходилось сверканьем пылинок
в несветящемся небе звездой.

3.
Поругайте меня, что свободно
изъясняюсь на птичьем опять
языке и к тому ж принародно
и, как видно, меня не унять.

Мне понятно, что всё бесполезно –
испарятся стихи на ветру
переменчивой жизни и резвой
без остатка надежды. Сотру

всю ненужность ответного слова.
В неизвестности жить мне легко.
И зачем золотая полова
непрозрачная, будто стекло

всё по жёлобу дикого жлобства
в непредвзятости струйной мечты
и займётся частицею тоста,
неприятной на вид простоты.

Поругайте безжалостно грубо,
чтоб запомнил навеки о том,
где становится подлинно любо,
где вворачивать надо винтом

несуразности, смелую разность
в безначальном событии лет,
и зачем суетливая праздность? –
Не нужна, в том сомнения нет.

Перспектива моя – безнадёга.
Закататься мне, что ли в асфальт?
Говорят: "Да не дрейф ты, Серёга!"
Мол, услышим серебряный альт,

и валторна ветров нам исполнит
неизвестную музыку слов.
А концерт, в безусловности сольный
не до одури, всё-таки нов.

На осеннем просторе цветастом
под сурдинку невежества пней,
что остались лежащими в ластах
на закате бесформенных дней.

Я погоны носил – несерьёзно,
был в условностях старых времён.
Обходил по-над ними я грозы.
Не играл никогда в лохотрон.

Улыбаться давно разучился,
нету повода в странной мечте,
безрассудство во всём и скучища,
я стою на опасной черте.

Не видать мне отныне покоя.
Вы не злитесь – ругайте меня.
Обвинение в грусти – святое!
Добавляйте ночного огня. –

Пусть горят сочинения эти
в перспективе забытых стихов.
Вы с понятием, знаю, Поэты,
в вас не числится подлых грехов.

Я себя узнаю в нежных песнях,
оттого и любуюсь зарёй.
Человека же красит не место,
а какой он сверкает искрой.

Напечатан в "Российских поэтах" –
мне подарок красивой мечты.
Знать, желанье свободы пропето,
то, что видят с иной высоты,

на которую поднят условно,
безусловен семейный престиж.
Произнёс чрезвычайно невольно –
содрогнулся не местный Париж.

Я давно выпивать разучился.
Мне невольность, увы, не к лицу.
Мой не враг и не друг, кто ссучился
ходит-бродит на зимнем плацу.

Невтерпёж разрешить все проблемы,
и поставить на место себя,
потому что гулять по Поэме
не хочу никогда не любя

безнадёжные ветхие мысли,
что разбросаны вновь в небесах
те, что тучами грусти повисли
и исчез независимый страх.

Зашептали цветные берёзы –
все увешены золотом дней,
где закончились летние грозы,
мы своих расседлали коней,

пусть пасутся в просторе свободы.
Мы их снова взнуздаем весной
в беспечальные лучшие годы
под запев водянисто-степной.

Поругайте за степень пижонства,
за суровость страничных хлопот.
Бытовуха и прелесть обжорства
не ласкает дождём небосвод.

Пусть резвятся страницы подобьем
соблазнительной грусти, тоски,
где стоят полноценным надгробьем
под молитву степенно кресты.

Передать бы вам всем по привету.
Вы ж со мною не все, но нежны,
не познавшему славы советы
мне, конечно, как воздух нужны.

Растворится в не модности имя,
засверкает безжизненность слов
и распухнет, как будто бы вымя,
поедавших посевы коров.

Независимость летней погоды
под туманами с гладкой рекой,
где бродили беспечные годы,
бесхребетность моя – непокой

рассердившихся нежных окраин
из моих размышлений одно
вытекает, чтоб люки задраив
опуститься в печали на дно.

Усомниться в весёлости света,
что примчалась сквозь звёздную пыль.
На вопросы оставить ответы,
чтоб поведать забывчивый стиль.

Поиграть в васильковые игры
с первоцветом на "стрелку" взойти.
Мы, однако, конечно, привыкли
продвигаться, не зная пути,

и, не ведая в помыслах брода,
уноситься в жестокую даль,
чтоб увидеть разрез небосвода,
распознать в беспокойстве спираль,

что спускается в жизнь вертикально
на распутье цветочной молвы.
Я к тому же весёлый каналья
и шагаю в безвестье "на вы".




4.
Не изгибы, а их завихренья...
...Поругайте меня, я прошу,
за моё без печали творенье,
что закончить его не спешу.

Надо мне извиниться за время,
что отнял дорогое у вас.
Заморочил, что сломано стремя.
Извините! К сему – Сорокас.

Я с собою давно не согласен.
Бесконфликтность – заведомо ложь.
Состоявшийся образ неясен,
так вчитайся, быть может, поймёшь.

Невезенье, как дикая лошадь
не идёт у меня в поводу,
и взъерошена чистая площадь
бьёт копытом с оттягом звезду.

Всё меняется даже в абсурде
мне приятно наличие звёзд.
Неприятно?.. – Тогда обессудьте –
не зорю у пернатых их гнёзд.

Переменчивость истинных смыслов –
в вероломстве нет грустных начал.
На прямой не по курсу ли рыскал? –
Карту с местностью, видно, сличал.

5.
Поругайте за спешку в безвинном
удальстве с одеваньем калош.
Словно в поле шагаю я минном,
разминирую подлую ложь.

Имена опустил в беспросветность
по Забвенью они пусть плывут.
Я стихи перенёс все на местность,
совершая бессмысленный труд.

Наблюдаю: поющие птицы
под окошком в вуали тоски
их суровые звонкие лица
без улыбок, как будто клубки.

Головы повороты предельно
в беспокойстве и точно назад.
Гнёзда певчие – новые кельи
в них гармонии чувственный ряд.

Я не чувствую старой эпохи –
всё свернулось в нелепый овал,
и не слышатся истины вздохи,
и не видится чести накал.

6.
Поругайте за тихое слово!
Никого я учить  не хочу.
Вы воскликните: "Это ж не ново! –
Дуть в тиши по утрам на свечу. –

Отправляться на сон до обеда
за букетами гроз наяву".
Неужели, Поэма – победа?!
Или просто в любви рандеву.

Говорить о беспечности внятно
я безумно бездумно люблю.
Утомились? Читать неприятно? –
Закрывайте страницу мою.

Я её, как и вы, закрываю,
ухожу в тишину до утра,
увожу от гнездовья всю стаю –
пилят лес, торжествуют ветра.

Отругали? На этом спасибо.
Закруглился мой слог синевой.
И опять я иду по изгибам
беззаботный, условно – хмельной.

Вот стою на распутье, уважьте,
укажите, куда мне идти?
Или просто, по сути размажьте,
и скажите, мол, ты не свисти.

Я послушаю ваши советы,
и закрою страницу навек.
Извините за радость Поэта,
что себя не сломал человек.

Надоели банальные рифмы,
надоела мне боль, острота.
Надо мною витают не нимфы,
а скупая в ночи немота.

Я задёрну гардину таланта
и запру бестолковость свою,
но кусочек оставлю от банта,
подарю по весне соловью.

И пускай с переливами песен
зазвучит не моё мастерство.
Перед вами предельно я честен,
нет надменности лишь естество.

Позитивность в разливах весенних
водоёмов и грация рек,
где снимаю я время с настенных
не расписанных ходиков. Снег,

что растаял, как время, по жизни –
я опять угодил не туда.
Опрометчиво взял я всё в лизинг
и с отчаяньем вновь города

увидал в полужёлтом тумане.
(Задымлённостью дышит народ) –
Что прекрасно живущей в обмане.
Устремился бросками вперёд.

Опрометчивость мне очевидна.
Олимпийский огонь – их скандал.
Но злорадствовать всё ж не солидно,
и взобраться на свой пьедестал

захотелось спортсменам успеха,
и достроить палаты царю,
чтоб справлялась на лыжах утеха,
чтобы мчался по склону в зарю.

Воровать научился с секретом,
мол, никто не узнает о том.
У него даже мысль под запретом, –
он под фиговым прячет листом.

7.
За него поругайте с оттягом,
чтобы помнил, да нет же, не он.
Был я в юности точно стилягой.
Издевался совок-комсомол.

Что записано, выброшу в печку –
пусть горит на огне чепуха.
Сам пойду искупаться на речку,
где найду из села пастуха –

ниже тына в рубахе свободной,
в картузе, босиком, но с бичём –
несчастливые детские годы,
где ему было всё нипочём.

8.
Поругайте, что в Бога я верю,
но не верю священникам я.
За такую не страшно потерю,
будет прежней красивой Земля.

Оскорбился священник и хама
поп к ответу привлёк не за мат,
сматериться что вынудил в Храме.
Богохульник был поп – виноват

остаётся народный защитник.
На скамье подсудимых не поп –
он в системе безнравственной винтик –
"толоконный" – по Пушкину – "лоб".

Перестану писать на рассвете,
залюбуюсь восходом тепла,
лучезарным стихом не о лете,
а как быстро промчалась весна –

проскакала лошадкой, со звоном
изломала сиреневый лёд,
обновила природы иконы
и открыла дорогу в полёт.

Разукрасила снова пейзажи
и леса в изумрудовый цвет.
"Надоело смотреть", – кто-то скажет. –
Ошибётся! и только Поэт

возбудится, напишет Поэму
о природе на летнем яру.
И решит, безусловно, дилемму,
земляничную скушав зарю.

И, всмотревшись в туманные дали,
стану чище без мыслей в тиши.
Обойдусь я без грустной медали.
Кто-то шепчет: "И дальше пиши..."

Потому я продолжу Поэму.
Сомневаться дурак не привык,
не нарушу забытую схему,
где заделан надёжности стык.

Я, наверно, ошибка природы,
оттого и грущу по ночам.
Мы сдавали повторно зароды,
рады были чужим трудодням.

Всё на Свете безумно красиво.
Посмотрите – цветущая грусть –
захлестнула беспечность Россию
и, конечно же, это (и пусть)

остаётся издержкой эпохи
в безнадёге ненужных стихов
не помогут ни ахи, ни охи,
и не крики глухих петухов.

Их побудки на верхнем регистре
прозвучавших заутрени в честь
удивляют и сыплются искры...
...затихает с бессонницей песнь.

Я, бывает, устану от слова,
посмотрю невзначай на о клок.
Улыбнусь белозубо, и снова –
изучаю в избе потолок. –

Голова с серебристой причёской,
поседевшая в ночь борода
облаков, что тончайшей полоской
пролетает, скончавшись звезда.

9.
Поругайте за то и за это –
возвращаюсь в начало тоски,
что не стал я весёлым Поэтом,
совершая по жизни броски.

Мне по нраву степное пространство
и околки берёзовой мги
не могу обходиться без странствий,
мне не нравятся жаркие дни.

В тень лесов мы уходим с супругой,
и купаемся в запахах дня.
Рюкзаки набиваем мы туго
и шагаем под ржанья коня

он летит над степною удачей,
и мы знаем, что нам пофартит.
А жеребчик к любимой ускачет
остановится, словно бы влит

перед нежностью с буйною гривой,
со звездою, горящей во лбу,
и обнимет Рыжуху игриво,
и на ухо шепнёт ей: "Люблю!"

А вокруг красота со цветами,
мы любовью любуемся их
словно в вальсе танцуют кругами
под зазывный о нежности стих.

Золотые цветы зверобоя,
и душицы сиреневый цвет,
голубеет чабрец. Из настоя
лучше чая не сыщете, нет.

Покраснела в траве земляника
от стыда, что никто не сорвал.
Я робею от вашего крика,
нарываюсь опять на скандал.

Я и верно бездарный, как пробка! –
Так считает Алтайский Союз
громогласных писателей. Робко
возражаю... безнравственно злюсь.

По дороге широкой шагаю
неизвестно зачем и куда.
Виноват, что поэмы слагаю
в бестолковые эти года.

Всё предам я, конечно забвенью,
ничего не оставлю себе.
И стихи синеглазою тенью
лягут строками в честной судьбе.

Оттого не могу, извините,
уязвлённость с успехом унять
в апогее повыше зенита
мне не хочется грустью сиять.

Загибаю, бывает, а время
устремляется числами вспять.
То, наверно, большая потеря.
А мне хочется всё же понять:

– Для чего написал я Поэму?
Не закрыть ли страницу сейчас?
Потому что читатели немы.
С уваженьем ко всем – Сорокас.

10.
Колымага моя прихотлива,
не подмажешь – ни с места она.
Но зато весела, не блудлива
и без стопки донельзя пьяна

вся сидящая тихая свора. –
Ей не надо смеяться в лицо.
Потому что слетающий с вора
с перезвоном печали кольцо

упадёт, как былая свобода.
А перо не спешит, но скользя,
вновь поведает чувство народу –
содрогнётся от счастья Земля,

по которой скользит колымага, –
поднимает туманную пыль.
Да всё стерпит в линейку бумага,
на страницы вновь выльется быль.

Я открою в печали страницу,
неизвестным где буду опять.
И, конечно, поймаю синицу,
а журавль улетит. Не понять

Безусловность святого начала,
как и где зарождается жизнь.
Даже Библия то умолчала.
Ох! читатель, прошу, не стремись

прочитать по-иному Поэму –
прочитай, что записано мной.
Выхожу на большую арену
через город продутый степной.

Поругайте меня ошалело,
неповадно чтоб было другим.
Направляется маятник влево,
потому что я не исправим.

Тороплюсь – мне напомнит мой критик.
Не умею корпеть над строкой.
Я же вам не какой-то там винтик,
не владеющий будто киркой

своевольного, в сути, каприза –
быть весёлым в печальную грусть,
что свисает сосулькой с карниза.
Всё изучено мной наизусть.

Вы забудете, знаю. Отлично! –
И ни разу не вспомните вы
в вашей жизни красивой столичной
в центре странно жестокой Москвы.

А провинция будет в молчанье
пребывать, как в былые года
и посыплется с пеплом урчанье,
посмеётся она, как всегда.

11.
В ясный день, а, быть может, в ненастье
я умру, но останется дом
и тропинка, ведущая в счастье,
и решённый не мною бином.

Схороните меня на высоком
на крутом берегу на обском,
шелестит где седая осока,
и ромашка кружит с васильком,

огоньки где пылают весною –
луговые цветы за рекой.
По тропинке порою ночною
с вероятною честной строкой.

Я спущусь на коне к водопою,
он меня искупает в мечте,
и обратно тропинкой крутою,
где написана суть на кресте:

"Тут лежит никому неизвестный,
провожая, встречает рассвет.
Невесёлый, но всё-таки местный
и к тому же печальный Поэт".

Привезёт обречённо к восходу,
чтоб прохожих людей не пугать.
Я усну в одержимости, с ходу
стану детство своё вспоминать.

В каждом возрасте буду весёлым
пацаном до глубоких седин.
По деревням пройдусь и по сёлам.
Я такой, вероятно, один.
05-18.07.2013г.