Исход

РОДОСЛОВНАЯ

Только слепнет окно,
простынями укрывшись кургузыми,
зрю немое кино,
но без титров-ремарок и музыки.

Повторяется сон,
виденье моё неотступное:
город, улица, дом
с обстановкою ветхою, скудною.

Город этот не мой.
Незнакома и улица вроде бы
да и дом совершенно чужой.
Что же это? Пра-малая родина?
 
И когда это было, и кто
из безвестно ушедших прадедов
на пороге в казённом пальто,
жизнью битый, судьбою обкраденый?

Расплывается сон,
как  в испорченном телевизоре...
Вижу – крестится он
на икону с дешёвою ризою

и садится к столу,
вымыв руки над тазом надраенным.
Чисто. Бедно. И потому
жизнь мнится честной и праведной.

Поливала ему
из кувшина опрятная женщина.
Кто она? – не пойму –
сестра ли родная и меньшая

или может жена –
молодая моя прабабушка?
Говорят, была полькой она...
Ужин – каша и чёрный хлебушек.

Кто и что говорит,
не слышно. Трапеза тихая.
Лампа тускло горит.
Только слышно, как ходики тикают.

На столе самовар.
Осторожно, дуя на блюдечко
пьют какой-то отвар –
чай зелёный, копеечный, плиточный.

Этот нищенский быт,
эту бедность шляхетскую гордую
не смешать, не избыть
кровью русскою. Прадед бороду

вытер. Книгу достал,
где «Моленье о чаше» Никитина, –
я во сне прочитал
заголовок. А строки невидимы.

И беззвучны слова
изо рта на салфетку закапали,
словно кровь иль смола
из зарубки сосновой заплаканной.

...Просыпаюсь в поту,
отдалённый столетьем от прошлого,
и гляжу в темноту
на холодное звёздное крошево.

По костям, по кускам
вычисляя, что генами пройдено,
не могу отыскать
этих предков и этой прародины.

Только этот вот сон.
Только эта вот странная малость.
Ни реликвий, ни даже имен, –
всё во тьме, всё в земле рассосалось.

Кто я  есть? Кем я был?
Кто из тех, кто давно под крестами,
про меня ненароком забыл
или с умыслом походя вставил

в эту цепь бытия?
С целью ласковой, вечной и дальней,
чтобы местоимение «я»
прозвенело струною печальной

ещё раз, ещё миг.
И над бездной ознобной, пугающей,
телом к телу приник –
кто ты, следом за мною мерцающий?

Повторяется сон.
И кого-то всегда повторяем мы –
чей-то крик, чей-то стон, –
в канители  земной нескончаемой.


Двойники

Я долго не могу уснуть – мечтаю.
О чём мечтает взрослый человек,
достигший зрелости?
О славе?
О карьере?
О деньгах, власти, может быть, любви –
о женщинах неповторимых, недоступных?
Ни слава, и ни власть, и ни карьера
воображенья не ласкают по ночам.
Любовь? Но я любим и знаю,
что от любви любви не ищут,
как и добра не ищут от добра.
Но долго не могу уснуть – мечтаю.
Я вижу город.
Может быть у моря...
Иль у реки...
И вот уж снится он.
У города отсутствует названье,
на карте он не обозначен.
Зато, представьте, ни одной трубы!
...Вон – видите – в толпе прохожих
уже не я, а некто мне подобный,
свободный, с ироническим прищуром,
кивая встречным...
Я
не узнаю
его.
Хотя лицо до боли мне знакомо,
до каждой кровеносной жилки:
когда я брился, мы встречались.
Но,
во-первых:
на нём костюм – он мне  не по карману.
Улыбка обнажает зубы. Зубы!
Как будто не было войны и затирухи,
и синего, как небо, молока,
и зубы эти жмых не разгрызали!
И во-вторых: откуда эта гордость –
Так голову нести?
Не по-собачьи – вбок, осклабясь,
не вниз со злобою смиренной,
исследуя надвязанный шнурок, –
смотреть так прямо и открыто в точку,
связующую  перспективу линий!
Так,
будто этот город
им выстроен, обжит по праву.
Так,
будто это солнце
им зажжено на небосводе.

Итак, мы с ним подходим к дому,
где он живёт и я.
Где мы живём, по-видимому, вместе.
Дом без излишеств экстерьера,
прямой и светлый, как глаза.
– Чей он? – спросил я вслух во сне.

 Двойник сказал, что мой.
И я во сне ехидно усмехнулся:
ведь интерьер – как сон во сне
у спящего, который знает,
что это сон, и всё же верит в правду.
Во-первых: книги, книги, книги.
И гости, гости, во-вторых – друзья.
Все гости, как один, друзья,
все любы мне и дороги навеки.
Величественны мёртвые средь них,
и возлежат они, как саркофаги,
а женщины – египетские жрицы.
Таинственны, смуглы, полуодеты,
вино разносят, кофе подают.
Когда вхожу, вернее, входит он,
короче, входим, раздвоившись, вместе, –
вообразить замедленную съёмку:
течение реки, мелодию беседы,
где лица, как воспоминанья,
сквозь дым табачный проступают
(как бы не в фокусе – приём наплыва),
где музыка от рук исходит,
и пластика – от поз отдохновенных,
где мысли – лебеди в пруду.
Политика и благосостоянье,
Искусство, космос и, конечно же, любовь –
вот темы разговора.
Но
иссякли темы, гости затомились. Кто-то
повёл глазами на футляр. И тут
я достаю заветную гитару
и узнаю себя...
Себя я узнаю,
а кто та женщина с повадками хозяйки?
Моя жена? Не может быть! Как странно,
тот неудачник, пахнущий вокзалом,
застенчивый и мнительный лентяй,
с надменной склонностью писать стихи в то время,
когда другие варят и стирают,
растят хлеба и строят города, – 
как странно, – алиментщик беглый
утешен женщиной, которой недостоин!
И, если это я, и ты – моя жена,
позволь мне жизнь начать сначала!
А если это ты, во-первых:
где синие круги, припухлость под глазами,
их блеск  затравленный, морщины,
как скобки, заключающие губы
полураскрытые, готовые сказать:
«Прости, любимый, виновата!» –
сказать, когда виновен я?
Где руки, вспухшие от  стирки,
похожие на вываренных раков?
И, во-вторых, откуда это платье?
Тончайшее бельё, как пена
На гребешке волны, подсвеченная солнцем,
чулки и нежный лиф... бретельки –
две радуги небесно изогнулись,
и плечи облегли стыдливо...
Как пахнет от тебя нездешними дождями!
Всё это вызывает подозренье...
Не я ль дарил?

Нет, нет, сию минуту
я не проснусь, чтоб пение продлилось!
Вон видите? – в толпе прохожих, –
то мы идём, беззлобные, как лани
высокие, как птицы в  поднебесье,
счастливые, как дети  в дни рожденья,
серьёзные, как дети на уроке,
весёлые, как дети в перемену,
беспечные, как дети  на лужайке,
красивые, как фото  на витрине,
спокойные, как мёртвые в могиле,
печальные, как лето на исходе.

Идём. А в окна светит утро.
Проснулась ты. Друг друга мы узнали.
Сны затаились в складках одеяла,
как совы, выжидающие ночь.

Задымленный и сумеречный город;
чужая комната, помятая постель;
зубная боль – реальности примета;
долг неоплаченный, как тяжесть преступленья;
за скудным завтраком заученная фраза –
кокетство обречённого больного:
– Ищи себе другого мужа.
И ласковость твоя в ответ:
– Пока ты спал, я сон твой подглядела.
Прости, любимый, виновата...


О вреде пьянства

Как-то крепко перебрав,
замертво свалился,
пьяный как домоуправ,
мне сюжет приснился.

Будто по лесу бреду,
по болотной жиже,
и встречаю на беду,
на погибель жизни

старушенцию с косой
собственной персоной.
Холодею. Сам не свой.
Мыслю: явь ли, сон ли?

Поначалу думал я –
кто-то из туристов.
Тощая, как мумия,
на ширинке «молния».
Возраст – лет за триста.

Но зачем же ей коса,
будто ножик финский,
и бандитская краса –
золотые фиксы?

«Ты во сне иль наяву?» –
спрашиваю робко.
«По здоровью твоему,» –
шепелявит бабка.

«Я на жизни на твоей
крест сейчас поставлю.
Окна светлые очей
затворю на ставни.

И обмою плоть твою
в бочажине чёрной.
Душу выну, отпою
и отправлю к чёрту!»

«Но ведь жить я не устал
и здоровьем дюжий.
Мне до ста ещё полста,
лишнего не нужно.

И наследника поднять.
И поставить точку
на трудах. И догулять.
Дай отсрочку!»

«Я отсрочек не даю.
Коли повстречались –
отдавай мне жизнь свою
в юдоли-печали.

А получишь ты взамен
вечное блаженство.
Ласка смерти, нежный тлен
слаще ласки женской.»

«Не черед мне умирать.
Где же справедливость?
Ведь ещё отец и мать,
слава Богу, живы!»

«Справедливость? Нет такой
в нашем измереньи,
есть распад и есть покой,
умиротворенье.

Есть великое НИЧТО,
музыка на тризне,
словом, есть у нас всё то,
чего нет при жизни.

Посему снимай пальто
и входи как в воду,
в это вечное НИЧТО,
в мавзолей природы.»

«Ты, бабуся, мне не лги.
Как? На элементы?
А текущие долги,
дети, алименты?»

По науке ты умрёшь
и скоропостижно.» –
«Не умру! Я вечен! Врёшь!»
А она заносит нож:
«Раздевайся, книжник!

«Не канючь! Настал момент –
развязывай галстук!
То же мне, интеллигент,
смерти испугался!

не таких снимала я
с лёту лебединого.
Ты же птица малая.
Ну, да всё едино мне.

Все любовники мои
на великой тризне!
Ты о жизни не моли,
я ревную к жизни.

Лучше Богу помолись,
которого нету.
Отгулял, окончил жисть –
удобряй планету

Полюби и ты меня
за добро и жалость! –
Тут клешней меня обняв,
смерть к груди прижалась,

и дохнуло изо рта
смрадное дыханье:
«Запредельная черта –
венчик мирозданья.

Там любовь, и там покой,
и конец мучений.
Что же ты, любовник мой,
не при исполненьи?»

...И – проснулся. Бред. Кошмар.
Холодок по коже.
Жив ли, мёртв? Во рту пожар.
Значит – жив. А может...

это всё наоборот?
И что  жив – мне снится?
...То ли гроб, а то ли грот,
склеп или темница,

где лежу за той чертой
ею соблазнённый,
с извлечённою душой,
умиротворённый.

Черви чуют сладкий тлен.
Страх уже не душит.
Чёрт на чёрный манекен
надевает душу.

Чёрт – не  чёрт. Скорей похож
на официанта:
галстук «бабочка» и брошь.
перстень с бриллиантом.

Нету страха. Лишь покой.
Ешьте, твари, смело!
Коли сгинул, то на кой
мне гнилое тело?

Гады тихо шебуршат.
Черти знают дело:
«Ну, зачем, скажи, душа,
если нету тела?

Где ей горюшко терпеть,
где страдать, болезной?
Впрочем, этот спор теперь
глупо-бесполезный.

Философия сия
о душе и теле
там осталась, где твоя
жизнь пролетела.

Здесь не то, но и не сё,
не так и не эдак.
Вон висит душа Басё.
Вон создатель «Эды».

Наши прибыли растут
от работы чёткой.
Данте тоже где-то тут.
Он клиент почётный.

Но у нас не рай, не ад.
Сами мы не боги.
И, однако, каждый рад
отдохнуть с дороги.

Здесь не небо, не земля,
не вода, не суша.
Вот на сквознячке Золя.
Сушим души.

Все как суслики висят
шкурками на рамках.
Иерархий нету. Всяк
получает равно.

Нету денег. Славы нет.
Нету пьедесталов.
Жизни нет, и смерти нет –
позади остались.»

Сладко так чертяка пел
обаяшка, душка:
«Смерть, конечно, есть предел.
Мы – его верхушка.

Разве это не житьё?
Ничего не надо –
ни  харчи и ни шмотьё!» –
«Всё мне надо, гады!» –

закричал я и вскочил:
«До звезды в зените –
всё! Пока не опочил.
А потом – грызите!»

И узнал бетонный гроб
собственной квартиры –
то ли склеп, а то ли грот,
где шкворчат вампиры.

И холодный мерзкий пот,
как роса, на теле.
Значит жив. Старуха врёт.
Мёртвый не потеет.

Наважденье, сгинь! Лицо
исказила рвота.
Жить всегда, в конце концов,
ангелом иль подлецом,
до смерти охота!
 
 
СИНДРОМ СЕВЕРА

Дивногорск – Игарка

Тихий снежок струится над городом, сеет.
Черный Енисей туманом кадит под горой.
Навстречу весёлые енисейки и енисеи,
одни на работу, другие с работы спешат домой.

Ярусы улиц петляют меж сопок,
дымом патлатым курятся дома, обещая тепло и уют.
По снежным пространствам сибирским нелёгкая носит,
в иней и снег, пеленая тоску мою.

Никого в этом городе я, залетный, не знаю.
Без цели брожу. Раннюю провожаю на запад зарю,
жизнь чужую в лицах и окнах гадаю,
что-то далёкое, тихое, походя вспоминаю,
кого-то зову и сам с собой говорю.

Горы дивные меня, обступив, окружают.
Город Дивный ступенями нисбегает к реке.
Ещё не приехав, прощай, говорю, уезжаю
дальше на Север, вниз по течению налегке.

Наверное, так уходят от женщин случайных,
на стылом рассвете, подняв воротник пальто,
от женщин, которых уже никогда не встречают
и даже не вспоминают потом.

Скиталец, оставь надежду на возвращенье!
Прожитый день впечатался в память до срока.
Ты будешь помнить чёрной реки теченье,
туман над водой, заснеженный город на сопках.

Ах, было... Что было-то, верно, осталось далёко.
Проездом, пролётом, минуя гибельной остановки тупик.
Прошлое – это всего лишь четыре часа полёта –
тысячи дней, спрессованных скоростью в миг.

Путанный узел дорог, всё мимо, всё сызнова,
видения, череда отоснившихся миражей,
города, на рельсы вокзалов нанизанные,
выкрик прощанья и мёртвые лица друзей.

Что тебя гонит? Какая  печаль обновленья?
Какая тоска в пространствах таскает пустых?
Время итогов настало, тихой оседлости время.
Сердце устало, созрело для истин простых.

Душа отлетала – подранок, отставший от стаи, 
крыльями бьёт, кличет надрывно в зенит.
Зов музыки странствий как эхо растаял.
Так что тебя гонит? Иль всё ещё юность звенит?

На Север! Оттуда, из дали холодной
жизнь оглядеть словно бы со стороны.
На Север течет Енисей, стихия свободная,
грудь рассекая закованной в зиму страны.

Горы Дивные, стиснув его, окружают
город Дивный омыт его чёрной кипящей волной.
Ещё не приехав, прощай, – говорю, – уезжаю
дальше, на Север, ведомый Полярной звездой.


Письма из Заполярья

В общежитии вечером снова и снова
Я пишу вам: «Здравствуйте, Лена Попова!»
А на улице сорок и в шапках дома.
Апельсинами с Диксона грезит зима.
Я на койке солдатской, нахохлясь, сижу,
атаманом на карту Сибири гляжу.
Если долго по тундре идти напрямик,
слева – Обь, справа Лена, на Юг – материк
или, как здесь говорят, Большая Земля.
...Ананасами с Диксона пахнет зима.
Притаившись, молчит Енисей подо льдом.
А где-то на юге родительский дом.
Далеко – не слыхать океанский набат,
а в зените – звезда в миллиард киловатт.
Вот отсюда вечером снова и снова
я пишу вам: «Здравствуйте, Лена Попова!»
Ночь нисходит. Восходит над тундрой луна.
Ледяная, чистейшая тишина.
Спят моторы в чехлах, голоса за стеной.
Неубитый песец видит сон голубой,
будто он воротник на ваших плечах.
Следу снятся шаги, мерзлоте – солончак,
в полусонной реке сигу снится уха,
абрикосы – тайге, заголовок стиха
снится мне. Озаглавлю:  «Полярная ночь...»
А в Москве рассветает. Редактора дочь
под атласным, как кожа её, одеялом,
в белоснежном белье – оленёнком в снегу –
почивает с духовным своим идеалом.
Я пишу ей в пространство. Уснуть не могу.
А над тундрой, меж нами, на тысячи верст –
бег ленивой луны да кишение звёзд.

 
***
Захвати мохнатый свитер,
приезжай ко мне на Север! 
Похудевший, сирый, серый,
жду. Декабрь. Мороз и ветер.

Для тебя в ночи полярной
зажигается сиянье.
Ожидая день свиданья,
коньяки грустят из Варны.

Запалю в печи поленья,
накормлю, вином согрею.
Подарю унты оленьи,
оберну песцами шею.

Здесь в ночи, в снегах сыпучих
вместе вспомним солнце Юга.
Жду. Январь. И ветер круче, –
по тебе тоскует вьюга.

      
Курейка

На лодке в непогоду
мы шли по Енисею.
В волнах плясал топляк,
и лица жалил дождь.
По борту встал посёлок
с известным здесь музеем,
где сосланный томился
великий грозный вождь.

Как сувенир в коробке,
стояла средь природы
изба под павильоном,
где будто бы жил он.
(Музей не состоялся,
кому на что пригодно,
избушку растащили.
Остался павильон.)

Как все его боялись,
хоть невелик был ростом!
Но это компенсировал
огромный монумент.
(Понадобился трактор.
Стальным опутав тросом,
вождя свалили в реку.
Остался постамент.)

И плыли пароходы.
За тыщщи верст отсюда
паломники с Кавказа
валили на поклон
национальной гордости,
вождю, кумиру, чуду –
тому, кто был при жизни
уже обожествлен.

И вот какие слухи
ходили по округе:
законы уважая
и чтя своих вождей,
таёжные бродяги,
подвыпив, друг у друга
оспаривали право
внебрачных сыновей.

История, однако,
внесла свои поправки
и славу вместе с бюстом
упрятала в подвал.
Кумира сотворивший,
потом его поправший,
историк для потомков
главу переписал.

Но стыдная картина
музейного разора,
хула на волглых стенах
и битое стекло
остались как свидетели
всеобщего позора,
и время очищенья
ещё не истекло.

А ржавая скульптура
на дне реки лежала.
Тускнело имя идола,
затоптанное в грязь.
Под памятником грунтом
эпоха оседала.
Ну, а река текла себе,
текла себе, струясь.


Норильск. Заброшенное кладбище

Не встанет солнце над крестами.
Едва зардеет горизонт –
день куцый  смеркнет, ночь настанет,
луну запустит, словно зонд.

Здесь даже волк в ночи не взвоет,
не вскликнет птица. Тишина
свербит трагическим покоем,
от суеты отрешена.

Инопланетные ландшафты
мертвы. Снега блестят фольгой.
Шурфы, заброшенные шахты –
напоминание о той

поре крутого лихолетья, –
не бед стихийных и войны, –
когда в скупых широтах этих,
под корень вымерз цвет страны.

Замри и стой. Вот холмик  взгорблен,
ещё oдин, за ним другой...
Метель, задуй луну над скорбной,
над этой смертной красотой!
          

***
Мороз туман и неба млечность.
Ни звука. Город погребён.
Что сверху – вымерзло навечно,
что снизу – вмёрзло в вечный сон.

Над тундрой рея, звёзды свищут,
и метеоры хлещут в снег.
Не Сатана ль в сугробах рыщет,
таинственный петляя след?

И сквозь тысячелетий призму
вдруг образ тягостный возник:
как старый мамонт с трубным визгом
бодает бивнями ледник.


***
Цвет – все оттенки белого.
Звук – треск горящих звёзд
в стерильной тишине. И мост
сияния несмелого –

свет призрачный и тающий,
нездешний дальний свет,
чего-то обещающий,
чего на Свете нет.

Вкус – чай из снега талого, 
безвкусный, мягкий столь,
что не погасит соль
и не взбодрит усталого.

Привык, как пахнет затхлое
барачное жилье.
Среди любимых запахов –
сушёное белье, –

хрустит мороза корочкой
и пахнет варенцом.
И свежим огурцом
так нежно пахнет корюшка!               

А Ф. Нансен, видевший эти берега в 1913-м году, стихов, как правило, не писал. Не писал их даже известный здесь краевед Л. Барановский, предпочитая выражаться прозой. Четыре «Северных сонета», как я выяснил, принадлежат перу моего друга – урожденного здесь В. Ротца, сына Е. Ротца, обрусевшего немца, старожила этих широт, который тоже стихов не писал, а более известен своими экономическими  исследованиями.
               
Р. Горчаков. «Северный дневник», том 2, стр. 265. Игарка, 1973 г.


Сонет о сонете

«Суровый Дант не презирал сонета.»
В словарь Квятковского я заглянул на «С».
Сонеты делали великие поэты.
И всяк по-своему: «хромой», с «хвостом» и без.

Рискну ли я в катрены и терцеты
вдохнуть изящество, величья вес,
как требует канон? И может, где-то
сдержать державную ямбическую спесь?

Поменьше риторической фигуры.
Житейский фарс соотнеся с литературой,
под балаганный поместить навес.

И не чуждаясь иностранной формы,
в снегах найти величие и блеск,
изящество – в причелине узорной.
 
      
Сонет о гамашах

Как почерк жизни здесь широк, размашист!
Песцами долго любовались мы,
но – скупость – средь большой зимы
купили тёплые гамаши.

В тот день – о, первая покупка наша!
(не в счёт лобастые подшитые пимы,
за стопку водки взятые взаймы –
считай, подаренные тетей Пашей), –

в тот день был пир. Мы пропивали мех.
Наутро проклинали вся и всех:
Себя, гостей, Сибирь, дурной обычай.


Искал я тему. Ты дала совет.
Презрев канон и страх я сел, набычась,
и всё как было – заключил в сонет.


Сонет о благих намерениях

                «Суждены нам благие порывы,
                Но их совершить не дано».
                Н. Некрасов

Годок-другой прожить без книги и экрана.
С вербованными пить вино.
И сузив кругозор оконной рамой,
унизиться до карт и домино.

С Петровичем споив рыбоохрану,
захоронить стерляжью сеть на дно.
На зайца петли ставить. У долганов
есть строганину. Вот программа. Но –

прав классик – суждены порывы
нам грешным (чёрт ли водит криво?),
да вот свершить их, видно, не дано.

Совой – в газету, на экран – разиней,
или – как в зеркало – гляжу в окно.
А рыбу покупаю в магазине.


Сонет о северной весне

Весна на Севере – ирония погоды,
старушечье кокетство, фарс зимы.
Её наряд хоть и далёк от моды,
да нет ему износа, чёрт возьми!

Снег одряхлел. Лед – как кристалл породы.
Подкрался дождь, размазал грязь и смыл.
А где весна? Мучительные роды –
и вот уже на лето смотрим мы.

На родине моей весна царит полгода.
В ней торжество державной оды
и вихрь праздной кутерьмы.

Я б вечно жил под вешним небосводом,
жил, обновляясь вместе с модой,
да нет устойчивой зимы.

 
***
Однажды, посреди большой зимы, в полярную ночь, когда от  горизонта до зенита вставали эфемерные столбы света – отблески полярного сияния, которое всегда предшествует  крепкому морозу; в стерильной жуткой тишине, – ни голоса,  ни моторного зуда, ни собачьего лая, – когда кажется, будто слышно, как сгорая, потрескивают звезды, и ещё чудится, что ты совершенно один  среди синих сугробов, холода и  немоты, среди битого стекла звёзд, призрачного света, волнами обегающего небосвод, будто над тобой море, освещённое луной, а сам ты стоишь на дне гигантской ямы – могилы  Вещества и Времени, – в такую ночь в сугробе я похоронил свою Любовь.  Много лет никем не востребованная, она носилась в пространстве души как безвестный метеор, и как  метеор вошла в снег со свистом и шипением, и невидимая, погасла. Когда поздней полярной  весной  сугроб истаял, она исчезла, растворившись в талой воде, и стала частью всего Сущего.


Экскурсия на мерзлотную станцию
         
Огладив срезы мерзлоты
ладонью, мне сказала ты:
«Здесь вечный холод, но под ним
в земной начинке, как ни странно,
пылает магма непрестанно,
из дыр коры сочится дым
и лава прёт из темноты.
А мы в объятьях мерзлоты.»

В своей твою согрев ладонь,
ответил я: «Как мы похожи!
ты холодна снаружи тоже,
но жжёт твоё нутро огонь
и лавою клокочет кровь.
Зачем же прячешь ты любовь?»

И здесь в подвалах мерзлоты
услышал я из темноты:
«Любовь? Ты говоришь любовь? Быть может...
Прости, меня мученье гложет –
боюсь сгореть, замерзнуть – тоже.
Вот оттого и жжёт огонь
но холодна моя ладонь,
как эти своды мерзлоты
как, впрочем, холоден и ты.
Мы никогда не переступим,
в душе незримую черту,
не отогреем мерзлоту,
сердец глухие перестуки
не приведём в синхронный лад.
Мне холодно, пойдём назад!»

Ты рядом шла, но удалялась.
В твоей руке крупинка льда,
как жизнь наша, сокращалась
и растекалась в никуда.
Колыбельная

Спи-усни. В руках, как чудо
я твой сон храню.
И люблю тебя отсюда
через всю страну.

Спи со мной в снегах Игарки,
в чистой тишине.
Спи вечерней и неяркой
звёздочкой в окне.

Спи в моей душе болезной,
не боля душой.
Спи над вечностью, над бездной,
где покой, покой...

Спят Матвеева и Сашка,
истопник её.
Спят подаренная шапка
и твое бельё.

Клички спят в ушах уснувших,
шёпот – на губах.
Спят обнявшись наши души
где-то в облаках.

Наши письма спят в конвертах,
в Африке – удав.
Страхи спят, болезни, смерти
спит домоуправ.

Спит  забытый сон вчерашний.
и медведь залёг.
На Останкинской на башне
дремлет огонёк.

Спят деревья, горы, воды,
Солженикин спит.
Лишь ОНО, что нами водит,
никогда не спит.

Спят по всей стране заводы,
чтобы не мешать.
Спят закаты и восходы,
чтобы не вставать.

Поцелуи спят, как дети,
притворяясь спать.
Спит всё сущее на свете,
всё, что может спать.

Только я не сплю болящий,
да ещё ОНО –
То ли Боже, то ли ящер, – 
вон глядит в окно!

Над тобой летает нежность,
льнёт к тебе, как снег.
Спи-усни. Такая снежность,
бесконечность, неизбежность...
Спи мой, человек!
   

Игарка – Мурманск – Москва

Мы шли по морю Карскому
в Европу с грузом леса.
И белым было море,
и ровным будто стол.

И штурман молодой
с манерами повесы
был родом из Соломбалы,
и лихо судно вёл.

Паясничал, играючи,
когда под сладкий ужас
лупила льдина в борт:
– Вот это кегельбан!
А где-то впереди,
дыша вселенской стужей,
закованный во льды
ярился океан.

Европу познавал я
по винным этикеткам:
портвейн – из Португалии,
из Франции – «Камю».
В кают-компаньях дружеских
учился этикету,
с кем спорить ненавязчиво,
поддакивать кому.

И будто это я
«пил кофе на Мартинике»,
и словно сам курил
в Стамбуле злой табак.
И вот уже цвели
при минус тридцать финики,
а Франция с Италией
слились в сплошной кабак.

... Мы шли по морю Баренца.
А я читал про Беринга.
Волна кипела зеленью,
и горизонт был чист.
– Я море только с берега,
представьте, только с берега
люблю, – вполне серьёзно
признался моторист.

... Мы шли по морю Баренца
в Европу с грузом леса.
Волна кропила брызгами,
лирично, хорошо!
Но если откровенно
и если, братец, честно,
и в том была романтика, –
я в Мурманске сошёл.

Друзья приобретённые
отправились в Германию,
во Францию и Грецию.
А я покинул порт.
Куда податься-деться бы?
Я словно мальчик маленький,
всего-то мячик маленький,
а  жизнь – это корт.

Зачем тебе бездушная,
чужая заграница?
За тряпками с наклейками?
Ты сыт, одет, обут.
И коли угораздило
в такой стране родиться,
живи в ней век и радуйся,
что визу не дадут.

Размеры впечатляющи –
одна шестая суши.
И как бы ни пытался –
за жизнь не обойдешь.
... Из Мурманска – в столицу.
Конец пути. Но душит,
зовёт куда-то сердце...
В Москве промозглый дождь.

О, эта ностальгия
по вечному движению,
ничем не излечимая,
но лечит и сама:
легко печаль осеннюю,
сквозные увлечения,
трудней – любовь последнюю,
сводящую с ума.


Лемороко*

«Когда Лемороко летал в вышине,
высокая песня за ним оставалась».
Любил он и звал: «Ютекиб, Ютекне!» –
и мышка из норки ему отзывалась.

Но не в небесах, а под стылой землей
и жизнь, и песня его оборвалась:
Сожрали певца с голодухи зимой,
что даже и перьев его не осталось.

Наивная сказка Любови Ненянг
(а может легенда в её пересказе)
трагичным концом поразила меня,
концом нетипичным для благостных сказок...

«Пари, Лемороко, вызванивай стих,
мы вместе  с тобою конец перепишем!»
«Но там Ютекне, и она не простит,
и с нею голодные слабые мыши.»

«Спасти и погибнуть?» – «Мой жребий таков.»
И сгинула птаха. И звона не слышно.
Так было и будет во веки веков –
певцы погибают, спасаются мыши.


Я помню ту сказку. И вижу певца,
поющего в сини любовь неземную.
Я с ним воспарю, воспою до конца
и с ним же в мышиной норе зазимую.


*Лемороко – певчая птица      


Воспоминание о Средней Азии

Без меня  в благодатном краю на юге
беззащитно и нежно цветут абрикосы.
Без меня по садам лепестковые вьюги,
как спирали галактик уносятся в космос.

Без меня отольются весенние ливни,
отшумят по оврагам разгульные сели,
полыхнут семена из распаханной глины
и зелёным пожаром займутся посевы.

На мгновение лето зависнет в зените
паутиной ажурной, пчелой над цветком,
и жирное солнце, качнувшись на нити,
к горизонту неслышно сползёт пауком.

Отгорит это пекло и пеплом остынет.
Осень рыжая дымом деревья окурит.
Будет воздух пахуч, как бухарские дыни,
будет небо нежней самаркандской глазури.

Край саманный, твои оттрубили карнаи!
Потускнела их медь, и не слышен призыв.
В заполярных широтах тебя вспоминая,
я грущу, забывая гортанный язык.
          

Исповедь браконьера

– Наливай! Лучше ряпушки малосольной нету закуски.
Наливай, пока её в цене не подняли опять.
Слыхал? – скоро в Америке сразу семь космонавтов запустят.
Во! Нас догоняют, люби иху мать.

Чего разорались? Милиция! Грабят природу святую!
Гибнет мол окружающая среда.
А хочешь я тебе врежу правду такую:
от химии всякой гораздо больше вреда.

А у милиции тоже губа не дура.
«Бой браконьерам!» – пугает газета разве что дураков.
Потому как вся районная литература
из заядлых охотников и рыбаков.

Сверху чихать на инспектора рыбоохраны.
Сколько у нас их сменилось – сказать не могу.
Были, которые начинали с принципами да нахрапом, –
и таких, аккуратно ошкурив, согнули в дугу.

Я сам из таких. Что скрывать? – дело прошлое.
Зарплатишка – вошь. За примененье оружья – под суд.
На чужом пиру я как гость незваный-непрошенный,
где только как взятку или как откуп стакан поднесут.

Некоторых приручали как моську карманную.
Одного подстрелили, сгинул другой – не нашли.
Сейчас вспоминаю об этом и странно мне,
что не сварганили из меня браконьеры шашлык.

Вот так между молотом и наковальней. А я – железный?
Начальству – заноза, добытчикам – враг.
– Стоп, Петрович! – сказал я себе, – бесполезно! –
и обрезал такую профессию враз.

Тогда ещё не было нынешних строгих запретов,
плотин и промстоков, от коих больше потрав.
Помню как раз с исполкома зампредом
поднял из ямы метрового осетра.

Ряпушки брали с тони чуть ли не бочку.
Теперь той же снастью от силы два-три ведра.
Наливай! Хоть и куцая в августе ночка,
Всё одно, не растянешь вино до утра.

И сегодня не худо бы кое-кого раскулачить.
Нажились, нажрались по темя, люби иху мать.
Зона по ним голодает и плачет,
а их – чудеса! – повышают опять!

Проворовался – на тебе выговор строгий.
а то пожурят и – как это там? – «поставят на вид».
И всё меж собой: шу-шу-шу, мы же люди, не боги,
каждому хочется, да вот закон не велит.

А он уже руки нагрел и сунул в  кормушку ноги.
Начальство покрыло, значит – велит, и юридически не его вина,               
тем более если делишься. А в итоге
как бы жизнь велит, и совесть велит, и жена.

Я так понимаю: лучших людей положили
до войны, на войне и потом мордовали ещё,
и стали покрикивать те, которые втихаря доносили.
Попировали... Надо бы счёт...

И теперь по субботам, бывает, слетаются важные птицы.
С ними бабы. Гадаешь: жена или ****ь?
Им чего? – без свидетелей водки вволю напиться, 
да в пустую посуду из «белки» стрелять.

Пошвыряют в затоне японский спиннинг,
(пару щурят моим собакам на скорм),
заголятся, погреют на солнышке белые спины
и – айда ночевать на катер по имени «Шторм».

В кубрике ужин – ушица, конечно же не из хека.
И к ней, понятное дело не чай, не вода.
Наливай! – и пошла на реке до утра потеха.
Подавай, чем богаты, рыбак, твои невода!

Нагишом и попарно прыгают в летнюю воду,
чего-то там возятся, девки притворно визжат,
Возмущая собой притаившуюся природу,
а вылезут, как в лихорадке дрожат.

И тогда на песке начинаются дикие танцы.
Сало матово светится в неглиже.
А я себе знай покуриваю на шканцах
да на оргию пьяных русалок гляжу.

Всю ночь по-английски орет японский транзистор.
Всё по-простецки, как среди близких друзей.
Но приходит конец краткому дружественному визиту –
одари их по-царски, этих удельных князей.

Одарив – шасть, крадучись вхожу я в доверие:
– Может, забудете невзначай одну барышню –
вон ту, у которой патлы в утиных перьях?
Слово мужчины – обратно с оказией непременно пришлю.

– Валяй, – разрешает вялый невыспавшийся начальник, –
но по правилам джентльменским: деньги – товар!
(русалочка с выщипанными бровями – это как бы на чай мне,
как у вас: написал что-нибудь – сей момент получи гонорар).

Не учи меня, дядя. Деньги-товар – понятно.
Бутылка спирта на опохмелку – тариф не высок.
И хотя товар твой БУ – подержанный и слегка помятый,
однако айда с ней напару в ближайший лесок,

якобы по грибы, а там на ягеле догуляем ночку,
как на перине. Вокруг – тишина – хорошо.
... Секретутка она и – как водится – мать одиночка...
На берегу тем временем сборы и пьют «посошок».

Что ж, давай по последней и мы с тобой, паря.
Как на вывеску ей двузначную шлёпнут цифирь,
в самый раз я на пенсию выйду и буду в молочном баре
– пьянству бой! – обезжиренный пить кефир.

... Отроду тут живу и кормлюсь я с реки ружьишком и сеткой.
Запретить? А ты попробуй любовь запрети!
Или музыки размноженье вот этой кассеткой.
Или в зону меня и на строгом держать взаперти?

Я меняю шкурки на деньги, а рыбу на водку.
Я торгую страной? Ну это как глянуть со стороны.
Деньги перетекают в бюджет своим же советским молодкам,
а прибыль от  водки – крепить оборону страны!

Торгуют страной покрупнее меня холёные дяди.
Золотую сосну за кордон за бесценок мочёной везут!
Пол-Сибири свели, не стыдясь и – благо – потомкам в глаза не глядя,               
и ещё половину – дай волю – для плана сведут!

С трибуны – святые слова – «революция», «Ленин».
А шмыг за кулисы – попутал бес!
На вертолёте зависнув, кладут на ходу оленя,
как в тире – кто больше? – на интерес!

Если я браконьер, то как называется этот,
что на барже, плоту ли как плугом вразмёт
самоловами пашет фарватер всё лето
и рыбу калечит, которую не возьмёт?

Будто он, разлюби его мать, в чужом огороде:
на десятку возьмёт, а на сотню – потопчет, помнёт.
Нету совести нынче во всем этом пришлом народе!
Да и наш коренной всё боле – труха да помёт.

Хап да хап. И хапают слева и справа.
Всем урвать бы от дикой природы кусок!
Не сожрать, так продать! И гудёт по реке орава,
только битым стеклом сверкает на солнце песок.

Для тебя, для меня, для всех нас уже притомившись,
в корчах, в муках изнемогая, рожает земля.
Кого там! Забота одна: кабы кубометр лишний,
да последние шкуры содрать со зверья.

Всякий там негатив пора макнуть в проявитель.
Владыки пример – сильнее запретов любых.
Господа  коммунисты! Вы сами себе сперва запретите,
да меня, недогнутого вами, манерам своим не учите,
как кормилицу нашу – природу любить!


Игарка

О, где тот городок, затерянный в пространстве
нехоженой тайги и тундровых болот?
Средь сплетен, суеты и бытового пьянства
там прошлое твоё вне времени живёт.

Как ночь полярная влечёт к самоубийству,
как давит тишина космической тоской!
Травились бабы и, впадая в буйство,
стрелялись мужики, нажав на спуск ногой.

Как мутный самогон, плескал рассвет в окошко,
сосед по койке долго и смачно материл
работу, Север: «Ну, ещё совсем немножко,
ещё годок, а тама – к чертям на материк!»

А по весне его уже оцинковали...
В общаге, где сквозной народ летуч, как дым,
денёк-другой о нём  жильцы погоревали
и напрочь позабыли и зажили другим.

Ты помнишь, как летал на гидросамолете?
(О чём ты? О романтике сподобился опять?
Романтика – была – в надворном туалете, 
на айсбергах мочи при минус сорок пять.)

Лоскутным одеялом внизу стелилась тундра,
слепя глаза осколками озёр, ручьев, болот.
Снег крыл макушки гор, как сахарная пудра,
и холодно смотрел на всё вокруг пилот.

Ты неженка и трус, ты – южное растенье,
ты вымерзнешь к собакам, к медведям вдрызг и в ноль,
но ты не избежал полярного растленья,
клял Север и бежал, но возвращался вновь.

А помнишь тот барак, где два магнитофона
по обе стенки выли про миллионы роз,
не в силах заглушить совокуплений стоны?
Как ветер раму гнул, жевал стекло мороз?

Внезапно – тишина.Ракордом хлещет плёнка.
Срываясь с потолка в отвесное пике,
клопы атаковали уснувшего ребёнка.
И снова «маг» ревел лавиной вдалеке.

А вспомни, как мы шли по наледи метровой
в тяжёлых сапогах по пах в крутом снегу?
«Однако, не утонем,» – скучнел и ждал Петрович,
когда ты навзничь падал: «Я больше не могу!»

... Останки лагерей со сгнившею брусчаткой,
заброшенное кладбище, разрытые гробы, –
их мерзлота выпихивала. И, бывало, часто
ты брал здесь голубику и крупные грибы.

... Останки замыслов и планов грандиозных,
годами их точила болотная вода:
среди глухой чащобы ржавели паровозы.
железная дорога стремилась в никуда...

Что может авиация? Все ждали навигацию.
Таился в навигации всеобщей жизни смысл.
Невидимые силы какой-то гравитации
порты и континенты сближали в некий смык.

И превратился маленький таёжный городишко
в скрещенье разных судеб и множество дорог
и женщины, пожалуй,  виляли задом слишком
румянились, сияя, как праздничный пирог.

«Ах, лето!» – пела Алла. Июль, цвела пушица.
Начальство улыбалось, и женщины цвели.
И плечи распрямлялись, и хорошели лица.
И  хочется напиться, да дело не велит.

Желтком на сковородке кружило в небе солнце.
Битком в порту суда. Не втиснуться сюда.
Работали, как черти, чумели от бессонницы,
но и гуляли весело – до драки и суда, –

от вечера до вечера, от рани и до рани.
Ни вечера, ни ночи (как осени с весной)
здесь не было с апреля, но знали северяне, 
что это безобразие окупится зимой.

«Ах, лето!» – пела Алла.  И ей вторили птицы.
Начальство было скручено, как джутовый канат.
Но лета было мало. Про то поёт певица.
И надо бы жениться, но ты уже женат.

Ты помнишь, как бежали на встречу с первым судном:
под импортную музыку входил плавучий дом
в протоку. По традиции порт праздничный и людный.
Но лирика не в этом, романтика не в том.

Не питое годами, в буфете было пиво.
А в трюме спал картофель и не сушёный лук.
О пенисто-прокисшее лирическое диво!
Вот в чём она – романтика свиданий и разлук.
 
Речные теплоходы с бродягами, туристами, –
всё то, что преходящее, всё то, что не всерьёз –
случалось ежедневно. И гул стоял на пристани.
Но вот гудок прощальный – последний лесовоз.

И в ссылке добровольной застопорилось время –
как вымерзло. Безмолвие – бессменный часовой.
Работа не давала удовлетворенья.
Для здешних ты был временным, а сам себе – чужой.

Забыв о малой родине в далёкой Средней Азии,
Наивный, подменил ты, сородичей кляня,
одно однообразие другим однообразием, –
песчаную на снежную пустыню поменял.

О, где тот городок, затерянный в пространстве
нехоженой тайги и тундровых болот?
Он снится в тишине твоих душевных странствий,
где прошлое, как сыч, вершит ночной полёт.

Ночные птицы прошлого... И памяти таинственной
вечерние и нежные залётные стрижи...
Как выпытать грядущее, в чём скрытый смысл единственной               
неповторимой сущности, означенной как «жизнь»?

Всё позади. Но тянет обратно, как наркотик.
Заманчиво и жутко там сгинуть без следа.
Полярной куропаткой, подбитой на излёте,
зарыться в снег. Исчезнуть, как талая вода.


***
Если на пустом самосвале доехать до карьера, а от него углубиться в смешанный лес... Там, шатаясь в одиночестве, вдруг внезапно ощутишь чей-то взгляд – пронзительный и мгновенный, всегда в спину, в затылок, но как резко ни оборачивайся, никогда не встретишь его в упор, и это, может быть взгляд твоей смерти, которая пока тщательно хоронится и не обнаруживает себя – до поры, и вовсе не обязательно, что она – существо женского рода, скорее она не  СУЩЕСТВО НИКАКОГО РОДА. 
     А можно дойти до медленной, ленивой речки Гравийки, или  поискать где-то рядом с литовским кладбищем, которое я всегда находил с трудом, долго путаясь в тайге. Огромные деревянные кресты возникали внезапно и пугающе – глаз привык к скромным русским погостам. Кресты беспорядочно кренились – их выпихивала мерзлота, а некоторые уже догнивали в заросших, едва различимых холмиках захоронений. Здесь почему-то никто не целил в затылок, здесь уже было ВСЁ КОНЧЕНО И ВСЁ КОНЕЧНО, и возникали мысли иного порядка. Если ты не один, то чем-то подавленный, невольно понижал голос, но даже любой разговор был тут неуместным. А ещё возникало чувство жуткой нелепости – за многие тысяч километров от Литвы, за Полярным кругом и вдруг – литовское кладбище... 
    А если  пойти в другую сторону: минуя микрорайон, а за ним пионерский лагерь, сколько хватит наезженной дороги, идти по правому берегу Енисея, где мы, бывало, наблюдали ледоход, – нигде я не видел таких нежных оттенков лазури, зелени и белого колера, хотя белым слепучим цветом этот снежный край изобилен; а ещё с этих откосов мы провожали последний лесовоз, и когда надсадно гудя, он уходил к горизонту, казалось, что рвётся связь с миром.
    Но и на этих камнях я не найду свою ПАМЯТЬ, потому что она повсюду: зимует на точке связиста Михаила Кардесова и обитает в землянке рыбаков Полоя; её можно встретить на метеостанции Диксона, или в вагоне электрички Дудинка-Норильск; она в постоянном движении-беге, ходьбе, езде, плавании и полёте; она чавкает по болотам и мягко утопает в ягеле; говорят, что её даже встречали в Гаване, куда она приходила на лесовозе «Енисейлес»; видели в матросском кабачке в Бордо и на площадях Роттердама; она однажды  ночевала в Мурманске; на обутом в лыжи АН-2 с экипажем Валентина Ананьева отныне она будет вечно совершать облет таёжных озёр, как и всегда сопровождать цинковый гроб Вити Шенвченеко из Игарки до Элисты.
     ПАМЯТЬ находит нас сама – в любое время года, всюду, внезапно, как выстрел, но лучше, когда сидишь у воды или огня, когда падает снег или моросит дождь, когда следишь за медленным перемещением кучевых облаков; во сне и наяву, и даже в беспамятстве. А когда мы исчезаем, она переходит к другим и живёт с ними.
Ну а другие... А разве мы сами не состоим из других, что были до нас? Из их памяти?..

         
Люблю и помню

Кусамин, ты жив ли? Стреляешь и удишь,
или опять отобрали ружьё?
Шевченко, ты спишь, и тебя не разбудишь,
твоя раскладушка в сердце моём.

Григорьев, ты помнишь – оболган, унижен,
я дрогнул. Но ты от хулы заслонил.
Как жаль, что я больше тебя не увижу.
А если б увидел, то чем отплатил?

Добрый скупец, педантичный работник,
врос в окаянную землю ту, –
как поживаешь ты, Заболотник?
Как свая, забитая в мерзлоту?

Папков. Ты остришь с Барановским под пульку,
за дефицитом гоняешься, чай?
Ребята, в стволе у Скрынника пуля!
Надо бы вынуть, а то невзначай...

Артёмов, займи до зарплаты десятку.
Весь издержался? Спасибо на том.
Ну, как тебе цены? Кусают за пятку?
Или хватает? Ладно, замнём.

Мягков, собирайся, пошли в лесотундру
начальников наших с работы снимать.
Свидетелей нету и нету полундры, –
природа, свобода, восторг, благодать!

Солнечным зайчиком памяти светлой
вдруг набегаю на имя твоё.
Где ты теперь, Ивановская Света,
чьё освещаешь собой бытие?

Силинский, ты там береги Горчакова
от всяких напастей. А памятник всё ж
готовь втихаря. Полиглота такого
даже с собакой сыскной не найдёшь.

И пусть мемуары пишет по-русски
(Если  он этот язык не забыл).
В мерзлоте хорошо сохраняются трупы, –
скажи, чтоб мне место по блату забил.

В цвету ли ещё, Солодилова Люся,
пушица полярная, как живём?
На старости лет в твоё фото влюблюсь я,
коли тогда не влюбился «живьём».

Быковский, постой недотык по ранжиру,
штатских военных, живых, мертвецов.
Командуй… Но кем? Разбежались по миру?
И сам ты уехал в конце концов?

Где-то Васильевна точит лясы,
где-то Литвинцева тихо грустит,
где-то по студии шествует Власов,
как император всея Руси.

Может быть, ты подался в калики,
а может где репортёришь в бегах,
прокаркай свои стихи, Солженикин!
Где ты? В каких закопался снегах?

Сон мне приснился однажды, о други:
некто как прежде могуч бородой –
этой едва населённой округи
свой Карл Маркс и свой Лев Толстой.

Символом совести, знаком вопроса
смиренно воткнув кулаки меж колен,
вдали от меня ты качаешься, Носов.
Неужто не встретимся, околев?

Где твоя комната с форточкой в космос,
Куда выдувало тепло и табак?
Проблемы, конфликты, споры, вопросы, –
оптом сегодня цена им – пятак.

Теперь, когда прожито, зажито, пройдено,
пропито, разве себе мы простим,
чего недодали взыскующей Родине,
как недодали жёнам своим?

Силинский, ты пишешь, что все разбежались,
разъехались длить свою жизнь вдалеке.
Однажды мы все соберёмся. И жаль лишь,
что съедемся мы на посмертный банкет.

Туда уже отбыл Валерий Михайлов
не попрощавшись. Он ждет у дверей.
Теперь он редактор редакции тайной,
и вечный редактор жизни моей.

...И вот я  сегодня за них доживаю.
Теряю листву и гнию на корню.
А жизнь шумит, как вода дождевая.
А рана сквозная не заживает.
Прощайте, ребята, я вас догоню.
   

Грустный Мадригал
      
1

Любимая, ты функция, а не монада.
Ты продолженье швабры и сама как швабра,
поставленная кверху поперечиной:
приставить голову – и будет крест
с распятым автором написанной абракадабры.
Другой – без швабры – мне не надо.
Ты сладкий ветер пасмурного вечера.
Ты длинная и узкая тропинка к вечности.

Как отключенный телефон, ты молчалива.
И как инфляция, ты беспощадна.
В колготках чёрных спрятаны две сросшиеся сливы,
где декольте и лиф – там вход парадный.

Любимая, ты ненавидишь холод.
Жару ты ещё больше ненавидишь.
Весны от осени отличия не видишь, –
старик плох тем, что стар, юнец – что молод.

Единственная женщина на свете – любовь ты ненавидишь!
А небо – за дожди, за грязь и слякоть – землю.
Ты любишь чёрный цвет, грузинская вдова – твой имидж.
Но именно такой, как ночь, тебя приемлю.

Я хороню секретные слова в могиле уха.
Из мрамора оно. Снежинкой тает,   
не трогая мембрану слуха.
Как мыши, чутких пальцев стая

снуёт туда-сюда. Шлагбаум опускает.
На линии пупка – граница.
Но в заграничный рай таможня не пускает.
И молится душа-турист, и молча  матерится.

Но руки уставали вдруг...
Ты вся податлива, как вата.
И позади уже Полярный круг,
и тропики пошли, жара, экватор!

Всё смешано в тебе – желание и страх.
И было ощущенье, точно
я грелся у затлевшего костра,
до жути одинок, полярной ночью.

2

За Волгой исподволь готовилась гроза.
Река и облака текли насквозь и мимо.
В просветах неба – разноглазые глаза,
зелёный взгляд в нутро косил неотвратимо.

Я сразу невзлюбил тот город без тебя.
Твой сапожок не протекал на здешних лужах.
И пальцы длинные не бегали по брюху, теребя
сосцы собак ничейных и недужных.

И волжская вода не отражала ног
твоих, до дна их удлиняя.
И нос твой не вдыхал портовый смог,
и я нигде найти твои следы не мог,
любимая, далёкая, родная.

3

Как синий баклажан для маринада,
меня разрезала на части
практичная хозяйка Не-монада,
не знающая, что такое счастье.

А счастье – баклажаном быть покорным
и, предвкушая слюноотделенье,
прильнуть к её руке проворной,
лечь в банку, ждать освобожденья.

Меня нарезали, как огурец солёный.
Я на тарелке в качестве гарнира.
Рассолом истекающий, счастливый и зелёный,
жду выпад вилкой моего кумира.

Меня отрезали, квитанцией при плате
и до копейки возвратили сдачу.
Безгласная кассирша в чёрном платье...
Но кровоточит линия отреза,
и в ящике стола ночами сердце плачет.

         
4

Когда бы ни легла – вставала рано...
Ты «молнию» сводила, как супругов,
измученных семейной мелодрамой,
на сапоге, на сумке, на ширинке друга.

Чинила раскуроченный замок
и телефон, расколотый об стену,
я столбенел, смотрел и ничего не мог,
язвил, завидовал и закипал, как пена.

«Тебе бы пианисткой быть
и пальцами порхать над гаммой.» –
«Тебе бы – слесарем. Не можешь гвоздик вбить!» –
«Да, всё наоборот, всё вверх ногами.»


5

В стратегии семейного уклада
ты величайший полководец.
Неистощим твой ларь и твой колодец,
и в честь тебя сия любовная баллада.

Корю себя: окстись, смири свой гонор,
заткни своё парнасское зазнайство!
Подпиточка  моя, мой подогрев, мой донор,
позволь воспеть твоё домашнее хозяйство!

У газовой плиты твой танец с ложкой.
И полусогнутую часовую стойку
за стиркой... Как сметаешь крошки...
Но больше – у посудной мойки,

где можно поцелуем разживиться, –
руками мыльными не оттолкнуть нахала.
Закованная в стыд девица
бедром в бедро меня толкала.

Люблю всю эту бытовую прозу –
со ступой, с утюгом, в халате «разлетайка»,
со шваброй артистическую позу
в спектакле под названием «Хозяйка».

«Моих запасов хватит на полгода!» –
гордилась ты, – «Лежат себе не в пролежь.» –
«А я поесть ни капельки не гордый.
И выпить тоже, если ты позволишь.»

И полюбить тебя. Увидев твои ноги,
обнять их и припасть к коленям, –
готов своими вытоптать дороги,
ведущие к тебе. И я твой пленник.

Я пленник твоего балкона
и простыней твоих пахучих.
Ты из угла мерцаешь как икона,
целуя тряпкой пол скрипучий.

Люблю, за то, что ты не ходишь в гости...
В аквариуме дохнут рыбы и попугаи умолкают, –
когда заходишься от злости, –
собаки мочатся, гвоздики увядают.

Летают вещи, музыка сникает,
когда  из фиолетовой от злости,
вдруг возникает голубая Навзикая
и в дом вернуться Одиссея просит.


6
               
Я спал на ягеле, на травах, мху, на сене,
на глине, на песке и на айванах,
на хвойных лапах, на кроватной сетке,
на стульях, табуретах и диванах,
в автобусных и самолётных креслах,
в клоповниках, в гостиницах, бараках,
на полках поездов ошкуривал я чресла,
и спал на оргиях под пьяный крик и драку,
в кладовке, где вонючий примус,
на кухне где ведро и веник, –
где приютят, кто позовёт, где примут
и даже спал на пачках денег,
но на консервах спать не доводилось, –
в твоём диване эта снедь таилась –
тушёнка, рыбные консервы.
Над ними – королевы милость –
супружеский постельный сервис.


7

О, до, ре, ми, фа, соль, ля, си!
Под нами банки спали мирно,
и грезила селёдка иваси,
и пела: си, ля, соль, фа, ми, ре!

Из этой сельди фирменный салат
готовила по праздникам матрона.
И гости вожделели у стола,
и ели хорошо и пили сок ядрёный.

А фирменный салат назвали «Иринозой».
Ты охнула и приподняла бровь.
Названье в памяти сидит занозой,
консервы кончились, и кончилась любовь.

Знобит до пустоты. Холодный ветер.
Шалашик наш тобой разрушен.
И связанный тобою свитер
мне греет тело, но не душу.

Нет той весны. Нет сельди, «Иринозы».
Ты отвернулась как от ветра.
Твой силуэт февральский снег заносит.
Звоню, зову, но нет ответа.

Тянуть разлуку – как тянуть резину, –
порвать ведь можно! Слушай, мать,
когда же мы с тобой пойдем по магазинам
мне майку модную на лето покупать?


8

Мне нравится твой постный тусклый голос.
(У матери твоей – как сливочное масло).
Как ни пытался углядеть тебя я голой –
из рук и простыни сооружалось прясло.

Мне нравится, как выпирают кости, –
ступни, и кисти рук, и плечи угловаты.
Как трудно перейти стыдливый мостик,
что пуп связуют с рощей благодатной!

Люблю смотреть, как ты считаешь деньги.
Люблю за то, что ты меня не любишь.
Ты длинноногая модель, а я совсем не денди.
Твой нюх на моду, как на ветер – флюгер.


9

 «Скажи мне, наконец, кого ты любишь?»
«Меня?» – «Конечно нет.» – «Себя?» – «Себя тем более.» –
«Родителей своих?» – «Но  близкие же люди!» –
«Ну сын – само собой. Ревную к сыну. Больно.» –

«Любить – любовь – люблю, как это надоело
за миллионы лет! И нет досуга
для пустяков таких, и делать надо дело
с утра до вечера и снова так по кругу.
Я замуж не хочу. Детей я ненавижу.
Мне некогда болтать беспечно.
Нет времени для умных толстых книжек.
Люблю вязать в дождливый вечер.»


10

Мой чёрный ангел, королева ночи,
ты сумрак всех углов на свете,
темнишь и голову морочишь.
Что ждать мне? Старости и смерти?

Там нет тебя. Твоя монада
кочует где-то в небесах.
Ей светлую обитель надо,
где нимфы нежные в трусах
венки плетут из васильков лимнады,
играют в волейбол наяды,
где прозы нет, а только песни,
где много всяких вожделений,
всегохотений, наслаждений,
а жизнь – одна, хоть тресни!

Ты нежная, как нитка паутины.
Устав ласкать струну, моей руки паук
плетёт узор по серпантину
от шеи к бедрам. Вечный  круг!
И слабый звук,
а может стон ему награда.

Стыдливый шёпот: «Там не надо!» –
когда я в двух шагах от сада,
где роза тайная пылает
и вдруг –
звонок – шаги – собака лает –
и твой пронзительный испуг.


11

И было так щемяще тихо
на птичьей высоте средь скал.
Казалось: здесь исходит лихо
и то приходит, что искал.

Я думал – вот она свобода
ото всего и ото всех,
под необъятным небосводом,
и без труда и без утех.

И без сердечной нудной боли,
без маяты и суеты,
без табака и алкоголя,
без всех реалий, там, где ты.

Но тут неслышно и галантно
вошла, ресницами шурша,
на цыпочках, как на пуантах,
тобой набитая душа.

Чего тебе в чужом приделе,
какого ляда и рожна?
Я состою при божьем деле,
зачем мне женщина нужна?..

Я думал, что свобода – благо,
что суждены мне знаком зодиака
гитара, карандаш, бумага.
А вас – к чертям, к мужьям, к собакам!

Сотворчество с собой природа
замкнула видно не на мне.
Не получается свобода,
а одиночество – вполне.
          

12

Все поезда и самолёты,
в которых двигался, любя
дороги, женщин и полёты,
передвигались без тебя.

И в городах и городишках,
где жил, в запоях жизнь губя,
ходили разные людишки, –
они не помнили тебя.

И все друзья померкли сразу.
Знакомых пёстрый хоровод
распался, и кипящий праздник
всосал в себя жизневорот.

Как резко всё переменилось!
Вдруг обуял весёлый страх,
и мирозданье наклонилось,
к ногам на низких каблуках.

Ты шла  ко мне из ниоткуда,
как величавая река,
судьбы каприз, Его причуда,
как искупление греха.

Из монотонных ожиданий,
из глыбы жизни, глуби лет,
несостоявшихся свиданий
опубликованный буклет.

Из совокупности любимых,
но не любивших никогда,
из мутной слякоти и глины
незамутнённая вода.

Ты шла подарком и наградой.
Там, где кончается рукав,
свисала гроздью виноградной
к бедру скользящая рука.

Изогнутая грифом лютни,
она лежала на бедре,
и пальцы помнили валютный,
хрустящий корочкой согрев.

... И вкрадчиво крутился глобус.
Усталый на излёте дня,
я с грустью провожал автобус,
к тебе идущий без меня.

По вечерам поют лягушки,
и я мурлычу заодно.
Про что? Да всё про те игрушки,
про что луна глядит в окно.

Моя родная недотрога,
наш мир, шумящий за окном, –
квартал, прохожие, дорога,
на ближний рынок, в гастроном.


13

... День спёкся, отработав честно.
Вечерний веет ветерок.
Сажай меня напротив в кресло,
чтоб истину тебе изрёк.

Давай посучим нитки пряжи,
воспомним цены на картошку,
и незаметно так приляжем,
как бы играя понарошку.


Вот так бы жить, забыв о смерти,
всегда с тобой, в тебе, беспечно,
как в запечатанном конверте,
куда-то посланным навечно.

Моя далёкая невеста,
где наш с тобой заветный край
и заповеданное место?
Сейчас в земной, потом в небесный
возьми меня с собою в рай!


14

Ты говорила – любишь запах пыли
дождём побитой. Ужина остатки –
наутро. Чудачества – какими бы ни были
милы мне. Даже недостатки.

Едва заметно косоглазье,
но не заметна плоскостопость.
Сокрыты все твои соблазны,
как у наложницы Востока.

Со скрытой нежностью – жестокость,
со скупердяйством – доброта
сосуществуют. Я ползу к истокам
твоей натуры – дебри там.

Там джунгли комплексов дремучих,
окаменелые привычки.
В туннель души твоей колючей
вход на замке, и нет отмычки.

Сама себя собою мучишь,
руками шаришь в темноте,
одёрни штору – солнца лучик
как птиц ночных, хворобы те

вспугнёт! И чтоб прогнать Кощея
и сердце бедное извлечь,
нужны лекарства чародея,
и богатырский нужен меч.


15

... И с осторожностью погладить,
как гладят лезвие ножа,
твой профиль, чуть задев подглазья,
где тени лёгкие лежат,
как лессировки Леонардо.
Парализует руки барда
нежданное касанье влёт...
Твой гнев, внезапный как петарда,
серийным взрывом сердце рвёт.


16
               
«Ну, рукодельница!» –
«А некто рукоблудник.» –
«Ну, деловая!» – «Лучше деловита.
А некто праздный даже в будни.» –
«Зато, как ты, не хмурик нудный.» –
«Ты грубый, ну тебя в корыто!» –
«Ты любишь деньги!» –
«Я практична.» –
«А сын, как баба, любит шмотки.» –
«Для педагога – неэтично.» –
«Ах, неэтично? Пусть. Отлично!
Отдай ему свои колготки!»

«В тебе закваска скопидома,
ты мелочная скупердяйка!» –
«Я в дом несу, а ты из дома.» –
«Ты гениальная хозяйка!
Печенье прелесть, торт – истома!
Ты знаешь кто ты? – угадайка!»


17

Всё кончено, всё умерло, всё в прошлом.
Всё стало только лишь воспоминаньем.
Обрывки фраз и встреч, из мелочей окрошка, –
как сериал о том, что было с нами.

Настой тоски с вином дешёвым
я буду пить по вечерам на кухне,
где рыбья голова неделю тухнет,
расставшись со своей душою.

А было нас – две мартовские Рыбы.
Душой сливались и свивались телом,
и гнулись, как еретики на дыбе,
калёные огнём за дьявольское дело.

Как просто и легко меня остановили!
Неперспективный муж, любовник неимущий.
Какого нет ещё автомобиля? –
Нет штор на окнах! – это даже пуще!

И отключили так, как отключают воду.
Как гасят свет. Как руки моют.
Где ты была и двигалась – там просто воздух,
и запахи твои ушли с тобою.

Нет сцен с мольбою, нет трагизма.
Не станем повторять осаду Трои.
Я буду ждать тебя, как ждали коммунизма,
как ждут Христа пришествие второе.


18

Ты шла неотвратимо, как облава,
бедром опережая лёгкий корпус,
тяжёлым ливнем шла, шла раскалённой лавой,
и в пекле я сгорал, стеная, корчась.

В руках пакеты шелестели.
В глазах застенчиво поигрывали черти.
Я с наслаждением бы умер в этом теле,
и умирал потом, и воскресал для смерти.

О, чудо! – дверь сама от ветра приоткрылась,
который нагоняла ты собою,
и будто ангелы взошли на клирос,
и сердце – колокол, и сам я стал собором.


19

... Низвергнут колокол и храм до тла порушен.
Затоптаны следы и нет тебе пути.

Кому продать набитую тобою душу
задёшево... за так... подбросить – и уйти?..
 


Путеводитель по ташкентскому базару

Ода-поэма

Лето.
В зените жаркое азиатское лето.
Старый город, Алай, Куйлюк, Чиланзар –
кипящий, бурлящий, кричащий базар.
Ох, жарко! Содрать бы с себя что надето!

Справка:
Что такое базар? Вавилонская давка.
«Сделать базар» – не только покупки, –
плюс пиво, шашлык и пошлые шутки
торгашей.
Расстегните ремень-удавку!

Бди, неврастеник!
Базар – законное вымогательство денег.
Заболтают, подавят. Ударит тележник.
Сухофрукты берешь при наличии свежих
и вдруг покупаешь ненужный веник.

Лето.
Чего на базаре как снега нету?
Поэта! – восславить всё безобразие это.
Поэта? – в краю, как голодных собак, поэтов!
Неизвестных, известных и прочих «с приветом».

К Вашим услугам!
Позвольте представиться Вашим другом,
другом Ваших друзей и дальше по кругу,
непечатный поэт, то бишь непродажный.
Второе, впрочем уже не важно.

Мода
на оду давненька прошла, но ода
хорошо проплаченного рапсода
славословием греет в любую погоду,
красавцем сделает даже урода.

К тому же
кому персонально мы одой услужим?
Базаркому? (Есть такое нелепое слово).
Должность блатная денежного улова.
Но начальник уехал, и он нам не нужен.

Итак, мархамат(1)!
У опы(2) на прилавке огромный томат.
Знаменитый «юсуповский» сорт. Как сиськи
у продавщицы его, мясистый.
И соком стреляет, как автомат.

Другой томат, –
если «юсуповский» – лауреат,
первый средь всех помидоров,
и как по рангу положено, дорог, –
этот не лорд, не аристократ –

скромный,
но сладкий, шарообразно ровный.
«Яблочный» сорт, в маринаде
пыжится, как генерал на параде.
Младший брательник единокровный.

Помидоры...
Какие салаты едал у Доры!
А без помидоров летний сезон,
как без парика на сцене Кобзон.
Кислотность? – открылся ящик Пандоры.

Тогда – на капусту!
В благоговейное  вводит чувство,
панацея, когда  с капустой говеем.
Этот овощ ценят армяне, евреи –
великие кулинары... Пошли за капустой.

Женщина:  «Брокколи!» –
губками чмокает, зубками  цокает.
«Цветная, её разновидность.»
Муж, стыдясь: «Не дитя, не солидно!» –
«Отвали дорогой, обожаю  брокколи

и цветную.
Цветную к брокколи я  ревную».
... Белокочанной высятся горы.
Где сказочный заяц? Ешь до упора!
Но не осилить кучу такую.

«Отец» –
(Это мне) – говорящий живой огурец!
В пьянстве всеобщем невольно повинный,
вечно надкушенный, половинный,
но под вино не годится, стервец.

Перец болгарский...
Лечо под спирт – закусончик царский
в тоске заполярья... А перец с фаршем...
Караван лесовозов на море Карском
лёд будто пашет...

Постой,
такие контрасты с июльской жарой?
Когда хочется кожу с одеждой содрать
и залезть в морозильную камеру спать,
испив перед сном айран ледяной.

Кстати о фарше.
Для  блюстителей тела и тех, кто постарше,
от француженки – лютой вегетарьянки,
от одной пикантнейшей итальянки,
от моделей и звёзд Голливуда для фарша

рецептура...
Говорят, одна интересная дура
придумала новый рецепт для фарша –
для блюстителей тела и тех, кто постарше.
Тем самым въехала в литературу.

Итак, о фарше.
Для блюстителей тела и тех, кто постарше,
от сглаза, поноса, желудочных колик,
будь вы трезвенник или спитой алкоголик,
существует особый рецепт для фарша,

который вам дам я,
и который одна интересная дама
в качестве гастрономического урока
(я повторяюсь в манере модного рока)
дала мне якобы от Ван Дамма.

Значит о фарше.
Для блюстителей тела и тех кто постарше
для маргиналов и разного сброда,
для всего, понимаешь, честного народа
открываю секрет гениального фарша

в конце нашей оды.
А что же базар? Скопленье народа,
суета, толкотня и гвалт от восхода
до позднего солнечного захода.

Издревле рыночный политес:
(От Адама в торговле умер прогресс),
цель продавца – продать подороже
и надуть клиента насколько возможно
у покупателя ушлого свой интерес:

сбить цену
купить подешевле... Пушкин, на сцену!
И сказал Сергеевич нам с укоризной:
«Не гонитесь, милые, за дешевизной!»
(Возможно, автор сего афоризма
потерялся ещё со времен плиоцена).

Дама!
Если вас в детстве ругала мама
за то, что выбрасываете из супа
лук и морковь, не страшась отлупа
и капризно разыгрывая гурмана...

Лев и львица –
лук и морковь – царь и царица
в кухне восточной. Плов, например.
Лук среди всех овощей премьер,
но для каши молочной он не годится.

Покупайте у Бэлы!
В императорской тоге белой,
острый, но сладкий с шармом корейским
лук отоварит вам за копейки
жёлтая плюс загорелая Бэла.

А рядом
под Бэлиным узкоглазым приглядом
В цвете Бэлиной кожи плаще
другой император Всея Овощей,
убивающий фитонцидовым ядом

микробы
поцелуев и всякой хворобы.
А красном, как Бэлины губы плаще –
императрица Все Овощей –
морковь возлежит недотрогой.

Вашему другу,
другу Ваших друзей и дальше по кругу,
непроплаченному рапсоду,
чтобы продолжить базарную оду
разомлевшему от жары народу в угоду,
прежде, чем перейти на коду,
не мешало б подругу в подмогу,

для коррекции...
Божественно пахнут специи!
Кинза, гвоздика, зра, барбарис,
пакетики  с горьким и сладким перцем, –
ароматы зовут: уезжая, вернись,
возлюби нас всем нюхом и сердцем!

Жарко, однако.
В толпе потерялась чья-то собака.
От страха хвост между ног у бедняжки.
Затопчут... Глотаю айран из баклажки.
Не затоптали собаку, однако...

Обгоняем ленивых прохожих.
Бойкий на негритёнка похожий,
мальчишка  дошкольный истошно орёт:
«Кому баклажан, своя огород!»
Рядом такой же лезет из кожи:

«Кабачки-и-и!»
Строгая женщина, вперив очки:
«От горшка два вершка, а уже продавец.
Не я твоя мать... А где твой отец?» –
«Ота чайхона. Покупай кабачки?!»

Не в Америке, не в Китае –
ещё не пишет и не читает,
в ранце мудреная  алифбе (3),
в арифметике тоже ни «мэ» ни «бэ»,
а деньги как взрослый торгаш считает! –

вундеркинд, базарная школа.
... Американскую коку-колу,
морс, лимонад, не пейте в жару!
Не бросайте дынную кожуру
под ноги – кто-то наступит...

С приколом
девица
никак не может определиться,
который арбуз настоящий мачо.
А им оказался, крутой и горячий
сам продавец. Он не стал мелочиться,

в порядке  приватном,
подав самый крупный, сказал: «Вам  бесплатно!» –
«Прикольно, в натуре,» – сказала девица,
(а мы с вами думали – удивится),
подставила сумку: «Братан, адекватно!» –

Арбузы
выставили напоказ полосатое пузо.
Мачо играет ножом с насечкой,
попутно заигрывая с узбечкой...
«Откуда товар?» Торгаш: «Из Союза.» –

Это юмор.
«Но Союз, братец, как известно, умер» –
«Из колхоза арбуз. Сладкий, как мёд.
Подходите народ, свой огород!» –
это слоган. Базарно-рекламный номер.

«И колхозы...» –
мачо выстрелил глазом: заноза!
И я отвалил. «Подходи народ!» –
И другой уже мачо, другой огород,
из Мирзачуля  или Чиназа, –

по барабану.
Солнышко протопило баню.
Но вот оно вожделенное место,
вот они, золотые невесты
с белым и ароматным приданым –

дыни!
Венценосные солнечные шахини,
открытая красота пустыни,
метафора азиатского лета!
И если сам город и канет в Лету,
останется символ – бухарская дыня.

Из дневника рапсода:
торжество по случаю Нового Года
факир (это я) извлекает дыню –
феномен в белой полярной стыни.
Сама себе кайф и сама себе ода,

как Даная,
она возлежит на блюде, играя
сладостным телом: вот я какая!
Откуда такая? Издалека я,
с Юга на ангельских крыльях – из Рая.

Снаружи скромна, неярка,
она не десерт, она вне порядка
вне конкурса всех изысканных блюд.
Только дыней пробьёте российский люд,
целомудренно принимающий взятки.

Пачка
сушеной дыни – лучшая жвачка –
не липнет.
Не под ноги проходящим –
бросайте дынные корки в ящик
для мусора. Чтоб руки не пачкать,

достаньте салфетки.
Вон озирающаяся нимфетка
в штанишках хлопчатобумажных,
в шлёпанцах и панамке пляжной,
в чудовищном для жары макияже,
сладко пахнущая конфеткой,

щупает персик.
Рядом с нею усатый наперсник
в закордонной цветастой майке,
в шортах откуда-нибудь с Ямайки,
на жирном пальце огромный перстень.

Его соседка
расфуфыренная профурсетка,
жуя шоколадную плитку,
вымогает торговую скидку.
Усатый исчез, а с ним и нимфетка.

Да, персик...
Сколько же поэтических версий,
сравнений с ланитами райских дев,
в восточной поэзии? Руки воздев
к небу, кричу: божественный персик!

В бархатной холке
свежесть утра и нежность шёлка.
У голландцев, самих уже мёртвых,
он живёт как муляж в натюрмортах.
А у нас во фруктовой кошёлке –

свежий, только что с ветки.
У крымской татарки Светки
все сорта из кибрайского (4) сада.
Покупайте сколько вам надо
для себя, для детей, для соседки.

Джентльмены!
Проследуйте в пункт обмена
или негласно продайте баксы
за углом без хлопот и по высшей таксе.
... На каждом базаре всенепременно

чаще у входа,
где обычно скопленье народа,
аксакал в чалме читает Коран
нараспев и собирает «на храм»
подаянье. Возможно, себе «на карман» ...

Без увечного дурачка урода
нет базара.
Как нет перекупщика без навара.
Издревле торгующийся Восток:
«У соседа дешевле!» – «Гап йок (5).
Проходи дорогой, нет базара.»

Сердце базара – опушки (6),
полусуточные «сиделки»-клушки.
На товаре сидят как на яйцах.
Золотые кольца на пальцах.
Неимущих отстреливают из пушки.

И конечно цыгане!
На базаре, на улице, на майдане –
всюду. Нахально цепляют за майку:
«Погадаю» – «Да фиг с тобой, погадай-ка!»
Но правую руку держите в кармане,

подельники справа...
И нет на них никакой управы!
Вокруг изощрённые аферисты –
Бендер-век на дворе. Технично обчистят,
а не так, как когда-то грабил Варавва.

Лохи!
Оставьте охи, ахи и вздохи!
Делать деньги на дураках
(об этом умалчивает Аллах),
в лохотроне конечно не плохо,
но такая уж наша эпоха.

Россияне!
Кто соревнуется с солнцем сияньем?
Его сателлит – золотой абрикос.
Себя он мнит как «белую кость»
среди фруктов. Но с пониманьем

и уваженьем,
и всё же с некоторым сожаленьем
заявляю: урюка нисколько не слаще,
хоть вид презентабельный и блестящий.
Впрочем, доказывать это лень мне –

пробуйте сами.
Здесь под горячим  небесами
благословенный Богом Восток.
Палку в землю – проклюнет  росток, –
всё рожает.
               
Попробуйте сами.
Приезжий? Из Волгограда?
Срочно к прилавку за виноградом!
Стоит попробовать один раз
«дамскийе пальчики» или «чорас» –
считайте – живёте не там где надо.

Европейские виноделы,
потолкуем по вашему винному делу.
Вина – шедевры. Но виноград столовый
В сравнении с нашим пустоголовый
для еды слабоват и красный, и белый, –

мало солнца.
Интересно, едят виноград японцы?
Впрочем, им достаточно «суши»
и мало географической суши
в Стране Восходящего Солнца.

У нас суши и солнца
поболее, чем у японцев.
Ещё бы ума в придачу,
да гнать из отжимок чачу
и продавать японцам!

Молочный ряд.
Как на подбор коровистые сидят
за прилавком тётки и дышат ровно.
Каймак, творог, молоко коровье.
Пенсионерка отводит взгляд:

«Дорого.» –
«Ну и живи без сметаны и творога!
Дорого. Да мило, дешево да гнило.» –
«Да где уж нам уж, чтоб было мило?
Пусть жрут олигархи да наши вороги!»

Жарко.
Однако, вечером без мясного приварка...
Вы заметили? – все мясники похожи.
Каково ремесло, таковы и рожи.
Звероподобны и ходят валко
с топорами в руках... А барашка жалко.

Славяне и прочие!
Простите, что вам напророчил я.
Барышня наступила на дынную корку,
поскользнулась и крепко села на попку.
Так что бдите, славяне и прочие,
берегите затылки и копчики.

Рыба!
В июле! В жару! Изобилие рыбы
в маловодной песчаной Азии,
притом достойное разнообразие,
Хемингуи не нужны и Карибы.

Сазан.
Акватории герцог Сазан де Базан.
Вегетарьянец. Прекрасен в ухе,
в жареном виде, а также в хе (7)
Рыбаки говорят, силён как Тарзан.
Но ещё не прославлен в стихе.

Маринка...
У мужика расстегнулась ширинка,
и пуговица оторвалась, и нету ремня.
Эпизод, друзья, отвлекает меня.
Паденье штанов на площади рынка –

нонсенс. Штаны он держит одной  рукой,
огромная сумка в руке другой...
Маринку подвид знаменитой форели,
(которую вы, вероятно не ели),
мальчики ловят в черте городской.

Карась.
Бабка: «И шла я, значит, вчерась –
Вот такенные здоровенные караси!
Дак сметаны к нему ещё принеси,
и пол-пенсии – пшик! – и нету за раз!»

Судак и жерех –
братья наземных хищников серых, – 
водные волки. Но первый слабак,
под солнцем мгновенно тухнет судак.
Остроумный и ловкий охотник жерех,

и схема проста:
он глушит мальков ударом хвоста
о воду. Обычно идёт на копченье,
под любой алкоголь, не имеет значенья,
стоит начать этак граммов со ста...

С этим не забалуешься!
С крутой головой боксёра Валуева
трёхметровый огромный слизистый сом.
(Один килограмм – три тысячи сум).
Голова на прилавке, а хвост на полу. «Его
               
трое тащили
на берег.» – сказал загорелый мужчина, –
«Подсел на  кормак, на лягушку.» –
«Фу-ты! – бабка, – «не рыба, а чушка!» –
и отошла, горделиво и чинно.
 
Змейбашка.
Китайский подарок. Рыба – кишка.
Прожорливей рыбы в округе нету.
В мясорубку её, на котлеты!
А для ухи зарубить петушка.

Вечереет. Заметает мусор старый кореец.
С кульками в руках садится в «фиат»
пузан по профессии демократ.
Попрошайка уносит кучу копеек.

Мачо о чём-то с девицей болтает,
ещё одна жертва арбузной корки.
Базарком считает деньги в конторке.
Интересно, какие базары в Китае?

Наш ещё дышит,
цены упали с неба на крыши.
Клуши-«сиделки» торгуют до ночи.
Но автор спекся. Устал он очень –
не хвалит, не славит, не видит не слышит.

Что касается  пресловутого фарша,
для блюстителей тела и тех, кто постарше,
для маргиналов и разного сброда,
для всех, понимаешь, честного народа,
открываю секрет гениального фарша:

с репчатым луком обжарьте морковь,
с рисом смешайте – и вся любовь!

FINE
P.S. Любопытно, какие базары у финнов?               
          


1. Мархамат (узб.) – пожалуйста
2. Опа (узб.) – тетя
3. Алифбе – азбука
4. Кибрай – селение  под Ташкентом
5. Гап йок – нет разговора
6. Опушки – русифицирован.От «опа», букв. «тетка»
7. Хе (кор.) – маринованная рыба с острыми приправами



ТРИОДИЧЕСКАЯ ПОЭМА

Ода пьянству

1

Мы не грабим страну и у граждан её не воруем.
Наоборот – пополняем российский бюджет.
Металлолом и бутылки – законный бизнес бомжей.
Посему наливай, коллега, вторую!

Лётчик-хулиган Вахтеров, бросай самолёт в пике!
Вздёрни жантильного собутыльника, поэтишку-плаксу!
Я выпил уже, штурвал на себя!.. Закуска – засохших ромашек букет,               
поэтично, свежо.  Но закусывать вообще – пилотаж не высшего класса.
               

В тверской глубинке, Вахтеров на прицепе лесом гружённым
змея возьмём из горла и закусим корою древесной.
Когда порежем всех кур в подворье, твоя тёща стащит икону,
и крестясь, и путая мат с молитвой, сгинет – куда – неизвестно.


2

Пей, наливай по второй! – наш слоган.
И нашей беспечной житухи кредо.
Позавтракал пивом, вином пообедал,
водкой поужинал – на боковую в берлоге.

Юрий Викторыч – этот привыкший «на шару»
всегда и со всеми, и в разговоре угодлив и льстив,
и пока не сдадим последнюю тару,
он любит потолковать о нравственности и даже послушать
какой-нибудь мой безнравственный стих.

А потом поскучнеет, потрогает грыжу и  скажет:
«Я тоже  работаю над поэмой нравственно-религиозного содержания.               
Может, займём под завтрево и ещё понемножку вмажем?» –
«Ох, Юрий Викторович, какая бы женщина да взяла тебя бедного на содержание?»
 

3

Завтрак перетекает в обед, а тот незаметно в полдник.
И когда уже вся братва самогоном контужена,
день завершается ранним ужином.
Наливай! – какую по счёту – никто не помнит.

Мягков, мы любили с тобой выпивать у игарских помоек.
Утончённое, изысканно русское пьянство:
в конфронтации к власти, за Красоту, за груди посудомоек,
за мой гитаразм и твоё фортепьянство.

В московских дворах и набитых жратвой гастрономах,
в ленинградских богемных салонах, в сибирских общагах, –
После первой бутылки – поэты, а после второй – астрономы,
после третьей... мы в космосе, бедолага...


4

После завтрака мир неспокоен и сложен.
Но когда разговеешься чем-нибудь красным,
он становится прост и на диво прекрасным!
А постелька с клопами – царское ложе.

Праведный как Иов, дружище мой Слава Носов!
Как и я вкусивший подлянку ГеБешного ига,
чудом выплывший из енисейских торосов,
сколько ночей мы пропили под строганину из сига?


Сколько истин открыли под водку и утопили их тут же!
Бежать из России? На кой нам Европа иль Штаты?
Душа от щедрот и простора птицей рвалась наружу,
но там её ждали родные «товарищи в штатском».


5

Хвостопады шныряют – плотно закроем ставни.
Водку размножим соком томатным.
И плевать на соседские компроматы!
Ни капли на завтрашний день не оставим!

Однорукий Валера, как жидкость в бутылке, красный –
гипертоник. Любимый твой тост: «да здлавствует лусский налод!»
Вещал до пенсии с модным «ленинским» грассом,
но замолк навсегда. А коллеги по пьянке ушли далеко вперёд.

Скольких повыбило! Каких выпивох матёрых!
Капнуть спиртовой слезою в рюмку за тех
бардов, пройдох, прошмондю, драчунов, бузотёров,
кто уже никогда не узнает наших совместных утех.


6

Сказочный город Тбилиси остался в винном подвале.
Я пропил его славно, вместе с Курой, Нарихалой.
Запылённые разных сортов и названий мне подавали.
Теперь не упомнишь... Видали туриста нахала?

Не попробовал даже воды Лагидзе и всё остальное не помню,
до волос налитой игривым вином, как кровью кавказец гордый.
И теперь – бывает – грузинским бокал наполню
да воспомню совсем незнакомый прекрасный город.
               

7

Господа алкаши! Пропоём эту оду все вместе
за столом с фальшивой мадерой, горчащей сахаром жжёным.
Алкоголь – это наш монастырь. Откровение. Истины вестник.
Праздник для нас, да горе обрыдлым жёнам.

Наш храм – алкоголь, и наша дорога в вечность,
где с бомжем любовь притулилась на свалке отчизны.
Прискорбно, что сердце и печень, как мирозданье, не бесконечны.
А то бы... Но море не выпить, как не прожить две жизни.

Пей, наливай по второй! – наш слоган.
Коньяк с шампанским один к одному развести
и выпить сегодня, а завтра – трава не расти!
Да будет наша дорога в Ад не крутой, а пологой!

 
Ода чреву

     – Братва, коллеги, признаюсь вами сразу: я повар не конгениальный. Я видал эту кухню, эту зар-разу у китайца в дырке анальной. Мне надоело вальсировать рядом с газовой плитой вонючей. Танцы на кухне. Танго со смрадом.
     – Перестаньте коллега канючить!   Вы повар хороший, нет, даже отличный, талант  ваш у нас в желудках на стадии – как бы сказать? – первичной.
     – О вторичной подумать жутко.
     – Однако! – встревает едок из Сибири, – мы такого нигде не  едали. В Ташкенте был повар – некто Сабиров. Вы случайно друг друга  не знали?
     – В Ташкенте все повара от рожденья. И от Бога. Но лучше хороших – уйгуры. Лагман их – оккультное произведенье. Вот только портит фигуру.
     – Лагман – азиатчина. Лучше – спагетти. Впрочем, кому что любо.
     – Да разве спагетти сравнится с этим  раблезианским блюдом?
     – Но откройте, коллега, секреты плова. В России – банальная каша.
     – Надо присутствовать, видеть. Словом, даже если повар со стажем, плов чрезвычайно капризное блюдо. Непредсказуем. Балет на пуантах. Полетную лёгкость как в музыке любит и  мстит тупому педанту. Хоть блюдо  это  мужского рода, он женщина с логикой сбитой.
     – Овощ не с нашенского огорода. Кто пробовал русский сбитень?
     – Ша-пауза! Речь зашла о напитках, а это запретная тема.
     – Сациви, сациви! – вот это пытка, вот это чудо-поэма!
     – Однако!  – встревает едок из Сибири, – мы такого  нигде не едали.
     – Да курица это, то ли с имбирем...
     – Piano. Не жми на педали. В ореховом соусе курица эта. Попробовал – челюсть отвисла. Читайте  Книгу полезных советов, заедая капустой кислой.
     – Отварная картошка с кислой капустой – русская классика, братцы!
     – Кому довелось отведать лангуста, с тем я хочу побрататься!
     – А может омара? Космополиты! Крабы камчатские  хуже?
     – Чем это чёрным  салат политый?
     – Соевый соус.
     – На ужин пару маслин или яблок сгодится, чтоб не было снов кошмарных.
     – То-то у тя разнесло ягодицы – маслины с вагон товарный!
     – Омуль, – сказал едок забайкальский, – княжеский стол украсит.
     – Хороши, – поддакнул едок уральский, – в сметане и карп и карасик.
     – «Хе» – откуда такое слово?
     – Хе – гордость корейской кухни. Берётся сазан речного улова, а не озёрный тухлый. В эссенции уксусной он седеет, кости сжигает уксус. Добавьте специй – созреет идея. Запахнет, как терпкий мускус. Коллеги, под водку нет лучшей закуски. Икра говорите? Банально. И все же мы тему спиртного опустим. Принципиально!
     – Читал я Книгу здоровой пищи. Вернее, смотрел на фото. Один такой стол – на многие тыщи. Чтоб жил я с таким  комфортом!
     – Ну и живи, какого те хрена, кто те мешает лично?
     – Тихо! А вот поросёночек с хреном. Да рюмку-другую «Столичной»!
     – Поросёночек с хреном? Губа не дура! Это что-то киношное вроде? Что-то из Чехова? Литература. Уж лучше шашлык на природе!
     – Ша-пауза вычеркнуть водку из текста! О ней разговор особый. Пора месить для пельменей тесто.
     – Пельмени с «Московской особой»..
     – Пельмени... Пельмени, пельмени, пельмени! Вы слышите музыку слова?
     – Лучше на вкус. А на ухо мене влияет.
     – Позвольте плова, пока только...
     – Но надо оставить место в желудке!
     – Уместим, уместим. Всего понемножку...
     – Готово тесто. Лепим, братцы, все вместе! Господа. Пельмени семейное блюдо. Посиделки с никчемным трёпом Кому косточки будем перемалывать? Сплетни с  укропом? Сплетни с перцем? С изюмом, с сахарной пудрой?
     – Тот сезон я лабал в оперетте. Повстречался с одной лахудрой
     – Так уж случайно? Но тема в запрете. Коллега, возьмите тоном ниже. Следующий.
     – Выпили мы...
     – Fеrmata! Все вы дети одной культуры как вижу, – мезозоя и диамата.
     – Позы, манты (едок забайкальский), – дети того же папаши.
     – Акселераты, – итожит едок уральский. –  Внуки пельменей наших.
     ... Жирный фарш из тройного свежего мяса. Не жалейте, пожалуйста, лука! С ликованьем под стопочку, с дуроплясом! С грустью, с нежностью и разлукой. На зубок ощутить присутствие перца... Это детство глядит истощённо... На глазок посолить Именины сердца! Это действо для посвященных. Пельмени – это семейный праздник. Бутылки тянутся в небо. Блюдо дымится, лоснится и дразнит, обжигает и нежит нёбо.
     С медвежатиной! С редькой! С давленой картошкой! С маслом, с соей, макая в сметану, сладострастно, как женщину, но понемножку я до смерти их есть не устану!
     – Галушки! – взревел едок с Украины.
     – Кебаб из парного барашка!
     – Помню, на бабушкины именины...
     – А может быть, манной кашки?
     – С детства её извините не ели.
     – Ну, так сдобный калачик.
     – Чего там с пельменями канителят? Может, пока под салатик?
     – Воблу забыли!
     – Селёдка с картошкой и стопка отличное трио!
     – Спиртовую тему нагнёшь как матрешку – поднимется в  темпе conbrio.
     – А борщ с копчёностями и  маслиной! Московский  борщ знаменитый!
     – Украинский! – поправил едок с Украины. – Украли борщ московиты.
     – А я люблю фаршированный перец.
     – Долгожительство в винегрете!
     – Хорошо, говорят, не доесть, но пере...
     – Однако любовь в запрете...
     – Воблу забыли, забыли  воблу!
     – Не вобла – вобла без пива!
     – Икру доедают, глядите в оба, бездарно и без распива!
     – Кто тя так твою маму...
     – Fermata! Лексикончик мента кирного. Запрещено: исполнение мата, темы секса и темы спиртного.
     – Кухня капище, келья поэта. А запах! О, запах кебаба!
     – Гляньте в глаза пищевого эстета – жратва ему слаще, чем баба.
     – Кухня – импровизация в джазе. Кастрюли в наборе – как бонги. Ты в форме, в подпитии, в наркоэкстазе. Тебе потакают боги. И вот рождается новое блюдо в аранжировке специй. Томление в нём и дыхание блюза. Гармонии пряные с перцем.
     – Сотрапезники, так вашу! Forte! Fermana! Чревоугодие начинается снова. Разрешено: исполнение мата, темы секса и темы спиртного. Пусть мы остаемся вечной братвою! До рюмки последней, до праха, пускай этот стол не скудеет жратвою! И девиз наш – от Бахуса  к Баху!


Ода сексу

И днём и ночью при луне
живём любовью.
Тоска моя, прильни ко мне,
сольёмся кровью.

Слюною истечём до дна,
иссушим души,
любовь одна, как жизнь одна.
Наполним уши

словами сладкими, как тлен.
Проворней мыши –
от пальцев ног и до колен,
и выше, выше! –

Туда, где ласковый лобок
воспет стихами,
и где овалом лунный бок
в бедро стекает.

К пупку по глади живота –
язык и губы.
А руки, груди измотав,
так нежно грубы.

Пробьёмся к чреву бытия!
Клокочет лава.
Единым стали ты и я, –
соитью слава!

И дальше, глубже, к солнцу в пасть,
в разгон созвездий,
и гибельно стеная, впасть
в любовь, как в бездну.

Потом подкошенным упасть
в изнеможеньи
затем, чтоб вновь восстала власть
для изверженья.

Как музыка из квинт и секст
всеобщей песни,
да здравствует всемирный секс,
искусства крестник!

Где Рембранд Саскию затискал
за мякоть «жени»,
за ляжки, за живот, за сиськи,
за то, что гений.

Где Петер Пауль Рубенс ночью,
войдя в натуру,
фламандским усиком щекочет
жены фактуру.

Богоподобный Леонардо
на то взирает
как и положено, как надо
с вершины Рая,

без мистики, вполне научно.
Но кто докажет,
что не случались с мэтром случки,
а с кем – не важно?

Где Пушкин совершит с Натальей
обмен на пулю, –
с пологих плеч шелка стекали,
застряв на стуле.

Где бедный Блок с Прекрасной Дамой,
но не с женою.
Где Ева соблазнит Адама,
и даже Ною

сажать в ковчег от каждой твари, –
для продолженья,
для жизни торжества – по паре, –
для размноженья.

Где Моцарт лёгкий и весомый
сияя жестью,
снимает тонкие кальсоны
небрежным жестом.

Где Бах в постели регулярно
жену брюхатит...
Кокоткам, жёнам, гейшам, лярвам –
салют в квадрате!

Да будет мир стоять на сексе!
Принципиально!
И в антисексуальной секте
все сексуальны!

Как музыка из квинт и секст
Всеобщей песни,
да здравствует всемирный секс,
искусства крестник!


Прекрасные мгновения весны

(Кисло-старческий императив)

1

Погинула сирень. Опала цветом вишня.
Тюльпаны скуксились. Жасмин и бульданеж.
Излёт весны. Гуляет молодёжь
голопупковая, где ты чужой и лишний.

О чём толкуют по мобильной связи?
О деньгах, ценах, шмотках. О любви –
не принято. Не модно. Меж людьми
контакты на манер собачьей вязи.

Опутаны «всемирной паутиной».
Путаны вдоль  раздолбаных дорог.
Риэлтор. Дилер. Киллер взвёл курок...
От нарко-пития рождаются кретины,

но демографии печальная картина
политикам не портит аппетит.
Тебе же, старому, нисколько не претит
поскольку прожито... Закланье Сына

мир не спасло. Фальшивые пророки.
Тарелки. Ванги. Пьяные попы.
Эфирный океан попсы.
Соитие под звуки рока.

С единоросом, скином иль нацболом
исполнишь свой гражданский долг,
ты апатрид? Но что за толк,
«задрав штаны, бежать за комсомолом?»

В седалище вколоть крутую тату
и пирсинг – в уши, в нос, в язык,
небось слабо тебе, старик,
с гипертонией и простатой?

Жасмин и бульданеж опали.
Исход весны. Кошачий вой.
Рождает всё, что под луной.
Плоть вопиёт, душа  в опале.

Подайте страждущему, боги,
дух бодрый и благие сны,
неотекающие ноги
дойти до будущей весны,
а там посмотрим, что в итоге.

               
2

«Постой мгновенье, ты прекрасно!» –
рёк византиец Дионисий.
Он приготовил кисти, краски
и зачал фреску живописец.

Творец Всея Руси и Мира,
собрав мгновения в горсти,
прокашлялся в дыму кумирном,
кто льстил и славил – всех простил.

«Постой моментом, ты прекрасна,
смотри ко мне по объективу,» –
Сказал фотограф Сёма Ваксман,
имея с Розой перспективу.

«Постой прохожий, ты мой ближний,
я объяснюсь тебе в любви,
Поскольку в нашей стадной жизни
всё – на дерьме и на крови.»

«Побудь со мной одну минуту!» –
Юнец девицу атакуя,
кого-то с кем-то перепутал
и спать ушёл без поцелуя.

Стоять мгновенью очень долго,
хоть и прекрасное оно.
Не позволяет чувство долга –
мгновенно вылетит в окно.

Инфляция, ты королева!
Взойди на подиум как пава,
бесстрастно посмотри налево,
затем оборотись направо,

замри как статуя покуда
правленье из мордатых лбов
не спустит кругленькую ссуду
на погашение долгов.

Познав прекрасные мгновенья,
все маргиналы натощак
начнут строчить стихотворенья
и письма Ксении Собчак.

Все вилки выдрать из розеток
и обесточить наглый ящик!
Попсу заткнуть. И чтоб в клозете
вода не рыкала, как ящер.

Замри танцор в скульптурной прозе!
Совокупитесь Верх и Низ!
Всё – не сейчас! Потом... попозже...
Изыди смерть, а жизнь продлись!

«Души прекрасные порывы» –
на заморозку в холодильник.
А все духовные нарывы
прижечь. И отключить мобильник.

Пока что всё идёт неплохо.
Подобья Божии пасутся.
Мгновенья сложатся в эпоху,
и красотою все спасутся.

Мгновения, замрите в трансе!
Всё сущее – пока эскиз.
И только ты юлой в пространстве,
планета милая вертись!

Но что-то в небе потемнело...
Ужель распятие второе?
Или космическое тело
всё человечество уроет?

«Творец небесный, дай отсрочку!»
Господь: «Устал....» –
икнул, зевнул;
«На бытии поставлю точку.»
Лукавит? Просто припугнул!

И вот уже Господни чада,
прямоходящие приматы
опять живут не так, как надо:
прелюбодейство, пьянка, маты.

Постой мгновенье ты прекрасно!
Господь воспрянул ото сна.
Всё ускоряется ужасно.
Вокруг свирепствует весна.


3

Опять тоска, дорожный голод.
Работа валится из рук.
Пора покинуть этот город
под стук колёс, под всхлип разлук.

И там где новые пенаты,
зажив, замаливать грешки,
пока футбольные фанаты
тебе не выпустят кишки;

Или безумная шахида
взорвёт заполненный вагон;
всплывёт внезапно Атлантида;
иль просто крепкий мат вдогон.

Куда податься в этом мире?
В религиях царит раздрай.
Купив билет в небесный Рай,
закрыться в собственном сортире,

чтобы не отняли?.. Как воду
на убыль русскому народу,
презрев своих стервозных жён,
мужья их лопают сивуху.
По телеку долдонят в ухо:
«опасен и вооружён!»

Национальную идею
похерить. Даром что ль еврей
уносит ноги в Иудею,
где и с арабом веселей?

А конституцию – на знамя.
А проституцию – в закон.
И пусть идущие за нами
почистят русский лексикон.

А олигархов в Лондон выгнать,
но бабки с прибыли отнять.
Политиков прилюдно выдрать,
от «жэ» до «рэ», от «а» до «ять».

Поэтов наших поголовье
до минимума сократить.
Лирическое пустословье
карать. Таков императив.

Двух верных ленинцев не трогать –
они облают новый строй.
И церкви присягнув, не дрогнув.
Вот так, друзья. Пошли домой.

P.S. По бюрократам трахнуть ямбом,
клеймить онегинской строфой!
И Рюрика второго нам бы...
Но Рюрик есть. На кой другой?
               

Эпитафии самому себе

             «Но, погребальной грусти внемля,
             Я для себя сложил бы так:
             Любил он родину и землю,
             Как любит пьяница кабак».
                С. Есенин

1
Мои родители напрасно
произвели меня на свет.
Но умер я, и всё прекрасно.
Поправил дело и – привет!

2
Постой мгновение, прохожий!
Бухнём с тобой на брудершафт,
бутылку ваксы опорожним,
и дальше двинем не спеша.
Но если свалишься в изножье,
не блюй и не храпи безбожно!
А завтра снова приходи.

3
Не проливайте водкой землю!
Сгодится чистая вода.
Спиртного запах не приемлю,
за гробом бросил навсегда.

4
Его жизнь всем олухам назидание:
свой шанс упустил, не учёл момент
и умер без высшего образования!
Теперь догоняет. Вечный студент.

5
Как уютно на кладбище.
Приглашаю вас к себе.
Тех кто смысл жизни ищет,
прытких в беге и ходьбе
вместе истину отыщем,
потеснимся, полежим.
Так покойно на кладбище
и постельный здесь режим.
Так прекрасно на кладбище!
Приглашаю вас к себе.
Рядом шибко умных тыщи,
прытких в беге и ходьбе.

6
На кладбище цветут мимозы.
И время ласково бежит.
Отпетый в церкви мафиози
под белым мрамором лежит.
Торгаш – под чёрным и блестящим,
смотрясь как в зеркала в него!
А рядом опустили в ящик
и не воздвигли ничего.
Я тоже здесь.
Вон там поодаль,
где холмик с жухлою травой.
На берегу. Я жду погоды
отплыть подальше. Кто со мной?

7
Моя скромная могилка
затерялась среди всех.
Там разбитая бутылка
обелиском смотрит вверх.
Кто-то был, чего-то выпил.
Надоело видно жить.
Так возьми пузырь и выкинь
Или сдай! Зачем же бить?
Поверни сюда прохожий,
помяни и помолчи.
Самогонки выпей тоже
и в сторонке помочись.
Моя бедная могилка,
как загубленная жисть,
где разбитая бутылка
горлом целит в Божью высь.

8
Скажите? пожалуйста, взял да и помер
нас не спросясь!
Умер – как жил – будто выкинул номер.
Вот тебе раз!
Надо же – выбрал он время такое –
цены на гроб
сверх сбережений выросли втрое, –
все их загрёб.
Сам ничего, хитрован не оставил,
кроме бумаг.
Вот и оклеили тело листами –
как саркофаг.
И в простыне опустили  в могилу –
всё одно гнить.
Стол поминальный был скудный и хилый,
нечего жрать и пить.
Быстро разъехались, жизни продляя
(тоже расход).
Мрут безответственно, разгильдяи!
Ну и народ!

9
Есть ли жизнь после смерти?
Есть, конечно, господа!
А не верите – проверьте
и пожалуйте сюда!


ВТОРАЯ  ПОЭМА СНОВ
   
Исход

1
     «Жизнь – это сон.»
                П. Кальдерон

Пустота. Ни стоящей мыслишки, ни душевного движения.
Стрелка шкалы настроения замерла на нуле.
Раздражение и упрёки сварливой женщины.
Сердце жмёт. В желудке жжение и брожение.
Будущее зависло. Благие порывы канули.

Жужжащие нудные насекомые – рифмы.
Сюр. Растекаемость времени по Дали.
Богини Древней Эллады, наивные мифы
наезжают на корни квадратные и логарифмы,
которые преподы мёртвые в школе когда-то преподали.

Липкий и вязкий страх оконечности жизни.
Слепота, глухота. Сворой хворей в осаде.
Ничего конкретного, твёрдого – мутная жидкость.
Чего ещё, Господи, от прожитого, скажи-ка,
угодно тебе, своевольному, утопить в осадок?


2

Усатый грузин, салютуя на Мавзолее,
в актовом зале воплощается в собственный бюст.
А доносы подлей и репрессии злее
под славословия в тоннах елея
из миллионов глоток и лживых уст.

...Толпа, обезумевшая от холопского поклонения,
давили детей, друг друга месили сотнями ног.
Амок всеобщий. Не хоронили так даже Ленина!
Невавилонское толпотворение
во имя того, кто при жизни прославлен, как Бог.

Вселенская катастрофа, Солнце погасло?
Умер тиран, так радуйтесь, люди! Но – нет.
Торжествовать преждевременно и радоваться опасно – 
генетический страх рабов (радуйся под одеялом, негласно).
На генетику, кстати, тоже строжайший запрет.


3

      «В нашей стране каждый сознательный гражданин
      помогает органам госбезопасности»
                А. Микоян

Боялись к себе чекистского интереса.
Линию партии горячо возлюбя,
боялись системы повальных арестов,
ещё каких-то идейных бесов,
боялись даже самих себя.

Страх веселил покорные души.
С правом на действие или без – 
тебя подслушали, ты подслушал,
но, оказавшись более ушлым,
отнёс, куда следует – страх исчез!

А напрасно! Это не индульгенция вовсе.
Не важно – рабочий, интеллигент, – 
и тебя приберут, и ласково спросят:
– Курите? Вот, пожалуйста, папиросы.
Кем завербованы? Чей агент?


4

В обмороке страна. Инфаркты. Кого-то выносят.
Солнце в самом деле погасло. Великий общесоюзный плач.
Возня наверху. Без Хозяина свора. Вопросы, вопросы...
Но уже протирает пенсне и готовится партайгеноссе,
соплеменник. А по сути главный в стране палач.

Отец всех народов – народы скорбят, но не те, которые в ссылке.
Благодетель родимый – ближе матери и отца.
Ветераны партии и соратники с пулей в затылке,
поседевшие жёны, отсылающие в никуда посылки
и письма, – уже не скорбят, не дождавшись конца.

Наука скорбит – скончался великий учёный.
Полководец – армия в скорби. Светоч, кумир.
Скорбят уголовники – не политзаключённые.
Скорбит «Капитал», вождём занятым непрочтённый.
В ожидании затаился западный мир.

В бараках ГУЛАГа тревожно. Нервничает охрана.
Свирепеют овчарки. Начальство явно чего-то ждёт.
Кончился сам или приговорили тирана?
От Урала до Путорана, от Игарки до Магадана,
зэки знали – дрогнул мартовский лёд!


5

После траурных дней, играя в актовом зале,
школьники опрокинули сталинский бюст.
Вождь раскололся. Вожатая, комсомолка борзая –
к завучу. Завуч, виновника взглядом пронзая,
рявкнул – школьник лишился чувств.

Но этим не кончилось. Потому что запахло политикой.
Акция тянет на пятьдесят восьмую статью – 
для взрослых. Как водится, вызывали родителей...
Но одноклассники-активисты – вот истинные мучители! –
завершили процесс: виновный – в петлю,

но, к счастью, сорвался. И что? – осудили за трусость
на школьном собрании. Комсомольский вожак
за жизнь агитировал. Но отсутствие трупа
интерес притупило отдельной группы
педколлектива. И кто-то скрытно зевал в кулак.

               
6
     «Чтобы жить, не хватает мне только мужества.
     Чтобы умереть, не хватает мне только мужества.»
                Б. Лунин
               
Звон в ушах – не церковный колокол грянул, – 
то сосуды взрывает атеросклероз.
За стенкой горохом сыплет фортепиано –
кто-то Бетховена изрыгает рьяно.
Ангел к раме оконной примёрз.

Неизбежный финал театрального действа.
Сам себе зритель и сам режиссёр.
Относительно светлое, хотя и голодное детство.
И даже не было дьявольского злодейства.
Так что же ты руки к Небу простёр?

Вакуум. Не искрит ни единый атом.
В разреженно гулкой, как колокол, пустоте
вполне безопасно ругаться матом
с трагической удалью и со смаком,
в неприсутствии дам и прочих физических тел.

В лоскутном сне непотребное Рыло
просияло улыбкой, пустило слюну.
Кто-то подкрался предательски с тыла...
Некто прокаркал, нечто провыло,
Рыло шепнуло: «! Щас... блевану...»

Стыд и позор. Маета угрызений.
На нитке греха покаяний тщета.
В любовной игре тотальное невезенье.
И бесполезность поздних прозрений.
Отжаться, подняться! Но поздно – не встать.

Время сжималось, время текло и пустело.
Селились по кладбищам постояльцы ранних гробов.
Пространство без них отнюдь не пустело – 
свободные души вселялись в свежее тело,
и миром по-прежнему правила Божья любовь.


7

  «И жизни мало, чтобы подготовиться к смерти.»
                Б. Лунин
               
«Кончена жизнь. Тяжело дышать, давит.»
«Ich sterbe.” – промолвил скромнейший из них.
Как это будет? Откроются дали,
воспоминание высветив давнее,
инсультом ударит последний стих?

Музыка смолкла, но тишина угнетает.
Прежде велеречивый и ёрнический язык
к нёбу прилип. В зените чёрная стая.
До слова «конец» суетливо страницы листая,
потрепыхался и на подушку поник...

Мертвецов и живых построить в одну шеренгу.
Рассчитайся, братва, на «первый – второй.»
Мёртвый Лукьянов, отставить в могиле лянгу! –
Тихо лежи себе... Застегни ширинку,
Лапков, и разлей по стопке второй.

Пустота. Видения жизней разных –
вариантов собственного бытия.
Но где же счастье? И был ли праздник?
А счастье – если не угораздит
преждевременно... Местоимение «я»

умалилось в букашку, в ползучую шашель.
Игра в выживание в тупике.
Вы блефуете, дорогой мой, и козыри ваши
будут биты. С судьбою рисковые шашни,
опасны и в молодости налегке.

Было поле. Были долины и горы.
Восхождения, перевалы и спуск.
В двадцатилетие копьеносец Егорий.
В пятьдесят уже кто-то тебя оборет.
А в семьдесят ложе готовит Прокруст.

На исходе пути пора подвести итоги.
И представить Ему скрупулёзный отчёт:
сколько присвоил и сколько раздал в дороге
спутникам жизни, друзьям, старикам убогим,
детям своим и чужим, но дети не в счёт.

Отчитавшись, взгляни в пустоту незримо.
«Когда она есть, то нету тебя», –
сказал Эпикур уставшему пилигриму,
чья жизнь завершилась бесследно и мимо
вечности стылой, покой возлюбя.

               
8

Гоп-гоп! – вприсядку пошёл захмелевший Никита.
Коротковаты ноги да и мешает животик.
Кабы знал Хозяин партийной элиты,
что плясун из его верноподданной свиты
осиновый кол ему в гроб вколотит.

«Терпенье, Никита, не вечный – загнётся Иосиф,
время придёт, ты будешь отмщён.
Или Кровавый земляк его же и сбросит.
Но с кем же Маланья? – вопросы, вопросы...
А этот, нейтральный? – вроде бы ни причём...

Это потом про гопак и расстрельные списки
Стыдливо расскажут историки, а пока
архивы хранят сокровенные сливки,
под грифом «секретно» мокруха и чистки,
история заперта в сейфах ЦК.

И время пришло. Отодвинув Маланью,
Кровавого к стенке без следствия и суда.
Остальные притихли. Руководящей дланью
устранил конкурентов по славе, влиянью
на массы, и двинул страну туда,

где муляж  дозированной подачки-свободы
и зловещий призрак «холодной войны».
Политическим – воля. Водка и колбаса – народу.
Империалистам (чужим) для громоотвода –
ракеты на Кубу. Но не сниженье отъездов волны.

ЦРУ, КГБ – «три карты», три буквы –
тот и другой мокрых дел мастера.
Для устрашенья капстран – туфлём по трибуне!
...Уже умер гордый невозвращенец Бунин...
Внутренний враг – диссиденты пера:

в «Новом мире» Некрасов и Солженицын –
фронтовики, «стреляющие по своим».
Бывший ЗК после рака не угомонится,
другой – коммунист, но с видом на заграницу.
Есть третий – за еврейский прятался псевдоним.

«Голоса» долдонят: «Буковский и Гинзбург,
Даниэль и Синявский, Синявский и Даниеэль» –
мол, спелись попарно в антисоветском визге, –
Иуды, за сребренники порочат отчизну!
За колючку! – и кончить слюнтяйскую канитель!

Глас народа. Главное – водка с тушёнкой.
«Сталин преступник? Но Ленин свят!
Антисоветчики, так  вашу подленькую душонку!»
Дочь диктатора в Штатах, невозвращенка.
Родственников  не трогают, но потихоньку бдят.

Венгрия... Чехословакия... Танки на марше.
«Советы – агрессор!» – скандирует мир.
Они нас пугают, а нам не страшно:
«Злобные руссиш !» – «Дикие рашен
В морозы бесстрашно лижут пломбир!»

Из СССР информация лавой:
Спутник!! Гагарин!!! – русский балет!
Поэты открыли Америку – слава! –
И покорили не бомбой, а Словом!
И только по-прежнему «секса нет».

Культуру взнуздала ивановская ткачиха –
«Сусанны и старцев» – советский ремейк.
Осыпались в парках гипсовые пловчихи
и лётчики. Над «Сусанной» серый и тихий
кардинал – запретитель, партийный ремень.

Царским гневом пришибленный Вознесенский
публикует программное «Лонжюмо».
Верный ленинец мог бы стать «отщепенцем»,
на ПМЖ отправиться в лес Венсенский
или в воспетое им Лонжюмо.

Секса нет. В Политбюро по понятным причинам.
Но демографии ощущается рост.
Ударников производства к ленинским дням почины.
Очернители – волки в шкуре овчинной –
только завыли – заткнули рот.

Народ не безмолвствует, он осуждает,
не читая. Читатели первые в КГБ.
Вон Солженицына повесть издали,
из лагерной жизни. И в том же журнале
Рассказы... Правда сама по себе

бывает двоякой, троякой и всякой.
«История – драма, повтор её – фарс».
Глядите, сыскался Аника-вояка!
Что Партия скажет, то взвешенно вякай!
За Партией – Ленин, за Ленином – Маркс.

Железобетонно стоит держава.
Лет через двадцать обещан Рай.
Повсюду, как ныне реклама – скрижали.
Век золотой – чуток поднажали! –
близок уже, совок, не зевай!

Зрела в полях директивная кукуруза.
Светила огнями Братская ГЭС.
Как теперь выражаются, рейтинг Союза
в космической отрасли рос. Но Музы
слегка искажали этот процесс.

В живописи новое направленье:
«Пидарасы»* В самом центре Москвы –
в Манеже. Рядом великий Ленин,
Красная площадь, туристов скопленье...
Оттуда диверсия, не иначе. Увы,
 
«Пидарасы» рискнули выставиться на  пленэре –
в Сокольниках. Тут их… бульдозер подгрёб.
По Мнемозине бульдозером! И отделили плевелы
от зёрен соцреализма, как правых от левых...
«Бульдозерной выставкой» кто-то нарёк

такую рекламу искусству левых.
Импрессионисты бы ахнули – вот где пиар!
В результате зёрнами обернулись плевелы,
Золушка прыгнула в королевы,
а там – модернизм, а следом поп-арт!

Но секса всё нет, и Фрейд запрещён и не издан.
Неколебимо стоит советский редут.
Жили в плену разрешённых «измов»,
но юноши более думали о девичьих п...ах,
чем о том, к какому «изму» когда-то придут.

Это твой шанс в непростую эпоху.
Гололёд. Заносит на скользком пути.
Правоверный снаружи, внутри всё по ху...
Среди советского чертополоха
душу хранить в чистоте и чести

непросто... «Оттепелью» назвали
по имени самодура-царя,
которого тихо бескровно убрали –
(не в русской традиции) – время развала
тирании кровавой усатого упыря.

               
* Слово «педерасты» в редакции Н.С. Хрущёва


9

Этот мир, который ты не приемлешь
или приемлешь – не твой и по сути ничей.
Он чужой. И тебе интересен тем лишь,
что непостижим. И сколько ты не промедлишь,
не задержишься тут много дней и ночей,

ничего не изменишь в себе, а тем более в мире,
ничего не поймёшь сверх того, что дано,
да будь ты позитивист или квазиэмпирик !
(А в сущности был ты не «физик», а «лирик» –
по нынешним меркам – просто говно).

Мертвецы, отзовитесь, какого чёрта
во сне вы являетесь мне живьём
на улицах городов с названием стёртым;
на перроне вокзала, причале порта, –
где уезжая и уходя, не едем и не идём?

Почему мы всегда беседуем молча?
Между нами стена-невидимка. Звук
отсутствует – телевизор испорчен,
на экране немая морзянка… прочерк…
И ты в поту просыпаешься вдруг.

Или бежим мы с вами куда-то,
но ни вам, ни мне неизвестно – куда?
А кто вот этот парнишка кудлатый?
Кто лысый, и почему он с лопатой? –
Ведь мы не на кладбище, господа?

Последнее слово при жизни ушедших
имеет сугубо насмешливый смысл.
Не став господами, покойники спешно
отбыли под крестообразные вешки,
рабские души однако отмыв.

Как передать им – во сне, наяву ли,
что рабство «прикинулось», а не исчезло отнюдь?
Свободой прикинулось: работяги в отгуле
бессрочном и неоплаченном. А хозяева драпанули
на Канары, Бермуды, чтоб отдохнуть

от трудов... Что свобода и рабство двулики:
рабство без денег и при наличии их;
от морали свобода, свобода от лиха,
долга, чести и до последнего дыха
свобода и рабство – единый стих.

Мои мертвецы! В Раю ли, в Аду ли...
Ни Рая, ни Ада, видимо, нет,
в чём вы убедились. Вас просто надули –
никто у входа не караулил,
не требовал с вас пропускной билет.

А если и есть... Справедливости ради,
во спасение многострадальных сердец
прибережём-ка Рай в арьергарде
и, как говорится, махнём не глядя
адскую жизнь на райский конец!

Метрвецы кивнули во сне: «Согласны.
и поскольку нас в наличии нет,
а дух Алигьери, книжный и неопасный,
мы заявляем единогласно:
врут и Старый, и Новый Завет».

Мне снится река. Но без Харона.
Вхожу осторожно. Вода холодна.
Всё как наяву, по максиме Кальдерона.
Ни лодки вокруг, ни катера, ни парома.
И вот я ногами не чувствую дна.

Спокойно, как в материнской утробе,
меня обнимает родная вода.
Миллиарды лет я проплыл от амёбы
до человека. До берега, то бишь до гроба
всего ничего – рукою подать.

               
10

            «Если сильно пахнет тленом,
            Значит, где-то рядом Пленум.»
                И. Бродский
 
Времени свойственно замедляться.
Стоп, машина! Пленум... Генсек – другой.
Повсюду шныряют «товарищи в штатском».
Увольнения, высылки, эмиграция,
евреи бегут. Рабинович, постой!

Сажают теперь в исключительных случаях,
диссиденту уже далеко до ЗК.
Вот в тридцать седьмом – там бы замучили
до смерти, или в доносчики ссучили.
Теперь же подгадят, подтравят слегка,

росту в карьере «свинью подложат.»
И отчитаются перед Москвой:
в Н-ске раскрыта антисоветская ложа!
Неужели такое у нас возможно?
А говорят – непруха, застой...

Доцент – в сторожах, журналист – в кочегарке,
поэт на подхвате в колхозе глухом...
(Автор «на усмотренье начальства» – в Игарке, –
дальше некуда, – на работе немаркой,
на досуге пьянствует со стукачом.)

Пленум... Сходка вождей престарелых,
виртуозов междусобойных интриг
и стойких борцов «за рабочее дело» – 
закалки и выучки гения беспредела.
Не четыре бога, как прежде, а три

на «иконостасе» – четвертый повержен.
Наставляет генсек – Ильич номер два.
Кроме того, что идеи – все те же,
нет псевдонима (фамилия – Брежнев),
не те габариты, не та голова.


                «Хотят ли русские войны?»
                Е. Евтушенко

Но тронуло зыбью застойную воду
чужеродное страшное слово «Афган».
Война! Политическим авантюрам в угоду...
По пацанам девятнадцати лет отроду
реквием трубно ревёт орган.

Собутыльник Вани «афганец» Погодин
колясочник, говорил, теребя поседевший чуб:
«Как выпью, мне снятся живые ноги, – 
Бегу, чумной, по какой-то дороге...
Вспышка... Пропасть ... Подпрыгнув, лечу...

Ног уже нет, они там остались...
Срываюсь в пике и падаю на кровать...
Пацаны, погибнув, отцами не стали...
За что воевали?.. Кремлёвские старцы
преставились, счёт кому предъявлять?...»

Что помнится: брови, «сиськи-масиськи»,
с партийными бонзами поцелуи взасос.
Литератору надиктованные записки – 
«Целина», «Возрождение», козни чекистов,
Солженицына – в ссылку, Свободу – в обоз.

«Владимир Высоцкий? – слыхали, смотрели спектакли.
Ну какой же поэт? Просто уличный бард.
Тем более композитор – не так ли?
Дворовый фольклор. Ну разве что для киношной заставки...
Не Вознесенский и, конечно же, не авангард.»

Работяги, студенты, военные, интеллигенты,
считали иначе. И снобы им не пример.
Километры магнитофонной ленты
в сейфах органов компетентных.
Но из окон страны р-рокочет твёр-рдое эр-р-р!
               
«О чем поет Владимир Высоцкий?» – 
кто теперь помнит газетный заказ
в какой-нибудь «Правде»? Хулителей – сотня,
ценителей – тьма. Его принял и новый социум,
и сегодня Высоцкий поёт для нас.

Мы эпоху меряем не по Суслову.
(Одиозней фигуры в Кремле не сыскать.)
Не министра культуры, ткачиху Фурцеву
и прочих Церберов с хвостами куцыми
мы помним. А тех, кого велено: не пущать!
               
Старчески немощные и больные генсеки
сменяли друг друга в больной стране.
«Никаких» меньшинство, другие же все – дровосеки – 
так повелось на Руси. А уже в Двадцатом веке
много дров наломали они у себя и вовне.

Но люди жили, надеялись, верили.
Воевали. Тянули лагерный срок.
А было и так в советской империи – 
и то, и другое затем отмерили,
как Солженицын... Но мало, кто выжить смог.


11

        «Одна дорога ведет к отчанию и безысходности,
        другая – к вымиранию.
        Помолимся, чтоб Господь ниспослал нам разума
        сделать правильный выбор.»
                Вуди Аллен
               
Утро. Родная звезда ещё не остыла.
Братьев по разуму в ближнем закуте нет.
Всемогущее в этой системе светило
флоре и фауне, встав, возвестило,
что будет сиять миллиарды лет.

Хватит на всех. Но что тебе, мизерной точке,
до мироустройства больших величин?
В этом горниле, в этой гигантской цепочке
мёртвой материи жизнь капризно непрочна –
незавершённая схема, случайный зачин...

Ангел оттаял, отлип от оконной рамы.
Видимо, близок важнейший момент.
Чего он стесняется? Да и собрался не рано ль
тебя удалять из земной панорамы
как отработанный элемент?

«Конца Света не будет, Второго Пришествия – тоже» –
шепчет крылатый, девственных душ ловец:
«Живите, кто как желает, как может, –
короток век твой и выбор ничтожен,
жалкий и жадный, строптивый и страждущий человек!»

... По времени года менялись пейзажи.
Менялась страна, государственный строй.
Менялись стили в одежде и джазе,
менялось оружие, деньги и способы кражи,
и только ты оставался самим собой – 

таким же беспечным и верящим в чудо
и вечную жизнь средь святых в небесах,
где космонавты, к великому сожаленью, покуда
не встретили ни Христа и ни Будды, –
лишь мусор космический... Вечно в бегах,

одни ненасытны в погоне за властью,
других изнасиловал нищенский быт,
третьи, явившись, уходят назад в одночасье.
Суетитесь, спешите к прожорливой пасти!
Она не обманет, никто не забыт!


12

         «Я не знаю, как это сделать,
         Но товарищи из ЦК,
         Уберите Ленина с денег –
         Так цена его высока!»
                А. Вознесенский

Но  тоже не знали, как это сделать,
ни генсек, ни товарищи из ЦК.
И не убрали Ленина с денег.
Могильщик российской монархии, гений
революции на купюрах и в мавзолее – пока...

И куда же летишь ты, Русь птица-тройка?
В «социализм с человечьим лицом?»
На прогнившем фундаменте Перестройка!
Но сначала дубиной по пресловутой тройке,
(когда на троих) и дело с концом.

В многопитейной стране ура-запретители
птицу-тройку закрыли в трезвом астрале.
В служебном рвении упоительном
на местах ретивые исполнители
под ноль виноградники корчевали.

Партийные бонзы-новомыслители
дефицит под замок в свои сейфы затарили.
А в низах ответили незамедлительно –
вопреки облавам милиции бдительной –
затопили страну самогонным варевом.

В алкогольных парах, в дыму сигаретном
немало русских красавиц скурвилось.
Проблему – за горло! По-лигачевски конкретно,
по-горбачёвски «мягким» декретом
надо бы ограничить и курево!

И секс, наконец, запретить окончательно,
(которого, по заявлению некой особы, не было).
Населенье плодить из пробирки зачатием,
и жизнью зажить непорочной и замечательной,
«новым мышлением» переписанной набело.

Пока ты лобзал поллитровку, Ваня,
темпераментный деятель Лигачёв,
(из тех радикалов крутого деянья,
что рушат – не строят – до основанья,
и в Партию веруют горячо),

тебя опрокинул  якобы в трезвость,
но ты, блюдя вековой интерес,
денатурат и «Воду лесную» трескал,
и тем провалил  кампанию с треском,
и победил непитейный стресс.

Ваня спит на сене гружёной тележки.
«Ваня слышал? Рухнула стенка в Берлине!»
«А мне по фигу, – батя погиб в Будапеште...» –
«Контингент из Афгана выводят поспешно!» –
«Опоздали. Мой друг подорвался на мине...»

Генсек приказал – и немцы объединились.
Настоял – и наши ушли из Афгана.
Солдатские жёны и матери поклонились
и немцы «зер гут Горбачёфф!» веселились,
а нам веселиться пока ещё рано.

На весь мир словно колокол грянул: «Чернобыль!»
Без войны умножил число калек.
Хиросима? – куда там! Страшнее не выдумал Гоголь...
На больную страну напастей не много ль?
Славянский Бог, карая, навлёк?

Коммунизм отменён! Возвестили народу,
как гром среди ясного неба – бух!! –
Борзописцы срочно засели за оду, –
неслыханно! – В СССР в одночасье свобода!!!
Но что с нею делать потомственному рабу???

Товарищ,.. потом господин (однозначно)
страну повернул в неизвестность. И под
гласность хлынули западные подачки.
Хожденье в народ, которое начал
упразднивший старую азбуку и господ,

он продолжил. «Я вам вот что скажу...» – 
но сказать ему нечего было,
ибо сам он не знал, куда повернуть.
По теченью корыто с надеждами плыло,
пока его в бурю опасно не накренило
и в бездну не опрокинуло чуть.

Устояло... А перестройщик публично
подал в отставку (в стране раздрай,
пресса желтеет, в кино «клубничка»).
В России это случилось вторично –
первым отрёкся второй Николай.


13

         «Жизнь прожить – не поле перейти»
                Русск. нар. поговорка
               
         «Жизнь прожить, – что поле перейти. Заминированное.»
                Автор

От  романтики юности до реализма раннего брака.
Из книжного плена – в плен житейских забот.
От южной саманки до северного барака.
По дорогам и тропам, по кочкам и буеракам
кандыбает время и в пропасть несёт.

От «Передвижников» до Матисса и Жоржа Брака.
От Гомера и Данте до Пушкина и Рембо.
От показного геройства и до животного страха.
От смирения до озверения в драке
сердце всё лупит и лупит в ребро.

От маниловских грёз до сухот прагматизма.
Перепады от голода до телячьих котлет.
Из похмельных  синдромов в мажор оптимизма.
По тропке над бездной, то верхом то низом.
Из работы, любви и семейных тенет

бытовых завитушек, житейских мелизмов,
как закрученный кран, как погашенный свет,
ты в отключку впадёшь без истерик, капризов,
и коль повезёт – втихаря проскользнёшь без визы,
не крещён во Христе, не прощён, не отпет.

Из материнского лона земного –
в  космос, в небесный апартамент?..
Оттаявший ангел: «Следуй за мною!»
Арки, колонны...Тревожно... Колотит немного...
Судить будут? Ангел, похоже, их мент.


14
               
     «Развал Союза я считаю геополитической катастрофой.»
                М. Горбачёв
               
Где же ты странствовал, Бог славянский?
Как же ты, Ваня, хмельной проспал,
когда страну, как младенца в коляске,
ренегаты из коммунистов под маской
Свободы свалили в Великий Развал?

Спать легли в великой державе,
пробудились, – глядь – уже за бугром!
В Беловежской пуще трое на спуск нажали,
но волки ещё  до выстрелов разбежались
по норам. И с неподжатым хвостом!

«Камо грядёши,» Русь, птица-тройка?
В глубину? В высоту? В никуда? В беспредел?
В тартарары... Неконкретная перестройка
конкретной  закончилась перестрелкой,
когда начался Большой Передел.

Уже красовались роскошные дачки
на Рублёвке. «Товарищи» перетекли в «господа,»               
имущие много и неимущие... Но до драчки –
отнять, разделить – не дошло. Околпачив
приватизацией работяг, донага

раздели деревню. К желанной водке
с новой наклейкой и новой ценой,
ты, Ваня, приник. У себя в околотке
ежедневно, как прежде, сжигаешь глотку,
зато «господином» зовёшься, родной!

Нищие господа на российских просторах,
на брошенных землях ни ваших, ни чьих.
Какой Кощей пролетел, оборол ли ворог?
В непаханом поле чёрный ворон,
молчание трав и ветер притих...

Куда ты плывёшь, «Россия, кровью умытая?»
Твой ковчег снарядил не библейский Ной.
Одинокие женщины у пустого корыта.
По подвалам и свалкам бомжи испитые.
Олигарх на яхте отбыл с семьёй...

               
15

Когда нам сказали, что многое можно,
Кроме того, что запрещено,
(по отношенью к морали – неосторожно),
секс обошёл все запреты, таможни,
и превратился в порно.

То, что считалось недопустимым тоном,
ныне эротика как открытый секс.
В кино половые акты со стоном.
Секс-символы Америки – голая Шерон Стоун
в нашей газете и рядом невинный текст.

Секс явился не с чёрного хода – с фасада,
в образах обнажённых краль.
Роже де Вилье догоняет де Сада.
Секс на уровне детского сада.
У нацбола Лимонова  оскорбляет мораль

большевистских святош. Но не «новых русских»,
(эпитет возник от большой деньги)
после знаковых встреч с алкогольной загрузкой
«новые» для разрядки-утруски
на яхтах в секс-туре проводят деньки.

Сексуальность – как эталон в искусстве.
Сексуальна певица, актёр, или нет?
Дети узнали: их не находят в капусте,
а зарождают путём сексуального чувства,
и подсели на порносайт в интернет.

«Обнажёнка в театре – для драйва, для кассы.
Телефонный секс для прыщавых юнцов.
Бабушка с дедушкой «склеили ласты»,
а  родители понимали, откуда масса
мамаш-малолеток и юных отцов.

Долгоногая дева с журнальной обложки
отстраненно-улыбчива как манекен.
Из-под мини торчат худосочные ножки.
В родословную подмосковной Матрёшки
вторгся западный мутаген.

Современной быть – это значит – успешной.
На продажу всё, что можно продать.
Кто ныне в общем борделе безгрешный?
Материнству – почёт, уваженье, конечно,
но на какие шиши, и на фиг рожать?

И демография падала неуклонно,
страна вымирала. А Ваня пил.
Жена не скандалила – тихо, с поклоном
к другому ушла, прихватив икону.
А тот... вообще... никакой сексапил.

О слове «топлес» спорили бурно:
до каких пределов бабу раздеть?
Ваня сказал, отстрелив сигарету в урну:
«Да пусть до конца раздеваются, курвы!
Чтобы сподручней всё разглядеть.»

               
16

Его Величество царствует Рынок.
Олигархи открыто торгуют страной.
Валютная зелень души накрыла
сетью наживы. Хищное Рыло
Солнце затмило над жадной Москвой.

Проституция – вожделенное Рыло.
Беспризорные дети – Рыло не мать.
Взятки во власти – Рыло отмыло
капитал. Дедовшина – Рыло покрыло
виновных. Менты оборзели – Рылу плевать.

Свобода рабам улыбнулась криво.
Гласность – нечистых зубов оскал.
Страна, которую мы потеряли, гнила
на свалке истории. Лихо рулил кормилом
алкаш-рулевой! Но грянул обвал!

Как чахнет держава на море и суше,
И дланями машет Европе вдогон –
а действием сим, придумавший у-шу,
настроив окрест локаторы-уши,
сквозь щели глазниц наблюдает Дракон.


17

Повелительный голос из ниоткуда:
«Возраст, профессия? Холост, женат?
Негативные страсти, пороки? Случаи блуда?
В кураже избивали ли жену и колол ли посуду?
Атеист? Коммунист? Либерал? Демократ?

Наркоман или конченный алкоголик?
Отвечать однозначно: да или нет?» – 
беспощадный, как плеть, бичующий голос:
«Малолеток растлял? Онанист или гомик?
В дамский заглядывал туалет?

Взяточник? Вор? Кредитор-процентщик?
Не юлить! Конкретно: да или нет?
Многожёнец, скрывающийся алиментщик?
Обольщал престарелых богатых женщин?
Твою участь смягчит правдивый ответ.

Менеджер? Бизнесмен? Маргинал? Безработный?
Нацбол? Диссидент? Обличитель властей?
Садист? Живодёр и мучитель животных?
Изготовитель лекарств приворотных?
Маг-чернокнижник? Сподвижник чертей?

Обманывал, лгал? Притворялся овечкой?
Рорист или киллер? Нацбол-боевик?
Подозрительно скачет твоё сердечко.
Раскрывай свои карты, коль крыть тебе нечем!»
И тут этот голос сорвался на крик:

«На колени антихриста, на колени!
Сорвать одежду и амулет!
По совокупности множественных преступлений
В геенну его, где Сталин и Ленин,
На вечные муки!» Бесполых квартет

сопроводил меня до девятого круга.
Крылатый посланец ехидно сказал:
«Ещё бы пол-литра, закуску, подругу,
и мучиться можно не тяжко и грубо,
но прежде пожалуйте в пыточный зал!»

... Наивный, ты думал, что смерть – избавленье,
что с жизнью кончается крестный путь.
Нас ждёт кафкианское представленье,
где нет посмертного расслабленья – 
ни пукнуть? Ни выдохнуть, ни вдохнуть!          


18

Я оттолкнулся и всплыл наружу.
Окрик бесполого: «Не уйдёшь!
Никто не уходит, законы нарушив
нашего ведомства. Для статистики нужно:
какова человеко-прибыль и какой человеко-падёж.» –

«Крылатый, мне непонятно, зачем вопросы,
если вы знаете о всевозможных вещах?
(«Нам всё известно. Но всё же мы просим

рассказать поподробней, кто кого бросил?» –
и т.д., мне вкрадчивый голос когда-то вещал)

«Этого требует наша система.
У вас говорят «проверка на вшивость» – кажется так? –
«На лживость.»  «Пусть. Велика ли подмена?
Инструкция! – ангел глаза закатил, – Оттуда – священна!
И автор её далеко не простак.»

«А пытки?» – «Пытки всего лишь формальность.
В сравненье  с земными довольно просты.
Вся жизнь ваша – пытка в среде экстремальной.
Если подследственный не аморальный
тип, каковым показал себя ты...»

«Но этот, который орал: в Геенну!
Хотя я, как ты убедился, чист.»
«Не Вышинский, не крокодил, не гиена, –
добрейший архангел и дознаватель отменный,
по крупным политикам специалист.» –

«Но я не политик!» – «Мы знаем, – совпало.»
«Выходит мне сказочно повезло?
Оказана честь?» – «Возможно, ехидный малый...» –
«Взаимно,» – «...к тому же назойливый приставала,
Пойми, мы действуем не во зло.

Мы ПСИ, – предварительный сбор информации
при галактической службе верховного – ГСВ, –
в обитаемом мире высшей инстанции, –
все остальные – виртуальные неживые формации,
другие структуры, курируют: ВСВ, МСВ, ПСВ.

ПСВ – проектная служба Верховного,
где отдел биомассы – будущих тварей парник –
homo futurum растит, – существо совершенно новое;
и отдел очищения мира греховного,
где оцифрован и твой двойник.» –

«И кто же Верховный?» – «Никто никогда не видел 
Его. Но Он существует всегда,
вне времени, гравитации и пространства Эвклида,
Он на планетах, кометах, болидах, –
Он всюду одновременно. Любая звезда,

Галактика или Вселенная в целом
пока только первый и черновой вариант.
Так что лучшую свою песню не спел Он.
Хотя – по слухам – занят именно этим делом:
Конструкцией Новой Вселенной. Гигант-

ской Суперзвезды Единой
с бесконечным числом населённых планет.» –
«Впечатляюще... И куда мне теперь? С повинной?» –
«Мои коллеги располовинят:
скафандр – в утиль, благо вечности нет,

а душу в архив.» ...Я выпрыгнул снова
Из Кальдероновых сонных пут.
Миру, который на прочной основе,
мистеры, господа, панове,
нашему миру грозит капут!

А вас, крылатые евнухи, тоже заменят –
за разгильдяйство, за недогляд, за срыв
программы божественных изменений
в душах людей. На Большой перемене
прогремит Большой Заключительный взрыв!

И фиг с ним. Пусть взорвётся нескоро
тишина этой музыки звёзд. А пока
без реинкарнации, возрождения и повтора,
каждым вдохом и каждой порой
впитывай  жизнь и валяй дурака!


19

«Вы инквизиция?» – «Мы вне религий.
Допрос применительно к вашей стране.
Мой профиль – вся христианская лига:
католики, православные,» – ангел подпрыгнул,
куда-то слетал и вернулся ко мне:

«Ты атеист советского профиля» –
«Атеист – не антихрист, и ваш прокурор...» –
«В христианских догматах, допустим не профи он» –
«А ваша небесная некрополия...» –
я вынырнул снова и слово «террор»
не прозвучало. И там бюрократия –
ПСВ, компетентные органы, суд...
Вдруг оттуда отчётливое проклятие
и эхо: вернуть-уть-уть!» – троекратное,
и опять меня волны куда-то несут...


20

Пустота в тишине. Пустой холодильник.
Пустота в кошельке. Опустевшая жисть.
Что в суете потерял? Кого навсегда проводил ты?
Трали-вали споём, станцуем под дили-дили.
Молодость, не кокетничай, краешком покажись!

Молодость ручкой махнула: с приветом!
На секс, алкоголь и табак табу.
В пустоте с тишиной овощная диета,
но нет овощей, значит, нет винегрета,
зато летает Пегасов табун.

На крыльях к бесполому ангелу в гости
слетаем. Как там наставник мой?
На случай, если костлявая скосит,
присмотрим местечко на сельском погосте, –
в городе шумно… Вернёмся домой. 

      
21

«Для Пегаса у нас имеется денник.» –
«Бесполый, скажи-ка, ангелы взятки берут?» –
«Мы не в мире товаров услуг и денег.
Да и куда их, ваши бумажки денешь? –
банков нет. Как и нету платы за труд.

Ты забыл, где находишься, – в царстве мёртвых.
Зачем мертвецам давать интервью?» –
«Интересно. Что хочет от мертвых упёртый
ваш дознаватель, какого чёрта?» –
«Бесы растлили душу твою!

Но её очистят в пыточном зале.
Не ершись, любопытный. Следуй за мной!»
... В качестве экскурса мне показали
станки, инструменты, которыми истязали...
мёртвых. Странно... Ни звука... Покой.

«Никто не страдает. Страшилка, ужастик?» –
«Отмучились в жизни, как я говорил.
Для туристов. Орудия пыток – муляж безопасный.
Автор – стратег по мистической части,
Советник Верховного Гавриил.» –

«Какие  к чёрту гуляют туристы,
в вашем чистилище или скорее Аду?»
«Всякие Сволочи, графоманы как ты, нудисты,
вызывают наших коллег на диспут
о смысле жизни, о культе Вуду

для нас абсолютно неинтересных,
ибо мы после жизни, точнее – над ней.» –
«Я правильно понял, вы бестелесны?
Это видимость: крылышки, женские чресла?
Спутник шпионский – сверху видней?» –

«Я передам тебя по инстанции.
Там разберутся...» – Но я ускользнул
в жизнь, где зелень, музыка с танцами,
надежда на то, что к последней станции
дорога взлетает в голубизну.


22

Из непогоды вынесло птицу-тройку.
С новыми войнами в новый век.
Кто погиб, кто встал с госпитальной койки.
Пенсионеры вернулись с помойки.
Жизнь крепчала. И только кавказский абрек

вынашивал изощрённо зверские планы:
уничтоженье мирных людей.
Оплаченный «зеленью» воин  ислама,
бесславно погибший в школе Беслана,
не пожалел матерей и детей.

Как стопкран, с беспредела сорвали пломбу.
Некто повелевает: иди и карай!
Симпатичные, скромные женщины-бомбы
шахиды, самоубийцы-зомби...
Чем больше жертв, тем ближе небесный Рай.

Театр, школа, вагон, больница.
Бомба в пакете, в сумке, в кармане пальто.
Двум голубкам, двум проводкам соединиться, –
шарахнет, и ваши прекрасные лица
не опознает потом никто.

За что? – ищите ответ у философа Бодрияра.
(Правда, никто из философов мир не спас).
Среди наших эмоций нет более сильной и яркой,
чем ненависть. Месть и ненависть – неразлучная пара,
которую дьявол припас для нас.

Безмятежная жизнь не наступила.
Три кита: терроризм, наркомания, СПИД, –
неодолимая темная сила.
В общежитии нашем сгнило стропило,
рушится кровля – светлая сила спит.

От радиации Ваня спасается водкой.
Террористов в деревне в помине нет.
Городской не балуется красоткой, –
СПИДа нет. Копает картошку на сотках.
Закурив на досуге, ищет ответ:

«Как это? Жили при капитале,
свергли буржуев, и снова  туда?
Вот воскрес бы из мёртвых товарищ Сталин, –
небось сразу бы дёргаться перестали
наши нынешние господа!»

Уж такая у нас страна перевёртыш.
Вань, протрезвись наконец, и скажи:
что дал государству режим упёртый?
«Не перепробуешь, не перепортишь –
не узнаешь, как правильно надо жить!»

               
23

         «Чарующчий аромат настоящчего кофе.»
                Реклама на ТВ
         «Главное достоинство ТВ, в том, что его можно выключить.»
                Затерявшийся остроумец

ТВ одевает, лечит и кормит.
Для Вани рецепты блюд составляет гурман:
возьмите «Бордо», артишоки рокфор, ми-
дии и т.п... Остальное всё – в  детективной форме:
сериал, мелодрама, телероман.

Обаятельный сыщик ловит бандитов,
по понятиям ихним «работать» – красть.
У крупных бандитов подельников свита.
Отсидев, бандиты с законом квиты,
заводят свой бизнес, идут во власть.

Запредельные автомобильные трюки,
голливудский, китайский, родной мордобой.
Слова одобрения – «супер» и «круто»,
ругани – непечатно. Но главное – трупы,
горы трупов и кровь на экране рекой.

Убийцы серийные, каннибалы,
педофилы, которых мягко карает суд, –
человечий зверинец. Однако для рейтинга мало!
Маги, гадалки, служительницы каббалы,
экстрасенсы, – последние лохов пасут.

Но вот  чего никогда не бывало,
круче всяких там ОПГ, коза-ностр,
методично по времени, по интервалам,
вонзает в мозги свое ядовитое жало
реклама – невидимый прежде монстр.

Блаженны умершие до появленья рекламы
на ТВ. Блаженны глухие, слепые и все,
кто смотрит «Культуру». И жаль, что пока мы,
опять же по мудрому божьему плану,
не все идиоты и гении тоже не все,

которые, как известно, ТВ не смотрят –
не позволяет (нет или есть) интелект...
Ваня опять  отправился к тетке Мотре,
т.е. К Матрёне по кличке «Контра»,
«где принял на грудь боевой комплект:»

сто пятьдесят, огурец, сигарету.
«Ваня, грузчиком примешь склад?» –
«За копейки работать желания нету.
А на выпивку я зачеканю монету.» –
Вот такой у Ивана теперь расклад.


24

Шопинг, маркетинг, дайвинг и виски,
Дилер, киллер, сплин и пиар, –
рашен спикают по-английски.
По-русски немодно: сиськи-пиписьки
валенки-катанки, блин, самовар.

В гибридный язык – новояз, эсперанто, –
для крепости и остроты добавляется мат.
Звучит, господа, послаще бельканто
драйв сексуальный, фламенко испанки, –
короче, как бы полный отпад!

Продвинутая молодежь по офисам пашет,
Gastarbeiter строит, землю копает лох.
В мини юбке и стрингах стильная Маша:
«У нас no smoking, darling папаша!» –
«Excuse, miss!” – И папаша заглох.

В супермаркет вошла «о’кейная гёрла»
на моментик присела на канапе!
Поднялась. Прошвырнулась спокойно и гордо.
Cекьюрити лоханулся: гёрла упёрла туфли,
вышла и скрылась в толпе.

«Так твою, процедил охранник, клёвая гёрла,
кто бы подумал? – ворует в нагляк!
Ну потаскуха, ну стерва-оторва,
поймал бы сучку, взял бы за горло:
не Голливуд тебе тута, так твою бля!»

Ещё три кита: новояз, реклама и шоу-бизнес, –
вот пирсинг века, эпохи клеймо.
Этим монстрам экономический кризис
по барабану, как и культурные виды.
Продажно – о’кей! А хоть бы и чмо!

... В чёрных очках плюгавая вошь –
фанат, зелёный как малахит:
«Долой Кобзона! Серёгу даёшь,
когда отрывается молодежь!» –
«Хиты сезона! Прикольный хит!»

Митрофан, жующий в жилетке кургузой...
Элегантно-нахальный диско-жокей:
«Муслим Магомаев, осколок Союза,
раритет, господа, отдыхает Карузо!»
Женоподобный вертлявый гей:

«Кайфуем» в натуре и улетаем как бы.
Коляна слыхали? «Белая стрекоза?»
Клёвая песня, как бы. Не, чё там АББА,
битлы там, – каменный век, а  нам бы,
чтоб по ушам и как бы, ха! – стрекозе – стрекозла!»

Рок-философы, рэп-священники...
«Аквариум» и его магараджа Боб.
«Крематорий» «Клиника», «Морг» бы стал украшением,
«Иванушки интернешнл», «Звери», «Мошенники,» –
отдыхай старина, посрамлённый сноб!..

Финансовые короли в партере.
Кто-то на сцену с букетом полез.
Маятник рук, слиянье истерик,
суперзвезда в современной манере
спускается в зал, как на землю с небес.

На эстраду «Звёздная фабрика» пашет –
инкубатор птенцов – певиц и певцов.
Повзрослев, они по-прежнему Маши и Саши:
«Мы как все, мы простые, мы с вами, мы ваши!»
Вот только фамилии неартистичных отцов

предпочтительно заменить сценическим псевдонимом:
Лада Бемс, например. Или Катя Свирель.
На гастролях, (у элитных воров на малине,
где налогом доход не ополовинят),
гнать попсу под «фанеру» сущая канитель!

Скандалы, звёздные браки и даже
семейный «закадровый» мордобой –
всё в жертву пиару, всё на продажу,
pipl хавает, pipl жаждет,
как сам он, увидеть звезду такой.

Свадьбы – прикольно. Куда интересней разводы!
Звёздная тема множит тираж газет.
Вот топлес звезда на курортных водах.
Вот одетая по последнему писку моды,
гуляет по набережной Круазет.

А вот в обнимку с любимой собачкой
заморской породы, дома (евродизайн),
голоногая, почему-то в мужской сорочке.
«Я простодыра и как бы чудачка» –
Лукаво светят звезды глаза.

А вот... Это племя бабочек однодневок,
раскрученных деньгами воротил.
Порхая, взлетают в зенит полдневный,
откуда слетают, задрав поневы,
забытые, бьются о жёсткий настил.

Шоу бизнес любит крутых и успешных,
потакающим пошлым вкусам толпы.
Он благодетель и он же коварный леший.
Он как шар из блистающей глади внешней
и скрытой внутренней пустоты.

Музыка рвёт на куски пространство.
Аппаратура грохочет – пар в вышину!
Грома дискотек и кайф наркотранса...
Обрывок придушенного романса...
Объявленье в газете: «Куплю тишину.»


25

Две свободы: первая – это наличность.
Вторая – нищий пенсионер.
Первая несколько прагматична.
Вторая для нашей страны органична.
Абсолютно свободен бомж, например.

Господа, свободы на три океана.
К услугам мобильник и интернет.
Банковский счёт. Дорогая путана.
Иномарки. Вышколеная охрана.
Яхта в порту. Но гарантии нет...

В этой стране не любят богатых.
Нелюбовь прививали семьдесят лет.
Всё схвачено? Вы давно на Багамах?
Но если слишком много украл и в бегах ты,
и не поделился! – спасения нет!

Свобода, Ваня, до Тихого океана.
Гуляй во поле, где нету хлебов.
Где в небе птаха засвищет рано
про дальние, где пролетала, страны,
где ветер, солнце и Божья любовь.
               

26

«Я обвиняю мироустройство!
Я обвиняю родительский грех!
Жизнь – за вечное беспокойство,
за безответный скепсис «на кой всё?»
Смерть – за исчезновение вся и всех.» –

«Мир невиновен вчера, сегодня, вовеки.
Ты виновен, кто Бога в гордыне отверг!
Смирись, подними незрячие веки,
вглядись: проблема в самом человеке
и в нём же самом таится ответ.» –
 
«Так почему же ваш Великий Конструктор
создал нас такими, какие мы есть?» –
«Создать идеал было попросту глупо, –
нет ничего завершённее трупа.
А живое – в движеньи, и если учесть, –

вчера вы в пещерах периода неолита,
сегодня в апартаментах дворца,
завтра – венец творенья, элита
в космосе ближнем, хламом забитым,
но творенье не совершенней Творца!» –

«Я протестую! Как мыслящая единица, –
против устройства всея и всех!» –
я думал, мой оппонент удивится,
а там, наверху, побледнеют лица.
Ответом был сардонический смех!

Так и есть, повсюду у них прослушки.
И мой самодеятельный протест
услышан не только крылатым служкой.
(Снесла яичко, за сим послушно
села курочка на насест...)

«Ты не вышел когда-то на Красную площадь,
не пригрозил Кремлю кулаком.
Не объявил бессрочную голодовку. А проще – 
закрылся в сортире, и кто там ропщет,
не прознал КГБ, не услышал партком,» –

ангел ехидничал вдохновенно,
унижая тем самым небесный сан.
С него всё спишется, он же нетленный,
бесполый Божественного колена,
вечная дева и вечный пацан.

… И вот я стою на скалах у моря, –
так некогда Пушкин стоял молодой.
И «Парус» Мишеля с морем не спорил,
всеобщей гармонии мира вторя,
он даже в буре искал покой.

Искать чего-либо мне уже поздно.
И парус дырявый в тумане исчез.
Сгущается мрак. Разреженный воздух –
высота. «Крылатый, зачем я создан?» –
«Познать этот мир, утолить интерес.» –

«Как можно познать такую махину,
когда не познал самого себя?» –
«Но ты изобрёл познанья машину
и ту, чьи колеса обул в резину.
Самопознание там, где прервётся стезя.» –

«Утешил. В загробную жизнь не верю.» –
«Как знать. Загадка про А и Б...» –
«Я так понимаю: запущен конвейер,
одна за другой – распахнуты двери –
входите – вошли – и – крышка тебе.» –

«Пожалуй.» – «Как у попа собака?» –
«Согласен. Только автор – не я .» –
«Так кто ж ты?» – «Посредник, связной.» – «Однако
толкуешь как-то двояко,
туманно.» – «Как знаешь – воля твоя.» –

«Была б моя воля! Свобода воли...
Свобода желанья... Свобода чувств...
Свобода познанья... Идёшь по полю,
глотаешь свободы коктейль алкогольный,
и воздух чист и мозг твой пуст, –

хорошо! Надоели твои ответы.» –
«Каков вопрос, таков и ответ.» – 
ангел прикрылся крылом от ветра –
перья играли цветами спектра,
в глазах глубокой лазури отсвет.

               
27

«В вашей истории нет статистов.
Брошенный камень – круги на воде.
Человек-единица числится в наших списках,
включая всех нечистых и чистых, –
это книга, летопись жизни, где

круги на воде оставляет каждый.
Вы в начале дарованного пути.
Далеко ушли от животных из жажды
познанья. Дорогу осилит отважный,
ибо до Человека вам долго ещё идти.» – 

«Так долго, как... до новой Вселенной?» –
«Уже запущен опытный образец.» –
«И каков тот образчик? Как ты, нетленный,
чудище инженерии генной,
тот пресловутый искомый венец

творенья? Бесполый, мне скучно.
Когда мой регламент почти истёк,
какое мне дело до ваших докучных
экспериментов? Я отправляюсь до кучи
отработанной биомассы на вечный срок.

Но пока я жив и живу сегодня,
да и завтра пожить бы совсем не прочь,
я равнодушен к планам Господним.
История человечества переживает полдень,
а лично в моей наступает ночь.»

Ангел ткнул меня указующим жестом:
«Один ты ничтожен, но вместе вы – Путь.
Ты обжил незаметно новое место...
Готовься.» – «К встрече с моей невестой?
Мне страшно, крылатый... Помедли чуть-чуть...»

               
28
               
         «Впасть в детство? А я и не выпадал из него.»
                Б. Лунин
               
От бессмертных смертному некуда деться.
Перед убийственной правдой смирясь,
я взмолился: «Крылатый, верни мне детство!
Голодные годы военных бедствий;
немощённых улиц осеннюю грязь;

в закопчёном стекле фитиль керосиновой лампы;
мать, склонённая над отцовским письмом,
дворняга Тузик кладёт на постель мне лапы
и будит; скальпель в руках эскулапа
вскрывает абсцесс на щеке, и потом

резкая боль западает в память
и повторяется каждый раз,
как вспомню; оранжевый обожжённый палец
инвалида с цигаркой; запах казённых спален
в круглосутках; «стреляющий иглами» дикообраз

в зоопарке; утренний солнечный зайчик
на стене; узбечонок, мой лучший друг;
пристаючий постарше соседский мальчик;
отец после фронта сердит и запальчив,
как порох; но много радостных лиц вокруг,

и каждый день приветлив и вечен...
«Довольно!» – ангел метнул в меня взгляд-иглу:
«Ностальгия твоя понятна по-человечьи,
но обрадовать, к сожалению, нечем,
ибо ты, как все вы, наивен и глуп.

Вернуть тебе детство – значит вернуть остальное:
сначала родителей воскресить,
по цепочке – их предков, как в Библии, до колена Ноя,
и дальше, и в глубь, обращая время земное,
и если, по Дарвину, – Боже прости! –

до питекантропа... Тузика тоже,
включая собачьих предков; твоих
друзей и врагов, среди которых,
вполне возможно,
больше покойников чем живых.

Отец фронтовик? Был ранен?» – «Контужен.» –
«Войну эту в точности повторить –
бомбёжки, страдания, голод и стужу,
овдоветь вторично вдовам безмужним,
кто убит был в бою, повторно убить.

Вернуть отца – гимназиста с ранцем,
вернуть эскулапа и твой абсцесс,
погоду и солнечные протуберанцы
тех лет, и тебя самого малютку-засранца, –
это значит в регресс обратить прогресс!» –

«Довольно. Это понятно ребёнку.» –
«Напрягай свою память – и детство с тобой.» –
«Но как ни крути эту старую кинопленку,
не вижу рожденье, загаженную пелёнку...» –
«Ты пришёл в этот мир совершенно другой,

вы все являетесь миру другими,
пытаясь его изменить, не себя,
в отличие от животных имеете имя
и речь; общаетесь, будто с низшими, с ними,
более ближних собак возлюбя.» –

«А сам ты родился в какой-нибудь богадельне,
румяный с кудряшками ангелок?» –
«Я вечен и память моя беспредельна!
Отец не стоял у моей колыбели
и мать не совала мне в рот сосок.» –

Бесплотный замолк, закрылся крылами
и растворился в пространстве, как НЛО.
Я вынырнул снова – вода отошла кругами,
реальность пестрела, как оригами,
плескалась под ветром, как триколор.


29

Листаешь историю – множество трупов.
Героика, подвиги тонут в крови.
Немые памятники кому-то,
другие в кино живые как будто...
А Клио новые трупы творит.

«Куда вы прячете ваши трупы?» –
«Бесплотное невозможно убить.
Вопрос, казалось бы слишком  глупый,
но идея временной жизни без трупов
реализована. Остаётся внедрить.»

«И каков же он, механизм умиранья?» –
«Испарение в атмосферу.» – «Микрочастицы куда?» –
«Преобразуются... Ты как пиранья,
Прожорлив и нагл. А теперь – до свиданья!» –
«До встречи, крылатый! Но где и когда?..»

               
30

Куда ты несешься, Русь птица-тройка?
Какие ещё нас ждут виражи?
Очередная нелепая перестройка,
И после опять на больничную койку?
Полёт твой упрямый неудержим.

Быть может новые люди во власти
покажут, как жить-выживать не на «вши,»
встать с колен, обуздать порочные страсти,
и в чём для русского человека счастье?
А вот это загадка славянской души. 


МОЙ РУБАЙАТ


От автора

Не по восточной традиции мой рубайат с заголовками.
Автор – бесхитростный, и не владеет приёмами ловкими,
чтобы скепсис и желчь одеть в камуфляж словесный.
Уж таков, каков есть со своими пороками.


Реинкарнация

Спросил – никто не знает, где точка невозврата, –
там люди отдыхают от жизни многократной.
Летящий мимо ангел сказал мне доверительно:
«Враньё и бред!  Единожды живите аккуратно!»

 
Трансформация

Звали «совком» – обидно.
«Совка» обратили в «быдло».
Затем поменяли на «овощ».
А смысл-то один, как видно.


Реклама в СМИ

Статистики, россиян опросить не хотите ли?
Равнодушно к ней большинство СМИ потребителей.
Культурные господа презирают, а люмпены ненавидят люто.
… И плакали денежки производителей.


Разочарованный

Отчего ты бежишь в одиночество?
Оттого, что жить мне не хочется.
Надоело всё – люди, общество,
да и сам себе пуще прочего.

      
Запущенный цирроз

Налей браток, не медли,
стопарик мой последний!
На Божий суд повестку
вручили мне намедни.

   
Предстоящий визит к стоматологу

Неприятности бьют, но сдаются.
А приятности остаются.
Но вкусить их нету возможности –
обе челюсти – лом на блюдце.

 
Прощай, любовь

Пристали темы другие,
когда писал о любви я.
Шли годы. Глядь – у любимой
уже индюшачья выя.

 
По мотивам О. Хайяма

Сколько ни живи – ты не наживёшься.
Сколько вин не пей – вдоволь не напьёшься.
Не грузи мозги, не ищи спасенья.
Пей, люби, живи – всё одно – загнёшься.


Люди-звери

Есть  люди-соколы, есть перепёлки.
Есть люди-зайцы, есть люди-волки,
змеи, черви, амёбы... Но Человека
чистопородного нету только.


Вечно недовольные

Жалобы народные –
лето, мол, холодное.
Нате вам пожарище
да зимушку голодную!


Баскетболистка

Девочка оформилась в долгую девицу.
Парню неспортивному к ней не прислониться.
Те, кто ей по росту, выбирают маленьких.
Холостые дяденьки не хотят жениться.


Хрен редьки не слаще

Сто лет была милиция
и стала вдруг полицией.
Но та же, блин, коррупция!
Ну как не материться?


Прелюдия к распаду семьи

Ты порхаешь как балерина.
Имя грешницы – Магдалина.
Ах, распутница! – ты  опасная
для упёртого семьянина.


Реклама пепси-колы
 
Гуляли дни весёлые,
наутро были квёлые.
От водки контрафактной
лечились пепси-колой.


Самоцензура

Молодым, нам мало что было «можно».
Позже стало: «можно, что ложно».
А теперь всё «можно», кроме «нельзя»,
но сам себе говоришь: «Осторожно».


Чувство юмора

Юмор бывает наружным, подкожным.
Схохмил – не догнали, – это тревожно
для себя самого и для них, несчастных.
Упаси с ними знаться, Господи Боже!


Эпоха туризма

На Малой земле – наклонись – в песке автоматные гильзы.
Пачки от сигарет, бутылки от пива «Пильзень».
Рядом – пляж, москвички «топлес» с кофейным загаром.
Откатила война, как волна. Наступила эпоха туризма.


Смещение времени

Ездил, летал, проверяя пути Господни.
С жаркого Юга прыгал на Север холодный.
На Востоке – давно, на Западе жил недавно.
Только Север во мне почему-то всегда сегодня.


Светопреставление

Что случилось с нашей погодой?
Зевс запил, у Геи сложные роды?
Извержения, смерчи, пожары, цунами...
Finita всему земному народу!
   

Другая ментальность

Грохочет карнай, в ритме дойры гобой гнусавит, –
узбекские свадьбы... Ведут молодых красавиц...
Жёны, в отличье от нас, ежегодно множат потомство,
мужья, в отличье от нас, жён и детей не бросают.


Наказ

В съёмной комнате, на девятом, внимаю наказу домкома:
«Не бейте  бутылки, не топочите навроде коней.
Не кидайте на головы проходяших окурки,
и, если пьяные, не кидайтесь сами с балкона».


Советский беспредел

Участковый застукал парнишку с Зосей:
«Из комсомола напару попросят!»
Парню позволил сбежать, а с ней сделал то,
что молодой не успел, когда её бросил.


Провинция и провинциалы

Москву провинция, как барыню, питала.
Провинция за это «быдлом» стала.
Московская мозоль – «провинциальный» Питер, –
страною правят два «провинциала».


Неподкупная столица

С обычным комплексом провинциала
я жил в Москве не много и не мало.
Но подкупить её – увольте! – было нечем.
Сейчас – тем более – она подорожала.


Век мошенников

Я спросил у соседа: у вас ничего не пропало?
Век аферизма и воровства, подделки в большом и малом:
продукты, напитки, лекарства – фальшивы, и жизнь – подделка.
Только смерть, как и раньше, подлинно смертью осталась.


Коммунальная квартира

Если «Вселенная» – значит и там, как у нас население.
На планетах жилых перманентное новоселие.
Земля – комуналка с разборками и скандалами,
от которых только на Небе спасение.


Потерянный рай

Говорим о возвышенном, о высоких материях
в жизни низменной и дешёвой, как бижутерия.
От неверия – к вере – во что? – в  пустоту или сказку наивную?
На задворках Вселенной мы Богом потеряны.


Проделки коммуналов

Наши коммунальщики «взяли за моду»:
летом отключать холодную воду,
а зимой студеной – воду горячую.
Сразу обе – в любую погоду.


Кто выживет

Венец творенья, ты не очень-то заносись!
К таракану ничтожному приглядись:
плодовитая тварь, радиация для него – туфта.
Будущее за ним, и перспективная жисть.


Цитируя О. Хайяма
               
1

Читал я этот стих давно и вновь нашёл:
«Блажен, кто прожил тут недолго и ушёл.»
Я долго пробыл здесь и соглашусь частично:
кому-то в тягость тут, кому-то хорошо.


2

«...а кто совсем не приходил, ещё блаженней.»
От логики плясать – возможно продолженье:
небытие – ничто, доступно ли ему блаженство?
Но здесь стихи. И мистика. И к Богу приближенье.


Рондо

Творец – всему венец. Кто сотворил Творца?
Творец молчит. Церковники кивают на Отца,
яйцо – на курицу, листок – на почку, – круг замкнулся.
В обратном направлении начнем с конца.


Право личной собственности

Несовершенен мир, и потому всегда в движеньи.
В движеньи мы – от поколенья к поколенью.
Но индивидума сжигает мысль о смерти:
мой мир исчезнет в неизвестном направленьи.


Основной принцип

Одна тварь пожирает другую – жизни основа,
принцип существованья  всего земного.
Так помолимся мудрому Богу, и может, умолим
заново пересоздать этот мир хреновый.


Цитируя О. Хайяма

«Общаясь с дураком, не оберёшься сраму.»
Вот в сказках русских: дурачки Иваны –
не дурачки совсем, или совсем не дураки.
А в жизни русской – крупные дурьманы.


И долго музыка играла,
и долго фраер танцевал

Пошумев в СМИ, «долгожителя»-мэра турнули с трона,
миллионы, «нажитые честным трудом» не тронув.
Куда теперь бедному, – в Лондон ли, в оппозицию?
А причина банальна до слёз – не трогай Патрона!


Дуэль

«Свет не поймёт и в трусы зачислит. Поздно.
Сам я, конечно, выстрелю в воздух.»
Его визави: «Офицерская честь всего мне дороже.
Он виноват, а не извинился!» ...И убивал серьёзно.


Два гения

«Вот жил бы Лермонтов, и я бы стал не нужен.» –
вздохнул Толстой. Не молод, но здоровьем дюжий.
Ах, это сослагательно-томительное  наклоненье!
Вообразим двух гениев... А как насчет их дружбы?.. 
   

Точка зрения

Что Пушкин умер стариком – считал из Пушкинистов кто-то.
Другой, не пушкинист – изрёк: и в тридцать жить поэту неохота, –
Есенина имел в виду. А третий – читатель рядовой – решил:
мрут рано потому, что сочинять стихи – кошмарная работа.


Классики вчера и сегодня

Должность писателя никогда не была синекурой.
Когда-то все классики были «текущей литературой».
Хотите стать классиком современным при жизни? –
Реклама, пиар – сегодня. Завтра – в макулатуру.


«Пушкин – это…»

«...наше всё.» – сказал о Пушкине Достоевский.
Хорошо, что не всё. Других – и каких! – встречали на Невском.
Страшновато в такой компании за плечами
брать в руки перо? Берите лопату или стамеску.

 
Родословная

В дерьме увязший по колени,
звено в цепочке поколений,
кто ты, бедняцкого сословия, безлошадный? –
Homo soveticus и прост, как Ленин.


Сон Бога

Когда уходят ранние таланты рано,
оставив в ноосфере дыры-раны
от револьверных пуль, чахоточных каверн и суицида,
Бог спит, устав от фимиама и осанны.


Святая ложь

Тварь пожирает тварь. Растение теснит соседа.
Живая жизнь – не жизнь – страдание и беды.
Ты в этот мир пришёл и предложил надежду –
святую ложь о Царствии Небесном.


Гордыня

Не надо ничего: ни славы, ни любви, ни денег.
Свободен от всего, и в тоже время пленник
когтистой нищеты и страха смерти.
Да только перед Ним не преклоню колени.


Не по Хайяму

«Кто мы, откуда мы пришли, куда свой путь вершим?
В чём  нашей жизни  смысл – он  нам непостижим.»
Однако, постижим: все соки из планеты выжав,
к другой подобной мы на космокораблях сбежим.


Почти по Хайяму

«Вхожу в михраб. Час поздний и пустой.
Не в жажде чуда я и не с мольбой.»* –

«Стянул икону я в серебряном окладе,
за что и получил свой срок второй.»


* «Когда-то коврик я  стянул отсюда,
А он истерся. Надо бы другой.» О. Хайям


По мотивам Хайяма

Вон их сколько под плитами и крестами
Невидимками на поверхности стали!
Тонкий мир оказался действительно тонким –
с толстыми, как у всех позвоночных костями.


Конец света

1
Истерия, мистика, пересуды:
«Света конец!» – «Ностардамус-Иуда?» –
«Накаркала Ванга!» – «Напутали майя?»
«Бог знает и видит, и явит нам чудо!»


2
Если в самом деле случится чудо
и продолжится эра всесветного блуда,
от олигарха до маргинала – каждый
рабом Твоим, Господи, до смерти будет!


3
Подобья Твои и образ, покорные чада –
прямоходящих приматов стадо
да не погинет в пучине Второго Потопа
по милости Твоей, Господи, и Твоего пригляда!


4
Рейтинг телеканалов растёт неуклонно.
К тарелкам, мутантам, пришельцам и клонам
привыкли. Даёшь Апокалипсис Библии!
И под мирозданьем качнулись колонны...


5
В сравнении с гибелью всей планеты
твоим личным печалям резону нету,
ибо в сравнении с миллиардами трупов,
твой единичны ничем не приметный.


6
Впрочем, Света конец предрекли задолго до Ноя.
Предсказание зрело и вызрело в паранойю:
роют бункеры, запасают продукты и воду  –
не люди – кроты – вот и пусть себе роют


7
могилу свою, ибо смерть не обманешь
ни молитвой, ни заговором шамана,
и, возможно, ещё до скончания Мира,
в одиночку, группами, всем шалманом,


8
от деяний своих не богоугодных
зажмуримся. То есть станем свободны
абсолютно. И рейтинг телеканалов
упадёт до нуля. Мироздания Coda.


Эпилог

В чём же твердо уверен землянин каждый?
Что света конец наступает дважды:
если не платишь за электричество,
а также, когда загнёшься однажды.


Вечная жизнь

Что в этом мире весьма положительно –
когда приходит конец его жителям.
А тем, кто хлопочет о вечной жизни –
на приём к психиатру незамедлительно!


Канун апокалипсиса
               
1
Если в кучу собрать людские пороки –
перевесят достоинства, коих крохи.
Ошибка Творца? Неудачный опыт?
Но выжили всё ж! На последнем пороге.
               

2
Зажмём в кулаке добродетелей крохи
и двинем вперед (поджимают сроки!)
А там невзначай если грохнет обвально,
не будет уже никакой мороки.


Прелюдия

Одни – в кичливом богатстве, другие – в стыдливой нужде,
жили в любви и братстве, ненависти и вражде,
тыкая пальцем в небо и поминая всуе
то Бога, то чёрта лысого, то бесноватых вождей.
               
... И ...Цивилизации, царства, империи, – где вы?
Тираны, уставшие от беспредела,
где вы? Прах, зола. Черепки артефактов.
Печальные лики Его и пречистой Девы.


… Фуга

Манны небесной и Рая, второго Пришествия ждали.
Адским огнём  полыхнули однажды звёздные дали.
Всё исчезло мгновенно в горниле Новой Вселенной.
Впрочем, об этом когда-то, кажется, предупреждали?


Покаяние О. Хайяма
               
1
Он был предшественником Алигьери,
но не в Рай и не в Ад, как учёный не верил,
и просил у Творца перед смертью прощенья:
«Я пытался взломать Твои тайные двери,
               
2
когда в своих исчислениях сложных
тщился постичь Твои помыслы, Боже,
однако, ключи к той таинственной двери
ни мне, никому подобрать невозможно.»


Подражание О. Хайяму

Трагично бытие, – прими его без страха.
Всё смертно, временно, – нет ужаса и мрака.
Возрадуйся мудрец, хоть краток праздник жизни!
И разве жизнь сама не родилась из праха?
 

Суперхит

Телезритель, глянь в электронный ящик, –
непоющая Примадонна мелькает чаще
президента. А что, если спеть им дуэтом?
И хит обеспечен, и рейтинг блестящий!


Триумф и эпоха А. Пугачёвой
               
1
Если опять запоёт Примадонна
под эликсиром стрелы Купидона, –
в пьянстве и взятках погрязшая нация
затеплит свечу у Новой иконы.
               
2
Если опять запоёт Примадонна
(на зависть всемирно известной Мадонны),
оттают сердца российских сограждан,
фанаты её разнесут стадионы.
               
3
Если опять запоёт Примадонна,
на корпоративах «снимая» купоны...
По понятиям жившие ранее воры
заживут по совести и по закону.
               
4
Ну же, яви себя нации, Алла!
Осиротевшая публика затосковала.
Резника, Паулса реанимируй, –
маятник рук заплещет по залам!
               
5
Если опять запоёт Пугачёва,
затмевая Брежнева и Горбачёва
светом звезды и славой Мессии,
её именем время то наречём мы.


Perpetuum mobile

Жизнь уходит необратимо.
Повсюду одна и та же картина:
perpetuum mobile с ускорением –
и нас уже нет по разным причинам.


Марсианские загадки

1
Существует какая-то жизнь на Марсе?
Мы дети остывшей планеты красной?
Пыль космоса, споры, замысел Божий,
энергия света, разум и страсти?..

2
Героем фантаста Станислава Лема
стать можно. Однако, другая проблема
землянина мучает неотступно:
выжить – не выжить – такая дилемма.

3
Недра исчерпаны. Воздух отравлен.
Ядовиты вода, посевы и травы.
Куда теперь – в космос, где нас не ждали?
О, времена! О, люди и нравы!


Бесконечность

Бесконечность и вечность неизмеримы.
Зато с бытовухой сопоставимы
текущие краны, растущие цены
и деньги, летящие сбоку и мимо.


Homo soveticus
               
1
“Наш паровоз вперёд  летит, в коммуне остановка.»
В мозгах непонятый марксизм, «в руках у нас винтовка.»
И по чужим и по своим мы постреляли вдоволь.
В гражданской вдоль и поперёк рубили шашкой ловко.
               
2
Перестреляли мужиков, остались дети, вдовы.
«Кулак? Изъять зерно в госфонд и увести корову!»
Убийца-юноша Гайдар, потом писатель детский...
(А внук бандит-экономист уже при власти новой.)
               
3
Железный сталинский  режим. И никуда не деться
от лап НКВД. Вокруг фарс дьявольского действа
в подъезде топот сапогов, стук в дверь – и нет соседа!
В газетах ложь, официоз, «всё тонет в фарисействе».
               
4
Он – инженер-конструктор был, она – директор школы.
Он беспартийный гражданин, она из комсомола
шагнула в партию. (Их сын, хотя не первый в классе,
талантливым учёным стал уже при власти новой.)
               
5
Война... Победа нам далась ценою многих трупов.
И после свирепела власть, завинчены шурупы.
Он танки  сочинял в КБ, по брони не был призван.
«Отвоевались» без потерь, нам подфартило крупно!» –
               
6
сказал конструктор. Он не знал, что вскоре по доносу
его на «эмке» увезут и зададут вопросы:
Знакомства? Связи? Чертежи? Агент какой разведки?
Но чудо – спас звонок на Верх! О Господи как просто!
               
7
И что в конце-концов стряслось? Опричники устали?
Или – не даром говорят – неужто болен Сталин?
Но Хан живой. Ещё плотней завинчены шурупы.
В газетах «одобрямс» и ложь. И Зверь на пьедестале.
               
8
Когда «трагическая» весть империю топила
в слезах, он думал: «Кто теперь возьмётся за кормило?
второго ранга душегуб? – страна в крови потонет!»
Мышиная возня...И вот – вам новое чудило.
               
9
Синдром тирана – пустота. Под львом вольготно было.
А что когтил и жён сажал... Зато боялись – сила!
Боялись много лет. Привит всеобщий комплекс страха.
Народ безмолвствовал и ждал. Политбюро решило.
               
10
Боялись урки Пахана. А этот из холопов.
И пусть пока руководит. При случае прихлопнем!
(Так и случилось срок спустя – убрали без последствий.
Народ безмолвствовал и спал, во сне в ладоши хлопал.)
               
11
На съезде осудили культ. «Врагам народа» – воля!
«Кулак», «троцкист»,  или «шпион», когда страну пололи,
как огород от сорняков, – кто выжил, те калеки
счастливые. Какая власть – такая ваша доля.
               
12
Вражина Запад, «свой» Восток. Мы где-то между ними.
«В Европу прорубить окно!» А кто топор поднимет?
«Железный занавес» висит. Однако, он дырявый, –
писаки эти... В монолит – иуды! – вбили клинья.
               
13
Интеллигентам хвост прижать, распущенный в Манеже!
Тот же – навыворот пиджак, обмануты надежды.
Душитель новый – КГБ. Свобода только снилась.
Сказавши «А», сказали «Б»... Ракетный щит надёжный.
               
14
«Наказ: Америку  догнать и перегнать буржуев!
Мы им покажем мать Кузьмы, я лично покажу им!»
шутил отец. А сын сказал: «Страну завалим кукурузой!
На всей планете коммунизм навек восторжествует!»
               
15
Каков советский человек? (Не тот, что нынче в Штатах).
Он в массе гол, как тот сокол, зато внедрился в атом.
Он ест колхозную еду, (пайки номенклатуры
передаются тайно). Он водку пьёт и кроет матом,

16
в припадке дружелюбных чувств целует вас в тонзуру.
Студент читает детектив, «Советскую культуру» – 
его очкастый педагог. Читают всюду: в парке,
в такси, в метро. Побочный труд «совок» зовёт «халтурой».
               
17
Рекорды в спорте. Бережём престиж страны Советов.
«И всей планеты впереди мы в области балета.»
И лучший автомат у нас, и атомная бомба.
И демократия у нас, нигде подобной нету.
               
18
Он в прежней должности, она – директор  школы той же
«Твой сын читает «самиздат». Найдут – билет положит!»
«Какой билет?» – спросил. «Не мой, а комсомольский.
И заклюют его потом. Свои. А кто поможет?» –
               
19
«Чёрт с ним с билетом, ерунда. Мой брат сошёлся с немкой.
Билет на стол, или развод! А ведь могли и к стенке
за шпионаж или т.п., – война!» – « И что он выбрал?» –
«Сказал – люблю. Билет на стол. Хотя тряслись коленки.»
               
20
«Всё обошлось?» – «Всё обошлось. На тормозах спустили...»
У сына тоже обошлось без всяческих усилий.
«А как хотелось, – думал сын, – он стал бы диссидентом,
наладил с Западом контакт. Среди других фамилий

21
свою в эфире услыхал. (Уже при власти новой
всё в точности произошло, когда к нему в столовой
вдруг подошёл какой-то тип и сунул под нос ксиву.)
А дальше – лампа, нервный тик, за лампой едкий голос...
               
22
Так жили-жили – жили так, в трудах и счастье,
и обнаружили – живут уже при новой власти.
Газеты, как и прежде врут, «но правды нет и выше!»
На съездах партии лес рук: ура! единогласно!

23
Homo soveticus – герой. Он строит, пашет, служит.
Конструктор от трудов седой, но государству нужен.
Директор ныне в РайОНО начальственная дама.
Их сын: «Здесь наша жизнь – говно!» – « А он у нас контужен
               
24
Америкой! – сказала мать, – Он слушает «Свободу»
«Свобода – это меру знать, и долг перед народом.» –
«Кому я должен – только вам.» – «У нас, что – партсобранье?» –
спросил отец. А мать в ответ : «Твой сын – твоя порода!»
               
25
«В Афганистан ввели войска, – сказала мать – мне стыдно.
За всех. За всю свою страну. Как всё вокруг постыло!» –
«За демагогию властей и за вранье в эфире?» –
сын ёрничал, терзая мать, – как стыдно и обидно!»

26
За ужином опять о том: «Как там в Афганистане?» –
«В Афгане гибнут пацаны, а здесь в кремлёвском стане,
точнее, в ставке, там у них – награды, поцелуи
взасос.» Мать встала: «Видит Бог, всему конец настанет!»
               
27
Солдат прошёл Афганистан, Чечню и Грузию (с Бесланом).
Он воевал и будто лгал на войнах тех бесславных.
Он, подневольный, погибал за ложь, а не за правду.
В погонах, грудь – сплошной металл, с трибуны лгал враль главный.
               
28
В России любят мертвецов. И умирать умеют
за власть кровавых подлецов,  опрысканных елеем.
За Родину, за просто так, – научены вождями, –-
за дохлостарческую рать на крыше Мавзолея.
 
29
На  выборы – за колбасой. Бумажку – не читая – в урну.
Подшивку «Правды», «Целину» несут в макулатуру.
В страду семьёй по выходным на даче редят грядки.
Пивка попить, в кино сходить, – чем не досуг культурный?
               
30
Кто жил на «пять», на  «хор.» и  «уд.», а кто  едва на «двойку»,
когда один партийный вождь затеял «перестройку».
Свобода, бля, закуски нет, а водка по талонам!
Задриподёрганый народ освоил жизнь с помойки.
               
31
Переживём, переживём, – военная закалка!
С дырявой крышей под дождём хотя бы и на свалке.
«Начни с себя!» – был лозунг дан. Просей мозги сквозь сито.
«Процесс пошел!».  А СССР и шатким стал и валким.
               
32
А тут второй, уральский хват с компанией нечистых.
И как предтеча, ренегат из тех же коммунистов.
Ох, вакханалия пошла! Убийства по заказу.
Боятся дать, а зря – берут и прокурор с министром.
               
33
Homo soveticus! Пока сидел с бомжом за водкой,
лихие парни без труда присвоили заводы.
Где капитал, там криминал. А на селе не пашут.
Ограбленную в прах страну известный бард заводит.
               
34
Homo soveticus исчез.  Вернее, он остался,
и объявив властям протест, уплыл  советским галсом.
«Товарищ» в прошлом – «господин», контора ныне – «офис».
Но это мелочи. Союз, как из песка, распался!

35
«На этот раз – Господь, прости! – насрали капитально!
Угробили – такой корабль ! – два горе-капитана!
Да их судить!» – «Каким судом?» – жена спросила мужа.
«Международным!» – «Как у них, как в странах капитала?

36
Мечта Бжезинского и ЦРУ сбылась!» Тут сын завёлся:
«Империя – а это Рейган – зла» распалась – съели волки,
Причём, свои самих себя!» – «Твой сын – антисоветчик!» –
«Антисоветчик – был.» Режим тотальный раскололся!
               
37
Как что, так сразу – диссидент!» – «Они народ мутили!» –
«Народ – он знал свой огород. А наверху – мудилы!» –
«Вот именно, тебя там нет.» – «Увольте, с ними рядом?!» –
«Вот, вот...» – «Не убивая мы, однако, победили!»
               
38
«Какой ценой? – спросил отец, – Видали подвиг ратный! –
страну профукать враз, вконец! В капитализм обратно?» –
«А что, капитализм – дракон? Всепожирающая гидра?
В основе должен быть Закон.» – «Закон и плутократы!
               
39
А за кордоном – кто считал? – там миллионы русских!
Не он один в кулак собрал. Как дом – сгорел и рухнул.» –
«Тю-тю, гудбай имперский дух, великая держава...» –
«Их мало только осудить, повыдергать бы руки!»
               
40
Свободу долго ждали все. Ликуют журналисты –
цензуры нет, – самоконтроль. (А это – червь дуплистый,
грызет сильнее!) А рабам («рабы – не мы» – наживка)
свобода – с чем её едят? Иное – аферистам –

41
свобода – полный разворот: дать ваучеры лохам
и гробовые отобрать у стариков, и крохи
из нищих выжать. Высший класс – ограбить миллионы!
Где олигарху в самый раз, там маргиналу плохо.
               
42
Как ни печально, господа... товарищи, простите,
свобода – призрак. Никогда, от века Нифертити,
до наших распрекрасных дней, извечные проблемы
свобода не решает. Чем грешит любой политик?
               
43
Вы угадали, господа! – грешит словцом «свобода»,
когда с трибуны держит речь, «свобода» вроде кода,
чтоб достучаться до сердец, зажечь любовь к владыке.
Свободы подлинный эрзац – «свобода для народа».
               
44
Она – в добро, она – во зло. Как та же проститутка,
она – анархия и каждому доступна,
кто платит больше.  Правит здесь всесильный рынок.
А вы торгуйтесь, господа! Возможна и уступка.
               
45
В ментах – братки, в братках – менты, «крышуют» всё, что можно.
Где криминал – там капитал, – такой вот бизнес сложный.
Вор у вора общак украл, – всё перетрут на «стрелке».
А если сев, других не сдал, – не бзди, братан, поможем!

46
В кино – эротика и секс и на ТВ «клубничка».
В сознаньи денежный контекст, в руках – металл – наличность
В ларьках торгуют наркотой, в трущобах мат и пьянка.
Вот жизнь! Течёт себе рекой, вливаясь в электрички.
 
47
«Цыгане шумною толпой» шныряют по базару.
Homo soveticus к пивной с надеждою на «шару»
бредёт с похмельной головой. Пивник, мордастый боров:
«Когда куплю завод пивной, налью тебе задаром!»
               
48
А жизнь мутною рекой течёт на мостовую,
где бомж гневливо, с матерком, с другим бомжом толкует.
А дело в том, что бомж второй в чужой мусоропровод
забрался чуть не с головой, и там, стервец, кайфует!
               
49
Да что там лазить по низам! Вон, наверх погляди-ка!
Открылся сказочный Сезам – во власть идут бандиты.
Проситель – лох, чиновник – бог, сговорчивый и добрый.
Вcё покупается: судья, судебные вердикты,
               
50
продажный мент и прокурор, кладбищенское место,
пиар, раскрутка, в фильме роль, путана, муж, невеста,
доходный бизнес, бюллетень, диплом и пост министра,
счёт в матче, импортный игрок, парламентское кресло, –

51
всё  продается, даже то...  не верите? – жильё на свалке.
Там свой закон. И нет ментов. Объевшиеся галки,
почти ручные. Вонь. Зато – обноски обуви, одежды.
Жена в ободранном манто и муж без ног в каталке.
               
52
Обвал. Ограбленный народ. «Нет» денег на зарплату.
Спасает сельский огород. Над пенсией заплачешь.
Переживём, пережуём, поклацаем зубами.
Размокла крыша под дождем? Соорудим заплаты.
 
53
Мы перейдем в другую жизнь (уже при новой власти).
Построим новый коммунизм с добром и верой в счастье.
А что сейчас? Сейчас пока период переходный.
... В каком-то чтении прошёл закон о педерастах.
               
54
Коррупцию зажмём в тисках (при ново-старой власти)
и рассчитаемся с жульём, которое отчасти
картину жизни общей нам темнит и портит.
И всё поделим пополам, и горечи, и сласти.
               
55
Homo soveticus, такой расклад тебя устроит?
И чтоб свободно по кустам  классическая тройка – 
ячейка общества была на полном основаньи,
и обсуждала бы дела текущие: осаду Трои,

56
кто лично видел НЛО, зачем британцам королева,
и политический аспект – кто правый, а кто левый?
Вернуть обратно комсомол – взамен ночного клуба.
Начать с себя. Процесс пошёл, – вперёд шагайте смело!
               
57
«… Американец, ты теперь, меняй на шорты брюки!»
Старик ответил: «Мы совки, американцы – внуки». –
«Отец, здесь главное – успех. А я пока успешный». –
«Пока...» – «Поехали на пляж, а то помрём со скуки!
               
58
Ты в жизни видел океан?» – «Ну, видел Ледовитый.
Когда в командировке был.» – «У нас тут вся элита.» –
«И ты, небось в элиту вхож?» – «Да нет. Пока я с краю
присматриваюсь, так сказать.» – «Успешный, деловитый...» –
               
59
«А то! Уже и в банке счёт. Карьерный рост при этом.» –
«Жива была бы твоя мать, сюда бы не приехал.» –
«А что ты видел в той стране? Фиговую зарплату?
Со временем твой советизм отмоется как перхоть».
               
60
«Да ладно, кончено. Налей – не виски! – нашей водки.
Привык к ней, старый бармалей.» – «В жару? И хвост селёдки?
После купанья – в самый раз.» – «Сейчас. Чтоб отпустило.
На пляж езжай с детьми, а я – сиеста! – в лёжку.»
               
61
Шло время. Глядь – и новый век. Что век? – тысячелетье!
На троне новый человек. Не стар. Не любит лести.
Вокруг бардак, дурдом, развал. Наследство перестройки.
«У нас  получится!» – сказал, – Давайте строить вместе!»
               
62
Homo soveticus старел. СССР пустили юзом.
А  Кремль заметно молодел – от  старческой обузы
избавились – ни одного! Во власти рокировка...
А что новаторы и где могильщики Союза?
               
63
Один живой. Свой юбилей справлял, уехав в Лондон.
Почто не дома? Он богат, есть имени его и фонды.
Уже  российский  президент – другой. С почётом захоронен.
Судья им время, Клио, Бог. Была ещё и фронда.
               
64
А homo sapiens отмыл свою политокраску –
Soveticus. Давным-давно бывал он белым, красным.
Теперь российский азиоп, как все повсюду, разный:
плохой, хороший, добрый, злой, в подпитии прекрасный.
 
65
Homo soveticus прощай ! Такие наши факты.
Любой фальшивый экстрасенс и даже космонавты,
и каждый школьник знали то, что свет в конце туннеля.
Не знал, какой длины туннель, ни президент, ни автор.               

66
Homo soveticus, гуд бай! Ты постепенно вымрешь.
Останутся бомжи, братки, их жёны «как бы» мымры,
подшитые в таких местах, где лишняя фактура.
Что будет дальше? Говорят, грядет потоп всемирный.
    

Homo sapiens postsoveticus
               
1
Прямоходящий уже не гулящий,
а сидяглядящий в компьютерный ящик,
где долгоногие феи-модели
выходят на подиум в стрингах блестящих.
               
2
Где новомодные автомобили
мегаполисов улицы напрочь забили.
Где бифштексы едят из говядины клонов,
из кур генетических – чахохбили.
               
3
Где в голубой чащобе эфира
девствениц соблазняют красавцы-вампиры.
Где ежедневные гей-парады –
изыск и лоск виртуального мира.
               
4
Алкоголь в запрете. Но «мягкий» наркотик,
типа марихуаны, в почёте.
Вечерами мужчины тусуются в клубах,
с утра бизнес-вумен с ракеткой на корте.
               
5
У прямоходящего крутые мобилы,
безмобильные – маргиналы, либо дебилы.
Нет пешеходов, как нет тротуаров,
всюду всех марок автомобили.
               
6
Вода питьевая в каждом киоске,
но дорого! Однодневной носки
одежда китайского производства
с брендом: дёшево, модно и просто.
               
7
Туризм – космический. Лунные «ванны».
Для богатых – сафари в остатках саванны.
Цивилизация усложняется и ... деградирует.
Забыт Апокалипсис Иоанна.
               
8
Бедные стали «малоимущими».
Преступники на свободу отпущены, –
для покаяния, – эксперимент и метод
исправления, признанный наилучшим.
               
9
Homo sapiens прагматичен.
Немного развязан, в меру циничен.
«Компьютерру» читает, знает английский.
Грубоват. Но дело ведёт отлично.
               
10
Фетишист. Суеверен. Религиозен
понарошку на людях, в душе – несерьёзно.
В интерьере квартиры с евродизайном
на стенах иконы и кинозвёзды.
               
11
Корпоративы с модной певицей.
С голливудской улыбкой светские львицы.
Гламурные дамы. Зефир в шоколаде,
дармовое шампанское – как не напиться!
               
12
Он фанат и страстный поклонник  хоккея.
Она за футбольный «Спартак» болеет.
Он хозяин крупной торговой фирмы.
Они счастливы, но детей не имеют.
               
13
Завсегдатаи летних престижных курортов
зимой занимаются лыжным спортом.
Оба замечены в Куршевеле.
Она вне политики. Он упёртый
               
14
демократ. Его фамилия Прохоров
(не олигарх). Она в девицах – Горохова,
впервые замужем. Он вторично
женат. По контракту отгрохала
               
15
квартиру с дачей первая пассия,
где поживает с любовником счастливо.
И тоже без деток. А демография
падает в пропасть... В море Саргассовом
               
16
плохо с Гольфстримом. Тает Гренландия.
В Европе, старушке, что-то неладное,
говорят, что грядет Ледниковый период.
Так зачем же рожать? Отношенье прохладное
               
17
к ценностям вечным. Девицы в исподнем, – 
упадок морали. Забыты Господни
заветы мирянам. Мир деградирует
и... процветает! Реально «сегодня»,
               
18
«завтра» призрачно. Homo sapiens
(в прошлом sovieticus) денежки цапает
в мелких купюрах и хапает в крупных.
Золотишко ласкает хищными лапками.
               
19
Век накопления, век потребления!
Не предусмотренный Марксом и Лениным.
Слишком заболтаны, ныне забытые,
классики тоже подвержены тленью.
               
20
Эра всеобщего потребления!
Не потреблял homo sapiens только от лени.
«Купите!» зовут красотки с растяжек.
Родился – уже потребления пленник.

21
Дезодоранты, шампуни, зубные пасты
и прочий товар менялся так часто,
что даже раскрученный бренд рекламой
не успевал добраться до кассы.
               
22
В его магазинах отлаженный суперсервис.
Изгнаны все продавщицы-стервы.
Секретарши с видом на шефа сменились
кроме последней – красавицы первой.
               
23
Конечно, он долго сопротивлялся.
Но как она исполняла романсы
на посиделках корпоративных!
Так пела, что муж с женою...  расстался...
               
24
Между прочим, модных рэперов, рокеров,
воспитанный мамой на музыке оперной,
он, не любя, презирал вдохновенно.
Такой вот культурный был менеджер Прохоров.
               
25
Ничего не оттяпала дура Горохова!
Ни магазинчик какой-нибудь плохонький,
ни лавчонку – контракта брачного не было.
Вот вам, барышня, аханьки-оханьки!
               
26
Ценил он женщин эпохи распада
вследствие перенасыщенности усладой.
Секретаршу-певицу тихо уволил
после курортного променада.

27
Змееподобная стриптизёрша
утоляла его печали не больше
ночи одной, утонувшей в шампанском...
В Лондоне с эмигранткой из Польши,
               
28
разведённой, богатой и оттого спесивой,
развлекался пока не обессилел.
Вернувшись на родину, понял однажды,
что жить надлежит «для пользы России».
               
29
Женился на молодой богине подобной.
Месяц медовый – на водах модных,
затем за границей у тёплого моря.
Но богиня – как жаль! – оказалась бесплодной.
               
30
Homo sapiens прямоходящий
заглянул «по делу» в компьютерный ящик
и отыскал роженицу-донора.
Вживую увидел – вполне подходящая!
               
31
...Здоровый ребенок, зря не заплачет.
«Уход и кормление – отдельная плата.
Минимум год, а лучше четыре.
А также моё содержание.» Папа
               
32
согласен. И на одну единицу
демография выше.... Подали пиццу
шампанское, – в ресторане,
где отмечали рожденье девицы.

33
В направлении правильном двигалось время.
Как вдруг – поворот – молодая беременна!
Но экспертиза проклятая показала:
в жене пребывает не мужнино семя!
               
34
После развода – бесова сила! – 
пол-бизнеса жёнушка откусила!
Брак и контракт, – всё по закону.
(Но плод, стервятница, не доносила.)
               
35
Демография на одну единицу
упала. Существование длится.
Но слухи один другого тревожней,
днём страшно, а ночью страшней и не спится:
               
36
говорят, что очень большая комета
летит в направленье Земли с «приветом.»
Какая там собственность?! Что деньги в банке?!
Шарахнет – планеты и нас уже нету!!!
               
37
Комета, к счастью, ушла к Юпитеру –
с огромной массой планете-спасителю
от незваных  гостей из дальнего космоса
С Марса её повернули. Нашлись и зрители,
               
38
кто своими глазами будто бы видели
и даже снимали процесс на видео,
как ракетами ей отстрелили «голову»,
А хвост рассыпался сам. Удивительно,

39
каких высот достигла наука!
А демография? Тут по-прежнему глухо, –
не рожают! Живут «для  себя». А Прохоров...
(У его одноклассников уже бегают внуки!)
               
40
... ему по плану для пользы России –
не до внуков пока, – а надо бы  сына!
Задумано – сделано: сексопатолога,
своего одноклассника попросил он
               
41
зайти к нему в офис на чашечку кофе.
Одноклассник, он слышал, толковый профи
в этих и оч-чень интимных вопросах...
Он женился, вернее, сошелся с Софьей,
               
42
деканом химического факультета,
с её недоплаченной  ипотекой
и за что-то не выплаченного кредита.
Всё оплатил, несмотря на её протесты.
               
43
В его супермаркетах иностранцы
частые гости. В соседнем пространстве
магазинов подобных не было рядом,
но клиентура упала. Странно...
               
44
Была какая-то новостройка.
Супермаркет. Похожий. Трое
владельцев, – выяснил менеджер верный:
«Видел. В костюмах хорошего кроя.

45
Машины обычные. Спикают по-английски,
но у всех троих азиатские лица». –
«Японцы что ли?» – «Японцев я знаю, –
не они. А ещё там крутилась полиция,
               
46
но быстро уехали.» – «Значит – индусы!
И чем же торгуют?» – «Витрины со вкусом
оформлены, фору дадут европейцам.» –
«Да не тяни ты! Что там – поделки, бусы?» –
 
47
«Колониальный товар. Ананасы, фрукты...» –
«Для конкуренции с нами – не круто.
Тьма китайцев вокруг, теперь вот индусы.
Клиента нам бы с тобой не профукать!»
               
48
...Чего и как мы не доглядели?
Не срослось. Что-то разладилось в деле.
Да и химичка пока никак не химичит.
Прибыли нет, а расходы взлетели!
               
49
А что, если бизнес к чертям собачьим
продать? И недвижимость? Жить на даче,
ждать сына... У дочки проблема –
беременна – от кого? – Молчит и плачет.
               
50
...Софья ребёночка не доносила, – 
выкидыш. Дочь разрешилась сыном.
Минус и плюс, демография прежняя.
«Внук – продолжение дедовой силы!» –

51
думал он. А в стране начинался кризис.
Переживём. Поможет семейная близость.
Мы не воюем, воюют арабы.
Дипломатический катехизис
               
52
(и дворовый) учит, что третий в драке
лишний, как и любовник в счастливом браке
поэтому вмешиваться  не будем.
А про помощь военную, – разумеется, – враки.
               
53
Войны, кризисы homo sapiens переносит
как простуду или привитую оспу.
Но химичка предупреждает:
доколе? – огромнейший знак вопроса.
               
54
«Экологическая катастрофа
нас погубит! – сказала бездетная Софа, –
А не заблудшая к нам комета.
Дефицит воды. Культурная почва сохнет.»
               
55
Софа права: пора сматывать удочки.
Не ладится что-то с мужем у дочки.
К чёрту! Сдадим жильё и – в деревню!
Без колебаний и проволочки!

56
Да что ж это русским так не сидится?
Из деревни – у Чехова – едут в столицу.
Из мегаполиса – снова в деревню.
Всё едут и едут – не остановиться!
               
57
Обиженные, злые, усталые люди.
Цивилизация не исчерпана, да пребудет!
Мыкайтесь, господа, потребляйте товары!
Живите во лжи в ожидании чуда.
               
58
Чудо – вечная жизнь в представлении вашем.
Чуда нет – homo sapiens ошарашен:
«Зачем обещали небо в алмазах?!» –
«Верните деньги бабушке Паше!»
               
59
«Вы очумели? – какие-такие алмазы?
Это подделка, дешёвые стразы.» –
«И я говорю, что всюду подделка!» –
«Воздух отравлен, в противогазах
               
60
спят и работают на Урале, –
мы оттудова. Где пешедралом,
где автостопом. Поезд не ходит,
а билеты на самолёт украли!»
               
61
«Какие деньги? Вклады в момент сгорели
Как в девяностых.» – «Не, руки нагрели!» –
«Дефолт называется.» – успокоил
homo sapiens, поедая мясо на гриле.

62
Гражданин homo sapiens postsoveticus,
нерадивым согражданам посоветуйте
завести детей и вырастить дерево,
чтобы в старости сытым быть и согретым.
               
63
Вы забыли  доктора и писателя,
это он сказал вас касательно.
Ну, а я скажу: homo sapiens Прохоров,
чудо явится обязательно!
               
64
Вот и всё. Postsoveticus миссис и мистеры,
совершенно реально, без всяческой мистики, –
демографии нет, а вы оцифрованы
на дискетах  расходной небесной статистики.


Осенние стансы
               
1

Солнце застряло в Африке где-то.
В дождях догнивает блёклое лето.

Осень оскалила жёлтые зубы.
Меж ними белый – зимы-паскуды.

Я устал искать справедливость и правду.
Легче обманутым быть, чем правым.

Я устал хоронить мертвецов равнодушных.
Обещания лживых политиков слушать.

Вечен конфликт богатого с бедным.
Богатый всегда одержит победу.

Век потребления, век разврата.
Искусство – уже за «Черным квадратом».

Инсталляция – труп разложившийся в ванне...
Сбывается «Апокалипсис» Иоанна.

Век аферистов и псевдо пророков.
Добродетели обратились в пороки.

Инфляция! – цены! – финансовый кризис!
Экология в гипертоническом кризе!

Кому нужны дефолты чужие,
если мы сами едва ли живые?


2

Всё чуждо. Я здесь оказался случайно.
Мизантропия душит, ожесточая.

Человек... За что ты его ненавидишь?
За то, что  услышал ломаный идиш?

Нет. За то, что он весел, улыбчив.
Высоко в небесах журавли курлычат.

С грустной жалостью их провожаешь...
Нет. К себе самому эта стыдная жалость,

будто я себя провожаю куда-то,
где хорошо, но сюда нет возврата...

«Счастье» звучит с интонацией кислой,
«любовь» и «душа» – с ироническим смыслом.

Похвала давно не льстит и не греет.
Одиночество в пёстрой толпе острее.

Неподчинением, спрятавшись где-то,
мстят окружающие предметы.

3

Пьяный поп отпевает покойников скопом.
Пьяный бомж танцует в подвале с прискоком.

Бабушка в церковь меня водила:
человек бородатый машет кадилом,

а гробы – рядком, как прибрежные лодки.
Запах ладана, дыма, и запах водки.


Мешочники хлеб по дворам собирали,
а бомжи тогда не водились в подвале.

Поэт сочиняет осенние стансы.
По каналу «Культура» звучат романсы.

Прапрадед мой в позапрошлом веке,
непечатный поэт, вечнопьяный калека,

У купцов романсы пел под гитару,
как теперь выражаются, для пиару.

Девушка собирает осенний гербарий.
Ей помогает застенчивый парень.

Другая девушка бабушкой стала.
А парень – я – относительно старый.

Кошка блаженствует на балконе.
Заряжает патроны к охоте полковник.

Был и такой отставной вояка
с фамилией знаменито-двоякой,

Родственник дальний Бестужев-Рюмин,
не промах по части женщин и рюмок.

Трезвый гаишник на перекрёстке
назидает мотоциклисту-подростку.

Велосипед, тем более мотоцикл,
аппарат, мною названый фотоцифром,

когда-то отроку даже не снились.
Да и позже он не знакомился с ними.

А что говорить о машине личной
пенсионеру с пенсией неприличной?

Женщина волосы красит хною
Другая – далёко, она не со мною.

Ранняя осень... Когда это было?
Я любил, но ты меня не любила.

Чужая жена, и дети чужие...
Где вы сегодня, если живые?..

Рыжая женщина, жёлтая осень, –
обе как два безответных вопроса.

У голой поэзии рыжие крылья.
Осень её наготу прикрыла.
               
4

Да продлись тепло ещё дней на десять!
Бабье лето. Ружье повесил.

Девушка с парнем, собрав гербарий,
отдыхают в безалкогольном баре.

Бедного нанял работать богатый,
пока – за еду, а позже – за плату.

Справедливости нет, а правда – в отъезде.
Говорят, бомжа убили в подъезде.

Документ не нашли, схоронили под номер.
Никто по нему слезу не уронит.

В лучах заката греется мурка.
Трезвый гаишник после дежурства...

Любовь расположена там, где платят.
На женщине цвета осени платье.

Псевдопророк сбежал за границу.
Век потребления длится и длится.

5

Я не знаю что мне от жизни надо?
И что это было – фарс, клоунада,

череда пустоты, не свершённых свершений
с грузом грехов и ошибок на шее?

Всё прошло, как болезнь, и любви не осталось.
Но продлись бытие хоть на самую малость!

Что ощерила ржавые зубы, осень?
Зима ничего с банкрота не спросит.


Осенние стансы 2

1

Осень плачет: где зелень лета?
Листва облетела – зимы примета.

Плачет ребенок – сломалась игрушка.
Украли пенсию – плачет старушка.

Женщина плачет – муж её бросил.
Девушка – о потерянной броши.

Плачет соседка – ключи потеряла.
Сосед причитает: выпивки мало!

Скулит, как ребенок, щенок беспризорный.
Сутенер не «точке», волчара позорный,

путану избил, – рыдает путана.
Взорвался дом от утечки бутана.

Человека машина убила наездом
у самого дома, родного подъезда!

Почему, сограждане, жизнь такая?
В ней больше Ада и нету Рая.

Ещё есть немножко чего-то такого,
но неизвестно, чего и какого.

Потому страдаем и горько плачем,
что не научились жить иначе.

По телевизору тоже не скажут,
там главное – рейтинг, другое – не важно.
               
2
Осень прошла, зима наступила.
Переходим на подогретое пиво.

Ребёнку купили другую игрушку.
Похороним пенсионерку-старушку.

Женщина нового мужа ругает.
У девушки брошь совершенно другая.

Новый замок врубила соседка.
Сосед по утрам на корте с ракеткой.

Щенка приютили добрые люди.
Остепенилась девица во блуде.

Но по-прежнему плачут, скулят и ноют – 
носятся исключительно сами с собою.

Что всё это значит? А то и значит,
что жизнь продолжается. Как-то иначе.


ДИАЛОГИ

1. Визит друга

– Заходи. Кури. Тебе одному позволено.
Что, ноги болят? – Измучился я с мозолями.
– А печень? – Печень пока безотказная.
– А как вообще поживаешь? – По разному, –
– То на гребне волны, а то – в преисподнюю.
– Хрен догонишь эти пути Господние.
– Не хули Творца, а то он обидится!
– Пусть обидится. На неделе я ездил в Винницу.
Там старуха моя, ридна матушка,
мне звонит: сынку, ехай ко мне на оладушки.
– На оладушки? Километров небось за тысячу?
– Вот именно. Хитрой такой не сыщется!
Я-то чую, что дело тут не в оладушках:
помирать сподобилась моя матушка!
Не пустили ихние пограничники!
Я – словами их неприличными –
так-растак, мать умрёт, а вы сволочи.
Просроченный паспорт? Да за такие мелочи,
по сравнению...
– Да не томи, – мать живая?
– Говорит, мне маленько осталось до Рая.
В сельскую положили больничку её
под капельницу, и лекарством каким-то пичкают.
– Так тебя, однако, не тормознули?
– Ну да, когда бабками смазал лапулю.
– По такому случаю нам положено.
– За рулём. Тебе горькую, мне мороженное.


2. Семейный разговор

– Зачем ты  потратил последние деньги?
– Ты же знаешь – в конце текущей недели
обещают зарплату. – Они обещают с лета,
а скоро зима, а зарплаты нету!
– Зато сразу будет огромная куча!
– Будет! Когда твоё брюхо вспучит!
– Пойми, речь идёт о раритете.
– Все раритеты теперь в интернете.
На фиг сдалась тебе эта книжка?
Её место в музее. И дорого слишком.
Мне надоела битва с сантехникой.
А кредит? Тебя нет, – судейские понаехали:
пройдёмте, гражданка, опишем имущество.» –
Опишите, – я им, – если получится.
Телевизор – советский. Мебель – от дедушки.
Холодильник – на свалке. А эта девушка –
молодая стерва в погонах сказала:
Мы вас выселим, а детишек малых
В детдом оформим!» – В детдом? Пугает, –
это уже статья другая:
суд сначала, лишение материнства...
– А если они вдруг пойдут на принцип?
– Да ладно. Книжку продам втридорога,
что изменится, если долгов три короба?
– Не знаю. Решай. Ты мужик или баба?
– Зарплату дадут. Не дадут – всей бригадой
Голодовку объявим! – Да ну! Го-ло-дов-ку?
Я – за. Экономия, минус готовка.
А как же детишки? Их тоже уморим?
– Зарплату дадут. На шампанское спорим?
– Догонят – дадут по мозгам и по почкам.
– Всё, хватит! Зарплату дадут – и точка!
– А я ухожу. Детей заберу, разумеется.
– Уходи. Проживу и без вас. Перемелется.
– Проживёшь?! – Приведешь эту драную лярву!
– Это кого же? – Не притворяйся! – Дарью,
твою первую и бездетную. – Вспомнила!
Её след простыл. – Или эту рыжую, полную
из хлебного магазина, – помнишь? – Не помню.
Хотя погоди, ты не путаешь? – Домну?
Ты же знаешь, Домна родня моя дальняя.
– То-то оно, что дальняя – спальная.
– Дарья, Домна, – сплетни дворовые
– А ещё сам рассказывал – с чёрной коровой
из парикмахерской, – тоже сплетни?
– А твоих кобелей не считаю. Отлипни!
И вот что, ревнивая дура с таким характером...
Я сам ухожу. Буду жить у матери.
– Сволочь, кредит погаси сначала!
– Подавай на развод, и, – мадонна, чао!
– Скот, а кредит? – Когда будет зарплата.
Не надейся, мерзавец, мы не заплачем! 
   

Памяти И.В. Савицкого

Вас уже нет, почтенный художник.
Но живопись утверждает: Вы есть!
...Пески Приаралья. Что выискать можно
такому, как Вы, художнику здесь?

Что в однотонном безводном безлюдье
мастер отметив, положит на холст?
И как в монотонном движенье верблюда
Уловит ритм цвета? Взобравшись на холм,

глянет окрест: хотя бы водицы!
Кустик зелёный, и чтобы – арба...
Пустота... Разумеется, не столица!
Пески и пески... Конечно же, не Арбат!

«Кто пустыню писал, – думал он, – не помню.
Айвазовский – море, а Шишкин – лес.
А я вот собою пробел заполню!
Простите нескромность, что в мэтры пролез!»

Маленький дяденька зонт установит
на улице людной, – свидетели вы, –
мгновение вечности остановит
на куполах старушки Хивы.

Пустыня весной цветёт тамариском.
Белёсое небо чадит краснотой.
Азиатское небо – знает Савицкий –
голубым бывает только зимой.

Вас уже нет, Игорь Витальич.
Где ваша могила, в каком далеке?
Вы мне подарили знакомство в реальном
месте и времени, накоротке.

Это было в провинциальном Нукусе:
двадцать мне. Вы без возраста. (Сорок пять).
Олуха и слепца в мировом искусстве
поводырь начал бережно наставлять.

«Живопись – не литература, – 
пространство на плоскости, цвет и свет.
Композиция и предметов фактура.
Есть идеал, а «идейности» нет.

В том смысле, в котором вас научали.»
Слепец прозревал неохотно, с трудом
и той характерной тоскливой печалью,
когда рушится прахом обжитый дом.

Благодарю Вас покорно, Игорь Витальич!
Я прозрел окончательно – с Вами, тогда.
Не довелось мне вживую увидеть Италий.
Впрочем, и Вас не пустили б туда.

Мы жили под прессом ложных теорий,
цензурных табу, политических догм.
Не протестует Савицкий, не спорит, –
он выполняет гражданский долг.

Собирательство – вот его главная тема.
Своя живопись – коли своя – подождёт!
Созданье музея – вот теорема...
Летом, зимой, под весенним дождём,

пешком, автостопом, без денег и пищи,
художник скитался по кишлакам.
Местные не поймут, что урус этот ищет?
Дедовский коврик? Дырявый кумган?

Полусгнивший станок позапрошлого века
для ковроткачества?  «Может, ахмак
или люля. Зачем обижать человека? –
отдайте бесплатно!» Помалу, вот так

пополнялась коллекция раритетов.
Коллеги – и те удивлялись: зачем
эта ветошь? Ради каких-то предметов
потратил свой отпуск. «За тем, –

сказал он, – на коврике этом
уникальный орнамент. Теперь так не ткут.»
Сотрудник подумал:  Савицкий «с приветом»
фантазер и фанатик. Мартышкин труд...

В литературе и в кинозале,
на выставках  живописи – официоз –
соцреализм то бишь. Немногие устояли,
презрев заказуху. Но вызрел вопрос:

как жить? Все «левые» оказались в опале.
(«Поправели» отступники...) На чердак,
в безвестность – холсты. Будто в кому впали
самые стойкие... Безобидный чудак,

а может хитрюга? – уже их вдовам
посулил – пока что бесплатно – музей.
Его нет, но будет в здании новом,
так сказать пантеон их покойных мужей.

Волков старший, Урал Таксыкбаев,
«непоправевший», ещё молодой,
Кашина, Карахан, смена их молодая –
Бурмакин и Мельников – в галлерее той –

тогда «леваки», а теперь уже мэтры,
и с ними ещё десятки других,
отдавших работы «за так», за мизер в конвертах.
А у собирателя – только долги.

Вопреки всем окрикам: «Не допустим!»
и частоколу идейных преград,
политику опережает искусство
со значеньем пугающим – «авангард».

Музей состоялся. Директор – Савицкий.
Он же – сторож, смотритель, экскурсовод.
Холостяк. Предпочёл на искусстве жениться.
Безквартирный подвижник в музее живет.

Он тут же готовит на газовой плитке,
аскет – аскетическую еду.
И тут же стирает свои пожитки, –
Неэстетично? – Когда экскурсанты  уйдут...

Господа современные нувориши
и чиновные власти нынешних дней,
полагаю, напомнить будет нелишним,
что два миллиона (!) советских рублей

задолжал Савицкий своим коллегам
по вине государства, не по своей!
Спонсоры, где вы? Толкните телегу
нищей культуры! Нет цели важней.
      
P.S. Люди умирают от несчастных случаев, болезней и просто от старости. Замечательный художник, подвижник и собиратель Игорь Витальевич Савицкий, не дожил до девяностолетнего юбилея, умер (как и жил!) от... искусства, – выпаривая в формалине старинную бронзу, отравился парами, попал в больницу, где спасти его уже не удалось.   
«Каракалпакский государственный музей искусств им. И.В. Савицкого» – так справедливо было названо детище художника. Однако, несколько лет назад слова «имени И.В. Савицкого» исчезли в фронтона здания.
По какой причине? Кто-то же распорядился?..