На излёте

Поэзия

Ты пуля чуть пониже сердца
навылет, где сквозняк всемирный.
Ты ломтик хлеба с горьким перцем.
Рога от лиры

Ты крик совы, быка мычанье,
и немота звёзды далёкой,
и клич, и плач, полей молчанье,
и хрип, и клёкот.

Обрывки сна. Туман. Скольженье
по лезвию ножа. Тоска романса.
Светил небесных притяженье.
Наркотик транса.

Ты звон и музыка несчастья.
Пожизненно -  шипы, посмертно – розы.
Любовница, что душу рвёт на части.
Жена-заноза.

Ты женщина, которая взыскует
всё до конца, до дна и мрака.
Ристалище и бой. Сражение морское.
И с чернью драка.

Ты девственная проститутка
и развращённая невинность.
Слаба к высокому, ко лжи так чутка!
Твоя повинность

гасить конфликты диссонансов,
слагать концы, вязать начала,
мирить враждебные пространства
и гнать к причалу

врасплыв блуждающие мысли,
шить в мироздании заплаты,
в бессмыслице крупицы смысла
отмыть, как злато.

Ты истина из тьмы. Естественная поза
бродяги из бродяг, святого лицедея.
Ты боль – укол – наркоз – послед наркоза.
ЕГО идея.

Ты символ света, фетиш мрака.
Крутая лестница на небо
и пропуск в рай. Ты дочь от брака
Селены с Фебом.

Ты молодость и старость мира.
И таинство, и культ, обет масона.
И одинокий парус в дырах,
и свист муссона.

Ты лабиринт и бездна мифа.
Намёк судьбы. Пророчество гитаны.
И в ожерельях шея грифа,
и таз гитары.

В земной вращаясь круговерти,
в угоду своевольному патрону,
избранников своих караешь ранней смертью,
никак не тронув

несовершенных примитивов,
не верных таинству причастья,
ничтожных, суетных, ретивых
в страстях по счастью.

Ты призвана постичь непостижимость,
как тишину – тончайшим слухом,
и совместить несовместимость.
Твой танец духа –

рискованный галоп вприсядку, -
ни лечь, ни встать, ни опереться…
Ты пуля в самую десятку,
в аорту сердца.

               
ГОРОД НА ЮГЕ
         
* * *

среди всех городов
ищу свой город
как милую среди милых
как друга среди знакомых

среди домов чужого покоя
с провалами глаз глядящих в себя
ищу свой дом с прозрачными окнами

во всех городах на свете
как милую среди милых
как друга среди знакомых
жду твоего прихода
в дом моего покоя

но мне не найти тот город
он еще не построен


* * *

на постели под пологом белым
в складках блуждают тени
на прикрытых ресницах милой
гнездятся птицы

на постели под пологом
на ветке руки недвижной
смуглое яблоко солнца
в яблоке сердце милой

на ресницах  качаясь мерно
усталые птицы дремлют
одеялом сложенных крыльев
темь обнимает тело

тёплое сердце милой
гаснет в моих ладонях

но только рассвет забрезжит
ветка качнётся
яблоко дрогнет
тёплое сердце милой
вспыхнет в моих ладонях

птицы расправив крылья
покинут ресницы милой


                * * *

едва ли к сказанному тебе что-либо нужно добавить
можно сказанное тебе чем-то ещё разбавить
всё же сказанное тебе повторю сначала
чтобы сказанное тебе не молчало.


* * *

Где ты, друг далёкий?
Помнишь:
было время ожиданий
тех путей, что нас приводят
к золотому созреванью.
Сбитый ветром на дорогу,
как цветок, плодом не ставший,
я остался за порогом.
Странник, без вести пропавший.

Где ты, друг далёкий?
Слышишь:
это ветра свист тревожный,
предначертанной дорогой
он зовёт меня куда-то,
где встречаются рассветы
и прощаются закаты.
Нет конца дороге этой,
остановка невозможна.

Где ты, друг далёкий?
Ждёшь ли?
Заблудился я в пустыне
и устал, растратив силы,
и бреду вслепую мимо
гаснущих огней последних,
дальше в темень долгой ночи,
где тебя совсем не видно,
где себя живым не помнишь,
дальше вечною дорогой,
убегающей за ночью.


Пасха

Хорошее утро.
Тут и там
облака перламутровые
по садам.

И на небе облака.
В амбразурах
далёкая глубота
лазури.

– Христос воскресе
из мёртвых! –
барабанит сосед
в окна.

Светится скромно,
как под венцом, вишня.
А бабушка в чёрном.
Пироги дышат,

ванилью пахнут.
Хорошие были дрожжи.
Люблю Пасху,
день Божий.


* * *

Был вечер. В небе стояла звезда.
Кажется, это была Венера
или другая светила звезда, –
я не уверен.

Глядя в глаза, ты спросила меня:
– Скажи, мой любимый, красива ли я?
– Лик твой, как утро, светел, –
так я ответил.

Шли минуты, часы, года.

Был вечер. В небе стояла звезда.
Над горизонтом. Это была Венера.
В вечернем мареве видимая едва,
восходит первой.

Глядя в глаза, ты спросила меня:
– Еще повтори, красива ли я?
– Лик твой, как утро, светел, – 
так я ответил.

Минули световые года.

Был вечер. Но не взошла звезда –
предвестница всех небесных светил.
Причину знал космический ветер.
Но никто его о том не спросил,
и он не ответил.


В чужом городе


Три года смотрю из окна своей комнаты на деревья.               
Закрываю глаза – не помню, какие они, как называются.               
Три года хожу по одной и той же улице на работу.
Закрываю глаза – не помню, какая она, как называется.
На работе встречаю одних и тех же людей,
Не помню, какие они, их имена не помню.

Помню:
улица, дом, деревья и люди.
Улица Розы Люксембург, дом 52 из сырцового кирпича под красной железной крышей в тени гледичий и клёнов.       Эдик, Марат, Света Дедясова, голубятник дядя Володя,     художник Милеев Дмитрий Михайлович, с толстой и сучковатой палкой, соседская бабка Трофимовна. Закрываю глаза      и помню.


* * *

вспоминаю друзей далёких –
лица мерцают в тумане
как города которых не видел
расстояния в тысячи жизней
отделяют меня от родины
где в начале весны родился
не помня себя от радости

не грустите друзья и ждите
я вернусь через тысячи жизней
через тысячи знаков дорожных
минуя улыбки прохожих
вернусь в белый город обласканный солнцем
ваши тёплые руки потрогаю
ваши дети меня затискают
а своими детьми не признанный
у порога родного дома
у ствола шелудивой чинары
упаду оторвавшейся веткой
занесённой нездешним ветром

В начале весны однажды
не помня себя от радости
вернусь умирать на родину.


Монолог в поезде «Иркутск – Ташкент»

– Вы рвали кишмиш с лозы виноградной?
Мякотью дыни пачкали уши?
«Белое золото» видели? Ладно.
Знаете, что такое кавуши?
Вот они, у меня под ногами.
Очень удобно. Особенно в туалете.
Галоши по-вашему. А пол поганый.
Проводники не следят за этим.
Ладно. Давайте без лишних слов.
Не такой, как у вас подают в ресторане,
Вы пробовали настоящий узбекский плов?
Который едят не ложками, а руками –
вот так… Как молятся христиане –
тремя пальцами, кажется? Со свининой
плов не готовят в Узбекистане
и всюду вокруг. А взять армянина…
грузина… Они исповедуют вашу веру.
Не уважают, как мы, евреи свинину.
Чья вера старше? Еврей был первым.
Извините, пожалуйста, чай остынет.
Что вы знаете о лагмане?
Нет-нет, послушайте, мой душа,
то, что у вас подают в ресторане –
обыкновенный, как это… суп-лапша.
В цирке бывали, жонглёров видели.
Китайские ленты известны.
Это по-вашему называется «крендели», –
вот так лагманщик мотает тесто –
в цирке его показывать можно.
Кстати, канатоходцы  наши
на лилипутов снизу похожи…
Кем я работаю? Поваром старшим.
Хорошо, давайте без   лишних слов.
На вашем сыре  зелёная плесень!..
Понятно. Упрямых толкали ослов?
Эшак по-нашему. Сдвинется только, если
толкнёт его в заднее место трактор.
Не в зоопарке – в жизни встречали верблюда?
…И у меня начальная катаракта.
Верблюды, - потом про другое блюдо, –
как лебеди, плавно качая шеей, –
у нас их зовут «кораблями пустыни», –
плывут по пескам. Ваша шея немеет.
Извините, пожалуйста, чай остынет.
Бывают даже такие случаи, –
поверьте, я не преувеличу, –
голову седоку совсем откручивает.
То есть она становится как бы лишней…
С патыром под луком на дастархане
шашлык из парной и жирной баранины,
не такой, как у вас подают в ресторане!
Когда я после Афгана раненный…
Коран запрещает, но можно мал-мало.
Будем здоровы. Зачем же вы курите?
Сначала закусим, только не салом,
а помидором и жареной курицей.
…счастливый, что не убитый, приехал
домой, где вся махалля гуляла:
танцы, шутки и всякая там потеха.
Наш председатель Уткур Гулямов
меня устроил в гостиничный комплекс
шеф-поваром, - это большой начальник,
уста, по-вашему мастер, в ком есть
талант… Что-то сильно вагон качает,
чай расплескался…. Коран запрещает,
а мы по второй за дружбу и мир!
Присмотрите, пожалуйста, за вещами.
Кавуши.. я на минуту. В сортир.


* * *

Я помню свой город,
город весёлый и людный.
Должно быть, он помнит меня
и думает, что я рядом.
Но я обманул и уехал.
Никто не заметил.
Но женщина есть одна –
идёт она лабиринтом улиц
и спрашивает у прохожих:
какой одинокий и мёртвый город,
почему он всеми покинут?


Встреча

Сушит утро в талых мыслях
сон забытый. Ветерок
через долы с горных высей
гонит тучи на восток.
По камням бежит вприпрыжку
говорливый ручеёк.
По тропе идёт мальчишка.
Длинноухий ишачок
следом тащится гружёный,
тупо глядя на тропу.
Без бровей, как прокажённый,
следом в след, стопой в стопу,
бел, как снег на горном пике,
мумия из древних лет,
то ль в рубахе, то ль в тунике -
аксакал. Мальчишкин дед?
Поздоровались учтиво
мы на разных языках...
О Восток велеречивый!
Дед спросил, здоровье как
близких всех и моё лично,
и куда держу я путь, -
ненавязчиво, прилично,
но настойчиво чуть-чуть.
Я солгал, что близких нету,
( я по-русски объяснял),
что турист, брожу по свету.
Он мне вежливо кивал,
вряд ли понимая что-то
в полуправде-полулжи.
И далась ему охота
проникать в чужую жизнь?!
Я на местном ни бельмеса,
он по-русски нихт ферштейн.
Рассекая воздух жестом,
как волну сечёт форштевнь,
мы беседовали с дедом
о проточной жизни. Он
дал понять: об этом деле
хорошо осведомлён.
Словом, поняли друг друга,
не зациклившись ни в чём.
Дед тропу топтал упруго,
внук общался с ишачком.
Завтрак съеден, спальник скатан,
все пожитки в рюкзаке.
Я пристроился к ребятам
безлошадный, налегке.
Вчетвером шагаем бодро.
Аксакал — как молодой.
Ишачок мотает мордой,
подгоняемый рукой.
Подкрепляя слово жестом,
объясняемся кой-как.
Интерес к чужим у местных
детский... Впереди — большак.
Мне налево, им направо.
Мальчик сузил глаз хитро.
Аксакал взглянул лукаво,
словно вник в мое нутро.
Попрощались мы учтиво.
Нем был только ишачок.
О Восток велеречивый!
Но — ушли. Теперь — молчок.


Возвращение

1
Ну, здравствуй, город!
Смотри, что я тебе привёз:
сухую кожу, выжженную солнцем,
на темени пучок волос
и ядовитые глаза, как стронций,
и руки, мокрые от слёз
Свою тоску я выплакал в Сибири,
где грустью по тебе метели выли,
югам несвойственный мороз
дубил изнеженную кожу.
Смотри, что я тебе привёз:
свой чемодан порожний,
который полным я увёз.
В нём были письма и разлуки,
и вслед протянутые руки,
оскомина оседлой скуки,
к чему-то новому стремленье,
мечты, сонливые от лени,
и много всякой дребедени,
и галстуков три штуки,
но только не было  в нём денег!
И вот сейчас их тоже нет.
Мой город, здравствуй, всем привет!

2
Позволь присесть, устал с дороги..
Лет десять не дышал твоим апрелем..
Подышим, посидим, взгрустнём немного.
Мне тридцать. Ты – куда старее!
Но в эту вот мою тридцатую весну, похоже,
ты, старый глинобитный чёрт, куда меня моложе!

3
Мой дом родной и сад, дождём политый.
Гледичия, дувал, скрипучая калитка.
А рядом клён и дверь другая,
откуда некая особа,
усилий никаких не прилагая,
явившись улице, была способна
патриция, набитого стихами,
в раба мгновенно обратить..
Особа двигалась и реплики стихали
юнцов. И воздух шёл вослед.
Но вот на штопаном капроне нить
оборвалась -и божества как нет.

4
По улицах, знакомым мне с пелёнок,
коричневый, как негритенок,
бумажный рубль в кулаке зажав,
в июльскую жару, в трусах
зверёнышем к воде бежал.
И как потом попал впросак,
нырнув на глубину, а плавать не умея,
но чудом выбрался, а рубль – сухой! –
когда разжал кулак, немея
от страха больше, чем от влаги ледяной.

5
На поле у начальной школы
гоняли мяч и змея запускали,
Сосед картёжник, аферист и шкода,
в улыбочке щербатый рот оскалив,
учил нас фокусам и матерным частушкам,
и уверял, что автор – Пушкин.

6
Пединститут, куда я не прошёл
по конкурсу. А друг мой Колька
его окончил, зажил хорошо, -
поэт известный и уже при книге,
и даже в партию вступил. Вот только
никто не ожидал такой интриги,
что в возрасте Христа придёт конец поэту.
А я отсутствовал при этом.
Храню газетный некролог с портретом:
потусторонний взгляд, как   будто знает тайну
последнего порога. Последнего завета
немой посыл: ты тоже станешь крайним!
Тяжёлый сон: как он смердит,
меня за плечи обнимая!
«Ты мёртв! - я оттолкнул его,- Уйди!»
А он сказал: «Что мёртв, я знаю».

7
Вот конный памятник лихому полководцу.
В помёте голубином голова и плечи.
А правоверный ортодокс смеётся:
«Аллахом супостат помечен!»
А рядом парк культуры
и отдыха, где озерцо гнилое,
и девушки с веслом побитая скульптура.
А небо осенью такое голубое!

8
За парком школа… одноклассник Изя,
сосед, сефард, красавец статный,
Ёс Юхананов, даровитый физик,
удравший через Вену в Штаты...
А Фима Шойхет, чей отец –
еврейский нонсенс – был кузнец, -
охотно позволял «сдувать» задачки,
прощая мне ехидные подначки
по поводу кузнечных дел отца, -
великодушный был пацан.
В те годы город был приютом
и родиной для многих наций.
И мог бы таковым остаться.
Но фуги нет, всё кончилось прелюдом.

9
Сидим с Вальком в кладбищенской оградке,
где три несбывшиеся жизни
зарыты в числовом порядке:
вот первенец, за ним второй и третий, -
на огородные похожи грядки
те холмики. «Портвейна брызни, -
помянем! Безымянны дети…
Скажи, а у кого всё гладко?»
Но что сказать тебе, мой друг,
средь тысячи других могил вокруг?
Пройдут года. Ты после адских мук туда же,
опередив меня, навечно ляжешь.

10
Изнанкой к зрителю подрамники с холстами
полкомнаты от быта отсекли.
Художник Мельников этюдник ставит
по центру в качестве стола. Синклит
богемы местной при свечах кадящих,
стихи, гитара, иностранный бренди.
… Шестой сеанс. Грустит помойный ящик:
объедки, кислые окурки, коней из мякиша эскорт.
Этюднику б отвесить пендель!
Но! – новой темы натюрморт,
не натюрморт, а групповой портрет
тщеславных невидимок в час застолья.
Голландцам старым жанровый привет!
Пусть отдыхают в классике пристойной.

11
Ну, здравствуй, город!
Как в чувственной весне твоей
томителен любовный голод,
где каждый полон сил, желаний, молод,
где счастлив даже воробей!

12
Как будто вынырнув из комы,
иду по улицам знакомым,
готовый услужить чужому дяде,
в любви признаться незнакомой тёте.
Не ты ко мне, российскому бродяге,
к тебе я приземлился на излёте.


* * *

блик волос
вобравших лунный свет
блеск зрачков
собравших звёздный свет

шорох трав
вобравших тишину полей
шёпот губ
поправших тайный стыд

сиянье плеч
как свет мерцающих лампад
слиянье рук
как ореол вокруг луны

и только мы
по лунным бликам различимые во тьме
и тишина
по шорохам ползущим по земле


ИЗ СИБИРСКОЙ ТЕТРАДИ

* * *
Забайкалье, вечный ветер,
сопки, сосны и песок,
белый ветер, синий ветер
с зелёный бриз лесов.

Белый ветер комом снежным
обжигающий щеку.
Синий ветер, ветер нежный
с облаками на лету.
И зелёный бриз таёжный,
как изюбрь осторожно
приминающий траву.

Ветер утренний и лёгкий
набегающей волной
плещет в борт рыбацкой лодки,
злой и резкий – шквал ночной.

Ветер гор, тугой и хлёсткий,
и звенящий тетивой,
по бокам свистящий плёткой
ветер-всадник, вихрь степной.

В этом ветре нет печали,
то не стон, не крик, не плач, -
звон степей и скрип причала,
эхо гор и неба клич.

Неумолчный, вечный ветер,
как попутной песни зов,
белый ветер, синий ветер
и зелёный бриз лесов.
               

* * *

Далёкая музыка, дали далёкие,
ветер издалека. Причал.
Глубокое небо, думы глубокие,
река глубока и печаль.

Печаль о растаявшем облачке в небе,
о лодке, уплывшей вдаль,
о том, что покинул и где ещё не был,
о жизни другой печаль.


* * *

        «Печаль моя светла»
                А. Пушкин
пришла и тихо легла зима
у порога снегом легла зима
лежит как белое ожидание

пришла и тихо легла жена
у ног моих снегом легла жена
лежит как долгое ожидание

пришла и тихо легла печаль
на душу снегом легла печаль
лежит как светлое ожидание


* * *

Любимая, звёзды гаснут
в глазах рассвета.
Тополя облетают. Август.
Кончается лето.

Обними меня так, родная,
будто в последний раз,
и время, бег замедляя,
остановится в нас.

Поцелуй меня так, родная,
будто в последний раз,
и сердце, стук ускоряя,
остановится в нас.


Лотерейный билет

1

Как-то,
очищая стол от ненужных бумаг, –
их почему-то жалко выбрасывать,
будто где-то когда-то они пригодятся, –
среди адресов, телефонов ненужных людей
и нужных,
документов, платежных квитанций
и стихов, не ставших стихами,
я нашел лотерейный билет.
В случайное счастье не верю
и, как правило, не беру лотерейных билетов.
Разве что всучат на сдачу.
И вспомнил:
на вокзале,
в сутолоке уезжающих и приезжающих,
незнакомая женщина,
которой я помог управиться с чемоданом,
в кассе купила мне лотерейный билет
и сказала:
– На счастье.

Про билет я потом забыл
и про женщину тоже.

Очистив стол от ненужных бумаг,
я выбросил платёжные квитанции,
ненужные адреса, номера телефонов,
документы привёл в порядок,
а стихи, стихами не ставшие,
перед вами.
И ещё сохранил лотерейный билет.
Правда, он оказался пустышкой.

2

Лет десять спустя
совершенно случайно
мы встретились с ней
в другом конце страны
и опять на вокзале.
В ни к чему не обязывающем разговоре.
опознали друг друга.
Она – жена офицера.
Перемещается по стране
согласно его офицерской службе.
Двое детей. Сын старшеклассник, дочь первоклашка.
В настоящее время гостят у бабули.
Я – разведённый муж и автор двух дочек.
Перемещаюсь по собственному желанию
из любви к перемене мест.
Порывшись в бумагах, я предъявил лотерейный билет:
– Вы помните – мне подарили? – тот самый!
Она удивилась:
– Как, неужели? Что-то припоминаю…
Вы сохранили! Он что-нибудь выиграл?
– Нет, к сожаленью. Но вот, похоже, сейчас
он выиграл нашу вторую встречу!
– Да, странно, - сказала она и умолкла.
И тут объявили посадку на поезд.
Я снова помог ей управиться с чемоданом.
– Прощайте! – она протянула мне руку.
– Прощайте! – пожал я холодные пальцы.
Разъехались без адресов, номеров телефона,
чтобы уже никогда не встречаться.
               
3

Да, странно.
Рождается человек или нет – лотерея.
Случайная встреча – опять лотерея.
Любовь да и жизнь сама – лотерея.
Зачем мне даны были две эти встречи?
Бумажка – всего лишь надежды фетиш?
А может быть, в будущем – пропуск в Рай?
Но известно уже, что надежды нет.
Я выбросил вон лотерейный билет:
– Пустышка, лети! Незнакомка, прощай!


Диалог с зеркалом во время бритья

Скажи, приятель, почему, кого мы любим, –
недосягаемы, как звёзды?
А те, кто предназначены другим,
как мы с тобой – другим,
те ближе и доступней?
Что, путаница эта и случайность уз –
всего лишь испытание влюблённых
или ошибка в арифметике природы,
иль трусость духа?

Скажи, приятель, почему не ценим тех,
кто добр к нам и внимателен бывает,
а мы – ну точно виноваты перед ними
и гордостью уязвлены,
мы должниками, как рабами, остаёмся,
и оскорблённые их добротой,
к другим таким же равнодушным
без благодарности ответной
мы жертвенно щедры?

Ты говоришь, что это
напоминает круговую эстафету, –
взяв, передай другому тут же,
а бескорыстие Добра – суть и его основа, –
в том единение людей,
всеобщность связей, как в кирпичной кладке.
Ты прав, приятель, но признайся, –
круг доброты гораздо уже,
и благородных рыцарей немного,
которые ей бескорыстно служат,
и много тех, кто на добро лишь падки.


Ночью в деревне

«Я любовь свою не встретил», –
хрипло радио поет,
и подхватывает ветер,
и, запомнив, вдаль несёт.

Над рекой, где гнётся ива,
рукавом касаясь вод,
песня падает с обрыва,
но не тонет, а плывёт.

Поблуждав в верхушках сосен,
у излучины крутой,
песня, стукнувшись о сопку,
возвращается домой.

В раструб радио влетает
и ложится на покой.
По округе эхо тает
возмущённой тишиной.


Прогулка

Я шёл по улице с названием «ВЕСНА»,
поигрывая прутиком, как стеком.
Весёлой улица была, а даль ясна.
Увидев дом с табличкой «ЛЕТО»,
я позвонил. Открыли. Я спросил:
 – Здесь проживает тётка ОСЕНЬ,
которая слаба насчёт поэтов?
…Когда я вышел, дождик моросил.
Навстречу старушенция с авоськой:
– Сынок! – взмолилась, – Помоги на милость!
Помог и проводил её до переулка,
где тупичок с названием «ЗИМА».
Обратно шёл – белым-бело в глазах.
И кто-то моим голосом сказал:
– Ну, вот и всё, окончена прогулка.
 

* * *

На тучи, воду и огонь
и в старости и в детстве
часами мыслями вдогон
глядеть – не наглядеться.

На птиц, парящих в синеве,
и в старости и в детстве,
на рыб, скользящих в глубине,
глядеть – не наглядеться.

На звёзды жадно я глядел,
вопросами пытая Бога.
Как мал и жалок наш удел
в Его чертогах!

Истает облако. Вода
иссякнет. Сникнет пламя.
И рыбы сгинут в никуда,
и то же будет с нами.

Об этом знаю только я –
не облака, не птицы.
И звёздная печаль моя
в комету обратится.   


* * *

Ночами в коридоре,
пропахшем керосином,
из быта вырвавшись,
как узник из оков,
я возношусь к вершинам
призрачным и синим,
где храм упокоенья
и кладбище веков.

И в этом полом мире,
в пространстве без материй,
от плоти отделяясь,
витаю невесом,
как наркоман в курильне.
Заоблачных мистерий
зрю подлиннее яви
потусторонний сон.

Кончается похмелье –
команда снизу: майна!
Посадка в коридор,
как пошлая картина.
О, музыка во сне,
прикосновенье тайны!
Всё – небыль. Кислый дым
и привкус никотина.

Тогда земно и с пользой
впрягаюсь вдохновенно
в привычное до слёз
житейское ярмо.
Перо меняю я
на швабру и на веник,
поэзию высот –
на тряпку и ведро.


  * * *

Когда таинственно блестит речное ложе,
и первобытным зверем к водопою ночью
крадётся мрак берложий,
лежалые бока сдирая в клочья, –
вдруг кажется, что ты один на свете.
И страх, воображенье будоража,
всё беспредметное мгновенно опредметит,
а стёртому черты подскажет.
И ждёшь, что вот случится чудо:
звезда на голову падёт,
и нечто небывалое покуда
на землю грешную сойдёт.
 

Вдохновение

Дымная печь,
угарно.
Спать лечь?
Рано.

В груди рана!

Дымом травлюсь,
плюю табаком.
Тревога и грусть.
О чём, о ком?

В горле ком!

Мозг в огне.
Звон в ушах.
Что-то во мне…
Воды ушат?

Слова кишат!

 
Наваждение

Сосна в печи
смолой трещит.
Всё человечество в постели.
А я сижу,
пером вожу,
узор мудрёный вывожу:
«Мороз ядрёный, узор мудрёный,
ни сна, ни дрёмы, ни сна, ни дрёмы».

Витаю.

Полночный час.
Огонь погас.
И одиночество уснуло под забором.
А я сижу,
пером вожу,
узор мудрёный вывожу:
«Мороз ядрёный, узор мудрёный,
ни сна, ни дрёмы, ни сна, ни дрёмы».

Светает.

 
* * *

На тишайшем лугу поутру открывая веки,
не саранки в траве – глаза твои зацветают.
В говорящем лесу чутким ушам берёзы не ветер,
губы шепчут твои, родная.

В городской толчее, на улице, в сквере зелёном,
в кино, в магазине или в набитом трамвае,
вдруг, случится, лицо, повторяя тебя отдалённо,
оглянувшись, в толпе растает.

Дорогу к тебе обозначив на карте пунктиром,
не телеграммы и письма – сны мои по земле блуждают.
Найдут ли они адресата? Все почтальоны мира
ищут тебя, родная.

 
* * *

Мне запомнился этот таёжный маршрут.
Не дойдя до деревни, я сбился с пути.
Пережду-ка я ночь и пойду поутру.
Но мелькнул огонёк – вот куда мне идти!

Что зовёшь, огонёк, и куда, и зачем?
Что мерцаешь вдали, как испуг в темноте:
подойди поскорей, я исчезну совсем,
промелькну, пропаду, точно слабый протест

против ночи глухой. И погас огонёк.
Я замедлил шаги – ничего не видать.
Потерялась тропа, я упёрся в пенёк.
Ни черта не видать! – где болото, где гать?

Но зажглись два огня, замерцали вдали,
промелькнули, пропали и снова зажглись….
И догадки испуг – так светить не могли
ни костёр, ни фонарь, – это волк или рысь!
 
Или хуже того – хозяин – медведь!
Мне готовит конец пара мстительных глаз.
Надо громко шуметь или… песню запеть!
Я запел, и взгляд зверя мгновенно погас.

Горизонт на востоке заметно светлел.
Сколько пел я, от страха приросший к тропе?
Наконец, рассвело. Стал я лёгок и смел,
зашагал по тайге. В деревеньке про те

приключенья ночные я рассказал
старожилу, как пел, ничего не тая.
– Да какие медведи? Лет десять назад
последнего видели в наших краях.

И волка повыбили. Может, коза?
Бабы наши болтают, и я говорю
соседке: Петровна, твоя дереза
шляется в лес к козлу-дикарю.
 
А ещё  – так бывает – гнилушки горят.
Ты не верь им, – заблудишь. Тропу не теряй!
А коза принесла ненормальных козлят
год назад. Вот. Я прав оказался. Бывай!

Отоспавшись в стогу, я продолжил маршрут.
Интересная байка про козочку ту…
Огоньки эти хитрые манят, но врут…
И мужик тот лукавый слил мне туфту.


* * *

От аванса до зарплаты
жизнь торопится пройти,
будни, праздники и даты,
будто рваные заплаты,
наспех штопает в пути.

В этом пёстром одеяле
дней, событий и сует,
растерял я идеалы
и – немного и немало –
разменял десятки лет.

Как мне пелось и игралось,
и аукалось в груди!
Только вот какая жалость –
всё лихое устоялось,
всё плохое  – впереди.

И в «когда-нибудь» не веря,
с «никогда» смирился я.
В никуда открыты двери,
навсегда закрыты двери
в красный праздник бытия.

Если ты не суеверен, -
кличет сердце, – где-то там
всех твоих желаний берег
(коли ты не суеверен!),
лодки две – борта к бортам.

Лодкой верхнею накроют,
лодку нижнюю – под низ.
Поплывёшь ты над землёю
подгоняемый волною,
что нагнал вселенский бриз.

Что ни стих – то откровенье,
что ни день – то божий свет.
Только вот что: к сожаленью,
даже больше – к удивленью,
жизнь бежит, а счастья нет.

От аванса до зарплаты
жизнь бежит, а денег нет.
Всё потери да утраты…
Кары жду, суда, расплаты,
смерти жду! И смерти – нет.


* * *

Здесь дальний предок жёг костёр,         
приманивая рыбу в сети.
Вдыхал он этот же простор
и видел звёзды эти.

Он слушал шелест тростника
и плач зависшей в небе птицы.
А мимо лавой шла река
избыть себя и с морем слиться.

О чём он думал, предок мой,
сопровождая взглядом воду,
когда мерцал над головой
тысячеглазый лик природы?

О том ли думал предок мой, 
печально провожая воду,
что станет он землёй, травой,
блескучей пылью небосвода?

Что растворится он душой
во всём и навсегда пребудет,
иль, изменивши облик свой,
на дне таиться рыбой будет?

Потомок мой придёт сюда
речной прохладой кожу нежить,
где моего уж нет следа,
другая движется вода,
но отражает звёзды те же.

Услышав шёпот камыша
и крик парящей в небе птицы,
поймёт, о чём молчит душа
и отчего она томится.

И он подумает о том,
что в мире нет конца и краю
всегда тоскующему о былом
и вечному, как смерть, живому раю.
             

Теория относительности

До дома три тысячи километров.
До лучшей твоей подруги – четыре.
До тебя, мадонна, всего три метра,
три метра нашей квартиры.

Четыре часа полёта до дома.
Шесть – до «поверенной и сердечной».
Три метра меж нами, моя мадонна,
пять лет летим друг другу навстречу.


НА ПОСИДЕЛКАХ


* * *

На посиделках песни пели.
Поскольку русское веселье
и всех других народов тоже
без песен просто невозможно.
А кое-что добавить если
и как бы высвободить песню, -
искомый результат получим –
тот самый, наш, российский случай.

Международные конфликты
гасить шампанским, лёгким флиртом,
допустим, в качестве примера,
меж первой леди и премьером 
другой страны, где брызжут недра,
на кои вожделеет недруг.

В дипломатической утруске
с японцем «Сакуру» по-русски
пропеть. Присели, покурили
и – глядь – забыли про Курилы!
Еврею в качестве гостинца
«семь сорок» сбацать палестинцу,
а Чавесу с гитарой – Бушу
ковбойскую умаслить душу.

На посиделках песни пели
бухой Хрущёв с хмельным Фиделем –
сближенье разных географий…
А кто кому потом потрафил:
Никита – Джону, Джон – Никите –
уже Гагарин на орбите!

На посиделках и на спевках,
и в политическом аспекте
мы преуспели… Лирик-нытик,
далёкий от гражданской прыти, –
ваш бард. Ему винца чуть–чуть,
гитару – и да будет путь!


Лесная сказка
          Сыну вместо колыбельной

Солнце светит из небес.
На припёке дремлет Бес.
Просыпаются от сна
ель, берёза и сосна.
Зашумел листвою лес.
Потянулся сонный Бес.
Леший вылез из дупла,
Ведьма по воду пошла.
Птаха божия поет
про своё житьё-бытьё.
Острый слух обрёл глухарь.
Среди оборотней, харь –
самый прыткий – черный Чёрт,
царь чащобы и болот,
он же скользкий Водяной –
очень подлый, шибко злой.
Змейкой рыщет хитрый Лис.
Вдруг откуда ни возьмись,
из малинника – Медведь!
Враз со страха околеть!
Но Медведь, наевшись ягод,
на дремоту, сытый, падок.
Никому не сделав зла,
даже дикого козла,
будто вовсе не заметив,
разрядился, куст пометил,
так же быстро в чаще скрылся,
как из чаши появился.
В полдень летний лес притих.
Кто не спит в сиесту – псих!
Без ружья и страха без
приходите ночью в лес.
Водяной, завидев вас,
будет плавать стилем брасс.
Обернувшись Чёртом вдруг,
он станцует вальса круг.
Бес под спелою луной
вокализ исполнит свой.
Леший по-английски: please,
Ведьма, покажи стриптиз!
Подожмёт свой драный хвост, –
он общителен и прост, –
скрытно хитрый рыжий Лис.
Вдруг откуда ни возьмись
из малинника – Медведь
хриплым басом станет петь
про обилье сочных ягод.
Он на сон уже не падок.
Никому не сделав зла,
даже дикого козла
будто вовсе не заметив,
Мишка пукнет, куст пометит,
и мгновенно сгинет в чаще
с рыком: «Приходите чаще!»
Тут и семеро козлят
вам исполнят звукоряд:
до, ре, ми, фа, соль, ля, си,
мама, каши принеси!
Ну, а где же серый Волк?
Не возьму никак я в толк:
если заповедный лес,
то куда же он исчез?
Вот и зайца не видать…
Одомашнили в кролей?
Как твоя сказала мать:
зайцам в сказках веселей!
А теперь уснуть и спать….
Спит удобная кровать,
простыня. А одеяло
на пол, сонное, упало.
Надо лодыря поднять
и тебя укрыть опять.
Спать, спать, спать…
               

* * *

На дворе июльский зной.
Я расстался с ЭТОЙ, с ТОЙ.
Унесло мою любовь.
Только эхо: «лю» да «бовь».
А потом исчезло «лю».
Следом «бовь» не уловлю.
Всё пропало. Я один
на безлюбье господин.

Средь знакомых и подруг
отыскалась ЭТА вдруг.
Вслед за ней нашлась и ТА.
Снова чувства маета.
Возвратило эхо «лю», -
я спесиво рот кривлю.
Пристегнуло ветром «бовь»
и составилась «лю-бовь».

Вот так штука, вот так стих –
одному любить двоих!


Подражая В.Солоухину

Вот идёт человек
с опущенной головой.               
Горизонта не видит,
неба не видит,
видит земли лоскут
да ботинка носок.
Вот ударился теменем о забор
человек с опущенной головой.               

Вот идёт человек
с запрокинутой головой.
Горизонта не видит,
земли не видит,
взгляд его в потолок,
на потолке – самолёт.
Вот, споткнувшись,  упал ничком
человек с запрокинутой головой.

Вот идёт человек,
голову держит прямо.
Видит землю и небо,
черту горизонта меж ними,
видит свою дорогу.
Продолжает свой путь вперёд
человек, что голову держит прямо.


Смотрим детектив

Ну и рожа, ну и тип! –
воротила крупный.
Но какой же детектив,
если нету трупа?

Не поднять уснувший зал.
Зритель нынче дерзкий.
С трупа, кстати, начинал
даже Достоевский.

Вот и здесь – опять – любовь.
Приспичило влюбиться.
Где погони, драки, кровь,
где убийство?

Отрицательный герой
любит баб  и деньги.
Ну, а сыщик молодой
весь такой идейный.

Отрицательный герой,
супермен-преступник
бабку с толстою мошной
так и не пристукнет.

Не прольётся в фильме кровь
даже у злодея.
И его спасёт любовь –
такова идея.


Поездка в горы

Качайся, вагончик, неси, электричка,
в предместье, в предгорье,
и дальше, и выше,
чтоб я воспарил над землёй и над горем,
лёгкий, как дым, примитивный, как спичка;
чтоб дух городской устыдился и вышел,
качайся, вагончик, неси, электричка,
душа, устремляйся всё дальше и выше!

Прощайте, корыстные женщины, дети
кровососущие, братья чужие,
друзья, предающие, злые соседи!
Как струны, натянуты нервы и жилы,
на сердце открытом веер отметин.
С пейзажем мы в разные стороны едем.
Я – дальше и выше. Навстречу мне ветер
и солнце крутое из кованой меди.

…Вокруг только небо, и ветер, и скалы.
Душа, раздевайся и стряхивай перхоть,
стыдливая барышня, вечная девка!
Юноша Феб, любовник твой первый
высветит, высветлит и обласкает.
В руках у него золочёное древко,
он добр в молодом полнозубом оскале
и любит тебя навеки и крепко.

Вокруг только небо, и ветер, и горы.
На дно залегли чепуха, бытовщина;
как шкура змеиная, суетность слезла;
подлость, и пошлость, и чертовщина
сгинули; бедность оделась в гордость,
ложь напоролась на тысячу лезвий.
Родниковой водой прочищаю я горло
и дальше, и выше напористо лезу.

Вершина. Вокруг только  ветер и небо.
Теперь разбежаться и оттолкнуться,
как будто взлетая на дельтоплане.
Походя бледной Селены коснуться –
и дальше, и выше в объятия Феба.
Душа, растворяйся в небесном тумане!
Наша с тобой прародина – небо, –
страшит глубина,  высота же нас манит.
 
…Качайся, вагончик, неси, электричка,
в предместье, и в город,
и дальше, где гаже.
Полёт мой окончен. Я больше не гордый.
Я сник и согнулся, как жжёная спичка.
В колготках душа, в декольте, в макияже.
Качайся, вагончик, неси, электричка,
всё дальше и ниже – на распродажу.

Здравствуйте, милые женщины, дети
любимые, единокровные братья,
друзья дорогие, родные соседи!
Если б знали, куда удалось мне забраться!
Как хорошо-то живётся на свете!
Нет, меня не задрали медведи
и волки не съели. Сестрица, приветик!
Душа, распрягайся, мы дальше не едем.
         

Всерьёз и в шутку про любовь

Люблю тебя я много лет
старинною любовью.
Всё сущее – и мрак, и свет –
окрашено тобою.

Княгиня Н., рояль, свеча,
романс про вечную разлуку.
Коснувшись Вашего плеча,
умру, целуя руку.

Коснулся бы и пальцы сжал,
высоко умер, как на сцене,
но чистую любовь – как жаль! –
теперь и женщины не ценят.

Что толку? Я умру, а ты
придумаешь другого.
Душа не терпит пустоты.
Люби меня живого.

И так живём, и ты, и я,
не по старинке – современно.
У каждого своя семья
и нежный нюх на перемены.

И мудрая простая суть
венчает это чудо.
Ты говоришь мне: просто будь!
Я отвечаю: буду!

Идут года, горит свеча,
и множат дни разлуку.
…Коснувшись Вашего плеча,
умру, целуя руку.


* * *

Когда ты ушла, лестница стала круче.
Я поднялся к себе по внезапно высоким и скользким ступеням.
Одиночество гнуло книзу и непосильно давило на плечи,
когда, вспоминая, я тратил тебя, как скупец, постепенно.

Стол рассказал мне всё, о чем мы с тобой говорили.
Стулья хранили позу, в которой на них сидели.
Сыро сияли глаза твои – две заплаканные акварели,
и в сумерках плечи светили, как дымчатые пастели.

Из тени руки твоей изваял я по памяти пальцы.
Там, где они касались меня, искрила одежда.
Твоя сигарета в пепельнице с кланяющимся китайцем
погасла, китаец поник, и не было никакой надежды.

Онемев, я стоял обречённо, как под ружейным дулом.
В каждом углу могила, – четыре могилы сразу.
Где раздобыть ещё трёх мертвецов? – подумал,
лёг на кровать и умер четыре раза.

Я воскрес, когда голос за дверью назвал мое имя.
Ты пришла и, коснувшись рукой, остановила мое дыханье.
Звенели стаканы, плескалась вода в графине,
одежда пылала, китаец метался, и душно пахло духами.


Апокалипсис

        «Ибо пришёл великий
        день гнева Его…»
                Откровение Иоанна Богослова (6:7)

Шагает планета по пыльной дороге,
бросая себя пешеходу под ноги.
От города Б до города А,
считать километры – болит голова.

А пешеход кружится в пространстве,
как алкоголик в парах простраций.
Палка в руке и в котомке паёк.
И ничего ему невдомёк.

Блазнится путнику признак иль призрак –
знак всемирного катаклизма.
Но ничего ему невдомёк.
Палка в руке и в котомке паёк.

Дважды два, говорят, уже не четыре.
Полтергейсты засели в каждой квартире.
Бытие опрокинулось кверху дном
и сатанинским пошло ходуном.

Аксиома уже не аксиома.
Отменили законы Ньютона, Ома.
Платон был шпион. Пифагора штаны
по длине, представьте, уже не равны.

Физик в хандре, математик в кручине –
следствие опережает причину.
В связи поколений прервана нить.
Яйца учат курицу жить.

Реки текут от устья к истоку.
Смущённо смещается Запад к Востоку,
Север сползает штанами на Юг.
Африка в перьях арктических вьюг.

Суша меняется с морем местами.
Ленин и Сталин из праха восстали.
Выпрямляется всяческая кривизна.
Рань без движенья стоит допоздна.

Весну настигает дождливая осень.
Никто не бастует, зарплату не просит.
По углам и по дырам всё разбрелось,
рассосалось, рассыпалось и растеклось.

Разметало народ, опрокинуло в осень.
Банкет в минкультуры. Спячка в минпросе.
Но издревле всё то же у нас на селе,
всё то же, всё так же – навеселе.

Стал кругом овал, а круг стал квадратом.
Наследство не делят до крови брат с братом.
Богородица кротко с иконы глядит.
Второе пришествие – впереди.

Нувориши в бегах. Никаких презентаций.
Араб с иудеем вышли брататься.
А что если свету приходит конец?
Второго Христа не подкинет Отец.

Книги читают с конца до начала.
Строку начинают не слева, а справа.
Стрелки часов повернули вспять.
Вернулась в кириллицу буква «ять».

Обратно крутится кинолента,
кадруя партийных вождей, президентов.
И вот уже гегемон грустит –
грядёт император Всея Руси.

Английская соль утоляет жажду.
Больные ликуют, здоровые страждут.
Альпинисты спускаются к центру Земли.
Нечистые чистых в совок замели.

Покойники тут и там воскресают
и угрожают кремневым кресалом,
Грубо законы природы поправ,
требуют правды, хлеба и прав.

В мире множатся людоеды.
Куда подевались искусствоведы?
Мужчины рожают, женщины пьют.
Да здравствует СПИД и семейный уют!

Ветрено. Знобко. И дискомфортно.
Как после получки. Как после аборта.
Что происходит с тобой и со мной?
Холодно летом и жарко зимой.

…Шагает планета по пыльной дороге,
бросая себя пешеходу под ноги.
От пункта Б и до пункта А.
Путник с похмелья. Болит голова.

До пункта А никак не добраться
вследствие всяческих аберраций.
И невдомёк ему, дураку,
что силы небесные мелют муку.

Господь приложился к рюмке «Столичной».
Обрезал «Гавану» и чиркнул спичкой.
Затем к окуляру гневно приник
и – разорвал на куски черновик.

Шарахнуло так – аж завяли цветочки.
Вселенная скуксилась в жалкую точку.
В живых только ангелы, автор и Бог.
…Первичной материи смрадный смог…

С надрывом кошачьим ангелы плачут –
всё полетело к чертям собачьим!
Господь успокоил: «Отмою персты
и что-нибудь вылеплю. Из пустоты».


* * *

Надоело жить на свете
в этой радости земной.
Всей загаженной планете
объявляю выходной!

В этот день не встанет солнце,
только слабый лунный свет
будет нехотя и сонно
поливать печальный Свет.

Нечисть разная полезет
из щелей, из дыр и нор.
Незнакомые болезни
навлекут всеобщий мор.

Затаится всё живое
в гнёздах, в сотах городов.
Одинокий бес завоет,
и восстанут из гробов

мертвецы, гремя костями,
озираясь на луну:
– Скоро ль свет дневной настанет?
Холодрыга  – ну и ну!

– Господа! – я им отвечу, –
возвращайтесь-ка домой!
Освещать планету нечем –
у светила выходной.

 – Вот-те здрасте! Вот мудило!
Отродясь не помним мы,
чтобы солнце не всходило
даже средь большой зимы.

– А зачем вам, мёртвым, солнце?
Из подземной темноты
знай питайте прахом сосны,
травы разные, цветы.

– Нам бы жизни, нам бы света
на денёк один, на час!
А потом пускай планета
вечной мглой укроет нас…

Ан светило-то не дремлет,
набирая высоту:
– На кого я брошу Землю,
хлам, и срам, и красоту?


* * *

В нашем доме всё, как в жизни:
наверху – в капитализме,
а внизу – при коммунизме
люди тщательно живут.

Пьют, воруют понемногу,
(те, что сверху – те помногу),
поминают всуе Бога,
гадят ближнему и лгут.

Почему-то всех мне жалко –
верхних, нижних. Катафалки
меж зевак неспешно, валко
их на кладбище везут.

Но и там, как в лучшей жизни, -
верхние – в капитализме,
нижние – при коммунизме, -
дружно к вечности ползут.

      
Женский вопрос

Сорокалетней девушке, бизнес-вумен,
поздно замуж и поздно рожать.
В школьном классе была она самой красивой и умной.
За ней ухаживал комсомольский вожак –

ныне один из отечественных олигархов.
Отшила… Убийственный стратегический ход –
отказаться от судьбоносных подарков!
По западным меркам это «приход»,

когда у виска указательным пальцем…
В традиции русской – достойный ответ.
Ну, был бы японцем или китайцем,
так свой же! Дурацкий менталитет.

Реликтовая мораль и нищая гордость.
«Сама садик садила» – на том и сиди.
От кого и чего воротишь смазливую морду?
Поживи, разведись и свой куш отсуди!

Олигарх женился. Другая мадонна
гуляет по Елисейским полям.
Любовник. Вилла. В Париже два дома.
Дело к разводу. Собственность пополам.

Современная притча о женской доле:
нет «горящей избы», но конь на скаку, –
из частного замка выносит на волю
амазонку с хлыстом арабский скакун.


* * *

– Всё – суета, и мир конечен, –
изрёк мудрец. А опровергнуть нечем.
Есть, впрочем, блажь, обман души – искусство,
Ну, в муках сотворил. А дальше что? – капуста.

Ах да – любовь. Любовь, что правит миром.
Несвежая жена и съёмная квартира
с любовницей на час, – божественное чувство!
Ну, в муках отлюбил. И что? Опять – капуста.


Душа

Как быстро жизнь пролетела,
как время медленно течёт!
Пожухло вяленое тело,
душа зелёная ещё.

Что есть она? Ничто иль нечто
в живой материи сердечной,
как наговор, напев, навет:
пребудем ты да я навек?

Но вечным мне не соблазниться.
Прервётся родственная связь –
вечнозелёная блудница
предаст, от тела отделяясь.

            
* * *

КОГДА
на улице слякотно и промозгло
КОГДА
за длительную неуплату отключены электричество и телефон
КОГДА
бухгалтерия сладострастно арестовала декоративную зарплату
за ею же неправильно взысканные налоги в прошлом
КОГДА
начальство грозит увольнением за прогулы
КОГДА
за бесценок проданы тома Плутарха и Монтеня 
а долги превышают годовой заработок
КОГДА
проедены магнитофон и телевизор а стабилизатор
и комнатную антенну никто не покупает
КОГДА
цены на рынке романтические
КОГДА
попеременно отключают то холодную, то горячую воду
а потом сразу обе
КОГДА
в пустом испорченном холодильнике рыщут голодные тараканы
а по утрам после ночной оргии пьяные от крови комары
не могут взлететь как перегруженные самолеты
КОГДА
под старенькими давно вышедшими из моды брюками
единственные истлевшие от стирок «семейные» трусы
а напуск штанов скрывает непарные дырявые
будто выстрелили в них дробью носки
КОГДА
на ногах стоптанные ботинки найденные на помойке
КОГДА
нахамили в общественном транспорте
а потом избили в милиции ошибившись при опознании
КОГДА
навсегда ушла любимая женщина
а поликлиника выдала убийственный анализ
КОГДА
всё чаще посещает шальная мысль о самоубийстве
ТОГДА
сесть и написать стихи о любви о будущей последней любви
которой уже НИКОГДА не будет


Традиция

Писк космической морзянки.
«Звезда с звездою говорит».
И голоса полночной пьянки
не умолкают до зари.

Фонари с обводкой
тени размножены
вином на водку
иду помноженный

Пропитый и пропитанный тоской,
«под кущей обновлённой сени»,
клонясь пшеничной головой,
в петле качается Есенин.

Фонари с обводкой
тени размножены
стихом на водку
иду помноженный

В рассвете лубочно-карминном
качаются пьяные здания.
Под мышкой расстрелянный в 38-ом Корнилов, –
реабилитирован, в полном издании.

Фонари с обводкой
тени размножены
Качает вон как
неосторожно

«Переходите улицу в туннеле под перекрёстком!» –
заблудшему пешеходу
с плаката рокочет горлан Маяковский,
самим собой израсходованный.

Фонари с обводкой
тени размножены
иду походкой
кривой и сложной

Ни тебе Мартынова, друга,
ни повесы Дантеса.
В хороводе адского круга
следователи «дантисты».

Фонари в ажуре
будь осторожен
глаза зажмурив
не спрячешь рожу
менты подозрительны
и нет «бумаги»
но в вытрезвителях
сплошь аншлаги


Оптимистический гимн
               
        «Жаль только жить в эту пору прекрасную
Уж не придется ни мне, ни тебе».
Н. Некрасов

Весна на пороге, она уже входит.
Броженье в природе, движенье в народе.
Как было, так будет тысячи раз:
оденутся ветви, разденутся люди.
Всё повторится, всё это будет,
всё это будет и дальше – без нас.
 
Исчезли таможни, тюрьмы, границы.
Житель планеты – как вольная птица.
Братоубийства костёр погас.
Жизнь продлилась, счастливы люди.
Всё это будет, действительно будет,
всё это сбудется, только без нас.

Люди не делят земные богатства.
На Земле торжествует всемирное братство.
Освоены сотни космических трасс.
Братьев по разуму встретили люди.
Всё это будет, истинно будет,
всё это сбудется, только без нас.


Абстиненция

Рассвет рассеял день вчерашний.
Трамваем лязгнул. Взвыл гудком.
Грузовиком чихнул. Прокашлял
прохожим первым за окном.

Будь проклят, чёрный понедельник!
Не встану! Ноет бок – цирроз?
Неотвратимый день похмельный
я на субботу перенёс.


Самоубийца

Он висит на бельевой верёвке,
жалкий вяленый человечишко.
Ветерок его ласкает робко,
как постирушку на плечиках.

Голова склонилась набок,
рот почти улыбается.
Если вычесть суеверных бабок,
никто с горя не убивается.

Стой, смотри. Сумеешь так вот?
Смерть чужая не страшная.
А твоя пока чаёк пьёт с «таком»,
и когда ей быть – не спрашивай.


Воскресное

С утра легко, светло, беспечно.
И свет в окне так мягок и умерен.
И нет забот. И день, как вечность,
залёг на улице под дверью.

Какое счастье каждой порой
вбирать тепло воскресной лени!
Мы занавесим солнце шторой
и в ласках остановим время,

в смещении его зависнем,
ломая будничный режим…
Без ощущений и без мыслей,
как боги, голые лежим.

Что в мире? Утро или вечер?
И свет в окне так зыбок и неверен.
Встаём. Зевота сводит плечи.
Какая жалость, день потерян!


Межсезонье
               
         «Когда на серый мутный небосклон
         Осенний ветер нагоняет тучи…»
                А. Фет
В седую рань в просветы окон
унылый мир слезливым оком
глядит, как пёс из конуры.
К простенку, где тепло и сухо,
прилипла  вяленая муха,
сказавшись мёртвой до поры.

Серо. Невзрачная погода.
Какое нынче время года –
весна ли, осень, – не поймёшь.
Светило застив тучей вязкой
и промокнув его, как кляксу,
на город пал промозглый дождь.

Линяют стиранные дали.
Кадит завод. В дожде смешались
дымы и облачный покров.
Стволы деревьев почернели.
Проволгли стены. Пахнет прелью
и мшелой плесенью углов.

Как ни кляни прогноз погоды,
всему виной – сама природа,
что эта изморось и грязь
с небес и крыш по трубам ржавым,
как в водосточную канаву,
в нутро потоком пролилась

и душу сыростью подвальной,
мглой чердака, тоской опальной
так пропитала, будто дом
пустой, продутый сквозняками,
давно заброшенный жильцами
и уготованный на слом.

Темно, хоть и рассвет в накале…
Квартиру будто обокрали,
но второпях забыли взять
лохмотья тьмы, настой закута,
тоску мужскую по уюту
да из-под спящего кровать.

Одна утеха в межсезонье –
под шелест дождика спросонья
лениво память ворошить.
Мечтать, валяясь на диване,
о несусветном Зурбагане;
ковчег стругать и парус шить

на случай нового потопа.
И пусть свергаются потоки
и застит мутной пеленой, -
ты, убежавший в эту небыль,
тоскующий о ясном небе
и солнце, – что тебе? Ты – Ной.

Там, в полуобморочной блажи
вразмёт лежать на днище влажном
и руки вёслами сушить.
В воображенье вольном, сладком,
под солнцем белым, как облатка,
в тот белый город плыть и плыть…


Пилигрим
(баллада)

1
Он шёл по степи безлюдной
в город, который не видел.
Ночь в проводах гудела,
звёзды сгорали в небе.

Костлявая рядом шилась,
в ухо змеёй шипела:
– Шибко шагаешь, мытарь,
но не дойдёшь до храма!

Путник молился Богу:
– Господи, дай мне силы
преодолеть дорогу!
Иду от самой России.

2
Шёл он берегом моря.
Волны лизали ноги,
следы на песке смывая.
Веял солёный ветер.

Старуха ему в затылок
дышала смертельным ядом:
– Сгинешь в пути, упрямец,
но не дойдёшь до храма!

Мытарь молился Богу:
– Господи, дай мне силы
преодолеть дорогу!
К Тебе иду, как просил Ты.

3
Шёл по горам пустынным,
ноги сбивал о камни.
В небе хищные птицы
жадно за ним следили.

Как тень неотлучно следом
старуха вещала старцу:
– Куда тебя, дряхлый схимник,
несёт в окончанье века?

Путник молился Богу:
– Убереги меня, Отче!
Старая ждёт итога,
скорый конец пророчит.

4
Вот на пути селенье,
храм на горе высокой.
Усталый и жаждой мучим,
странник прибавил шагу.

Шёл и молил он Бога:
– Господи, дай напиться,
подняться ещё немного
и пред Тобой склониться!

5
Старуха смекнула быстро
и указала рощу,
где бил родничок о камни
струёй ледяной и чистой.

И утолил он жажду
водой родниковой в роще.
Потный попил холодной
влаги, его сгубившей…

6
Монастырь оказался женским.
Матушка Ефросинья,
указав иноземцу жестом
келью, его спросила,

какому служит он Богу
и церкви какой привержен,
как перенёс дорогу
и путь свой куда он держит?

– Иду ко Гробу Господню,
я православной веры...

7
...Будто из преисподней
жар и в глазах химеры!

Старец упал на ложе.
Костлявая неотступна:
– Теперь вот скулишь ты: «Боже!»
А в юности был преступник!

Он помолился Богу:
– Господи, упокой мя!
Иду к Твоему порогу,
соединюсь с Тобой я.

– Кой чёрт тебя носит, мытарь? –
старуха ему талдычит, –
Босой, небритый, немытый...
И всё-таки я с добычей!


Современная баллада

На помойке цветут незабудки...
Боссу муторно, нехорошо...
Вышел сонный охранник из будки,
постоял, поплевал и ушел.

Истекают последние сутки.
Долг огромный – не потянуть.
Бриллианты заложены в скупке.
Счёт закрыт. Наличности – чуть.

Не раздев, проводил проститутку.
На тахту лёг и сам не раздет.
...Бомж изладил себе самокрутку
из «бычков» дорогих сигарет...

Дотлевали в камине поленья,
диск доигрывал джаз в стиле «кул».
...Бомж прижался к трубе отопленья,
вспомнил детство и сладко уснул...

Босс забылся в дремоте тревожной.
Разбудил его визг тормозов,
мысль, от коей рехнуться можно,
крик «Пожар!» и о помощи зов.

У бомжа в окошке подвала,
где с бродячим котом он спал,
отражённое пламя плясало.
Бомж покинул кота и подвал.

Полыхало до самого неба.
Опоздал милицейский джип.
– Помощь скорую вже нэ трэба –
хозяин вмэрший лежит, – 

охранник сказал. А пожарный:
– Что нам толку фундамент гасить?
Особняк с ненасытностью жадной
догорал. Бомж – зевакам: – Ить

маслократ, и гвоздь ему в пятку!
Потрахал, пожрал и попил.
В Царство Божье, видать, за взятку
в своём «шевроле» отвалил.

...На помойке цветут незабудки...
Бомж покрыл покойника мать
и пошёл, докурив самокрутку,
в свой подвал с котом досыпать.


Завещание

Мое завещанье печатью заверьте…
Сочинитель я никому не известный,
и рано ещё говорить о смерти,
не хороните меня с оркестром!
Не заставляйте краснеть в гробу!
Тихие люди в нашем роду.

А также не надо бумажных венков,
надгробных речей и поминок с кутьёй.
Покойник был человек простой,
он из дому вышел и был таков.
Как в лодке уплыл или в небе растаял,
и вроде бы жил, да следа не оставил.

А если кто из друзей зайдёт
стопку выпить и вспомните детство,
скажите: он здесь давно не живёт.
Отбыл надолго. Куда – неизвестно.
Да, не сиделось… Чего-то искал…
Есть, говорят, такая тоска.

Он город искал. Наконец, нашёл
и поселился. Ему хорошо.
В тихой квартире покой и уют,
у изголовья птицы поют.
В городе том ни звезды, ни креста
не воздвигайте ради Христа!
Не заставляйте краснеть в гробу!
Скромные люди в нашем роду.


* * *

Мальчик лежит на примятой траве.
Я этого мальчика знаю.
Он цедит сквозь сито рыжих ресниц
белёсое марево зноя.

А рядом с ним пасётся коза.
Коза мне тоже знакома.
Кажется, Зойкой её зовут.
Вокруг тишина, истома.

Зойка зубами стрижёт траву
и в брюхо бездонное мечет.
Она по-козьи рада всему,
мальчик – по-человечьи.

Побыть бы ею, думает он,
но – уговор – с возвратом!
Или однажды травой прорасти,
или ужаться в атом,

или громадой ближней горы
вздыбиться в белое небо,
но лучше всем сразу стать до поры,
да всё это выдумка, небыль.

Мошкой в зените зудит самолёт,
мышкой крадётся время.
Зноем сморённый, мальчик уснёт,
у Зойки набухнет вымя.

Десятилетья минуют. Коза
(правнучка Зойки – Майка)
где мальчик с прабабкой, не сможет сказать, –
иди, поди угадай-ка!

Могила его зарастёт травой,
время пойдёт обратно.
Он станет, прожив своё детство мной,
всем, навсегда, безвозвратно.


* * *

Под шорох полуночных шин,
шипящих, будто русские причастья;
под дискотеки дикий шум,
и уши и кишки терзающий на части;

под лягушачью в речке трель, –
должно быть брачная приятная беседа,
под завывающую дрель
в руках у полоумного соседа;

под пьяный кармагал в кафе,
под рёв моторов на аэродроме –
(последнее – как аутодафе), – 
забыться в обморочно-сладкой дрёме.

Исходит лаем пёс – плевать.
Свистит милиция, но алиби бесспорно.
Челнок на небесах – моя кровать,
и тело сна течению покорно.
 

* * *

Когда любовь окутает туманом,
стреножит, опрокинет навзничь,
не худо вспомнить пустоту свободы,
и пошлость серых дней, и горечь ожиданий.

Когда любовь опутает обманом,
предательством сожжёт надежду,
что толку в запоздалом покаянье,
в бессмысленном прощенье с примиреньем?

В тенетах Эроса травись хмельным дурманом –
наркоз иссякнет и начнётся ломка.
Другая женщина не даст успокоенья.
Уехать – не спастись и умереть – не выход.

Но всё пройдет. Так сказано в Писанье.
В безлюбной полужизни-полусмерти
останется дымок воспоминанья
да фотография в надорванном конверте.
 

Ирис

Ирис, касатик, могильный цветок –
щенок вислоухий, сверстник,
ты память о детстве, стреляющая в висок,
когда не думал о смерти.

В уставшей от жизни седой голове
бьётся mоmento mori.
Но прежде увянуть твоей синеве,
весне нашептав Love story.

Недолог твой век, могильный цветок,
хоть с небом ты цветом повенчан.
Но тот, кто лежит головой на восток
и спит под тобой – тот вечен.


Театр абсурда

Петух кукарекает на балконе.
Тьма собак, газоны загажены.
Коровы мычат у помоек.
Дробно цокают по асфальту «колбасные» кони.
Шопошники брюхатые и вальяжные,
не глядя в глаза, здороваются со мною.

Автобус, набитый сверх всяких пределов,
набок кренясь на повороте,
сопит и пердит.
В заседанье суда бубнят по делу, –
а на улице где-то в бельканто заходится Паваротти, –
по делу о краже ящика пепсиколы, и судьи выносят вердикт.

В деле мелькает фамилия сына.
Что это – драма на школьной сцене?
Всё призрачно, будто на плёнке кино.
Подельники в клетке. Сын бледный и синий,
взгляд его рассредоточенный, неприцельный.
За стенкой как из «макарова» забивают «козла» в домино.

В этой мизерной в ноль и паскудной до тонкостей жизни
бессмысленно всё, начиная с рожденья.
Мне неведомо, кто написал сценарий,
кто ставит потом – избалованный и капризный.
В спектакле мне уготованы комплекс вины и мученье,
а сыну – чесотка, побои, чахотка и вшивые нары.

...Съели того петуха-крикуна на балконе.
Собак ещё больше, газоны загажены.
Коровы мычат у помоек.
Всё так же цокают по асфальту «колбасные» кони.
Лавочники брюхатые и вальяжные,
глядя в глаза, не здороваются со мною.

Автобус, набитый сверх всяких пределов, –
всё тот же – кренится на повороте,
сопит и пердит.
В заседанье суда бубнят по другому делу, –
а где-то на улице в бельканто заходится Паваротти, –
об ограбленьи гражданки Поповой, и судьи выносят вердикт.

Преступники изобличены и преступленье раскрыто.
Все очень серьёзны, как в драме на школьной сцене.
Оператор ТВ снимает кино.
«Человек и закон» покажут, когда уже глухо закрытый,
взглядом сосредоточенным и прицельным
волчонок будет сверлить не экран, а «столыпинское» окно.

В этой мизерной в ноль и паскудной до тонкостей жизни, –
какая разница, с кем это было, в каком таком виде и веке? –
бессмысленно всё от рожденья до смерти.
Дёргает нитки некто талантливый и капризный.
Автор драмы от скуки зевает и прикрывает веки, –
так бездарны и жалки актёры, как безработные черти.
               

Вороны на снегу

Горбатая земля укрылась первым снегом.
В полях покой, в душе заупокой.
Где зелень лета? – сгинула бесследно,
вся изошла, опав, на тихий перегной.

Где прошлый день с вибрирующим светом,
щекочущей травой, пунктиром журавлей?
От облака того остался только слепок,
как известь в сердце, в памяти моей.

Где латки на локтях и зад очковый,
где запах корки, тёртой чесноком,
где пацаны моей послевоенной школы,
дырявый мяч гоняющие босиком?

И, наконец, где та, из-за которой
часами напролёт дежурил у окна,
и сердцем обмирал, и прятался за шторой,
когда мгновенье мимо шла она?

Теперь уже другой, напористый влюблённый
открыто, не таясь, за талию берёт
оригинала копию, не мною сотворённую,
одетую в «ретро», в заломленный берет.

И снег теперь другой. Тот, девственный, истаял.
Озноб и сырость в закромах души.
Вороны на снегу. И скачет птичья стая,
клюёт мой мозг и память ворошит.
 

Космос

Когда душа в покое
от устремлений косных,
шагнув в окно ночное,
ко мне приходит космос.

Одно и то же небо
всегда подобно чуду,
ведь я там, жалкий, не был
и никогда не буду.

Далекие светила
мне тайны не откроют,
и оттого могила
не принесёт покоя.

В земле под млечным светом
истлеют мои кости,
и был ли я на свете – 
о том никто не спросит.

А был! И видел звёзды,
и мучился вопросом:
что там в глубинах бездны,
где будущее с прошлым

встречаются как братья,
где вспять струятся реки
и время прёт обратно? –
туда б махнуть навеки!

Но слышу дальний голос:
«Там на другом светиле
мрак, пустота и холод,
как у тебя в могиле.

Проклятые вопросы
мы разгадаем вместе:
где ты – там тоже космос.
Лежи себе на месте».


Ты и я

Ты – эхо в гулкой пустоте.
Ты – море посреди пустыни.
Луч света в гиблой темноте,
костёр в полярной стыни.

Я – пустота, где отзвук сник,
песок, всосавший море.
Я как безжизненный ледник,
как чёрный айсберг горя.


* * *

Вернись туда, – была мне весть, –
где жил и где любил когда-то.
Есть деньги. И билеты есть.
Вернулся – где ты? – нет возврата!

В свои следы не наступить.
Нет ничего. Одни утраты.
Конец пути – глухой тупик.
Нет никого и нет возврата.

Возврата нет. Куда спешить?
Под пологом всесветного разврата
что водку пить, что саван шить,
то каяться, то заново грешить, –
нет отзвука Его. И нет возврата.

 
Эхо

1
       «Свеча горела на столе…»
                Борис Пастернак

«Свеча горела на столе,
свеча горела».
(Замкнуло. Пробка на щитке
перегорела).

Свеча горела на столе,
окно потело.
Как в обмороке, в полумгле
обмякло тело.

Она лежала в полусне
с гримасой умной.
Светила простыня, как снег,
в ночи безлунной.

Она лежала в неглиже.
Отстав от моды,
её живот познал уже
любовь и роды.

А в ямках девичьего рта
таились ласки,
и проступала красота
из кожной маски.

Ей детство виделось во сне.
Шумели сосны,
щенок резвился рядом с ней,
слепило солнце.

И не было ещё оков
домашней скуки,
от стирки и мытья полов
не ныли руки.

Как мало времени дано
для жизни чистой!
Щенок тот околел давно,
и свет лучистый

как бы померк, и взгляд притух,
и муж неверный,
и запах жизни будто тухл,
мигрень и нервы.

И не останется следа
её на свете.
Куда-то в землю, навсегда…
А как же дети?

А за окном творилась ночь.
Ветра летели.
Прохожие спешили прочь
в свои постели.

Созвездья рыскали в ночи
с холстов Ван-Гога,
и обжигались кирпичи
в чертогах Бога,

и шла работа вещества
во всей Вселенной,
и длилась жизни красота
в лучах Селены.

Свеча горела на столе
и оплывала.
Уснуть бы разом на сто лет,
иль жить сначала!
 
2

         «Безбровая сестра в облезлой кацавейке
         насилует простуженный рояль».
                Саша Чёрный «Обстановочка»

И днём, и ночью напролёт
над крышей виснет вертолёт.
Сопит изношенный автобус.
Соседка сына сумкой бьёт
по бритой голове, как глобус.
А он «легенду» мочит в плаче –
мол, потерял с пятерки сдачу.

Внизу над дверью магазина
звенит испорченный звонок.
Балдея от паров бензина,
на шины тявкает щенок.
И мордой тыкаясь в помойку,
мычит корова перед дойкой.

Горланит где-то песню пьяный.
А в темя лупит фортепьяно,
и, вышопениваясь в доску,
сосед (смотри, читатель, сноску)
с большой деньги, спьяна ли, сдуру
весь день долбит клавиатуру.

Бетон дырявит с визгом дрель.
Стреляет в мозг входная дверь.
Ремонт направо – в стену бьют,
налево – беспробудно пьют
и то посуду колют звонко,
а то поют под самогонку.

В охрипший мегафон ГАИ
талдычит правила свои.
Перед окотом стонет кошка.
Бренчит гитара под «грибком».
Татарин тискает гармошку,
а русский сыплет матерком.

Транзистор воет Пугачевой.
Грохочет телевизор роком.
Но это всё же ничего бы, – 
жена, хмелея от упрёков,
долдонит в душу и долбит
про бесконечные долги.

А где-то кто-то сладко стонет
под шорох шин и шёпот губ,
да глушит «маг» слова истомы.
Но – как в плохих романах – вдруг! –
вдруг плёнка рвётся – хлясь да хлясь.
Ага, супружеская связь.

Гудки, сирены и сигналы,
моторы, лай и голоса –
неужто этого так мало
о тишине стихи писать?


Вышопениваться – играть Ф. Шопена


3

        «Меркнут знаки Зодиака
        над просторами полей.
        Спит животное собака,
        дремлет птица воробей»
                Николай Заболоцкий

Сделай музыку потише.
Со стола объедки – вон!
Слышишь? – дождь стучит по крыше.
По саванне бродит слон.

Начинается катарсис.
Обновляется земля.
Смерчи пыльные на Марсе.
Шкуру сбросила змея.

На Венере ад кромешный,
на Земле весенний рай,
Волк нестрашный, хищник грешный
трусит к лесу со двора.

Занавески с окон сдёрни,
убери бутылки с глаз!
Как вода питает корни –
слушай дерева рассказ.

Дождевой весенний опус
по лугам разбрызгал Григ.
Пробивая шляпкой гумус,
к свету лезет белый гриб.

Вон из комнаты на воздух!
Вон из города в поля!
Деревенский дух навозный,
дым кизячный, тополя…

Мне не нравится Юпитер,
потому что не был там.
На родной земной орбите
звери рыщут по кустам.

Травы травят сладкий запах,
непримятые людьми.
В них степные черепахи
в ожидании любви.

Сделай музыку потише.
Драматический дуэт:
два кота скулят на крыше.
Конфронтация. Дуэль.

Ядовитые окурки –
в мусор. (Птицы не поют).
Табаки пусть курят турки,
греки – крепкий кофе пьют.

Не сгорел ещё Меркурий?
Не замёрз к чертям Плутон?
(Дураки, кто пьёт и курит).
Акварельный полутон

в небесах вечерних тает,
(англичанин ест бифштекс),
там, где реет птичья стая.
Куры сели на насест.

Ночь нисходит постепенно.
Лошадь хрумкает овёс.
Закипает пиво пеной.
Замолкает в будке пёс.

Немец лопает сосиски,
итальянец пьёт вино.
Кинозвезды холят сиськи
перед съёмками кино.

Безработная путана
без колготок и котурн
в чреве спит Риепербана.
А в окне горит Сатурн.

Полночь ниже, к смерти ближе.
На ночь вредно пить и есть.
Хорошо сейчас в Париже –
у кого валюта есть.


Утро

Дальние звёзды гаснут,
осыпаясь в костёр вселенский.
Месяц взошёл клыкастый,
окрасив загривок леса.

В плёсах, где простоволосы
плескались русалки, нежась,
разбросаны по откосам
чешуйчатые одежды.

Тихо, как старый грешник
крадётся от блудной юбки,
в сумрак прокрался леший.
Бес под корягу юркнул.

После ночной тусовки
ведьмы затихли в урмане.
Чёрт в трико и кроссовках
прошествовал с фигой в кармане.

Белес небосвод звездящий,
в зените Луна кочует.
Волчица, рассвет почуя,
с волчатами скрылась в чаще.

Следом – поджарый волк
с добычей, в крови и мыле.
Сник на суку и смолк
старый глазастый филин.

Ни воя, ни рыка, ни свиста.
Эхом распалась ночь.
Зверьё и свора нечистых
бежали от света прочь.

Развиднелось. На ближней полянке
блеснули в молочной росе
бутылки, консервные банки,
окурки да клочья газет.


* * *

Вот он лежит... А я стою
и гроб его невольно примеряю,
и жутко мне – я вижу смерть свою.
Но разуму душа не доверяет.
 
И кто-то держит траурную речь.
Он говорит о невозвратности потери.
И мне придётся в землю лечь,
но почему душа не верит?

Так у кабины лифта вдруг
меж ним и мной сомкнулись двери...
Душа скорбит (он был мне друг),
но в собственную смерть не верит.

Вот так уже в который раз
считаем мы свои потери,
и близится наш смертный час,
но почему душа не верит?


Сосед

Компартией к свершеньям призван,
сосед мой стал труда Героем.
Мечтал дожить до коммунизма.
И вот дожил до … геморроя.

Он пьёт на пенсии. Поносит
вождей советских. Худ, сутул.
Во время приступов поносом
искусственным смягчает стул.

Сын на «продвинутый» мобильник
звезду Героя соцтруда
сменял. «Возьмёшь ее в могилу
или пропьёшь?» – спросил. – «Туда,

куда ты мать родну отправил,
я в свой черёд уйду. Нахал,
живёшь нашейником без правил!» –
«А ты пахал …» – «Да, я пахал!

И честно заработал орден.
А партбилет свой не сжигал!» – 
«На кой теперь билет твой годен?
Засунь поглубже …» – сын сказал.

После недолгих пререканий,
презрев ущербную семью,
сосед идёт топить в стакане
судьбу нескладную свою.

Однажды мы сидели вместе.
Он говорил, сто грамм спустя:
«Мой сын без совести и чести.
Мать извелась, его растя.

Что не алкаш я, знает каждый.
Плевать на орден. Жизнь – вода.
Однако как теперь докажешь,
что ты ударник комтруда?

Да вот ещё мне приключенье,
и не поделишься ни с кем:
присев, не встанешь без мученья,
а встав, не сядешь без проблем.»
 

Две горные элегии

Вечерняя

В горах. Не пишется на натуре.
Наглое равнодушие к литературе.
Музыка из ближнего лагеря – кощунство,
надругательство над девственной тишиной.
Некое придушенное городом чувство
воспряло и вознеслось над тобой
туда, где Христос пребывает вовеки.
Так где же пришествие? Сойди, наконец!
Своим бытием измучены человеки.
Пора уж. Чего же ты медлишь, Отец?

Среди скал и арчи не читаются книжки.
Плебейские мелочные мыслишки
с патрицианской думой о прошлом.
Далёкий свет автомобильных фар
сильней запредельной вибрации Веги,
но он пошлый.
Бессмертника пью отвар.
Почему-то вспомнился Пётр Вегин,
которого я никогда не видел.
Для рифмы, что ли?
Музыка смолкла. Тихо. Нет боли.
Небо – экран. Грандиозное видео.

Бессмертника пью отвар, но отчего-то не молодею.
Далеко внизу в бассейне плещутся пузогреи,
повыше – матрасники издеваются над гитарой,
но они молодые, а ты уже старый.
Может быть, небо – экран компьютера?
Или американский флаг?
Этот воздух, который пью теперь,
не отдам за тысячу винных фляг.

Вечер. Синее розовое поглощает.
Ветерок легковейный.
Большой Чимган красотой уступает
своей копии на этикетке портвейна,
но не величием.
В этом старом и первозданном пейзаже
человек ничтожен и обезличен.
Исчезнет – мизерная пропажа.
Слушай сверчка, жуй корочку хлеба,
и запрокинувшись навзничь в чабрец,
читай молодое и вечное небо.
Зови: отзовитесь, Мать и Отец!

Мчит над жилищем богов невидимая комета,
разметав в пространстве рыжие космы.
Дышит космос
и дышит планета.
Сиротою прижмись к ней и засыпай.
Музыка спит. Пузогреи бай-бай.
Небо на страже. Прощай до рассвета!

 
Утренняя

Как тихо! Горы в тумане. Роса.
Хребты, повторяясь, бледнеют, как текст под копирку.
Досыпают в палатке вчерашние голоса.
Одинокий сверчок просверлил в атмосфере дырку.

Встань. Иди к роднику по тропе.
Сколько надо больных зубов для шалфея?
И напитков для мяты? И сколько корпеть,
чтоб собрать ежевику? Нежная фея,

фея раннего утра и первых лучей,
обнимая ветвями крушины за плечи,
сладким, лживая, шепчет мне ветром: ничей,
стань моим и оставь свой род человечий!
Потакая ей, тихо бормочет ручей:
будь со мной, будь со мной, будь как я – будешь вечен.

К сожаленью, красавица, я обручён
с обольстительно хищной хозяйкой ночи.
И как все соплеменники, обречён.
Все куда-то зовут и чего-то пророчат –

высота – в высоту, глубина – в глубину,
душу рвёт на куски голубое пространство.
Изогнувшись дугой, в бездну я загляну, –
дайте точку опоры и постоянства!

Самовластное солнце над миром взошло.
Размножается живность поспешно и жадно.
Вот и жизни летучей мгновенье прошло.
А куда – нам неведомо, грешным. И ладно.
               
 
* * *
               
После века-волкодава
скалит зубы век-гиена.
Впредь: железный век удава,
следом – мягкий век гниенья.


Чертовщина

Если бесы ходят лесом
с перепоя переплясом,
значит ты, заблудший путник,
лодырь, пьяница, распутник,
жди беды!

На реке ребёнок плачет,
утопает – не иначе.
Только это не ребенок,
а русалки голос тонок.
От воды!

Если стрельнет кашель хриплый,
старикашка этот хлипкий
вовсе не пастух иль скотник,
а до сельских дев охотник -
леший он!

Иль мерещатся средь ночи
морды конские и волчьи,
значит, плох у бабы Фёклы
осветлённый соком свёклы
самогон!

Просыпаешься под утро -
на душе кромешный мутор.
Вспомнишь вечер, принял сколько,
а кошмары – это только,
только сон!

И для снятия синдрома
баба Фёкла лечит дома
ЛСД*.
На колу плетня мочало,
начинаешь жизнь сначала
и т.д.


* ЛСД – Лечебный Самогон Дешёвый


Из письма

«Ну что вам сказать про бабушку?
И что вам сказать про дедушку?
Бабушка стала прабабушкой,
а дедушка стал прадедушкой.
Вот и все новые новости,
как говорится, от старости.
Прабабушка красит волосы.
Прадедушка пьёт – от радости».


Звонок из ниоткуда

Я там, в виртуальном пространстве.
То есть теперь уже здесь.
Причина тому не пьянство, – 
как деньги, истратился весь.

Уже на исходе странствий
во сне мне привиделся крест,
и голос небритый и страшный
сказал: оглянись окрест,

попрощайся с реальностью этой.
Попрощался. И вот я здесь.
Сначала – что было и нету,
потом – что стало и есть.

Нету земли и неба –
какая–то мутная взвесь.
Ни продуктов, ни даже хлеба.
Потому, что не надо есть.

Не надо, значит, не нужен
стёртый зубной протез.
А что стимулирует ужин –
в запрете. А как же без?

Никого: ни ментов, ни бандитов.
На углу одинокий бес
не пошлёт меня на «иди ты …», –
не из ваших крутых повес.

Нет властей и нет президента.
Жириновский куда-то исчез.
Ни инцидентов, ни прецедентов, 
совсем другой политес.

Инфляция и Коррупция в коме.
На свалке – денег! – не счесть! –
виртуальных. Воры в законе
раскоронованы здесь.

Долги, платежи, алименты –
у вас. А у нас, то есть здесь,
уголовные элементы
судью не зовут «Ваша честь».

Потому, что судей тут нету,
ибо суд – это скрытая месть.
Согрешил – удобряй планету.
Выпил тайно – не куролесь.

В запрете азартные игры,
ну, и этот … как его? – секс.
Дальневосточные тигры
и медведи исчезли. Лес

потому что продан китайцам,
а нужен вам позарез.
Попадёте сюда – не пугайтесь:
умным – дело, лохам – ликбез –

нет безграмотности – безработицы, –
в этом плане у них прогресс, –
обласкают и позаботятся,
Горбачёвский «пойдёт процесс».

К прошлому невиртуальному
мой вам неинтерес.
Телевизор многоанальный
не смотрю. Сериальный стресс

вообще ничем не снимается,
если ты в телепойло влез.
И чего человек сериалится?
Может быть, потому, что трезв?

На виртуальных пляжах
нет этих самых топлес.
Повторю, что сказал однажды:
запрещён этот самый секс.

Приказал долго жить шоу-бизнес.
А что в этом плане здесь?
А то, чего нет при  жизни –
то и есть.


* * *

Я поеду в Мардакяны.
Там на скалах ветер пряный.
Днём попозже – в Пиршоги.
Здесь пологий пляж пустынный –
загорать нагим не стыдно
вместе с книжкой Низами.

Край платанов и акаций
приютил немало наций
и сплотил в один народ.
Жили дружною семьёю
и общались меж собою
всё на русском языке.

Но пришли другие люди,
(их история осудит),
и разрушили страну.
Был Баку прекрасный город,
а теперь он будто голый
без евреев и армян.

В поэтическом веселье
посетил Баку Есенин,
где и встретил Шаганэ.
Он – поэт, она – красива,
вместе – творческая сила,
и родился новый цикл.

Чистокровную армянку
превратил он в персиянку,
стал Ширазом Апшерон.
И хотя в Ширазе не был,
под одним и тем же небом
тем же воздухом дышал.

Так «Персидские мотивы»
слог слегка велеречивый
и восточный колорит
обрели… В Баку у моря
я бродил, с ветрами споря,
но не встретил Шаганэ.

Тень ушедшего поэта
обитала рядом где-то,
я твердил его стихи:
«Я б порезал розы эти…
Чтобы не было на свете
лучше милой Шаганэ».

О своей тогда love story,
лире гения не вторя,
ничего не написал.
И она была армянкой,
мать её – азербайджанкой,
дочку звали Вардануш.

Жили мирно в Мардакянах.
Геноцид нежданно грянул
и распался в прах Союз.
Слышал я – отца убили,
дочку в море утопили,
мать в больнице умерла.

… Посетил я Мардакяны.
И уснул в машине пьяный
по дороге в Пиршоги.
Мне приснилось: ясно вижу
облик  твой и словно слышу,
Шаганэ, твои шаги.

…Каспий бился у причала.
Чайка жалобно кричала.
Вдруг я замер не дыша, –
может, в ней сейчас над морем
мне выплакивает горе,
Вардануш, твоя душа?
               

* * *

Летело время по касательной с откосом
на рикошет. Летели зубы, спицы.
Играли руки на спине девицы.
И Хронос из-за гор выкатывал с востока,
жизнь выжигая, пялил око:
 – А нукось, должники, пора остановиться!


Выбор темы

Ни строчки о весне, ни слова!
О музыке молчать, чтоб не спугнуть
летучего зверька первоосновы, –
в нём скрытый смысл, движенье, суть.

О Родине – не сметь. Когда б деянье
на пользу ей тобой совершено…
В любви публичное признанье
фальшиво, глупо и смешно.

Не трогать красоту (как холст в музее
не тыкать пальцем), ведь она, –
сколь не ищи в зенит глазея, –
гармония высот и дна.

Не верить и не ждать мессию.
Под музыку тоскливых тризн
не поминать, забыть Россию.
Про что ж писать? Про всё. Про жизнь.
       

Уговоры

Полюби меня, Наталья!
Полюби за нищету,
за метанья, за скитанья,
за надежд моих тщету.

Полюби меня, соседка,
за отсутствие зубов,
за язык, как хлорка, едкий,
за наличие долгов.

Полюби за многожёнство,
что от деток я в бегах,
за шляхетское пижонство
в незаштопанных носках.

Не за стих, не за гитару,
не за живопись мою, – 
полюби за то, что старый;
за домашний неуют,

за ничтожную зарплату,
за паренье в облаках,
за стыдливую заплату
на изношенных штанах.

Полюби меня, Наталья!
Полюби за алкоголь,
за похмельные страданья,
за тоску, за боль и голь.

Приходи, побудь со мною,
приласкай меня, любя!
А за всё за остальное,
за хорошее другое
полюблю и я тебя.


* * *

Неукротима весна в накале.
В небесах разыгралась интрига –
облака парусами брига
за горизонтом пропали.
И лишь одно одинокое
зацепилось за створы Рая.
На нём существо волоокое
с кроткой печалью взирает
на город в собачьем помёте.
Вероятно, заблудший ангел
в планетарном дежурном полёте
от ухоженных Франций и Англий
устав, наблюдает за нами.
– Кто ты есть существо-небожитель?
Не ты ли обрушил цунами
на Курилы? Сжёг засухой жито?
Затопил полстраны? Катастрофы
подстроил? И Бога хулитель!
Или, может, ты ангел-хранитель,
оберечь планету – твой профиль?
Ангел ручки сложит благочинно,
поклонился и вымолвил скромно:
– Министерство Весны огромно.
Я сотрудник низшего чина.
Моя должность – облачный пастырь,
Я без сна над Землёй летаю.
В нашем ведомстве высшие касты
катастрофами заправляют, –
так ответил ангел-хранитель,
скромный маленький небожитель,
и войдя в НЛО, растаял
в субпростанстве небесного Рая.
Вот такая случилась интрига
там, где город в собачьем помёте.
В планетарном свободном полёте
облака парусами брига
за горизонтом пропали.
Неукротима весна в накале.
   

Весенние зарисовки

Из-за леса, из-за гор, –
любо представленье –
глянул дедушка Егор*
в разных направленьях.

Злато взгляда положил
на творенье Божье.
Человечий мир ожил
и звериный тоже.

Окна верхних этажей
заиграли жарко.
Пара жёваных бомжей
вдоль аллеи парка

прочесали по кустам
в поисках посуды.
Но до них, как видно, там
кто-то был, приблудный.

Чудеса творит весна:
крохотное семя
пробивает снежный наст.
Утро воскресенья.

Два кота сошлись на бой
в дележе подруги.
Кобелишко молодой
носится по кругу.

А владычица его
псу швыряет камень.
Светит ей в глаза Егор,
скрытые очками.

Всё в движенье. Я воскрес
после зимней спячки.
Мой интимный интерес –
дамочка с собачкой.

Забегая наперёд,
я раскрою книгу, – 
не по Чехову пойдёт
данная интрига.

Кобелёк тот пропадёт,
а его владычица
жениха себе найдёт –
богаче не отыщется.

И прискорбный тот финал
мне расстроит нервы.
Но о ней я написал –
отомстил неверной!
             

*Егор – солнце
               

* * *
 
«Деревьям не дано гулять по свету», –
босой сказал мне ветер.
«Дома обречены стоять на месте», –
бродяге я ответил.
«Тогда – за мной!» – воскликнул ветер.
И я ушёл. Был молод, весел.
Полжизни с ветром куролесил
и возвратился, блудный сын.
Дом с деревом стоят на месте.
Он пуст. В нём ветер. Я один.


* * *

«Времена не выбирают», –
написал один коллега*, –
«в них живут и умирают».
Аксиома. До ночлега
два прискока, три пробега,
между датами – прямая
коротка, как ночка мая.


*Г. Шпаликов


* * *

Плечистые и молодые, обнимая джинсучек задастых,
могучими челюстями мнут жевательную резинку.
А мне бы хотелось пару вопросов задать им,
всем этим Аликам, Эдикам, Анжеликам и Зинкам.

Почём фунт лиха? Ответствуйте, молодые люди.
Вы знаете, чем оплачен ваш праздник?
Разве жизнь – это только лакомство дармовое на блюде
и беспредельное счастье? Разве?
 
Но я не спрошу об этом. Не надо
читать мораль и царапать их нежную кожу,
которой ещё предстоит ожог уранового распада,
а значит – решенье вопросов более сложных.

Им предстоит выдирать этот род из проволоки колючей,
докопаться до самой паскудной его начинки,
а пока... Жмите крепче, ребята, своих толстозадых джинсучек
и жуйте беспечно жевательную резинку!


* * *

Непрожитые жизни, иные варианты,
судьбы моей изломанной мутанты
фосфорисцируют в ночных виденьях,
как призраки существ, убитых при рожденье.

Возможная любовь, не ставшая любовью
и обернувшаяся потаённой болью.
Надежды, замыслы, благие цели
в бегах и суете не уцелели.

Всему была какая-то помеха:
куда мечтал – не довелось поехать
и то свершить, чего не совершил я.
Кто этот мужичок ничтожный и паршивый,

что правит мной подспудно, потаённо?
Чей пистолет, мне в сердце наведённый,
готовый выстрелить по приказанью свыше?
Чей голос по ночам я слышу,

когда судьбы моей изломанной мутанты –
непрожитые жизни, иные варианты
фосфорисцируют в ночных виденьях
как призраки существ, убитых при рожденье.


ПОСВЯЩЕНИЯ
         
       
Л.В. Десятовой по кличке «Червонец»

Людмила, первая леди массива,
Элегантна, как рюмка, как хищная птица красива.
У леди гнутые сабли – ресницы.
Глянет – готов удавиться иль вусмерть упиться.
Леди Лю, Корасуйская* королева,
с изяществом лани то правой, то левой
ножкой вращает хмельную планету, –
богиня на шаре. Знойное лето
в чёрных глазах и на смуглой коже
насквозь прожигает самцов прохожих.
Но в душе у леди полярные вьюги.
И хотя королева правит на юге,
в сердце её вселенский холод
и вечнососущий денежный голод.
Золотой червонец царской чеканки,
выходящая из многодневной пьянки,
как Афродита из грязной пены,
невинно и постепенно…

Золотой ободок на рюмке хрустальной
чьим теперь смаковать губам?
Настоящий металл или сусальный –
не узнать. Прощай, моя леди, гудбай!


*Корасу – речка и микрорайон а Ташкенте


Дариме

Как вода в графине,
хрустально имя.
Далёкое, иноязычно странное.
Ты не подброшена марсианами?

– Глаза-разрезы, взгляд раскосый, –
сказал один из местных поэтов, –
Вся – как вырезанная из кости
буддийская статуэтка.

Смеёшься – очи едва прочерчены.
Зато в изобилии лунные зубы
и губы
из гуттаперчи.

Вероятно, ты очень красива по-своему, по-бурятски.
По-русски, по-моему, тоже.
Пишу портрет твой. Чёрных волос аппликация
на жёлтой коже.


Ушедшим друзьям
               
            «Иных уж нет»….
                А. Пушкин

Как рыбы, затаившись в донной тине,
стоят они во мне немым укором:
ты пережил нас всех? Теперь уж скоро
твоя душа твой жалкий прах покинет!

Глядят они глазницами пустыми,
взгляд пустоты я впитываю каждой порой.
Как рыбы, затаившись в донной тине,
стоят они во мне немым укором.

И в память вмёрзшие кусками мёртвой стыни,
прохладой глушат мозг упорно,
но тлеет он, и память непокорна,
энергией её они живут поныне,
лишь рыбами таятся в донной тине.


Д. Л. Л.

Эта женщина так одинока!
В сорок лет
собирает она открытки
кинозвёзд.

В областном городке, как в клетке,
душно ей.
Женихов не найти приличных
и с умом.

Вечерами в своей квартире
иногда
открывает она пианино
и поёт.

А потом беспричинно плачет,
не допев.
А со стен кинозвезды смотрят
и коты.


Семейству С.В.Б.

В моей жилой и рабочей каморке окна светят.
Сирень за окном меланхолично ветвями качает.
В далёком городе за границей барышня Света,
если нет денег, похмеляется чёрным индийским чаем.

Барышня Света кроме женатого спирта любит кроссворды               
И сканворды – она их щёлкает, как белка – орехи.
После ночи с кроссвордом утром покорно, но гордо
Света спешит на работу в кафе латать прорехи

в бюджете семьи, состоящей из двух нашейников-внуков
и безмужней, и безработной, и скандалистки дочери Люды,
для которой  после «гастролей» в Южной Корее сущая скука
проживать в постсоветском пространстве среди инородного люда.

Люда не любит кроссворды, но тягой к женатому спирту и дорогим сигаретам               
страдает. Ещё поразил её всепланетный вирус мобильной связи.
Старший внук в курении табака и питие пока не замечен, однако подобным запре-там               
не выжить под натиском жизненных проб и сексуальных фантазий.

… В армянском кафе, уже в Ростове, двужильная барышня Света
посудомойка. Вечером там же Люда на комплименты клиентов отвечает нейтральной улыбкой, –               
пригодился опыт работы официанткой в Южной Корее. Автора уже нету,               
и он не знает, что внук на зоне, а внучка Маша по-английски спикает прытко.
               
Три женщины обитают в съёмной ростовской каморке,где окна светят.               
Сирень за окном меланхолично ветвями качает.
Уже россиянка, зависнув седой головой над кроссвордом, бабушка Света,
если нет денег, похмеляется чёрным индийским чаем.


В.М.К.

Бомж в заношенной одежде,
алкоголик в жизни прежней,
ныне трезвенник-зануда,
в вполне здоров покуда.

Чем же славен этот житель?
У ментов осведомитель
и сексот в далёком прошлом.
Моралист и жмот дотошный,

жизнь справляет в одиночку.
Говорят, что где-то дочка
в крупной фирме бизнес-вумен,
а сынок – тот даже в Думе!

Но стыдятся детки папы –
он для них советский лапоть.
Тот  не открывает тайну:
– Люди всякое болтают…


Т.Н.

Идёшь с озера,
волосы влажные.
Глядишь козырем,
вольная, важная.

Взгляд изменчивый,
глаза разные:
один застенчивый,
другой дразнит.

Мужики хорохорятся:
«Каково!
Спеет да холится,
а для кого?

Невеста видная
зря пропадает», – 
потому и обидно им,
оттого и страдают.

А характер с норовом –
в ответ смех:
«Не разделить поровну,
не одарить всех!»

Красота бесстыдная –
на, глазей!
Знаем лишь ты да я
цену ей.


Л. Дербиной

Живи, как долго жил Дантес
с чужой посмертной славой.
Чтоб на столе – деликатес,
и гардеробчик славный.

Но слава эта тяжела – 
пожизненное бремя.
Неси, кусая удила,
сквозь медленное время!

Как свет и тень, как ночь и день,
вы в славе двуедины.
Её не спрячешь от людей
ни в сердце, ни в седины.

Вину твою не искупить,
не оправдать отсидкой.
Ты будешь мучиться и пить
с какой-нибудь соседкой.

Закон тебя сберёг для нас
затем с формальным рвеньем,
чтоб тех, кто знает, сотни глаз
секли тебя с презреньем.

А ты живи. Плевать на них!
Подумаешь, элита!
Пусть никогда не снится стих
тебе, тобой убитый.

И сколько не рожденных их,
быть может, самых лучших!
...Но время шло, и гомон стих,
и не краснеют уши.

Но, может быть, болит душа,
когда ты бредишь ночью?
Теперь ты так же хороша,
как прежде? Или в клочья

виной истерзана краса,
и некому влюбиться,
а камни есть кому бросать
и поносить убийцу?

А что в тебе отозвалось
из тех печальных песен,
когда шатёр твоих волос
вам был вдвоём не тесен?

Умрёшь и ты когда-нибудь – 
в могиле не забыться.
Молва не даст тебе заснуть:
прохожий, подойди взглянуть – 
вот здесь его убийца!


А.Ш.

С дружком и бонной малой дочки
живёт фигуристая Нюра.
Уединившись в будуар,
ласкает камешки ладошкой,
тасует крупные купюры, – 
её постельный гонорар.

Подругам в «бизнесе» на зависть
и в пику вожделенной грусти,
на дискотеке под балдой,
к партнёру бюстом прикасаясь,
«сняла» дружка из «новых русских»,
отбив у стервы молодой.

Теперь фигуристая Нюра
глядит на мир из окон виллы,
вкушая ананасный сок.
Как бабочку в сачке гламура,
её лелеет «котик милый»,
целуя в розовый висок.

Пока дружка не пристрелили
завистливые компаньоны,
«бабло» хоронит Нюра впрок.
«Или посодют, – наследили! –
и конфискуют миллионы,
когда милок потянет срок.

Его (сноровистая Нюра
смекнула быстро в этом деле)
стрельнут, посодют – лабуда!
Мы посчитаемся культурно:
меня имели, как хотели? –
«Лохиня», «шлюха», «сука», «дура»
вас поимеет, господа!»


Ж.В. Перовой

Жанна Перова
при жизни такой
живёт не хреново
вдовой молодой.

С дочкой и мамой
Жанна живёт.
На ужин у Жанны
жерех и мёд.

Дочка Настя
«Орбит» жуёт.
В ожидании счастья
Настя живёт.

А счастье Жанны
не в жерехах – 
у Жанны нет ванны
и жениха.


Посвящается городу Улан-Удэ,
бывшим и нынешним его жителям,
самому себе, а также памяти собкора
союзного радио и прозаика А. Трухачёва

– Улан – кудэ?
– Улан – тудэ.
– Кудэ, кудэ??
– В Улан-Удэ!
                Из уличного диалога


Уезжаю из этого города,
чтоб сюда никогда не вернуться.
Прощевайте, други и вороги,
и подружки с интрижками куцыми.

Городишко провинциальный,
с апломбом малой столицы,
не дано было здесь мне родиться
и скончаться во смерти-печали.

Ухожу в перспективу далёкую
проводов железнодорожных.
Не щемит под ребром. Не ёкнуло,
не ударило сердце тревожно.

Край острожный, старообрядческий,
прощевай, землица чужая.
В этих далях искомого рая
пришлый ищущий – не обрящет.

Мой удел – посошок скитальческий
и прокуренные общаги.
Как натружены вспухшие пальчики
сумой со шмотьём и бумагой!

Объявленье в охрипшем динамике
тишину распороло позднюю.
Вдоль перрона с прибывшим поездом
беготня и лёгкая паника.

Я люблю суету вокзальную,
перегудки локомотивов,
взгляд дежурных ментов кинжальный,
и – представьте! – запах сортира,

спёртый воздух вагонов плацкартных,
непрерывный жор пассажиров
с публикацией собственных жизней,
пиво, водку, игральные карты.

«Не вейтеся чайки над мо – ё – рем!»*
Байкал я в Слюдянке увижу.
Со Щитовым уже не поспорю
о достоинствах местных книжек

поэтических… Что печалиться?
Под ногами страна огромная,
а потребности жизни – скромные,
если к девкам корыстным не чалиться.

Люд купейный ветрами надутый.
После стопки с несвежей котлетой,
нескончаемой песни попутной
пропою под гитару куплеты.

Пропою, как «товарищи в штатском»
смущают советских граждан,
подозревая почти что в каждом
диссидента с видом на Штаты.

Пропою, как от круга Полярного
до южных границ Союза,
урождается регулярно
директивная кукуруза.

Как был сослан и выслан Бродский,
позже – вышвырнут Солженицын.
На слуху – не на книжных страницах –
к нам добрался Владимир Высоцкий

на драных магнитных лентах…
(За какие-такие химеры
меня зачислили в диссиденты,
если был я вполне правоверным?)

Про граждан с рабской ментальностью,
и страну, больную на голову,
про деревню нищую, голую,
но с верой в хороших начальников,

я спел бы… Но – хватит. Иш как!
Сексот намотает на ушко, – 
суд и лагерь. Солдатик на вышке…
Было, – хлопотно! Проще – психушка.

Ничего я не спел, разумеется.
А молчал себе в мокрую тряпочку.
Стук колес монотонный, тряска чуть.
Всё само собою изменится.

Оклемавшись в новом отстойнике,
без оценок скоропостижных,
я воспомню город достойный
и его симпатичных жителей,

как его Селенга омывала,
в далях дальних сопок цепочку,
и туманов летних молочных
предрассветное  покрывало.

Жизнь рекою текла, струилась,
насыщенная и полная.
Молодые вперёд стремились,
молодыми всех и запомнил я:

Очкарика и коллегу Петрова –
соседа в жилухе барачной…
(Вера ещё не утрачена
в заморочки крутого Патрона).

Эксцентричного Лёву Лабока
с его живописной пластикой…
Новосибирского лабуха,
с кем дуэтом лабали классику…

«Сборища», «заседания»
у Зильбермана в «берлоге»…
(Не авторская терминология,
так что прошу прощения).

У Вторушиных «заседания».
Славные люди – Вторушины,
брат с сестрой… Рядом серое здание
где карьера моя порушена.

Вдоль излуки со спиннингом кружим.
– Блесну не видит… Вдруг слышу: – Штука! –
На песке ощерилась щука.
Вторушин сказал: – Твой ужин.
 
Хитроглазого Трухачёва
(смотрите моё посвящение)
переделал я в Москвичёва, –
зазвучал москвич по рождению.

Из всех нас самому лучшему,
ему, умнице неречистому,
я писал безответные письма
под ножом хирурга уснувшему…

Кто там на небе в радости?
Свита скопцов галантных?
Прибирать до срока таланты, –
не приемлю господней пакости.

В институтской общаге с Липатовым
за отсутствием крепкой выпивки,
одеколон, как сладкую патоку,
(первый опыт мой) залпом выпили.

Я пахнул клумбой на даче.
Два дня не ходил на лекции.
Первый опыт такой инъекции
был последним. Хотя и удачным.

Поэт – заложник кабацкий.
Улзытуева, гения местного,
перевёл на русский с бурятского.
Он ушёл с недопетой песней…

Семинар tet-a-tet со Щитовым
на косогоре у речки.
Низменное просторечие
в сочетанье с высоким Словом.

Неизменные аперетивы
тут же, но без закуски.
(В это время Патрон ретивый
громил молодое искусство.

«Пидарасы»**, однако, выжили,
за кордон навострили лыжи).
Толя тыкал: «Верлибр – это книжное,
а надо к народу ближе»…

Месткомом со студии изгнанный
с подачи ведомства некого,
автономно достиг коммунизма я, –
ближе к народу – некуда.

И последнее – чёрной краской,
а то белое всё да хорошее:
в оставленном городе брошена
моя дочь с женой распрекрасной …

А каков теперь этот город
с апломбом малой столицы?
Житель жителю друг или ворог?
Коррумпированная милиция?

На улицах скопище иномарок?
Как повсюду, «своя епархия»:
бизнесмены, мэр, олигархия
и сытая жизнь без помарок?

В общероссийском формате.
КГБ в ФСБ перекрашено.
Предвыборные компроматы?
На селе алкаши бесшабашные?

Быдло – «овощи», «фрукты» – элита.
Особняки и чёрные избы.
Жаль, не дожили до коммунизма…
– Магазин до скольки открытый?

– Круглосуточно. Через дорогу.
Постучишь – отопрут – спросишь Мотрю.
– Может, хватит? Ну её к богу!
Проспим до утра, там посмотрим…

У Байкала своя харизма…
Помню, кланяюсь истово
вам, наследникам декабристов
и треклятого советизма.

Прощевайте, живые и трупы!
Хороши актёры иль плохи,
мы были единой труппой
на подмостках прошлой эпохи.


*  Забайкальский распев
** Из лексики Н.С. Хрущева


Н.А. Лукьянову, поэту и другу

Были наивные, крепкие, как бетон, идеи.
Была вера.
Но ничего из идей не содеяв,
мы веру свергли.

Были хорошие  славные люди рядом.
Мы их забыли.
По праздникам было вино вином, а не ядом.
И зубы белыми были.

Какие в ту пору ясные были вёсны!
Долгие вечера
мы были вместе. Иль этого не было вовсе?
Иль было только вчера?

В груди полыхало. В глазах - неспокойные звёзды
далёкой цели.
Были дороги, поиск, целительные переезды.
Устав, осели.

Всё отстоялось. Трезво, спокойно, пусто.
Смерклось, похолодало.
Актёрской позой, мукой искусства,
что было – стало.

Ты заплатил уж, а мне повезло покуда, –
доля не злая.
Что было – избыто. А что ещё будет –
кто знает...


Эпитафия Н.А. Лукьянову

Кружит мир в пару и мыле,
обгоняя сам себя.
Ты лежишь себе в могиле,
высь и вечность возлюбя.

Годы мчат. Ты вне отсчёта.
Дни считаем. Ты – века.
Как выглядывая что-то,
грифом целишь свысока.

Будто знаешь ипостаси,
сферы все и все круги
жизни бренной. Как некстати
умер ты, живя в других!

Что тебе суетность наша,
деньги, должности, почёт?
Мы – живые. Мы – букашки.
Ты – вселенский звездочёт.

Смерти страх тебе неведом,
потому как – позади.
Мы открыты страхам, бедам.
Наши смерти впереди.

Не летай ко мне ночами,
душу зря не береди.
Незалеченной печалью
не живи в моей груди.

О тебе мы не забыли,
доживаем за тебя.
Ты лежи себе в могиле,
высь и вечность возлюбя.


П.Г. Бурову

Как в наше время непростое,
где шопошники правят бал,
приткнуться в уголке покоя
и ощутить тепла накал?

Где сердце женское утешить,
пустить слезу в жилетку дяде,
под кофеёк болтать неспешно,
да исповедаться не глядя?

И как под крылышком отца,
забыв про злобу, зависть, месть,
хлебнуть домашнего винца
и чебуреками заесть?

Где чай попить, стрельнуть купюру,
(в кармане чисто, как в раю),
вздохнуть про нищую культуру
и вспомнить молодость свою?

К услугам вашим – Петя Буров
со взглядом чистого юнца,
с подтянутой вовнутрь фигурой,
хоть в ранге деда и отца – 
с душой молочного младенца,
как после стирки полотенце
у свежебритого лица.

Как в наше времячко крутое,
где шопошники правят бал,
на рынок опосля застоя
такой вот праведник попал?..


Н. М. К.

Наталья Михайловна, как Вам не стыдно!
Вы раздеваетесь и обнажаете то,
что всякому рентгенологу видно
сквозь платье, сквозь свитер и даже пальто.

Перестаньте доказывать Вашу скоромность:
– Ах, не надо, не трогайте ниже! Ах!
Из ткани прёт сплошная скромность,
и денежно-хищный блеск в глазах.

Наталья Михайловна, в годы НЭПа
такие кубышки снимали банк
под звуки танго и уанстепа.
Нынче в моде девица-мустанг.

И только корысть не выходит из моды.
Молодеет цинизм на старых дрожжах.
Отделится от Вас порочности модуль –
останутся скука и ноющий пах.


О.С. Кальюнди
(Таллинские эскизы)

1
– Вот камень… Дух времён хранит.
Он музыка сама. Он -  Гендель.
– Твой вдох и выдох на гранит –
миг долговечнее легенды.
– А этой башне триста лет,
но цоколь позже переложен.
– Хорош был в «Глории» обед,
хороший цоколь тоже.
– Вот дворик. Спустимся в подвал.
Живут здесь бедно, но со вкусом:
цветы… зачем ты их сорвал
с корнями? Выбрось в мусор!
Иди сюда. Как здесь темно!
Дай руку! Где-то выключатель…
Не жми мне локоть! Вот окно,
а в нише – Божья Матерь.
… Как жаль, – ремонт! Бог с ним, войдём.
Мы в католическом соборе.
– И, наконец, с тобой вдвоём.
Нет  сторожа – взойдём на хоры.
– Скрип двери… звякнуло кольцо…
Ты видишь? – кто-то входит!
– Я вижу лишь твое лицо
и – ни души в приходе.
– Стой тихо. Слушай, что скажу.
Ты слышишь? – Да. Когда ты рядом,
я за движеньем губ слежу.
Ты говорила, в их обрядах
нет протестантской простоты…
– Ты спятил! Целоваться в церкви!
– Но мы одни, а Бог простит,
он страстотерпец, – стерпит!

2
Постоим у парапета.
Дождик капает – бог  с ним.
Будто зодчий у макета,
город с птичьего полёта
с морем, с небом обозрим.

В черепичном оперенье,
небо шпилями прошив,
мреет Таллин. Чад осенний.
Высота. Оцепененье.
Автономное паренье
отделившейся души.

Парк в пару. Деревья наги.
Даль туманна, но светла.
Грусть о прошлом, как варяги,
к фьордам, где гнездятся саги,
в белом струге уплыла.

Там Европа за туманом,
как за дверью голос твой, –
моря низкое сопрано,
эхо пляжей, ресторанов,
зов далёкий и чужой.

Тлеют в искрах золотистых
потаённые глаза.
Взбив охапки палых листьев,
сердце бедного туриста
с колокольни Олевисте
круто взмыло в небеса.

И разъяты высотою,
мы над Балтикой парим.
Что маячит за спиною?
Тридцать три весны за мною,
за тобою тридцать зим.

Сто дорог и сто печалей
наши судьбы развели,
разлучили, разомчали,
и любви – одной – начало
схоронили на мели.

Лист планирует на камни,
вдох и выдох до зимы.
Вот и эта осень канет,
«Ка – нет, ка – нет», – вторят капли,
вслед за нею – канем мы.

Не по нас ли звон прощальный?

Я уеду в город  дальний
на другие берега.
Мне приснится старый Таллин,
промельк рук в толпе вокзальной,
«Туле ялле вана Таллин», –
голос твой издалека.

Что ж останется такого
для итога и конца?
Осень. Море. Взлёт костёла.
Незначительное слово.
Тень забытого лица.
 

О.Н. Петрову

Сегодня ночью снился мне Петров.
Под дых направив дуло автомата,
он крыл меня отборным матом:
– Казнить! – орал. – Прольётся кровь
без следствия, суда и адвоката!

Взмолился я: «А в чём моя вина?
И чем не угодил несчастный старикашка?
Что за компанию не ел он кашку
овсяную? По праздникам не пил вина,
а в будни, затаясь, черкал бумажки?

Что кран не закрывал и грыз чеснок,
и жарил лук в заклеенной квартире,
а по утрам шумел водой в сортире,
короче, досаждал чем только мог,
а чем не мог – пытался, жалкий лирик!

Но был как рок неумолим Петров,
и зол был крепко – мучила простата,
и полоснул меня из автомата,
но вмиг прозрел, что наломал он дров.
А, впрочем, – чепуха, – подумаешь, утрата!

А жертву погребут за счёт казны...
Погиб поэт, непризнанный Петровым,
а  я проснулся, как уснул, – «совковым».
Петрову миловать накладней, чем казнить.
Теперь он согрешит убийством новым.

Без покаяния. По-прежнему речист.
Без комплексов. Пьёт кофе. Ходит бриться.
К душе его казённой не пробиться.
Поэт погиб, на очереди – гитарист.
Потомки заклеймят убийцу!


Е. П. Мельникову,
художнику и поэту, другу и тёзке

1

Когда ты шагнул в девятое десятилетие,
я чирикал в начале восьмого.
Ты надеялся дальше длить время летнее,
я – чтоб жизнь повторилась когда-то снова.
Поживём неспеша до Пришествия, до второго.

…Что-то языческое у сына священника православного.
Романтизм неизбежный в «младыя лета», –
корневое и книжное. Кони – метафора главная.
Согласно фамилии в жерновах твоего интеллекта
перемолоты – извини глагол некорректный –

для собственной мускульной живописной манеры –
Вермеер, Гойя, Сикейрос и, может быть, Модильяни,
включая десяток своих, современных, но я уверен,
что углубляясь в себя, возвращаешься постоянно
к своему кумиру – мэтру Полю Сезанну.

Его утвержденье о том, что художник
лишь после пятидесяти начинается,
твой ангел-хранитель услышал, возможно,
и если первые пятьдесят не считаются,
добавил тебе ещё, а сколько – не знаю я.

2

О живописи твоей не буду – натоптано искусствоведами,
да и коллеги прошлись «без обиды, по-дружески».
Лучше скажи, во время учёбы ты ежедневно обедал
или всё одновременно: завтрак, обед и ужин?
В Челябинске, после войны, наверное, было хуже.

В съёмной комнатке – нет стола – вкруг этюдника.
(Отсюда сбежала  любовь, не терпевшая запаха красок).
Насколько обильна выпивка, настолько закуска скудная.
В эфире прокуренном Вечное и Прекрасное
над нами кружило и капало в рюмки с красным.

Твоё умение молча выслушать собеседника
ныне утрачено. Каждый в своих эмпиреях,
либо витийствует непоседливо.
Вино провоцирует бурную логорею,
а ты лаконичен. Только глаза на взводе добрее.

Новый год у Бурмакина(1)… В гостях у Рузы Чарыева(2)…
(Рузы уже нет. А Володя стал академиком).
Вы ещё молодые, вы одержимы порывами,
«левые непродажные», без мастерских и без денег.
А слава мимо летит, но крылом пока не заденет…

3

Уже говорили, что ты похож на Сократа?
Автопортрет… Технически вроде бы невозможен:
к зрителю – голова, так сказать, от обратного –
затылок и лысина. Светится всё же
«Лик в зеркале»(3) – номер два, с философом схожий .

Я видел, как ты танцевал с фактурной хохлушкой,
но смотрелся с ней рядом помельче – как пони
около рослой кобылы, однако послушной
ковбою с палитрой, кем укрощаются скифские кони,
а может быть, и красавицы с веером на балконе;

как дрался с матрасом два раунда кряду без роздыха;
через высокий дувал сигал по «интимному интересу»;
с Талдыкиным(4) на пари под водой держался без воздуха:
а как женщин ты покорял – про то никому неизвестно, –
не болтлив, не хвастлив, тем более, не повеса.

Сфинкс – молчун «раскололся» в книжице поэтической,
где обнажился, аки Сатир, в графическом автопортрете,
предупреждая, что (по причине этической)
стихи его – хобби. И здесь о себе – ни строчки, а всё – о поэтах,
художниках, об искусстве, – с любовью и пиететом.

4

Русь и Восток – взаимные завоеватели.
Могучая ню(5) у тебя – не гурия из гарема –
подтверждает, что красота – относительное понятие.
Русь и Восток в вашем браке – доказанная теорема.
Ангел-хранитель твой уберёг этот чёлн от крена.

По искусству скорее ты местный, чем «почвенник»,
да и звание носишь – художник народный,
будучи равнодушным к чинам и почестям…
Мы богатые, Женя, у нас две Родины.
Были «товарищи», а теперь «господа благородные».

Когда ты шагнул в девятое десятилетие,
я чирикал в начале восьмого.
Ты надеялся дальше длить время летнее,
я – чтоб жизнь повторилась когда-то снова.
Поживём… – написал. И осёкся: двадцать шестого

«Синий конь»(6) приустал, всадник Мельников спешился…
Он в музеях и частных коллекциях отдыхает.
То нашёл, что искал. Получилась жизнь цельная и успешная, –
издаются стихи и альбомы, на лекциях упоминают –
его жизнь продолжается. Только иная.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Когда я уже заканчивал это стихотворение, пришла скорбная весть о кончине художника. Он умер          26 сентября 2010 года, не дожив до восьмидесяти двух лет несколько дней. В посвящении ему я обращаюсь к  живому другу, и в первом варианте концовка была другая. Но пришло известие… Мы пишем, а смерть редактирует.


ПРИМЕЧАНИЕ:
1, 2, 4  – ташкентские художники, друзья Мельникова,
3 – картина Мельникова,
5 – картина Мельникова «На берегу Коксу»,
6 – «Синие кони времени» – знаковая работа Мельникова      с его же поэтическим комментарием.

 
Ещё Мельникову

Так будет: когда отпадут всех сует вериги,
и опошлится то, что было когда-то свято,
ты будешь висеть на гвоздях, как распятый,
я – захлопнутый в нечитаемой книге.

Тыкая в холст твой, скажет джинсовой девице
юнец, уверенный в собственной гениальности:
«По цвету он взял отношение не в тональности,
а так ничего… В офисном интерьере сгодится».

Он же ей же: «Подорожал опять «Компьютерра».
Ленин и Маркс – раритеты совковой жизни –
в макулатуру! – вот маленький бизнес.
И стихи – кто теперь их читает? – не факт, не потеря».


Л. Г. Веденеевой

«Убегаю, убегаю, убегаю
к экстрасенсу на лечение гипнозом».
Догоняю, умоляю, заклинаю, –
вера в чудо – как сердечная заноза.

«Вы – не медик. Новый метод! – убегаю».
От себя ли? От меня ли? От болезни?
Операция – вот метод! Догоняю – 
не догнать. Пучок разящих лезвий

под соском груди подложно упакован
лишь до срока рокового. У порога
не спасёт тебя дверной косяк с подковой,
ни любовь моя, ни маг, ни вера в Бога.

«Убегаю … улетаю … исчезаю
и теряюсь в чёрной птичьей стае.
Где же чудо, где Спаситель мой? – не знаю.
Там, за гробом, где Любовь витает?

Если есть Он, почему я умираю,
не дожив до своего сороколетья?
Если нет Его … нет Рая?..» Догоняю,
догоню и рядом лягу тлеть я.


Л.Е. Шестаковой

Когда прочитаешь это,
отец, скиталец и грешник,
по изнанке белого света
будет брести неспешно.

Там, за чертой полночной
растаяло эхо тризны
и проявился прочерк –
метка прожитой жизни.

Казалось, что мелкой ложью
не склеишь большую ложь.
Каким бы зигзагом сложным
ни шёл, всё равно дойдёшь.

Быль и небыль мешая с бытом,
я барахтался в мутной жиже,
как подранок всеми забытый,
но который всё-таки выжил.

Он пытался взлететь однажды,
перебитым взмахнул крылом...
С жаждой неба и моря жаждой
я ушёл в горизонт пешком.

Шёл я к цели, которой не видел,
брёл туда – не знаю, куда.
По бокам разбегались виды
и шарахались города.

Походкой моей упругой
от могилы, как от порога,
в пределах того же круга
ты пойдёшь, но другой дорогой.

Проживший на скудную смету,
я рядом летаю где-то.
Нету сволочи-смерти,
есть лишь изнанка Света.


Д. Бритову

Встретил Диму Бритова
немытого, небритого
и давно небитого.
Надо юношу помыть,
в парикмахерской побрить
и слегка его побить,
чтобы снова полюбить.


Н.А. Ежовой

Некоторые из стихов этой маленькой книжицы
написаны в вашей укромной станице,
где гул поездов по ночам не слышится,
а утром меня пробуждали птицы.

Нобелевский лауреат, стихи не писавший,
висел надо мной, как сыч горбоносый,
хоть мёртвый, на душу страх нагонявший,
он мучил меня безответным вопросом.

Но мне помогало урчание холодильника,
и как ветка сирени в форточку влезть стремится,
и мелодия «Шутки» Баха в мобильнике,
где сливочный голос моей ученицы

возвещал: «Сегодня я не приду по причине…»
Печально. Новая дырка в бюджете.
Очинив карандаш ножом перочинным,
затеплим лампаду надежды в поэте!

Помогало кишащее звёздами небо.
Походы с ведром до ближней колонки.
Одиночество. Блеск чистейшего снега.
Тишина до звона в ушных перепонках.

А то без всякого уведомления явится
с банкой грибов или с банкой варенья.
Опять филонит донская красавица!
…И рождается новое стихотворенье.

Приход и уход её, а точнее –
приезд и отъезд её на машине…
Стук  в дверь – и в клетке моей светлее.
Ушла – всё окрашено цветом мышиным.

Помогало нашествие кошек окрестных.
Вечером приманил подлещиком свежим
одну.  А утром – три барышни интересные
ожидали меня, вожделея надеждой.

Сестрица тигрицы с космическим глазом
сказала по-марсиански: «Мяу!
Мы исчезнем отсюда как только, так сразу, – 
каждой по рыбке!» – Дал. Оказалось – мало…

Помогали утренние прогулки
до новой больницы. И летом, и в стужу.
До контейнеров с мусором в переулке –   
променад перед сном, заменяющий ужин.

Ещё помогало отсутствие денег.
Мат за стеной истеричной соседки,
означающий, что никак не разделят
сёстры родные имущество предков.

Вопль квартирантки: «Опередили!»,
когда заседал я в интимном местечке.
С тех пор, как тогда ты меня проводила,
мне снится родной дворовый скворечник.

Мой подарок, как говорится, по теме.
Что зонтик, шампанское из продмага?
Шампанское выпито, зонтик потерян.
А книжка осталась! Где-то в бумагах…

Смеркнет суетный день. На тахте, уже затемно,
из любопытства, по прихоти или по лени –
однозначно – читать меня необязательно,
ибо ты из непоэтичного поколения.

Уходим всё дальше, а нечто всё ближе.
Парафраз из недавно ушедшего классика:
я тебя уже никогда не увижу,
наша встреча – более, чем фантастика.

Наталья, прощай! Эта книжка на память.
Оттуда, где солнце другое светит.
Нелегал из Ташкента Евгений Палыч
будет помнить тебя до самой … до смерти.


Ю.В. Додину

Дядя Юра, ты молчальник,
тихий ласковый подлец.
В ЖЭКе ты теперь начальник,
я – всего лишь твой жилец.

Отключили в доме воду.
Все жильцы твои в говне.
Ты напакостил народу,
персонально – лично мне.

Многим сделал неприятность,
хоть и думал об одном – 
мне нагадить. Но говнятность
охватила целый дом.

Ах, начальник, ох, молчальник!
Приходи ко мне домой.
Мирно выпьем водки чайник
с подключённою водой.


Н.О. Яковлевой

Состарилась моя беззубая любовь на расстоянье.
Устал я звать тебя усилием воображенья.
Душа – прогорклых чувств болотное стоянье,
и мозг испепелён костром самосожженья.

Была ли ты? Не знаю – сомневаюсь в прошлом.
А был ли я когда-то дивно молод,
что мог бы всё отдать за твой надменный холод,
хотя бы не было в том никакого проку?

В трясине бытия, как в дантовом аду барахтаясь,
мы разлагались медленно и старились микронами.
И разноликие, и разнополые характеры
переплелись корнями, отдалившись кронами.

В немыслимой дали времён, в жару, в краю саманном
два отрока тянулись к яблокам незрелым.
Но змея не было, а был потом понос и что-то там заело, –
короче говоря, сюжет не для библейского романа.

Там девушка в трико меня не замечает. Тайно
выслеживал её, как зверя – изощрённый егерь,
и как бы ненароком, и вроде бы случайно
встречал и тяжелел, недвижимый, как мебель.

Ни кистью, ни резцом, на блёклом языке бумаги
при помощи пера, словесных ухищрений,
при всём таланте, поэтической отваге
не воссоздать её ток линий и движений.

Я помню – шуба чёрная искусственного меха
и модный красный сапожок на фоне снега,
перчатка с тайной, звон, сошедший с неба,
кокетливый намёк придушенного смеха.

Имеет ли значенье ныне, о чём тогда мы говорили?
Слова истаяли как снег и улетучились.
Что НЕКТО ЕЙ сказал похожее, допустим, в Древнем Риме,
то после нас ОН повторит в подобном случае.

Снег, смех, сапожки и перчатку с тайной
руки, не знавшей моего прикосновенья,
вторично проживу в последнее мгновенье, – 
вот всё, с чем двинусь я в исход летальный.

В потусторонних снах и странствиях безличностной материи,
где ангелы забыли нас и рёвом труб не встретили,
потерянный и списанный небесной бухгалтерией,
подстерегу тебя в каком-нибудь глухом тысячелетии.

Да толку в том! – и там всё повторится снова.
Непрожитое здесь и там ничем не станет.
Завещанная Им любовь обминет и обманет.
Ну что ж, начнём с нуля. С азов. С первоосновы.


К.В. Ломейко

Ксения!
Твоё имя рифмуется с днём весенним.
Нераскрытая тополиная почка,
Ксения, моя духовная дочка.

Ксюша,
буду любить, ничего не нарушив
в душе твоей хрупкой.
Ты светишься праздничной рюмкой.

Похороним
присущую мне иронию,
возродим отжившую куртуазность.
Любовь от старческого маразма.

Ксюша,
загляни в мою ледяную душу.
Ты найдёшь там свой слепок, свою ксерокопию,
надуманную, как утопия.

В апреле
не написал твой портрет акварелью,
не дарил тебе в мае ветки жасмина.
Три жизни моих просвистели мимо.

«Гитара»
скромно упрятана в брючную пару.
Овладевший ею не будет счастливым.
Плутуют глаза – две карие сливы.

Запах
крадётся на мягких кошачьих лапах.
Абрис формует фигуру тонко.
Звуки ластятся к перепонке.

Пальцы
точёным ногтём ласкают не пяльцы –
струны терзают. Зелёные звуки
майской бронзовкой садятся на руки,

червем
точат мне сердце. В небе вечернем
реют стрижами. Влекут, увлекают.
Режут ножами. Профиль – лекало.

то влево,
то вправо смещается. Королева
без короны, колье, колец и подвесок.
Над губою пушок, как весенний подлесок.

Принцесса.
Жертва жизненного процесса.
В звуках вижу тебя обнажённой.
Глядя в спину молодожёнам.

Не печалься!
Не все на грифе отыграны вальсы,
не все станцованы терпкие танго.
Где-то с лассо гарцует и твой мустангер.

Ксения!
Ты мой крест и моё воскрешение.
Тоска по богине такой же раскосой,
в тунике с амфорой, простоволосой.

Сердцами, – 
как между нами время мерцает,
по шороху крыльев, по шёпоту ветра, –
услышим музыку переменного метра.

Как трели,
звеня, мы проходим. Но параллелям
не пересечься – бок о бок, так рядом!
И музыка эта приправлена ядом.

В снах странствий
околоземное мерил пространство.
Не совпадают наши орбиты.
И непреклонен Главный Арбитр.

Как прежде
я буду один с поседевшей надеждой.
А уходя, тебя я покличу:
Беатриче, как умирать непривычно!

Оплачем!
На метрономе allegro vivace.
Мой ритм пунктирный. Твой голос ребячий.
Дуэту не быть так или иначе.

Оплатим!
Всю жизнь рядился в актёрское платье,
играл не себя, а кого-то другого, –
стриптизу духовному время и повод.

Винный
памяти хмель ударит в твой мозг невинный.
Позже, может в глубинке алтайской
эти строки вспорхнут запоздалой стайкой.

Кинолента:
На раскалённом асфальте Ташкента – 
силуэт. Сексуальные стоны гитары.
Ушаков. Тепляков. Ломейко. Сапаров...

Не верю,
что небо душе отверзает двери.
Проверил: любовь – это адская мука.
Но верно, всё прочее – райская скука.

Dolce
прошу, продли себя здесь подольше!
Мне ветер вдогонку: arivederci!
– Ксюша, – зову тебя dolce, dolce...


Коллективу с перспективой

Недужен и сникает в споре
тихоня-труженик Смирнов.
Натужен будто при запоре
и целеустремлён Петров.

Максудов хитро льстит начальству.
Спит анемичная Крылова.
И разрывается на части
от рвения Ирэн Круглова.

Самсонов метит в диссиденты
и ловит «голоса» в эфире.
Семёнов платит алименты,
перебиваясь на кефире.

Люлько своей семьи опора.
Всё – для семьи и всё – в семью.
Овчарка рыщет вдоль забора,
и дом с запорами семью.

Стас Бельский, циник, мот, пройдоха,
в корпоративных пьянках дока.
Компашка со смеху подохнет,
услышав с ЭТИМ анекдот.

Зинчук – игрок. Везунчик в нардах.
Где Стелла Крамер – там базар.
С осанкою кавалергарда
Роман Храмцов «сперматозавр»,

«снимает» одиноких женщин,
не попадая к ним в полон.
Очкарик Федин добр, застенчив
и тайно в Сонечку влюблен.

А эта барышня зануда.
Очкарик, стёклышки протри! – 
красивой внешности под спудом
духовный вакуум сокрыт.
 
Шпак – шахматист перворазрядник,
и активист, и «многочлен»,
речист, а профи заурядный.
Один Энмарк, другой Владлен –

Пилигины, родные братья.
Второго Сонечка пасёт,
в мечтах вынашивая счастье.
Проценко – жлоб, и в этом всё.

Любимчик шефа, завотделом
Лигай,  лучащий доброту,
свою квартиру так отделал,
что жить в ней – портить красоту.

Знаток марксизма Лев Гольдмахер
уже на пенсии давно.
Но «пашет» Лев Борисыч в страхе
остаться не у дел. Вано

Татарашвили спит и видит
прибрать к рукам отдел продаж,
и обналичив неликвиды,
затем рискнуть на абордаж,

но… тут в расчётах есть изъян:
категорически мешает
стратегу тактик Абезьян,
который шефа замещает.

Дела идут, контора пишет.
(Потом определят: застой).
Вахтёр и дворник дядя Миша
лениво шаркает метлой.

Ход сбавив, сонная эпоха
запала в Божью благодать.
Всем относительно неплохо.
И всем на всё и всех плевать.

Но вдруг опасно заштормило,
запели «Новый поворот»,
вконец заклинило кормило
и развалился дряхлый плот.

И – грянул девяносто первый!
И – расчленил державу враз!
Реформами терзают нервы.
Приватизация. Маразм.

И поменялось всё местами:
стал званым тот, кто не был зван.
И новый босс (комсорг-наставник)
контору офисом назвал.

А прежний шеф Вадим Корягин
поднялся выше, там завис.
Он министерские бумаги
спускает для движенья вниз.

Гольдмахер драпанул в Израиль,
где Маркс хоть свой, да не в чести.
Спросил: «И где ж ворота Рая,
чтоб я тут жил?» – и загрустил.

Петров создал свою контору,
лопатой денежки гребёт.
Но как ни хрячил до упора –
пять лет – дефолт – и он банкрот.

Самсонов окопался в Штатах.
Он не клевещет. Он таксист.
Из кроличьего меха шапки,
от жён и алиментов чист,

Семёнов шьёт. Игорный бизнес
Татарашвили прикупил.
Лигай – как жаль! – ушёл из жизни.
Смирнов по-чёрному запил.

Владелец модных ресторанов
и магазинов Абезьян
теперь на бумере с охраной
курсирует  ни трезв, ни пьян.

Ирэн на пике оптимизма – 
на днях её сосватал Стас.
О прочих жертвах советизма
нет информации у нас.


А.В. Маркевич, повитухе этой книги

Вы сидели верхом на сфинксе,
я – под сфинксом у невской воды...
Нам обоим тот город снится,
там остались наши следы.
Почему их дождями не смыло?
И в каком это было году?
Вдоль Невы Вы идёте с милым,
я навстречу с милой иду.
Поравнялись. Мы не знакомы.
Разошлись... С отстранённым лицом
в коридоре у женских комнат
я встречал Вас в общаге потом.
Мы не местные – пришлые люди.
Нам не спится в белой ночи.
Мы южане, и город свой любим,
но и в этот влюбились почти.
Вы студентка-заочница. Как же! –
в перспективе искусствовед.
Здесь Вы знаете портик каждый,
и во славу каких побед
воздвигались столпы и стелы,
где, когда и – главное – кем.
В ИЗО я что-то «пропел» бы
в архитектуре – того… совсем.
Я путал Росси с Растрелли,
на вводных лекциях дрых.
Мотался к любимой в Стрельню,
пил с богемой в подвалах ночных.
Абитурьент-неудачник,
провинциальный бард,
впоследствии понял: иначе
решилась судьба, и я рад.
А то стал бы музейной крысой,
экскурсантов по залам таскал:
«На картине – смотрите – нарциссы...»
А на сердце злая тоска.

Мы встретились через полвека
на жизненном том вираже,
где мы оба ещё не калеки,
и когда не совсем, но уже.
Где теперь этот город? На Марсе?
А мы на Венере, в жаре.
Белые ночи погасли.
Чёрная ночь на дворе.
Пуст без нас Васильевский остров.
Вы там были. И я там был.
Мы ему снимся. Всё просто:
вы – любили. И я – любил.
По заведённому кем-то кругу,
щуря пары счастливых глаз,
другие будут любить друг друга,
город – жить, Нева – течь. Но – без нас.

P.S. Вы простите, коль я не потрафлю
и спрошу через множество лет:
где статьи и тома монографий
о художниках? Ах, Вы – поэт?
И музей ваш ли-те-ра-тур-ный?
И директор музея – Вы?
Это, знаете, очень недурно
для меня, и я Ваш визави.
Не состряпать ли нам мою книгу –
первый томик – на старости лет?
Ибо вот какая интрига – 
к сожаленью, я тоже поэт.

«Запрягала» Маркевич долго.
И музей какой-то не тот...
Мы доскачем когда-то до толка?..
Доскакали. И книга – вот.


НА ИЗЛЁТЕ


* * *
      «Там за далью непогоды,
      есть блаженная страна»
                Н. Языков. «Пловец».

Там, в глубинах мирозданья
есть планета, где живут
совершенные созданья
под названием «лапут».

Лапутянам тем известен
жизни краткой скрытый смысл,
хоть и слеплены из теста
из того же, что и мы.

Но не шлют они сигналы,
не протягивают рук…
Там своих забот немало, – 
просигналил старый друг,

что в галактике соседней
изобрёл велосипед.
И они сидят там сиднем,
и у них контакта нет.

И они не знают смысла.
Ищут, глядя в потолок.
Над планетой их зависла
Мгла невежества и склок.

По Вселенной слухи ходят:
Бог контакты запретил.
Где-то кто-то там нашкодил,
и сиди тут взаперти!

Миллионы телескопов
смотрят в сторону лапут:
ничего, теперь уж скоро
отзовутся и спасут!

Но не шлют они сигналы,
не протягивают рук…
Может, их самих не стало,
как и нас не станет вдруг?..


Первый снег

1
Ещё и листья не успели облететь,
ещё и осень не успела надоесть,
а уж зима  пока ещё несмело
мазнула в жёлтые оттенки белым.
Травы последней зеленеющая гать
покрылась за ночь первым снегом,
как свежей простынёй кровать,
и солнышко её с утра утюжит,
дымятся в белых блюдцах лужи,
и мухи живы, благодать,
сидят на окнах, лапки чистят,
но как-то сонно, флегматично, –
к стуже.

2
Деревья мокры, одиноки. Как скелеты
на кладбище непогребённых листьев –
останков  некогда звенящей кроны –
стоят раздеты.
На ветках ни одной приличной птицы –
одни вороны.

3
Собаки нет и нет камина,
и пить не принято с утра.
Все страсти около да мимо –
блюди режим и дисциплину.
Взгляни в окошко – детвора
не в школе дремлет на уроках –
скользит на санках и на лыжах!
До возрастных твоих пороков,
до геморроя и до грыжи
им далеко, но достижимо
при соблюдении режима.

4
На жёлтом белое приметив,
сиди на язвенной диете,
и вяленых считая мух,
читай свои поэзы вслух
бетонной стенке,
где притаившиеся мыши
авось услышат.
И в белом нежно-голубые
ищи оттенки.
Когда друзья тебя забыли,
и некуда от скуки деться,
впадай в прострации любые,
но лучше – в детство.
               

* * *

В ноябре, в заброшенном парке больницы
было так тихо, как будто трёхмиллионный город вымер.
На платаны и тополя с полей на ночлег ещё не вернулись птицы.
Вдруг вспомнилась женщина с грудью отвислой и нежной, будто коровье вымя.

Ещё один лист отделился от ветки неслышно
и, балансируя, под ноги лёг намеком о прошлом,
которое всё настойчивей рвётся из темноты подвала на крышу, –
пришлое прошлое, будто ребёнок брошенный;

вырастает невидимо; днём не тревожа, является ночью –
причина бессонницы и её следствие одновременно;
с идиотской улыбкой банкрота, чей вексель просрочен;
укор, кривая усмешка и куцего будущего отмена.

Ещё один лист неслышно снялся с ветки платана,
и прошуршав над ухом, тихо плеча коснулся.
В прошлом женщина эта была, как теперь говорят, путаной
с нравом стервозным. Звали её, допустим, Марусей.

Давно уже постарели её пороки, присущие женскому полу.
Усохли мои добродетели тоже, – взаимное уничтожение.
Чистая девочка, мальчик опрятный ходили в детсад и школу.
Машенька – Маша – Мария – Маруся, Женечка – Женя – Евгений.

А в конечном итоге – заброшенный парк и больница.
Как тихо! Город оставили жители, а меня, как Фирса, забыли.
Листья шуршат. На платаны и тополя возвращаются чёрные птицы.
Кто там стучится? – нас нету. Но прошлое знает, что были.


Молочница

Ранним утром будят крики молочницы: «Молокьё – о – о»!
Молодая, с двумя тяжёлыми сумками.
Поднимается рано – как солнце встаёт.
Частые роды, жизнь с детьми недоумками.

«Кизим»(1), – при встрече ей говорю, – «керак эмас(2) «кьо – о»!
Смущается, соглашаясь, – в крови почитание старших.
Логопедик наивный, менторское поученье твоё,
разумеется, тонет в молочной каше.

В пёстрых узбекских штанах, кавушах(3), деньги – в носке.
Эта земля её. Молчит, – молоко, вероятно, продано.
Апатрид, ты тоже родился здесь. А ныне в тоске, –
не востребован исторической Родиной.


1) Кизим (узб.) – девушка, девочка. 
2) Керак эмас – не нужно.
3) Кавуши – среднеазиатские галоши.


* * *

Тоска и лоскуты воспоминаний
под шум дождя о том, что было с нами;
провалы в тьму с пугающими снами,
где кровь, землетрясения, цунами, –
такое вот по старости кино.

Старинный фильм. И вдруг порвётся плёнка,
киномеханик в образе бесполого ребёнка
нам подмигнёт с намёком тонким,
мол, продолженье будет  – ТАМ, в сторонке,
где ждут нас с нетерпением давно.

А посему, друзья, отжившие жистянку,
последний раз на солнечной полянке
под блюз вертящей задом негритянки
организуем заключительную пьянку,
исполнив то, что было нам дано.

А было каждому дано по силам.
И невдомёк Ему, кого куда сносило
с дорожки праведной. И у кого что было –
то всё прошло (по Пушкину) и стало мило.
Киномеханик тот уже стучит в окно.

Не ждали, как всегда. А ты ещё немытый,
небритый и какой-то недожитый,
для рандеву такого не готовый.
А это просто, (по Есенину не ново), –
как пить, как есть, как слить говно.


* * *

Мелкие везения, большие неудачи.
Время не бежит уже, а галопом скачет.
Скоро небожители призовут к ответу.
А ответа внятного не было и нету.

Мелкие свершения, долгие простои.
Для такой позиции правило простое:
не стремись, как в юности покорять высоты.
Издали ландшафтные созерцай красоты.

Мелкие находки, крупные потери.
Сколько разбазаривал и чего похерил –
не сочтёшь на денежки, не вернёшь, не купишь.
А фортуна – стервочка показала кукиш.

Мелкие движения, жалкие потуги.
Будто бы обчистили хитрые ворюги.
Словно облапошили карточные шулеры
или по наивности сам ты обмишурился.

Мелкие приходы, крупные расходы.
Приступ ревматизма – мерзкая погода.
Включишь телевизор – драки и погони
иль что-то скандалезное с премьером Берлускони.

Жизнь продолжается мелкими скачками.
Сердце сокращается слабыми толчками.
А Земля вращается так же равнодушно.
В небеса сметаются человечьи души.

Как-то всё закончится? Любопытно было б
в будущее глянуть. Прошлое уплыло.
Мелочью бренчащее время настоящее,
к сожаленью вящему, скоропреходящее.


Одноклассники

1
Мои одноклассники, кем вы стали?
…Портреты и лозунги в школьном зале,
бронзовый Сталин на пьедестале.
Под медный оркестр нам аттестаты вручают.
Не знающие ни тревог, ни печали,
бог знает, о чём мы тогда мечтали.
«Поздравляю», – напутствует нас директор
административной улыбкой корректной.
По-ленински с речевым дефектом.
Подтянут. Очки в роговой оправе.
Рукав холостой при отсутствии правой,
и с этой минуты с нами на равных.
С нашей математичкой в браке.
Воротник на пальто – серебристый каракуль.
Через несколько лет скончался от рака.

2
Мои одноклассники, кем вы стали?
Неужели и вы, как и я, мечтали
увидеть манящие ясные дали,
дорогу пройти, прямую как линия
от «А» до «Б» у Ларисы Васильевны?
Она шляпку носила с рисунком лилии.
Вы помните, – её веки тяжёлые были
подкрашены будто бледным чернилом.
Отечные ноги и зад кобылий,
взгляд исподлобья, как в щели забрала,
и груди свисали, как два овала.
Казалось, она смертельно устала!
Вы помните пальцы сухие от мела,
и как она на глазах седела?
Говорят, она в хоре церковном пела.

3
Мои одноклассники, где вы?
Неужели и вы, как и я, не у дела?
Неизвестно куда наша жизнь пролетела,
Всё ищете нечто такое особое
на дне чемодана своей особы?
Доискался один – живёт на пособие.
Всё собираетесь в дальний поиск?
А я тщусь написать о юности повесть.
Давным-давно отошёл наш поезд.
Неужели и вы, как и я, от него отстали,
в быту как в трясине, в житейском астрале,
где-то на полустанке застряли,
у кассы, как у школьной доски, обречённо и гордо
слагаете надпись: «билеты проданы»?
Кто-то нас бросил? Кем-то мы преданы?
Всё дальше гул поезда эхо относит.
Молите: «может быть, завтра спросите»?
Слышите: «хватит, придёте осенью».

4
Мои одноклассники, осень настала.
В подвале монументальный Сталин.
Брежнев и Ельцин пред Богом предстали.
Пережив идиотскую перестройку,
мы сдали экзамен на «твёрдую тройку».
Аттестат и военный билет – на помойку!
Мои одноклассники, если вы живы…
Мы с вами увязли в мире наживы.
Один напрягает последние жилы,
другой из наших богатый папаня,
чья дочь одевается от Армани.
Помельче – хозяин элитной бани.
Массируя попку работницы Зины,
некто в «продвинутом» лимузине
деликатесы везёт в продуктовой корзине.
Век потребленья! Отличник наш – нищий,
экономит на всём: на лекарствах, на пище,
и другого житья в безнадёге не ищёт.
А кто-то уже... без проблем… отдыхает
не в земном, так в небесном призрачном Рае,
где ангелы нежно на арфах играют.


* * *

Набитый людьми, в пальто нараспашку,
я впитывал жизнь, как промокашка.
Но мозг одряхлел, и душа отстоялась.
Тоска и усталость – вот всё, что осталось.

Средь жизней чужих, застёгнут до горла,
несу сам себя одиноко и гордо.
Гляжу, как незрячий на лица прохожих,
твержу себе под нос: ты прожит, ты прожит...


Первая любовь
(рассказ художника)

1
Она подошла незаметно,
склоняясь над партой. Я замер,
как пойманный вор с поличным.
Но она горячей ладонью
погладила мой затылок,
прожигая его небольно
до нутра, до самого сердца,
и тихо проговорила:
«Мальчик, ты просто гений!
Как зовут тебя?» – «Женя.» – «Евгений?
Значит я угадала! Славно.
Тебе надо, Евгений, учиться,
непременно, где-то учиться.»
(Я не понял, чему учиться –
то ли её предмету,
оставив своё увлеченье,
или живописи и рисунку?)
А ладонь её тихо сползала
от затылка к шее и ниже,
но она уже отходила,
обо мне на ходу забывая.
А на парте в школьной тетради,
вместо заданного упражненья
был её карандашный профиль…

2
В новом году учебном
её уже не было с нами –
отозвали в класс параллельный.
(А кличка «гений» осталась
ещё на четыре года.)
Я встречал её в коридоре,
затерявшись в толпе подростков;
только издали незаметный,
караулил у входа в школу;
провожал, как «хвост», до трамвая.
И всё-таки это случилось –
мы столкнулись с ней возле класса,
но она меня не узнала.
«Извините, Ольга…» – а отчество
 от страха из памяти вышибло.
«Please.» – донеслось – «Антоновна».

3
Одноклассники заводили:
«Нарисуй меня, если гений!» –
«Он чокнутый, бля, в натуре.» –
«А чо? Они все с приветом.» –
«Не, они голубые.»
Последнему после уроков,
по нашему кодексу чести –
драться до первой крови –
в присутствии секундантов
нос расквасил, но вывихнул палец…
Я замкнулся и стал нелюдимым.
Плохо спал. Представлял себя мёртвым,
а её в безутешном горе…
Репетировал самоубийство…
В итоге невропатолог
прописал мне капли женьшеня.
А психолога что-то не помню, –
их ещё не производили
и не внедряли повсюду.

4
В новом году учебном
её уже не было в школе –
уволилась, вероятно.
И больше мы не встречались
нигде, никогда в дальнейшем.

5
Как своенравна память!
Эпизод из далёкой жизни
тлел, угольком разгораясь,
в элегическом уединеньи,
когда я стоял у мольберта.
А порой в суете повседневной
угасал. И воспоминанье –
отфильтрованная реальность –
была печалью без боли.

6
На излёте прошедшей жизни,
когда от других любовей
подарили мне внуков дети,
роясь в бумажном хламе,
случайно нашёл тетрадку
и узнал свою раннюю руку,
сотворившую женский профиль…
Внук спросил меня: «Деда, кто это?» –
«Это … тётя, моя училка.
Давно умерла, наверное…»
Внук посмотрел внимательно:
«Значит все на картинках мёртвые?» –
«Только те, кто очень состарились.» –
«А тётя тоже состарилась?» –
«Может быть… Ну конечно состарилась!»
Внук потрогал рисунок пальцем:
«Но она же совсем живая!» –
«Может быть… Возможно, живая…» –
«Нарисуй меня, деда, тоже,
чтобы умер я, а на картинке
был живой!» – «Да, да, нарисую,
только ты умирать не вздумай!»

7

Я смотрел на рисунок давний, –
время перевернулось, –
сколько тогда ей было?
Двадцать пять, а то и все тридцать?
Шанс убывал, но всё же…
Время встало на место.
И что-то мне подсказало:
не вороши прожитое,
оставь эту тайну тайной,
пусть живёт небольной печалью,
отпустишь – душа усохнет.
Отпустил, не удержался…


Парнас тиранов

Нерон был неудавшийся актёр.
Адольф – несостоявшийся художник.
А третий, кто второго стёр, –
Сосо, – Эвтерпы был заложник.
Ещё бы композитора сюда.
И скульптор для комплекта кстати.
Пробел заполнится в грядущие года.
У Клио на Парнасе места хватит.


* * *

За  окном на улице немота.
Всё что движется – немо.
Нем ветер, играющий в проводах.
И немо небо.

Трамваи немо себя несут.
Спешат, суетятся люди –
немые. Куда вы? На Божий Суд?..
Вращается немо флюгер.

В зеркале лик на ветке пальцев –
тоже немой. И глухой к тому же, –
немы губы и нема память, –
глухонемой. Или просто контужен.

Крадётся немая и глупая кошка.
Но птичка вспорхнула немо.
Автор звукам открыл окошко –
и этим исчерпал тему.

Ветер рванул с гвоздя занавеску.
Ошалев от греховных полчищ.
«Неподсуден!» – орал человек с повесткой.
Только флюгер вращался молча.

В зеркале лик разжал свои пальцы.
Трамвай пролязгал железом.
К идиоту немому вернулась память
и глухота исчезла.

Атаку свою повторила кошка.
Но птаха со свистом – в небо!
Автор снова закрыл окошко.
Глухо. Как в «Наутилусе» Немо.


* * *

Жил когда-то и сгинул где-то
Председатель Земного шара.
Вот и я – гражданин планеты.
(Исключительно для пиара.)


Элегия

Я наблюдал, как умирает вечер,
как умирает вечер, наблюдал печально.
Как медленно, но незаметно
тускнела позолота облаков,
листва под ветром холодела,
за павшим солнцем крался сумрак.
Так медленно, но незаметно
душа под пеплом остывала
и льнула к ночи. Как стемнело,
мои разведчики ушли и не вернулись
из поиска иных пределов.
И вылущились в небе звёзды.
Так медленно, но незаметно
число их множилось к зениту ночи.
Но свет холодный, равнодушный,
не грел, не знал моей печали,
пугал величием и расстояньем.
К рассвету бархат в голубых колючках
притух и медленно сгорая,
на розовом уже тускнели звезды.
Так медленно, но незаметно
сгорела жизнь в рывке последнем,
на финишной прямой предельно ускоряясь.


* * *

Из бетонной коробки
на божеский суд
в деревянной колодке
меня понесут.

Дождик будет промозглый
иль снег мельтешить –
это всё несерьёзно
в полёте души.


* * *

Что-то в сумраке витает,
что ни высказать, ни спеть.
Сокровенное, как тайна,
непонятное, как смерть.

Из каких глубин, откуда,
кто гармонию вершит,
наговаривает чудо,
слышит музыку души?


Кое-что о любви

Любил я города, которых не увижу,
где кофе пил с Уитменом в Нью-Йорке,
с Лотреком бражничал в ночном Париже,
с Шопеном умирал на острове Майорка.

Любил дороги, расстоянья, горизонты,
манящие куда-то в неизвестность.
И чтобы дождь, но ты под зонтом
обозреваешь поэтическую местность.

В пути любил ночные разговоры
на палубе, в купе, в салоне самолёта…
И в комнату твою любил прокрасться вором
и поцелуй влепить внезапный слёту.

Себя любил в редчайшие мгновенья.
Влюблялся в каждый новый город,
как в женщину – до пресыщенья…
Любил пологие для восхожденья горы:

в удобной обуви на микропоре
наизволок достичь вершины.
Как сладок этот микро-подвиг
взамен того, чего не совершил я

в искусстве, будь оно неладно,
которое любил, но разменял на фишки.
Любить его, как женский пол, накладно,
и даже гибельно влюбляться слишком.

Любя, боготворил небесные светила,
непостижимые Эммануилу Канту.
Для философии любви мне не хватило…
На подоконнике осеннюю куранту

дождя с моей душою в паре
любил послушать…  А за кружкой пива
с хорошим собутыльником в пивбаре
потолковать о времени счастливом,

которое ушло, как малярия.
Любил и ненавидел пьянку…
Вот глобус крутану и ткну указкой в Рио –
туда хочу! Влюбиться в бразильянку!

Углов приютных по стране сменил я много.
При слове «Родина» в истерике не бился.
А уж про то признать – любил ли Бога, –
про то смолчу... Когда влюбился

впервые в девочку, ровесницу, соседку,
в карандаше штудировал Буше я.
(В дальнейшем – заурядную наседку
с отвисшим бюстом, индюшачьей шеей.)

И лик а ля Буше прельстительной соседки
был в классе осквернён товарищем по парте…
Палому я любил, а жил с другой наседкой...
О, как же далеко оттуда до поп-арта!

Любите живопись, несчастные поэты!
Любил, люблю. Родился бы вторично –
я б закатал брабантские манжеты,
напялил блузу и вещал публично,

что музыка унижена до сраму,
до рынка снизошла литература,
и только холст, натянутый на раму,
блюдёт пока высокую культуру.

В Тибет меня влюбил маэстро папа-Рерих.
И соблазнил Гоген загадочным Таити.
На карте я любил фигуру двух Америк…
А в платонизме уличите –

не отрекусь. Платоник я чистейший,
коль в юности любил милосскую Венеру.
Сейчас бы полюбил японистую гейшу, –
нет счёта в банке и не те манеры.

Страстишки мелкие проходят вскоре
или мигрируют, как птицы.
Но, извините, не влюбиться в море?
Подайте море – я готов влюбиться!

Оно не признаёт любовного интима.
Восторг эпитетов оно не переносит.
Ему претит курортная рутина,
вечерний променад у мола Феодосий.

Сочей и Ялт с Анапою в придачу.
Готово поглотить опошленную землю,
портовый вавилон и дачи, дачи, дачи...
Где море? – далеко! Зову его – не внемлет.

Да мало ли чего любил и жаждал каждый,
храня на сердце интерес заветный?
Как жаль, что мы живём однажды,
и всё не охватить любовью безответной.


Старики

Однажды за вечерним чаем
ты невзначай сказала мне:
– Как странно, мы не замечаем,
что старимся. И в каждом дне,
прожитом зря в заботах мелких,
неумолимый есть расчет:
лишь волосок подкрасить мелом –
один единственный. Ещё
немножко углубить морщинки
вот здесь на шее иль у губ.
Печалью сдобрить чертовщинку…
Ответ мой прям, хотя и груб:
– Зато на проклятой работе
не нужно вкалывать горбом
на дядю или на чужую тётю,
и получать фигню притом.
А иногда – лишь обещанье,
мол, нету денег ни шиша.
Пенсионеры мы. Мещане.
И этим старость хороша.
Замажь свои морщины гримом.
Накопим средств, поднимем ж..у,
Поедем любоваться Римом,
Ещё куда-нибудь в Европу…
На ужин что? Опять лапша
приготовленья быстрого – фастфуд?
Вот этим старость хороша:
дешёвка и в запасе – пуд!
– Чтоб предъявить себя Европам, –
по моде брюки перешить,
носки дырявые заштопать
и ехать не на наши «вши».
Меня как куколку одеть,
отправить внуков к детям нашим,
и экономить каждый день:
фастфуды, хлеб и простокваша.
Согласен?

– Ну, Европу – к чёрту!
В конце концов, мы в ней живём.
Сосед слетал, вернулся мёртвым.
А мы с тобой вполне живьём
к сестре смотаемся на дачу.
По вёдру сходим по грибы.
Сестра прогнала… эту… чачу.
Приняв, забудешь про гробы.
Покуда наши дети здравы
и внуки хороши, то, право,
ещё не выцвела душа
и старость наша – хороша!


* * *

Гледичия, ажурная арча,
саманный дух, знакомый с детства,
летящий тополиный пух и дверца,
влекущая под сень карагача.

Не здесь ли я оставил дом,
и тень свою, и юности печали,
что первую любовь в замужество умчали,
вернув мне в качестве друзей потом?

С тех пор прошли десятки лет.
Гледичию с арчой давно спилили.
На месте дома особняк кичливый.
Тень бродит, а меня там нет.


* * *

Прислушиваясь к шороху колёс,
лежу без сна в гробу бетонном.
Непропечённым пахнет ночь батоном.
Оплакиваю жизнь без слёз

и горечи. В морозном небе звёзды,
сгоревшие, возможно, так давно, –
узнать и астрономам не дано, –
но светят! А свои зажечь мне поздно.

Тем более светить потом…
Мой вектор вниз. И перспектива
влечёт к последнему сердечному разрыву,
куда, как скот на бойню, мы идём гуртом.

Воспоминаний на одни поминки хватит, –
«Не я! Не я и в этот скорбный раз»!
Что не услышишь пошлых поминальных фраз –
и тем утешись. Мрут всегда некстати,

и если мрут морозною зимой –
могильщикам долбить ломами землю.
Услуги ритуальные не дремлют
и угрожают бешеной ценой.

А впрочем, это не моя забота.
Прислушиваясь к шороху колёс,
оплакиваю жизнь без слёз.
Покой ведь тоже божья льгота?..


* * *

Холодное блистание
морозной вышины.
Озёрное стояние
осенней тишины.

Печаль моя предзимняя,
нетающий ледок,
скупая нежность инея
и в сердце холодок.


Как мне повезло
(Рассказ современника)

Мне повезло и печалиться нечем –
отец не убит и не покалечен,
и по доносу не был он сослан
из-под акаций под кедры и сосны.
Ему повезло и мне повезло,
ангелам смерти и злобе назло!

Мне повезло, я родился в рубашке,
и рос точно клякса на промокашке,
и вымахал в зрелое произведенье.
Спасибо родителям и провиденью,
что Гитлером я не родился иль коброй,
пусть по-змеиному мудрой и доброй.

Я русский, но чуточку всё же жалею,
что не родился французом, евреем,
японцем, индусом, грузином, испанцем.
Но есть на это у правнуков шансы.
И всё же, что русский, мне повезло,
как в старину говорили, зело.

В сорок шестом повезло с голодухи
не воспарить отделившимся духом.
Потом повезло в пятьдесят четвёртом,
когда я со школой расстался к чёрту.
Чего-то не понял, куда-то не вник,
короче, негодный был ученик.

Шли годы и разные женщины мимо.
Любил я одну, другой был любимым.
Женился на третьей – на умной, но дуре.
Она, понимая в семейной культуре,
пролётным рублём не корила меня
и не подбивала жизнь менять.

Я плыл, погружаясь в густое везенье.
Завистники вслед мне злобно глазели.
Дул ветер попутный. Погоды стояли,
как пионеры в актовом зале.
И в плаванье этом куда б ни несло,
цела была лодка и цело весло.

Пусть я не пройдусь по бульварам Парижа
и Прагу в глаза никогда не увижу,
не поеду туда, куда очень хочу я,
а куда не хочу, туда полечу я!
И пусть французы от зависти мрут,
коли не там, где надо, живут!

Мне повезло, что живу на зарплату.
Долги регулярно плачу и не плачу, – 
такой я счастливый, такой я везучий!
И сын мой в наследство везенье получит
и внуку его передаст в свой черёд.
И будет плодиться везучий народ!

За что ни возьмёшься – крутое везенье,
чего ни захочешь - свобода хотенья!
Устав от везенья, включив телевизор,
примата кудрявого в ящике вижу:
он скачет по сцене и блеет козлом, –
видно ему, как и мне, повезло.

Люди болтают: везде я везучий.
Но это не правда. Не выдался случай,
чтоб выиграл я, например, в лотерею.
А рубль найду – значит пять потеряю.
Но мне повезёт – и это и то
однажды с лихвой возместит спортлото.

Когда же исчерпав ресурсы везенья,
стыдливо вступлю в полосу невезенья,
на вечные сборы Господь призовёт
и скажет: тебе что-то долго везёт,
нельзя, чтобы вечно кому-то везло,
вот лодка другая, другое весло,

греби веселей и плыви по Вселенной,
везеньем своим и удачей растленный,
и там на досуге резервы везенья
ищи среди всякого хлама и зелья
волшебного якобы. Чтоб повезло
вторично родиться кому-то назло!


* * *

Эхом память моя звонит о тебе.
Помню город, улицу, дом и тебя.
Между нами теперь гроздится Тибет
многих дней, многих лет от того сентября,

как стояли с тобой на речном берегу,
где не пел соловей, а скандалил скворец.
Ты носком сапожка написала «КОНЕЦ»
на песке. Я ответил, что жить не могу

без тебя. Ты простилась со мной, не любя,
не жалея о том, когда лето вдвоём
беззаботно сжигали мы ночью и днём.
Я простился с тобой, не целуя тебя.

…И стою я один на другом берегу.
Не поёт соловей, не скандалит скворец.
Стёрлась жизнь моя в суете на бегу.
А тебя уже нет в этом мире – КОНЕЦ.

И вошел я в тот город над сонной рекой,
где песчаная отмель оделась в бетон.
И такие как я старики в доме том
не узнали меня. За посадкой лесной

отыскал я погост, где могила твоя.
Надпись смыта дождём. Запустение, грусть.
Молодые берёзки понуро стоят.
Вот и встретились снова. Здравствуй, Мисюсь!


* * *

Подешевели лёгкость и азарт.
Подорожал покой, режимная работа.
За окнами предательски-осклизлый март.
По выходным – диван и скука до зевоты.

Пенсионеры дряхлые, на старт!
Ползти до финиша – недолгая забота.
Гордитесь, – вы у смерти – авангард!
И старость набирает обороты.

И всё бы ничего, и всё бы хорошо.
Но что так гложет и щемит, как прежде?
И просится на свет тонёхонький вершок
живучей, как трава, слепой надежды.


* * *

Стояла осень. Облака
скрывали заходящее светило.
По вечерам уже прохладно было.
Но жизнь всё теплилась пока.

Старик смотрел в окно. Скворцы
перед ночлегом суетились.
И в сумраке соединились
начала жизни и концы

в неодолимую тоску,
в печаль планирующих листьев,
в однообразье пошлых истин
и череду осенних скук.

...Пришла зима и облака
закрыли бледное светило.
По вечерам уже морозно было.
Но жизнь теплилася пока.

Старик смотрел в окно. Скворцы
на голых ветках суетились.
Во тьме ночной разъединились
начала жизни и концы.

«Распалась связь времён». Старик
не внял символике распада.
Поскольку мёртвым на пол падал,
он ни во что уже не вник.

Весна по графику. Скворцы
наглели день ко дню. Светило
живых от спячки пробудило,
связав начала и концы.


* * *

Все говорят, никто не хочет слушать.
Страдая, носятся с собой.
Сочувствуй и молчи, настроив уши
и сердце на чужую боль.

Не утешают – ищут утешенья.
Не любят, требуя любви.
И не прощая, молят о прощенье.
Но будь терпимее с людьми.

Ты боль свою зажми между лопаток,
обиду охлади в груди
и всуе не болтай про нравственный упадок,
и страждущих спасать иди!


* * *
        «Прощая, немытая Россия,
        Страна рабов, страна господ.
        И вы, мундиры голубые,
        И ты, им преданный народ».
                Михаил Лермонтов

Прощай, умытая Россия,
страна воров, попов, господ
с накаченной свинячей выей,
и ты, алкающий народ.

Прощай, чиновник-кровопийца.
Из доноров твоих клиент
готов был взятке причаститься,
но устоял интеллигент.

Привет менту-полубандиту,
шестёрке алчущих властей, –
я, необобранный, небитый,
простился с Родиной своей.

И тот серпастый, молоткастый,
полученный в эпоху Лёни,
не обернулся новым красным,
а перекрасился в зелёный.

Но я об этом не тоскую,
хоть русский русским не свояк.
Моя страна не существует,
не существую с нею я.


* * *

Среди парящих ядом рек,
дефолиантов, смога,
как, человече, выжить смог?
Какой шутник тебя нарёк
венцом творенья Бога?

Не надо будущего мне.
И ничего на свете.
Гнетёт тоска по старине,
по той зелёной целине –
по девственной планете.


* * *

На дереве моём желтеют листья.
Теперь уже ничем не обольститься,
ни будущим, что стало настоящим,
ни прошлым, запертым в далёкий ящик.

Взгляни на мир холодным оком:
всё мимо, криво, косо, боком.
Что расцветало, то увяло.
Но молит сердце: мало, мало…

Молчи, голодная душа!
В осадке нету ни шиша.


 * * *

Все, кого знал я, знаю и знать буду – 
мои отражения разные, мои зеркала – люди.
Сколько людей я знал? Несколько сотен, возможно.
Но в сотнях этих разных зеркал отражений не сыщешь похожих.

Смотрюсь в них, сверяю – себя самого не вижу.
А зеркала уверяют: вот, такой ты и есть в жизни.
Выходит, я сам по себе суррогат,
и множеством «я» человек богат.

Но вот я остался один на один с собой
перед единственным зеркалом – перед Судьёй.
Смотрюсь и вижу себя на себя похожим.
Но себя самого боюсь и зеркала тоже.

Где богатство? Богатства нет.
Холодок одиночества свищет.
И зеркало вторит мне:
ты нищий, нищий...


* * *

Улицы города залиты светом вечерним.
За стеклом растворённые сизым маревом,
друзья мои верные и неверные
за столом на террасе кафе «Аквариум».

Рядом любимые в платьях палитры весенней.
Их головы, как абрикосы на ветке,
качаются в такт остроумной беседе,
блаженно сощурив миндальные веки.

Говорят они о любви и искусстве,
счастливые и свободные, как гетеры.
Смакуют коньяк, и лимоном закусывая,
вспоминают меня и мою гитару.

Много песен было пропето и выпито
много. Дни сжимались и ночи густели.
Из карманов и душ всё до капельки выжато
и отлюблено всё на случайных постелях.

Где теперь этот город в свете неярком?
В небеса испарились друзья по кругу.
В хронических хворях, в детях-пиявках
доживают их еле живые подруги.

Нет меня и не слышно мою гитару.
Гламурны гетеры и песни – занудство.
Так что же теперь? Да здравствует старость,
воплощённая в красную бронзу искусства!


Три музы

От излишних познаний чист,
я открыл «донжуанский» список:
недоделанный живописец,
самодеятельный гитарист.

И была ещё тайная страсть –
вдохновляясь, марать бумагу, –
наважденье, хмельная брага,
чудо-каторга, горечь-сласть.

Но – проблема – барышни три,
музы с греческими именами,
плохо ладили, ревновали
и плели паутину интриг.

С первой музой был ранний брак.
Я ходил от неё налево –
к той, что мнила себя королевой
всех искусств. И кончилось так:

со второй заключил альянс,
то есть жили в гражданском браке.
Третья в слёзы и чуть не в драку.
Такой вот расклад-пасьянс.

Оба брака распались в прах.
Разбежались по свету «дети».
Вот что, старче, теперь тебе светит:
одиночество, смерти страх.

Но осталась тайная страсть –
вдохновляясь, марать бумагу, –
наважденье, хмельная брага,
чудо-каторга, горечь-сласть.


Вместо автобиографии

Никогда за длинную жизнь не удалось побывать за границей.
Ой ли? Распалась держава – на старости лет за бугром оказался!
С голливудскими кинозвёздами поваляться на пляжах Ниццы,
в римской траттории под «чинзано» откушать спагетти и пиццы.
А в парижском кафе – под «бордо» – омаров и устриц, –
                не отказался б.

Никогда не знавал я взаимной любви, но меня, конечно, любили
только те, кого я не любил почему-то. Зазнался?
Только где теперь эти любви – в клоаке житейской или
процветают с другими, меняя квартиры и марки автомобилей?
И какой же дурак от жизни такой отказался б?

Никогда, как ни странно, я не был на собственной свадьбе.
Троежёнец, я с каждой по-джентльменски расстался.
Ныне (с четвертой) ради потехи с каждой поочередно свадьбу
                сыграть бы!
Вместе со зрелым потомством и внуками, – всех отыскать бы!
И с пятой на месяц медовый в загранку податься не отказался б.

Никогда и нигде не был лидером, «руководящей фигурой».
Пару лет в комсомоле по принуждению подвизался.
В партии не состоял, разумеется. И в купюрах
взяток не брал, предпочитая стандартной натурой:
кофе, конфеты, коньяк, – ну кто отказался б?
 
Нигде, ни в каких заведениях не доучился я до диплома.
Утопая в дерьме, за спасительный круг религии не хватался.
Никогда, нигде, ничего, ничей, незнакомый...
не вписавшийся ни в человечьи, ни в божьи законы...
Не жаден, не Фауст, и повторить свою жалкую жизнь отказался б.


Ехидное напутствие молодым

Меняйте женщин и марки автомобилей –
век потребления ломится в дверь.
Если в юности-глупости вы кого-то любили,
страстно влюбляйтесь в деньги теперь.

Лазурь небосвода подменят компы.
Хакер, взламывай банковский код!
Больше гламура, пиара и помпы!
Умный граблями деньги гребёт.

Не доверяйте партнёрам по бизнесу.
Через частный сыск контролируйте жён.
Даже во время валютного кризиса
знак абсолюта – зелёный купон.

Главное – проявить деловую и волчью хватку.
Стрелки в прошлом. Разборки теперь по судам.
Конкурента первым хватайте в охапку
и сдавайте налоговой или продажным ментам.

Коллекционируйте всё, что душе угодно:
самовары, иконы, оружие, палех и гжель.
В музыке выбирайте то, что по сезону модно.
В кино – боевик, порнуху или эротику типа «Эммануэль».

Живопись… сможете отличить Шилова от Шагала, того – от Софронова Ники?               
Смысл в цене, а кого покупать – не резон.
Книги… Кто в наше время читает книги?
(Читают бестселлер – хит на сезон).

Стихи… Пережиток прошлого века.
Разыграется тестостерон в мозгу –
стихи читают чокнутые и калеки,
чтоб снять сексуальный зуд и тоску.

Культура нуждается в конъюктуре.
Культуру можно за деньги купить.
Закажите её в курортном секс-туре.
Культурный шопинг – модный бутик.

Русский язык – в алкогольной отключке.
(Родной. Колыбельную пела мать.)
Но в деловой заграничной отлучке
по-английски спикает каждая ****ь.

Да что там! – в России спикают тоже
вывески магазинов и клубов ночных,
кафе, кабаки, реклама – похоже,
обитаем мы с вами на землях чужих.

Вы наблюдательны, автор – не фраер,
тоже спикает (это не бзик),
англоязычные термины выбирая,
те, что внедрились в русский язык.

А посему изучайте прилежно английский.
«Компьютерру» читайте, клёвый журнал.
Переходите с водки на разбавленный виски
иногда. Но главное – ежедневный нал.

Офисным юношам и девицам,
кого оскорбили словом «планктон»,
желаю поставленной цели добиться:
квартира, машина и миллион.

Миллион, разумеется, в иностранной валюте.
Лучше в евро – спокойней спать,
но помнить, что где-то вражина лютый,
готовый тот миллион отнять!

Героин устарел. Выбирайте мягкий наркотик.
Это стильно и модно. К примеру, гашиш.
Вечером. Утренняя разминка – на корте.
и хороший кофе, от которого тоже торчишь.

Приличная дискотека два раза в неделю.
Два раза в неделю фитнес-клуб
с бассейном, нагрузкой в разумных пределах,
и тайский массаж, как хороший отлуп.

В играх, – карточный стол, автомат, рулетка, –
не заводиться и нервничать втуне!
Много выигрывать, а проигрывать редко
удаётся тому, кто служит Фортуне.

К бабушке в гости на чашку бледного чая…
В суши-баре с текилой и «рашен гёрл»…
Знаю, не нравится, когда молодежь поучают
автор или какой-то обшарпанный дядя Егор.

Качки и бычки, мослатые и крутые,
не вам ли век молодой оседлать?
На себя, под себя в заначку для тыла
гребите валюту, растак вашу мать!


* * *
               
В абрикосовом тумане,
в облаках горячей пыли,
жизнелюбов караваны
растворились и уплыли.

Вместе с ними канет где-то
тот, кто бредил в снах надеждой
между тьмой и жёлтым светом,
жизнью и забвеньем между.

Что сказать ему в дорогу?
Что состарился невеждой,
не познав простейших истин?
Что не клал поклоны Богу,
атеист и жалкий мистик?

В коллективе человечьем
как отдельный индивидум
он шагал с надменным видом,
все долги списав на вечность.

Не возделывал он пашни,
не сажал сады по весям.
Только пьянка, только шашни,
только музыка да песни.

Безвозвратно, безвозмездно
в пошлом жизненном романе
то, что было – все исчезло.
Те, кто были – все уплыли
в абрикосовом тумане,
в облаках горячей пыли.


* * *

Как с другими, так будет с тобой:
на поминах упьются до дури,
а душа твоя – дым голубой –
возвратится к небесной лазури.


* * *

Вот, кажись, и благодать –
позади дорога.
Если деньги посчитать –
прожито убого.

Деньги можно не считать,
было их немного.
Обложная нищета
содержала строго.

И пора ночлег искать.
На солому стога
пальтецо себе постлать
да воспомнить Бога.


Диалог о поэзии

– Слово «звезда» в стихах, – сказала она, – надо изъ-ять из употребления. Затаскали, замусолили. «Звезда с звездою говорит».  Расстояние между ними чудовищные, а они «говорят».  И как вообще могут говорить звёзды? Све-тить – понятно. Не перебивайте! Знаю, что это глагольная метонимия. И простим классику. У Бродского, между прочим, звезда  МАТЕМАТИЧЕСКИ далека. Это уже ближе, точнее. Или вот: «Если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно.»  Тому, кто их зажигает, извините меня, до лампочки, – нужно это кому-то или нет. А вот даже название книги: «Звезда полей». Каких полей? – пшеничных, кукурузных?  И причём здесь математически далёкая звезда? И вообще «звёзд» в поэзии стало больше, чем видимых на небе, – сплошной звездопад! Кстати, название книги «Звездопад» я тоже где-то встречала. Изъять, запретить к употреблению!
– Как? – спросил он, – указом президента? Или мента к каждому поэту приставить?
Она, не замечая насмешки:
– Указом президента Всемирной ассоциации поэтов, избранного всеобщим голосованием.
– Вы были в горах? – спросил он.
– Разумеется, приходилось.
– Вы помните, какие там звёзды? – крупные и низкие, кажется, палкой достанешь. Только свет их какой-то равно-душный.
– Вот, вот. Вам бы чтоб красиво и чтоб все ваши зем-ные проблемы они решали.
– Наши проблемы, общие, – поправил он.
– Свет «равнодушный», видите ли. Он что – одухотво-рённым должен быть?
 
Любой свет рав – но – душ – ный, – это по вашему, поэтически. Троп по Квятковскому. Хороший ассонанс – «труп». А вообще свет может быть или ярким, или тусклым, или красным, или зелёным, – как например, в светофоре        и т. д., а равнодушным может быть только живое существо.
– А что делать со словом «солнце»? Это ведь тоже звезда.   
– Солнце? А что мы имеем из рифм? Ассонанс «сос-ны», «оконце» и … что-то не припомню другие рифмы. Да пусть себе светит на здоровье, сколько ему влезет. Главное – контекст! Высокое любит контекстуально низкое. Иначе – штамп. Без соответствующего словесного окружения гасить это «солнце» беспощадно!
– «Отговорила роща золотая», – сказал он. – Осень, падающие листья к ногам влюбленных, грусть-тоска и т. п. Как быть с временами года?
– Звёзды «говорят», рощи «говорят»… И не только осень, весна тоже! Почки – цветочки, стрекозы – розы, кошачьи случки и прочие штучки. Заметьте: я уже воюю на вашей территории.  Сколько можно эксплуатировать межсезонье? Возьмите лето. Зиму, наконец!
И он взял:
– «Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи».
– Вот видите, – смягчилась она, – какой гадкий контекст к слову «лето». Гениально! Автор снижает высокое. Вспомните Ахматову: «Когда б вы знали из какого сора растут стихи, не ведая стыда».
– «Зима. Крестьянин торжествуя, на дровнях обновляет путь».
– И здесь то же самое – никаких красот, никаких «троек с бубенцами».
– «Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись. Открой сомкнуты негой взоры, навстречу утренней Авроре звездою Севера явись».
– Понимаю, имеете ввиду набор красот. Однако, когда это написано? Начало 19 века. Да и по лексическому складу время говорит само за себя. Вы же не напишете так в 21 веке? «Нега» у вас превратится в «кайф», «друг прелесный» – в «клёвую чувиху», а Аврора станет путаной, после ночного «бизнеса» вернувшейся в свою «коммуналку» на рассвете. Мы же с вами говорим о нынешних окаменевших поэтических штампах.
Она обволокла его материнским взглядом, но тут же поняла, что оппонент имеет аргумент, и устыдилась самой себя: какая пошлость! А он об этой самой штуке как догадался и выложил с оттенком иронии:
– Волга впадает в Каспийское море.
        Молчание. Такие простейшие эскапады ставили в ту-пик её нежный интеллект.
– Слово «Волга», – продолжил он, – символ России.
– Берёза, – сказала она едко, – у вас тоже считается символом Родины, хотя растёт она по всей Европе, в Штатах и Канаде.
– Великая русская река, – сказал он.
– А Обь? Енисей, Лена? По протяжённости и водному наполнению они даже превосходят Волгу. Они что – нерусские?
– Видите ли, исторически....
– В Новой истории, т.е. В 20 и 21 веках эти реки не менее значимы, а будущее и вовсе за ними. Да что Волга –рифмы «долго», «волглый» и обчёлся. Вы же поэты, люди с воображением. «Волга впадает в Каспийское море?» Придайте новый контекст – пусть она впадёт, скажем, в Азовское или Чёрное море.
– Там Дон.
– Ну сольётся с Доном, прекрасно. Он и она и будет Волгодон.
– Уже слилась: Волгодон – канал между Волгой и Доном.
– Канал? Вы правы, «канал» – нечто рукотворное, утилитарное. Непоэтично. О! Так поверните Волгу к гибнущему Аралу! И она спасёт море!
– Тогда обмелеет Каспий.
– Вы эколог, инженер или поэт? В конце концов пусть Волга впадает куда ей вздумается. Но вы-то не впадайте в прозаизм, вы же считаете себя кастой, так сказать высшей реальности?
– Ну...
Но женское чутьё подсказывало ей, что противник ещё не повержен. Так и вышло.
 
– Хорошо, – взбодрился он, – что делать со словом «любовь»?
– «Кровь», «вновь», «бровь», – подхватила она, – исчерпано. Любёфь... посмотрим у классика: «Я вас любил, любовь ещё быть может...» – обратите внимание, как хитро автор ставит это слово не в конец строки – чтобы не рифмовать с уже тогда набившими оскомину «кровь», «бровь» и т.п. А вообще, любезный, последняя любовь была в 19 веке, а в 20 – её имитация, а сейчас, как вам известно, любовь покупают за деньги. Большая любовь – большие деньги. Есть же какие-то синонимы: симпатия, межполовая дружба, сексуальный интерес, эрос, если хотите и т.п. – главное  – снижайте гордыню, высокое опошляйте, чёрт возьми, иначе в наше время любовь – это голая риторика.
Она поняла: добралась до святынь и, очевидно, её миссия защитницы текста от высокородных штампов, клишированных приёмов и банальностей, окончена. Но – ошиблась.
– В каждом третьем стихотворении, – скучно промямлил он, – встречаются слова «Бог», «Господь», «Творец».
– Чур-чур-чур! – перебила она, отталкивая руками невидимый предмет, – не поминайте всуе! Он, разумеется, ваших стихов не читает, однако, убойтесь гнева Его, несчастные графоманы! 
– А ещё слова «вечность», «бесконечность», – дразнил он, – ненормативная лексика...
– Стоп, стоп! Искусство – это прежде всего чувство меры. «Вечность», «бесконечность» с одной стороны, ненормативная лексика с другой – эти разнополюсные элементы в сущности перехлёст с обеих сторон. Пе-ре-бор.
– Но вы же сказали: слияние высокого и низкого в контексте....
– Помирить Господа и вечность с лексикой общественных уборных? Это слишком! Должна же быть какая-то этика в поэтике... господи, с вами поведёшься – рифмами завоешь!
– Есть идея, – загадочно успокоил он.
Она насторожилась:
– Какая ещё идея?
– Вот мы обрезали верхушку дерева, затем ветви, спилили ствол, а не лучше ли сразу под корень и вырвать!
– Не понимаю. Поясните.
– Запретить поэзию вообще.
Взорвалась бесшумная бомба и – тишина. Её изощ-рённый интеллект мгновенно впитал благую весть. Глаза женщины сверкнули лукавством:
– Прекрасная мысль, – вкрадчиво сказала она, – от вас – никак не ожидала. Тем более, что стихи нынче никто не читает. Только пишут! Для себя и своих друзей. Случается, и читают  - у тётушки на именинах. Запретить, говорите? – подписываюсь без колебаний!
– Но тогда вы останетесь без куска хлеба.
– Это я-то? Молодой человек, вы забыли, что есть ещё океан прозы. А вот Вы, действительно, останетесь не у дел!
– Перейдём на прозу, – вздохнул он.
– В таком случае – до новых встреч!