Великiй Инквизиторъ

Поэма "Великiй Инквизиторъ" [изъ Ф.М. Достоевскаго]. Некоторое Время назад, в букинистическом отделе одного из книжных магазинов Москвы, я приобрёл уникальное издание Поэмы "Великий Инквизитор", отпечатанное в 1903 году. Автор этой Великой Поэмы в брошюре не указан, и мне, к сожалению, неизвестен. Был ли Автором сам Ф.М. Достоевский [косвенно на это указывают слова одного из братьев Карамазовых - Ивана Карамазова:
"Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?
– Ты написал поэму?
– О нет, не написал, – засмеялся Иван, – и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель. Зачем, в самом деле, автору терять хоть единого слушателя, – усмехнулся Иван. – Рассказывать или нет?
– Я очень слушаю, – произнес Алеша.
– Поэма моя называется «Великий инквизитор», вещь нелепая, но мне хочется ее тебе сообщить"], или кто иной [сама Поэма датирована 1902 годом], мне также неизвестно.  В сети, при наборе строк Поэмы, поиск не выдаёт никаких результатов, поэтому есть основание предполагать весьма небольшую вероятность прочтения Поэмы. Но прочитать [и, разумеется, осмыслить прочитанное], действительно должно, поскольку многим, полагаю, будет небезъинтересен, основной, на мой взгляд, Замысел Поэмы, дающий развёрнутое представление об истинных пастырях человечества, выбравших в качестве инструмента [для перечеканки Мiра по матрице Нового Мiрового Порядка] религиозные догматы и ложь; побуждаемых и руководимых тою Частью Силы, которая противопоставлена Богу.

P.S. Поэма в Стихах I [с частично сохранённым дореформенным правописанием и отдельными литерами ["i" и "ъ"], дореформенной Азбуки], II [оригинал правописания, изданной брошюры, в I рецензии]

                Великiй Инквизиторъ

С тех пор, как Спаситель вселенной
Свершил искупленье земли
И Крест возсiял незабвенный, -
Пятнадцать веков протекли.
Пророки давно возвестили,
Что снова с великою славой
В тот мiръ, где о Немъ позабыли,
Господь-Утешитель придет
С небесной, незримой державой
И мiръ уповает и ждет…
И верные молят с тоской:
„Сойди к нам! Явись в утешенье,
Устали мы жить, истомились душой
За долгiе годы сомненья.“

И вот возжелал Онъ опять снизойти
И видеть хотя на мгновенье
Уставших в томительно долгом пути,
Измученных, жалких, больных,
Но сильных младенческой верой своей
Но сердцу Его дорогих,
Безпомощных, грешных, но милых детей.

И в страшное время гоненiй,
И мук инквизицiи, плах и костров
В стране, где царило мученье,
В Севильи Испанской явился Онъ вновь…
То не был обещанный миг долгожданный,
В словах возвещенный пророка, -
Со славой небесною миг осiянный,
Блистающий молньей на Запад с Востока,
О, нет, но исполнен любви, состраданья,
В безмерно святом милосердье Своемъ,
Во образе прежнем, не в блеске сiянья,
Проходит Онъ там, где страдают о Нем
Где в автодафе, в назиданье толпам
На радость владыки и людям сановным
Была сожжена кардиналом верховным
Еретиков сотня в присутствии дам
За дерзость презренiя папскаго слова
Во имя закона, во имя Христово…

И вот незаметною тихой мечтой
На жаркiя стогны испанскаго града
Нисходит Онъ, Гость неземной
И волны волос, и простого наряда
Смиренья исполненный вид,
И лик, озаренный улыбкой небесной,
С печатью таинственной, мiру безвестной,
В Немъ все о любви говорит,
В Немъ все обличает пришельца святого
Из мiра высокаго, мiра иного,
Где светлая радость царит…
Онъ только проходит, не молвив ни слова,
С небесною дивной улыбкой Своей,
Но что-то в Немъ есть так пленительно-ново,
И светит так кротко и вместе так властно
Нездешняя сила из светлых очей,
Что поняли разом, чей взгляд был тот ясный,
И, точно прозреньем объятый народ
Небеснаго гостя везде узнает…
В восторге все шепчут вокруг: „это Онъ!“
Все громче из уст переходит в уста,
И, радостной вестью народ озарен,
Теснится и ноги целует Христа,
Следы поливая слезами.
„Осанна!“ кругом воспевают Ему,
И дети поют и цветами
Пред Ним Его путь усыпают,
И силой неведомой рвутся к Нему.
И руки Онъ к ним простирает,
С любовью крестомъ осеняя…
Горит в Его сердце, как пламень, любовь,
Лучи неземные вокруг изливая,
Ответной любовью сердца сотрясая.
И сила исходит целящая вновь,
Лишь только одежды Его прикоснутся,
И вновь к Нему немощных вопли несутся
И вот из толпы восклицает слепой:
„Да узрю Тебя, исцели!“ И мгновенно
Прозрел, и простерся с мольбой,
И слезы у ног Его льет умиленно…

На паперть собора Онъ тихо идет,
Толпа с Нимъ народа, как море, течет.

И в эту минуту несут на руках,
Единственной дочери граждан богатых
Роскошно разубранный гробик в цветах.
И видя отчаяньем страшным объятых,
В толпе говорят: „Онъ дитя воскресит!“
(А патеръ соборный, нахмурясь, глядит).
Но матери сердце то слово пронзило,
И с воплем упав, она жарко молила:
„О, если Ты, Господи, снова пришел,
То сжалься, верни мне дитя!“ и пред Нимъ
Неслышно на паперти гроб опускают,
И снова Онъ очи на небо возвел,
И снова глядит, состраданьем томим,
И тихо уста Его вновь повторяют:
„Девица, возстань!“ и усопшая вдруг,
Как будто проснувшись от сна,
И глазки раскрыв, удивленья полна,
Садится и смотрит с улыбкой вокруг,
И белыя розы к лицу прижимает…
В толпе умиленной кричат и рыдают…

Все дальше бегут восхищенiя крики,
Пылают сердца, вдохновляются взоры…
Но в эту минуту на площадь собора
Идет кардиналъ, инквизиторъ великiй.
Годами то древний был старец высокiй,
Со строгим лицом, сухощавый,
Осанкой прямой, величавой.
Глаза провалились глубоко,
Но силой могучею светится взгляд,
И волей горит непреклонной…

На немъ не красуется пышный наряд,
В котором вчера пред собраньем
Онъ зрел на костер, имъ зажженный,
Нет, в самом простом одеяньи,
Суровом и строгом как онъ,
В монашеской рясе старик облачен
Как страшный неведомый генiй…
За нимъ в разстояньи идут словно тени,
Рабы и помощники, мрачной чредой,
И стражи священной отряд.

Он издали смотрит, следит за толпой,
Он видит, как новым восторгом объят,
Народ окружает, толпится к Нему,
Как гроб перед Ним опускают,
Как в гробе девица послушна Ему,
По слову Его воскресает..,
Он видит, как радость сiяет о Нем,
Пылают сердца молодыя,
И хмурит онъ брови седыя,
И очи пылают огнем…
Перстом указует онъ властно
И стражам велит Его взять.
И старцу покорный всечасно,
Как в битве послушная рать,
Народ, раздвигаясь мгновенно,
Трепещет, как агнец смиренный,
И стражам дорогу дает.
Среди гробового молчанья
Торжественно стража проходит
И Пленника молча берет,

И молча в темницу уводит…
И рабского страха созданье –
И власти полна обаянья, -
Толпа перед старцем к земле припадает,
А онъ величаво и тихо идет,
И молча крестомъ осеняет.

Чудеснаго Пленника стража ведет
И в тесные своды тюрьмы запирает…
А вечер темнеет… Как греза желанная,
Горячая, темная ночь настает,
Севильская ночь, бездыханная…
Ни звука… Безмолвствует сад,
И мирты, и лавры лiют аромат,
И где-то запели, далёко - далёко…
И вдруг, среди ночи глубокой,
Со звоном замок отпирают,
И самъ инквизиторъ в дверях,
Высоко светильник в руке поднимая,
Печальные своды тюрьмы озаряет.
И скрипнув на ржавых петлях,
Зловещую тишь нарушая,
За ним затворяется дверь. Он стоит,
Минуту иль две ожидая,
В лицо Его молча глядит,
И тихо подходит. Очами сверкая,
Светильник поставив на стол, вопрошает:
„Ведь Ты это?.. Ты?..“ Но ни слова в ответ.
И быстро он сам продолжает:
„Ты прав, не ответствуй, о нет!
Я знаю, что мог бы еще Ты сказать…

Завет нам поведал бы новый?..
Но нет, Ты не сможешь, не смеешь придать
К тому, что сказал ни полслова!..
Зачем же пришел нам мешать?..
И Ты-ль это, образ ли только Его,
Я знать не хочу. Я хочу одного –
И все это, слышишь ли, завтра же будет: -
Народ, ослепленный, Тебя позабудет,
Тот самый народ, что сегодня Тебе
В восторге лобзал Твои ноги,
Покорный, трусливый и чуждый борьбе,
Заслыша лишь голос мой строгiй,
Горячiе уголья станет бросать
К костру Твоему; это знаешь ли Ты?..“

„О, да, Ты все знал, разве мог Ты не знать?“
Прибавил онъ вдумчиво, как бы в прозреньи,
И лик созерцал неземной красоты,
Как будто в душе онъ хотел начертать,
Задумчивых глаз не сводя на мгновенье,
Небеснаго гостя святые черты.
И вновь повторяет: „Имеешь ли право,
Хотя бы одну возвестить
Из тайн того мiра? Как злою отравой
Ты хочешь людей отравить,
И новыя муки оставить народу?“…
С усмешкой в раздумье старик вопрошает,
И строго взглянув на Него,
Не слыша ответа, онъ вновь продолжает:
„Как дорого стоило кончить его,
Но кончили мы это страшное дело

Во имя Твое, навсегда и всецело…
И мучились мы с этой жалкой свободой
Пятнадцать ужасных и долгих веков…
Мы поняли лучше Тебя их природу,
Окованных тяжестью ржавых цепей,
Рабов своей плоти и жалких страстей!

Но Ты удостоить не хочешь и слов,
И кротко глядишь на меня без упрека…
Быть может не веришь безсилью рабов?
О, верят они, что свободы широкой
Везде перед ними открыты пути…
Но жалким рабам от цепей не уйти,
И сами они, чтоб не ведать печали,
В неведеньи рабском свободу связали,
И к нашимъ покорно сложили ногам,
В замену за счастье - толпы идеал…
А Ты о такой ли свободе мечтал,
В ту пору, когда умиленно толпам
Уста Твои правду вещали?..
И только лишь стало возможным теперь
Помыслить о счастье народа,
Как в тайны суда отворили мы дверь…
Иль думаешь Ты, что иная свобода,
Подходит тому, кто был создан для тьмы
Бунтов, грабежей и насилiй?
Пятнадцать веков изучали их мы.
Подумай, в их жалком безсильи
Возможна ли правда у них?
 
Ты все это знал, и слыхал от других,
И те, что Тебе говорили,
Владели сокровищем истин самих
И счастiе мiру сулили.
Единственный путь Ты отвергнул тогда,
В котором - Ты Самъ это знал –
Народ был бы счастлив везде и всегда…
Ты прав был, что нам передал
Начатое дело, и словом Своимъ
Ты Самъ утвердил и оставил нам право
И связывать все на земле, что хотим
И все разрешать. И теперь, когда слава
Уж многих веков нам всю власть отдала,
Теперь уж ее Ты не можешь отнять,
На нашихъ страданьях та власть возрасла…
Зачем же теперь Ты пришел намъ мешать?“…

Он смолк на мгновенье. В таинственной дали
Иныя виденья пред нимъ возставали…
И тихо, в глубокую даль погруженный,
Он вновь говорит, как бы думая вслух:
„Но страшный и умный властительный дух,
Могучiй, и волей иной одаренный,
В пустыне с Тобой говорил.
И было ли истинней что и мудрей
Того, что Тебе он открыл?..
Сказал ли кто правду ясней?
И то, что отверг Ты, как зла искушенье,
Он в трех лишь вопросах, вопросах
                прозренья,
Великих и истинных, намъ возвестил!..

И если когда-нибудь чудо свершилось,
Громовое чудо, так это в тот день…
И если представить, что мiръ позабыл
Про эти вопросы, что в книгах сокрылись
Слова громовыя, пропали как тень,
Что надо придумать их вновь,
И всех для того мудрецов,
Поэтов, правителей мiра созвать, -
Возможно-ль, чтоб вся та премудрость земли
Собравшися вкупе, могла бы сказать
Сильнее того, что в забытой дали
Тот генiй сказал?.. Как Ты мог не принять,
То счастiе мiра, что он указал
То счастье, что Ты искушеньем назвал?..
И только по чуду вопросов таких
Понятно, что не был то ум человека,
Текущiй и слабый, как жизненный миг,
Но сильный, могучiй, но властный от века,
Исторiя вся заключается в них,
Лишь в трех тех вопросах чудесных
Предсказана будущность вся мiровая,
Далёко неведомый свет проливая,
В судьбах человечества, мiру безвестных.
Прибавить к тому, иль убавить,
Что сказано было, нельзя ни полслова,
Как солнца нельзя переставить,
Как прошлое время не двинется снова.

Реши-жь теперь Самъ, кто был прав?
Ведь тот, кто Тебя вопрошал,
Все тайны Тебе указав, -

Лишь истину мiру вещал!
Но вспомни вопросы, их смысл был такой:
„Ты к людям с пустыми руками пришел?
С каким то обетом свободы иной,
Неведомой им, неземной?..
Народ, что так долго в неведеньи шел,
В безчинстве своем прирожденном
Лишь только страшится свободы Твоей.
Зачем Ты смущаешь безсильных детей?
От века безвольем тупым угнетенным
Ты новую волю сулил?..
Но им эта воля и эта свобода
Страшнее недуга, страшнее могил!
О, нет. Ты не знаешь, в чем горе народа.
А видишь ли камни в пустыне нагой?
Ты в хлебы их все обрати и тогда,
Как стадо послушное, вслед за Тобой
Они побегут, благодарны всегда,
Хоть в страхе о том, что Ты руку отымешь
И вдруг прекратятся те хлебы Твои…
Но Ты только грезы лелеял Свои…
Мечтая, что их до Себя Ты поднимешь,
Ты все то отверг. Ты сказал:
 „Не хлебом единым живет человек“.
А знаешь, что в страшный неверiя век,
Когда воцарится земной идеал,
И в мiре изгонят, что было святого, -
Во имя лишь этого хлеба земного
Сразится с Тобой властительный генiй,
И все, как один, без борьбы, без сомненiй

Пойдут вслед за ним, восклицая:
„Кто зверю подобен сему?
Он дал нам огонь с небеси!“ И к нему,
На хлеб лишь земной уповая,
Весь мiръ перейдет… И века протекут,
И скажет премудрость земная,
Что нет на земле преступленiй,
Что голод причина всех смут…
И снова Тебя осуждая,
Возстанут былыя гоненья,
На месте, где храм Твой стоял,
Где Ты о любви им вещал,
Опять Вавилонскую башню воздвигнут.
Хоть также они не достроят ее,
И снова не сбудутся их ожиданья,
Хоть цели опять не достигнут,
Но все же, - одно лишь согласье Твое –
И мог бы Ты им сократить их страданья
На тысячу страшных, мучительных лет!...
Ведь снова придут к нам, тоскою томимы,
И мы им дадим в их страданьи ответ.
Мы будем и мучимы вновь, и гонимы,
И насъ в катакомбах опять,
Сокрывшихся будут искать…
И мы их накормим и башню за них
Достроим. Хоть снова придется намъ лгать,
Мы сделаем все, чтобы голод унять,
Чтоб снова народ, покоренный, затих.
И станут молить, настрадавшись душой,
Поняв, что без насъ им не сладить с собой:
„О, лучше рабами вы сделайте нас,
И бейте, но хлебом кормите!

Как дети, во всем мы послушаем васъ,
Лишь хлеба всегда, а свободу - возьмите“!..
Поймут, наконец, как устанут страдать,
Что этой свободы не нужно им знать,
Что здесь и свободы, и хлеба земного
Немыслимо вместе искать.
Поймут, что в пути затерялися ложном,
Устали и сбились: что им никогда
Безсильным, порочным, ничтожным,
Бунтующим всюду, всегда,
Свободы такой не познать…
Ты хлеб обещал им небесный?
Но что же он может им дать,
Порочной натуре безвестный?
Не могут они этот хлеб оценить,
Не могут в безсильи без хлеба земного,
Как Ты, высоко, и Тобой только жить!..
И если с Тобою во имя святого
Десятки лишь тысяч пойдут,
Что станется с слабыми, что не поймут
Заветов Твоихъ? С миллионами тех,
Которые хлеб свой земной,
Земных мимолетных утех,
Не могут забыть своей слабой душой,
И хлеб Твой небесный не могутъ принять?..
Ужели не жаль их Тебе?..
За то, что они не могли устоять
И пали в тяжёлой борьбе,
Отвергнул Ты их, и лишь только немногих,
Великих и сильных, избрал Ты Себе?..
Но тех, что боятся путей Твоих строгих,
И все-жь Тебя любят душою, -

Так много, как в море песку!..
Но мы их не бросим. Возьмем их тоску,
Везде поведем за собою,
И станут они удивляться на насъ,
И станут богами считать,
За то, что решились мы взять
Свободу, которой они уж не раз
Страшились, как злого недуга…
Их волю тогда мы чертой оградим
Не пустим из теснаго круга,
И снова обманем и скажем мы им,
Что Ты нам велишь, что во имя Твое
Господство над ними мы взяли…
И скроем от них мы страданье свое,
Страданье о том, что мы снова солгали…
Тебя же не примем не только тогда,
Но впредь, никогда, никогда!...

Вот первый вопрос и что он означал,
Какую он истину мiру вещал!..
И это отверг Ты во имя свободы,
Далекой, неведомой, чуждой народу!..
Но сколько глубокаго в нем заключалось!..
Но тайна великая мiра сего
В том мудром вопросе скрывалась:
Приняв эти хлебы ответил бы Ты
На муку всеобщую мiра всего, -
Тоску вековечной, и страстной мечты,
Тоску как недуг, человечества, злую, -
Но близкую сердцу, земную, -
Пред кем преклониться ему?...

И этой заботы мучительней нет,
Чтоб разом и всем поклониться тому,
Что вечно, безспорно, как солнце, как свет,
И разом могло бы и всех покорить…
И этих безвольных и жалких созданiй
Хотел Ты ценою ужасных страданiй
Свободе святой научить?..
Как мог Ты не ведать, как мог Ты не знать,
Что им этой правды Твоей не понять,
Что им не свобода нужна, а кумир,
Такой, чтоб ему поклонился весь мiръ…
И мог бы Ты знамя такое поднять,
Чтоб все преклонились тогда пред Тобой.
Но все Ты отвергнул за хлеб неземной…

Взгляни же, что сталось потом,
Все ради свободы, которой весь век,
Страшится больной человек,
И только все ищет кругом,
Кому бы скорей ее сбыть,
Чтоб думы свои заглушить…
Ты хлеб отклонил. Но Ты знаешь ли что
Безспорней, всесильнее этого хлеба?
Лишь с ним Ты нашел бы все то,
Что тщетно искал Ты для неба…
Ты мог овладеть их свободой земной,
Их совесть Ты мог успокоить,
И думы развеять, и дать им покой,
И тихую пристань устроить…
Ты все отклонил. Ты не взял их свободу…
Ужель Ты не знал, состраданьем томим,

Их, чуждую воли, природу?
Не знал, что спокойствие им
И самая смерть - все дороже познанья
Свободы сковавшей их счастье?..
И так, среди бурь и ненастья,
Оставил Ты слабых, безвольных, людей…
От древних законов железных цепей
Они не могли так страдать,
Как с этой свободой, с которой решать
Должны они были вперед,
Не зная, что зло, что добро принесет!..
Да разве не знал Ты, не думал тогда,
Что даже Твой образ отвергнут они,
Как страшных мученiй потянутся дни,
В которых они не поймут никогда,
Зачем испытанья Ты дал им одни?
Зачем эти муки, зачем это зло,
Что бездну страданiй с собой принесло,
Зачем в этом море забот и сомненiй
Оставил Ты их в безконечном смятеньи
С тем бременем страшным свободы,
Ненужной их жалкой, безсильной природе?!.

И рушится царство Твое. И лишь Ты
Виновен в паденьи его…
С Твоей неземной высоты
Не мог Ты понять одного,
Что есть на земле лишь три силы,
Которыя совесть могли бы пленить
Бунтующих, слабых людей до могилы,

И счастьем могли-б одарить, -
То чудо, и тайна, и власть. Ты отверг
И то, и другое, и третье… - для мiра
Три властных могучих кумира. –
Когда Тебя генiй премудрый на верх
Высокаго храма поставил,
Сказал он Тебе: „Если хочешь узнать
Кто Ты и Тебя кто прославил,
То свергнися вниз, чтобы всем доказать,
Что Божiй Ты Сынъ. И Тебя на руках,
На крыльях своих понесут,
О камни чтоб Ты не разбился!“
И вновь Ты отверг. О, конечно, не страх
Тобой управлял. Ты и тут,
Как Богъ был прекрасен. Ты рабства стра-
                шился,
Хотел, чтоб свободны, не ради чудес,
А ради Тебя Самого и небес
Пошли за Тобою. Ты только не знал,
Что чуда народ больше Бога искал,
Что еслиб не стало чудес, то своих,
Народ насоздал бы их сам,
Знахарских чудес, колдовских,
Воздав поклоненье, как новым богам.
И ты не сошел со креста, когда вкруг,
Дразня, над Тобой издевались:
„Сойди, и уверуем разом и вдруг“…
Ты вновь не хотел, чтоб они убоялись
Могущества чуда, хотел Ты, как друг,
Свободной, безстрашной любви, не такой,
Не рабских восторгов и веры слепой…

О людях Ты слишком судил высоко.
Хоть дети бунтов и насилiй –
Невольники всё же они.
Ты думал, что волю понять им легко?..
Ты думал их, в рабском безсильи,
Вознесть до Себя и лишь муки одни
Оставил Ты им на их долю, -
Ужасней, страшнее неволи!..
Но вот уже много веков протекло,
Озрись, посмотри же на них,
Что лучшаго время с собой принесло?...
О, как далеко до Твоей высоты!..
Клянусь, никогда им в ничтожестве их
Того не исполнить, что требовал Ты!..
О, еслиб Ты их высоко не вознес,
Ты больше бы им милосердья принес
И ноша была бы им легче тогда!
Ведь так малосильны они и ничтожны!
Что в том, что бунтуют  они против насъ?
То детскiя игры. Устанут когда –
Поймут, что забавы их ложны,
Бунтуя, слезами зальются не раз,
И только тогда все безумство поймут,
Как храмы разрушат и кровью зальют.
О, дорого будет им стоить конец!
Тогда догадаются глупыя дети,
Что сами себе подставляют лишь сети,
Что сил у них мало, поймут наконец.

Итак, неспокойство, смятенье, несчастье –
Удел человеков! И после того,

Как Ты претерпел за их счастье,
Как Ты за свободу их так пострадал!..
Но есть у пророка в виденьи его
О тех, что печатiю Бога
Отмечены будут. Пророк нам вещал,
Что было их всех так немного, -
Что знали им счет. Но ведь в жизненном пире,
Они озаряли, как звезды в эфире,
И были, как боги они, и страдали,
И крестъ претерпели, гонимые в мiре,
В пещерах, в пустыне живя, голодали…
Ты с гордостью можешь на них указать,
Во имя Твое и свободы небесной…
Но сильных таких можно всех сосчитать,
А тех, что как в море песок,
Которым Твой крестъ недоступно высок,
Возможно-ль их слабыя души винить,
За то, что им страшных даров не вместить!
Да Ты неужель приходил только к ним,
Могучим, избранным Своимъ?
Возможно-ль?.. Но стало быть тут
Скрывается тайна и будем мы вправе
О тайне учить. И хотя не поймут
Ее никогда, но, покорны, державе,
Завещанной нам, они слепо, как дети,
Поверят. Мы так и решили,
Что тайна важнее, мы их убедили,
Что с этой свободой, не нужной на свете,
Так много загублено сил невозвратно…
И подвиг Твой, им не понятный,
Исправили властью своей,

Исправили тем, что тот генiй сказал,
И тайной, и чудом, что Ты отвергал…
И счастливы люди, что их как детей,
Как стадо послушное, вновь мы ведем,
Что страшного дара мы им не даем…

Скажи мне, что правы мы были иль нет?
Ужель человечества мы не любили,
Заставив его полюбить этот свет?
Мы тяжкую ношу его облегчили, -
Сознавши безсилье его, даже грех,
Но с нашего ведома, - мы разрешили.
Мы слабых людей не лишили утех,
Мы дали им все, чтоб Тебя прославлять…
Зачем же теперь Ты пришел нам мешать?..
И что на меня Ты так кротко глядишь,
Глазами в глубокую даль проникая?
О, лучше сердись! Что Ты молча стоишь,
Любовью Своей озаряя?..
Любви я Твоей не хочу! Никогда!
Она мне, как бремя, как кара, чужда.
И что мне скрывать от Тебя?
Я разве не знаю, кто Ты?
Ты видишь с Своей высоты,
Что стану Тебе говорить, не любя?
И можешь ли что Ты не знать?
Могу-ль от Тебя нашу тайну сокрыть,
С которой слепцов научили мы жить?
Быть может я сам ее должен сказать?
Так знай же, вот тайна, что так мы храним:
Уж мы не с Тобою… а с ним…

Давно уж мы с ним, не с Тобой,
Тому уже восемь веков…
Один из великих даров,
Что Ты, негодуя, отверг как земной,
Мы взяли тогда от него, -
Важнейшiй в таинственной мiра борьбе,
Последнiй тот дар, что сулил он Тебе
В величiи властном ума своего,
Все царства земныя Тебе показавъ,
И Кесаря меч от него мы, приняв,
И Рим, лишь себя объявили царями,
Земными, едиными, всеми страна;ми
Навек безгранично владевшими властно,
Хотя это дело еще и в начале,
Но кто виноват? Мы так много встречали
Препятствiй, наш путь был тернистый, опасный,
И много страданiй еще предстоит,
Земля еще много увидит ненастья,
Но Кесаря меч, наконец, завершит,
Блаженство земли и всемiрное счастье
Охватит ее навсегда…
Зачем этот дар Ты отвергнул тогда?
Приняв этот третiй совет,
Ты мог бы покой навсегда принести,
И дать человеку все то на пути,
На что он мучительно ищет ответ:
Пред кем преклониться ему?
Кому свою совесть вручить?
И как воедино собраться к тому,
В чем можно бы всех согласить.
Народы стремились победным путем
Собраться в таком единенiи мирном,

Где все бы нашли нерушимый покой…
То было от века любимой мечтой,
И мiръ воцарился бы в этой мечте.
Когда Чингис-Ханы, Тимуры, все те,
Что вихрем, грозой проносились,
Стремясь овладеть всей вселенной, -
Они безсонательно шли, неизменно,
Потребность одну выражая. Сходились,
Не ведая сами той силы земной,
Народы в борьбе роковой…
Но взявши порфиру и Кесаря меч
Ты мог бы весь мiръ от борьбы уберечь,
И дать неизменный покой!..
Так взяли же мы, что Ты взять не хотел,
И, взявши, конечно, отвергли Тебя,
И мир и покой возлюбя…
И Кесаря меч над землей пролетел,
Тем генiемъ мощным храним…
И мы, не колеблясь, пошли вслед за нимъ…

И снова века протекут
Безчинства ума и свободы,
И новых кумиров себе создадут,
И вновь Вавилонским разсеяньем грозным,
И антропофагiей кончат народы…
И зверь приползет к нам в моленiи слезном,
Лизать наши ноги начнет…
Мы сядем на зверя и насъ онъ подымет,
И быстро победным путем повлечет.
И счастье народа никто не отнимет,
Мы „Тайну“ навек вознесем на алтарь,
И мир создадим, что не ведали встарь…

Ты теми гордишься, что в мiре избрал,
Которых так мало. Но наш идеал –
Всеобщiй, всемiрный, безсменный покой…
Но даже избранники все ли Тебе
Останутся верны могучей душой?
Не выдержат долго в тяжелой борьбе,
Тебя ожидая устанут,
И силы все духа, и сердца весь жар,
На ниву иную возложат как дар,
И словом Твоимъ на Тебя же возстанут.
У нас же не так, как в свободе Твоей,
Мы их убедим, что как только они
Забудут для нас о свободе своей, -
Тогда лишь настанут свободные дни.
Не будет у нас ни вражды ни бунтов,
Лишь вечное счастье чарующих снов…
Что-ж правы мы будем опять, иль солжем?
Ведь сами они сквозь туман ослепленья
Увидят, что мы их к блаженству ведем,
И вспомнят об ужасах рабства, смятенья,
К которым свобода Твоя приводила.
Но эта свобода ума и науки,
Как злая, безвестная сила,
Их в дебри такiя не раз заведет,
Что снова опустят безсильныя руки
Пред новой загадкой, что вновь принесет
Блуждающей думы страданье.
Тогда, покоренные, к нашимъ ногам
Падут, проклиная блужданья…
И вновь соберется то стадо
За нашей железной оградой…

Тогда слабосильным созданиям
Смиренное, тихое счастье дадим,
То самое жалкое счастье,
Что бедным земным упованьям
Дороже святыни - мы их создадим.
Тогда убедим мы их нашей властью,
Что жалки они, малосильны, как дети,
И детское счастье для них в этом свете
Спокойней и слаще иного…
И им по безволью и слабости их
Мы даже и грех разрешим.
И чарой, и негой мы их усыпим,
И даже ответа не спросим у них,
И скажем, что все искупленье,
И все наказанье берем на себя,
Что мы им даем разрешенье,
Как милых детей возлюбя…
И насъ обожать они станут за то,
Что мы им позволим грешить,
Что мы на себе их грехи понесем…
И тайны от насъ не укроет никто,
И станут грехи намъ свои приносить,
И каяться в каждом поступке своем,
С великою верой пойдут к намъ на суд,
Решенiе наше с восторгом возьмут,
Лишь только б не ведать мученiй
Свободных и личных решенiй…

И счастливы будут милльоны созданiй…
Но только не те, что всю тяжесть страданiй
На совесть свою возложили,

Но только не те, что глубоко хранили
Ужасную тайну и бремя проклятья,
И счастье милльонов детей
Ценою ужасной купили!..
И тихо умрут они, тихо покинут
Для будущей тайны загробных путей
Безпечныя радости жизни своей.
И в жизни пред ними завесы не сдвинуть –
Мы строго секрет сохраним, -
Что там только смерть уготована им,
И станем манить их для их же забвенья
Наградой небесной и вечной,
Хотя бы и были сомненья
О жизни иной, безконечной…
Давно говорят, что Ты снова придешь
И снова победу с Собой принесешь,
И прежних избранников, гордых душой,
На жалкую землю сведешь за Собой.
Но скажем мы им: „вы спасли ли кого?
Вы только себя вознесли…
А мы ради всех, ради мiра всего
Мы тяжкiя муки несли“…
Я встану тогда и Тебе укажу
На многих счастливых, безгрешных детей:
„Мы взяли их грех на себя“, я скажу,
„Суди-же насъ за светлое счастье их дней,
Суди, если можешь, любовью Своей“…

Но знай, не боюсь я Тебя.
И я был в пустыне, как Ты,
Акридами также питался,

Свободу святую любя,
Лелеял я те же мечты,
Во имя Твое подвизался,
Избранников рать я восполнить хотел…
Но вдруг я очнулся и вдруг я прозрел,
Я понял свое и примкнул
К разумным, что „подвиг исправили Твой“.
От гордых к смиренным я круто свернул
И с ними пошел по дороге другой…
Да сбудется все, что Тебе говорю,
И царство созиждется наше,
И будет рости и сильнее, и краше…
И снова Тебе повторяю:
Ты завтра же узришь послушное стадо,
Которое только за слово „награда“
Горячiе уголья станет сгребать
К костру Твоему, ибо завтра-жь Тебя,
За то, что пришел намъ мешать, -
Сожгу на костре. И, боясь за себя,
И в страхе, что хлеб его могут отнять,
Народ навсегда о Тебе позабудет…
Итак я сожгу Тебя завтра. Да будет“…

Умолк инквизитор. И ждет хоть бы слова…
Но Узникъ все так же молчит,
Как прежде, к страданью готовый,
И тихо, задумчиво, проникновенно
В глаза ему кротко глядит…
Хотел бы старик лучше гневныя речи
Услышать. И жжет его взгляд сокровенный,
И тайна божественной встречи

Невольно и властно в душе возстает
Забытой, далекой, горячей волною…
Но бровью не двинет седою…
И мускул в лице не дрогнётъ…

А Онъ, озаренный улыбкой святою
И тихо, как луч, неземными стопами
Подходит, и, ясными вскинув очами,
Безкровныя старца целует уста…

Как будто поруганной тайны креста
Возмездiе кроткое с неба сошло,
И старца уснувшую совесть прожгло…
И дрогнуло что-то в концах его губ.
Но веки сомкнулись, склоняется взор,
То миг ли страданья, души ли укоръ –
Он скроет на сердце. Могучiй, как дуб,
Он чувства не выдаст ничем, никогда…
И дверь отворив Ему, он говорит:
„Ступай… навсегда, навсегда“…
И в темныя стогны Его выпускает…
А город, как грезой объятый, молчит,
Не видит… и сном убаюканный спит.
. . . . . . . . . . . . . . . . ..   
Онъ тихо главу наклоняет,
И тихо, как волны неведомых сил,
Как взмах невидимаго ангела крыл, -
Надолго… в тиши… исчезает…
М.
Пушкино
Июль 1902 г.

Поэма  «Великий Инквизитор»: Тип. Москва Гор. Арнольдо – Третьяковское. учил. глухонем. 1903.