Ана Бландиана. Летосчисление

Способность осознавать время, заниматься его устроительством, подгоняя под свое восприятие, появилась у человека только на определенной ступени его исторического развития и философской зрелости как яркий отличительный признак сложившейся цивилизации. Та истина, что все течет — без возврата для личности, но циклично для мира, — что одно и то же солнце рождает новые и новые дни, а одно и то же неподвижное небо колесят в непрерывном движении звезды, — эта истина, стоило человеку ее открыть, заговорила не только о необоримости смерти, но и о ее эпизодичности — как строго необходимой, но не самой важной части жизни. Начался ли счет времени с сотворения мира в 3761 году до н. э., как считали древние евреи, или раньше, в 5508, как считали византийцы, с основания Рима (754 г. до н. э.) или с даты первой Олимпиады    (776 г. до н. э.), — он начался тогда, когда люди почувствовали необходимость — независимо от фикции первоначальных точек отсчета — как-то, пусть произвольно, организовать бесконечность, упорядочить, насколько это вообще возможно, хаос. Расчлененное астрономами и рассчитанное математиками, время сделалось более покладистым, а его необратимость не такой гнетущей. Структура времени в деталях была уточнена позже, разметка на периоды и смысл, который в нее вкладывался, стали в конце концов универсальными, и таким образом выстроилась логическая и совсем не страшная картина. Нынешняя дата Нового года, который праздновался в средневековой Европе и 25 декабря, и 1 января (ч'удная, праздничная путаница под финал, растягивавшийся на неделю), в Византии — 1 сентября, в России — 1 марта, установилась лишь в XVI веке (с временн'ым перебоем в революционной Франции, где республиканский календарь перенес ее на 22 сентября). Поэтому Новый год — это, конечно, только условность, но условность особого рода: мы условились напомнить друг другу в выбранный, один для всех, момент, что  м ы    п р о х о д и м. И это глобальное откровение, это всемирное единодушие придает минуте, при всей ее условности, бесспорную торжественность и благородство. От этой бесконечно краткой, но сознательной приостановки на ребре между годами наш путь вперед приобретает характер выбора и обращает то, что можно было бы счесть за безвольную покорность мясорубке времени, в мужество, какого требует рискованная экспедиция, снова и снова возвращающаяся к своим истокам.