Сан-Тропе - St. Tropez

От Ле Ни де Дюк, Филинова Гнездовья, Тони-Ричардсонова дома, езды до Сан-Тропе было полчаса.

За утренним завтраком, за долгим столом посреди сада, в тени платана, под коим покоиться вскоре и пеплу Тонина тела, порою решали мы отобедать на берегу. Решив, покидали сад - по делам, или так, прилечь к бассейну, и в дивную тишину погружалась затерянная в лесной глуши деревушка, и слышались разве всплеск падающего тела да с окольной колеи, грунтовой, шум въезжающей наверх машины, - и по всей панораме пространственным стерео потрескивали незримые сверчки. Солнце грелось, сверчиный треск рос - лес пульсировал и пропекался. Воздух густел грозно - сгущался, почти текуч - и от комнаты до бассейна топая каменными ступеньками, минуя избу-развалюху, плыл ты в ароматах пробки, иссохшей земли, жасмина, дикого розмарина, - подводных потоках прозрачного моря.

По машинам сев - сумки соломенные набив полотенцами да книгами - трюхали мы ухабами километров за пять до большой дороги. А там дорога, хоть и стара, от Ла Гард Френе до моря гладкой лыжней лежала. Виясь через лес - под дубами падуболистными и пробковыми, в несметных столбах солнечных, листвы сень подперших. Далее - под деревней, на пике скалы имевшей - замок, пусть и разваленный. Катили мы - летели, окошки в машинах открыв, Тони в шляпе ковбоя, Наташа у руля, а на сиденье сзади - Аннабелль и я, или Гризельда, Тонина бывшая жена, да дочь их Катерина, да Роберт Фокс, нынешний муж Наташин, все потесней стиснувшись, все гурьбой не смолкая. Порой заезжая в порт за газетами, но чаще тайными объездными тропами, грунтовыми колеями, Ричардсонам одним ведомыми, летней толчеи избегая, добирались до Памплонна - к морю.

Сотни клубов, каждый при клубном пляже, делили пять километров берега. Пляжи оплетались плетнями, и поутру песок педантично перечищали пляжисты - гибкие, бронзовотелые грабледержцы в ярчайших шортах. Пляжные коврики раскладывались в ряды; столики и зонты - в междурядья. Отраднейший час пляжных суток. Небо и море белеют; рассветная сырость рассеивается помалу. Скоростной катер вжикает взад-вперед, из воды в воздух парашют подымая, далекой мушищей по стеклу отзвучивая. Пляжные люди обедали рано - прибрав и прочистив, присаживались. Прибытие праздных толп помалу переменяло - всё. Море синело средиземно. Тишину разъедали вопли - арабские серферы голосили у столиков, официанты - вокруг; посудный лязг, пробочный хлоп, пляжный гогот да полчища подвесных тарахтящих моторов.

Тонин любимый ресторан, "Аква-клуб", принадлежал некоему Полу, любителю принимать гостей ряженным в Папу Римского: сходство потрясало. Команда Тонина полеживала на ковриках с книгами да поплавать поднималась. Обедать шли внутрь: оттуда и бар, и бардак-балаган береговой идеально обозревались.

"Аква" была пляжем гейским, и дивный строй геев с геепоклонницами, во вьетнамки обутых, сошлепывался сюда из дальних краев - пообедать поближе к вечеру да в бамбуковых зарослях пошнырять, заманчиво колыхавшихся между пляжем и виноградниками. Лоснясь солнцезащитною смазкой, полнотелые плоскоподошвенные посетители посиживали у стойки, поласкивали коктейли палочко-зонтиковые, сосунками присасывались к соломинкам долгим и полосатым - пляж глазами сканируя в поисках компаньона к ужину. Компаньоны - волосами поросшие, палочниково-тонкие, в веревочных плавочках вышагивали по песку взад-вперед решительно.

Джордж, адвокат-американец (Францию - в войну - полюбил так, что не уехал), немужских нежных юношей сзывал по-хозяйски за столик к себе, обедать. Юнцы-профессионалы обтанцовывали гостей: взрёвывал летний хит в динамиках - взрёвывали и они - вскочив, ближайшую геечку подхватывали и кружили под всего ресторана хлоп. Танцевали и на столах, а именинниц дарил Пол тортом, в именинницын фас взрывавшимся - к радости всех, видывавших эту штуку раз со сто. Первая французская стюардесса Изольда китом громоздилась на соломенном пляжном коврике, в зеркальце, ракушками инкрустированное, глядясь и неровную рану на месте рта выводя толстенной помадой, а затем воздымалась на ноги - шла обедать. Геи-агенты из Лос-Анжелеса сидели за столиком Джоан Коллинз. Великосветские геи-британцы и геелюбивые дамы, у Тонина столика остановясь, сговаривались поужинать. Негеи наведывались: позорно прославленный модельный агент Джеральд Мари новою хвастал подругой - юной ногастою нескладехой, Линдой Эванджелистой; кумир французского рока, Джонни Холлидей, со свитою сходил с яхты.

Было у Пола два сына: Фрэнки да Томас. Береговые родом, видом - дикие псы, нечесаные, патлы немытые, просолевшие. Золушка Томас да Фрэнки - сестрица-уродина. Береговыми геями с детства засмотренные-залюбленные-развожделенные, выросли оба теми еще динамщиками - но обоих я так и заобожал. В первый мой Сан-Тропезный год, год до Беатрис, не отлипал я от них всё лето. Первым делом от берега обалдев: ведь только и был я у моря, что в Шотландии, на каникулах, гуляя там либо рыбача, и ни веревочных плавочек, ни вьетнамок, обувки с девчачьей репутацией, носить не полагалось; ни поверх плавочек - ридикюльчиков. А тут что ни день доплывал я до плота, в океане далёкого, и пролёживал там часами. Зыблемый вместе с плотом волнами, в подплотье поплёскивавшими. Плотовые прочие пассажиры лежали, как и я - помалкивали. По выходным помогал я Томасу в баре. Сгущались сумерки, последнее за день хи-хи улетало, бризом несомое, в море, и берег переходил в руки береговых трудяг. Помалу пробирались они по завалам пляжного хлама, прибирали коврики да зонты. По ночам выезжали мы в Томасовой колымаге по окрестным деревушкам пошляться: в Гассен на валах, или бар Л'Ормо в Раматюэлле, или порт Сан-Тропе. Потом прорывались в "Бал", дискотечечку над парковкой. Я чуял, будто отпал от лица земли. Сыны обитали в беленой малютке-мазанке у самого края моря. Там-то на заре, после "Бала", небо в прожилках, розовых, да волны, под дверь бившие, с лица земли уносили меня окончательно.

В то первое лето сдал мне Тони Ле Ни де Дюк - Филиново Гнездовье - по самый конец сентября. На зиму воротился я в "Ланкастер", но по весне восемьдесят седьмого, по пути в Канны, наведался снова. Поняв, что съемкам "Толеранс" - быть, взял я колобковой комплекции тренершу по диалогу да и на шесть недель засел с нею на побережье - в Сан-Тропе приютясь в меблированных комнатах мадам Фурнье, старой девы. На мотороллере поутру мчались мы к морю: тренерша занимала сиденье заднее, трепля шарфами на ветру, вцепясь в текст рукою, другою рукою вцепясь в гения; диалог прогоняли мы в "Аква-клубе", на бархате сидя, в море глядя. Нам приносили еду и уносили пустую посуду. Пляж в полном составе наблюдал за репетицией. Геи одалживали сценарий на ночь - уяснить ход сюжета. Томас и Фрэнк к нам на бархат хлопались, мокрые, из моря. Порою для публики нашей отборной, толстотелой, на плоских подошвах вьетнамок шлепавшей, и поджарой, веревочными плавочками прикрытой, отыгрывались эпизоды. Публика чутко ловила корявенький мой французский и всякой корявости грозила пальчиками - перстнями. Я отрастил бороду; волосы и себе росли, грязнели - помалу делался я отшельником.

Беатрис, прибыв, в общем-то, жить на гейский пляж, смутилась: правда, справлялась - и справилась. Хоть совсем не береговая была, не пляжная, не купальниково-курортная - даже купальника не носила. Не в стиль был он ей, да и папарацци прятались в зааквенных дюнах. Но врожденный талант легкости, невынужденности дар позволял ей ладить со всеми: на бархате с нами, диалогирующими, сидя, в баре со Фрэнком и Томасом болтая, или со Джеральдом и Линдой, за столик их подсев. Пред Беатрис благоговели - все. Томас хотел ее, Фрэнк хотел ею сделаться, и ночёвывали мы вчетвером на краю прибоя в малютке-мазанке. В компанию Беатрис вписалась так, будто с рождения всех знала - и под приятельский трёп ее в нашей до белья раздетой, по кроватям усевшейся, косячок по кругу передающей компании, с прибоем, бившим под дверь, понимал я, что другой такой не найду. Би была безупречна - идеальна. С тобою была вся - со всем тобой. Что бы ты ни творил. Би, в тебя уверовав, верила нерушимо: погрешить ты не мог. Пока наконец не решала: всё. Тогда внимающий световой луч вырубался, как вырубается электричество, и ты гас во тьме - безвозвратно. Так было с мужем. Так будет со мной. Никто не бросал Би по доброй воле. Будет - в будущем, не теперь. Теперь отбывала она в Дордонь, прогнозировать погоду; я отбывал отшельничать в Кальвадос. Покамест жили мы рутинной четою французского шоу-бизнеса.

Потом Би решила: беременна. Телефонные, допоздна, перезвоны меж Алансоном и Бордо обострили вопрос до предела. Допустим, да: наши действия? Невидимые кости катились, слагая судьбу. Дни напролет просиживал я на дереве, в высоких ветвях почти невидим, - а листья, осенние, опадали, и Пьер-Анри в мегафон вопил с подмостков, с деревом вровень ставленных. Дни напролет в листопаде и воплях дивился я: да как это? Би - дитя - я. Радость волнами наплывала - порой; а порою и с дерева оземь упасть тянуло. Ночами глаз не сводил я с окна Терезиной спальни, прося - знака. И в одну из ночей Би позвонила и тихо выговорила: ошиблась. Пауза.

"Невесело мне", - помолчав, сказал я - правду. Затворилась дверь: некий путь для меня закрылся.
"И мне", - сказала она. На том и всё.


http://www.stihi.ru/2012/01/29/3496

--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

Поправка к тексту: Gerard Marie = Gerald Marie.

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

St. Tropez

St. Tropez was half an hour's drive from Tony Richardson's house, Le Nid de Duc.

At breakfast in the mornings, sitting at the long table in the garden, in the shade of the plane tree where Tony's ashes were soon to be buried, it was sometimes decided that the party would go to the beach for lunch. Then everyone disappeared to perform their various chores, or lie by the pool, and a wonderful silence fell on that magical hamlet buried in the heart of the forest, broken only by the odd splash of someone diving into the pool, or the car straining up the dirt track towards the village, and of course the surround-sound effect of the creaking, invisible crickets. As the sun got hotter their croaks became more insistent, and the whole forest throbbed and cooked. The air became dangerously still, almost liquid, and as one walked from one's room to the pool, down the little stone steps past a half-ruined house, the various scents of cork, dry earth, jasmine and wild rosemary were like invisible currents in a clear sea.

We piled into cars with straw bags full of towels and books, and painfully bumped our way to the main road three miles away. It was like a ski run by comparison, the old road from La Garde Freinet down to the seaside. It snaked through the forest, under a canopy of scrub oaks and cork trees, the sun shining through their leaves in a million beams. It passed under a village with a ruined castle on a crag. We flew down that road, all the windows open, Tony in his cowboy hat, Natasha at the wheel, Annabelle and me in the back, or Grizelda, Tony's ex, and their daughter Katherine, plus Robert Fox, who was now married to Natasha, crammed in together, all talking at once. Sometimes we stopped off at the port to buy newspapers, but mostly we skirted through secret lanes and dirt tracks known only to the Richardsons, avoiding the summer traffic, to the beach at Pampelonne.

There were a hundred different beach clubs along the three-mile bay. Wattle fences separated them from one another, and every morning the sand was meticulously raked by the lithe, tanned plagistes in brightly coloured shorts. Beach mats were arranged in rows, little tables and umbrellas placed beside them. It was the best part of the day. The sky and the sea were white as the morning humidity slowly evaporated. A speedboat buzzed back and forth, pulling a parachute out of the water into the air. It sounded like a faraway bluebottle battling with a windowpane. The workers lunched early, when the beach was pristine and ready. Everything changed as the holiday crowd began to trickle in. The sea turned a deep Mediterranean blue. The silence was eaten by the screams of the Arab planchistes in the kitchens, the waiters flying around the restaurants, the clatter of plates, the popping of corks, the holiday hysteria and the din of a thousand outboard motors.

Tony liked a restaurant called the Aqua Club, which was owned by a man called Paul, who often greeted his clientele dressed as the pope, to whom he bore a startling resemblance. Tony's party lay about on their beach mats, reading their books and swimming. Later, they went inside behind the bar to have lunch where they were ideally positioned to observe the passing circus.

The Aqua was a gay beach, and a brilliant array of queens and fag hags flip-flopped in from foreign climes for a late lunch and an afternoon's cruising in the forest of bamboo that waved seductively between the beach and the vineyards behind. Glistening with Ambre Solaire, flat-footed flubsters sat at the bar nursing cocktails with umbrellas on sticks. Like hungry babies, they sucked through long stripy straws and surveyed the beach for a possible dinner companion. Hairy stick insects in thongs marched purposefully up and down the shore.

George, an American lawyer who fell in love with France during the war and never left, entertained effeminate twinkies for lunch at his regular table. Professional youths danced attendance, and when the summer's hit song was played at full blast over the stereo, they whooped and gyrated, grabbing the nearest fairy and whirling her around while the whole restaurant applauded. People danced on the tables, and if it was someone's birthday a cake would be produced by Paul which would then explode in the face of the birthday girl to the general glee of the entire place, who must have seen this stunt a thousand times. France's first air hostess Isolde lay like a beached whale on her mat, regarding herself in a little shell-encrusted mirror, painting on a thick wobbly gash of lipstick before heaving herself up for lunch. Gay agents from LA sat with Joan Collins. Upper-class English queens and the ladies who loved them stopped by Tony's table and dinners were arranged. Not everyone was gay. The infamous model agent Gerard Marie sported his new girlfriend, a young gangly Linda Evangelista, and the French rock star Johnny Halliday arrived on a boat with his entourage.

Paul had two sons, Frankie and Thomas. They were born on the beach and were like a pair of scruffy wild dogs, their hair all matted and salty. Thomas was Cinderella and Frankie the poor ugly sister. They had spent their childhood being adored and ogled by all the afore­mentioned queens and they had become ruthless teases, but I adored them both. That first year in St. Tropez, the one before I met Beatrice, I hardly left their side all summer. To begin with, I was entranced by the beach. The only holidays I had ever been on were to Scotland, stalking or fishing, and you couldn't wear a thong and flip-flops or carry a clutch on the hill. During the day I swam to a raft out in the ocean and lay there for hours. It rose and fell on the swell, and the water gurgled underneath. Other people lay there but on the raft no one talked. At the weekends I helped Thomas in the bar. As dusk fell and the last giggle flew out to sea on the breeze, the beach was reclaimed by the kids who worked there. They picked their way slowly through the debris, putting away the mats and umbrellas. At nights we went out in Thomas' beat-up car and sat around in one of the little villages, at Gassin on the ramparts, or Ramatuelle at the bar L'Ormeau, or on the port at St. Tropez. Later we crashed Le Bal, the little discotheque over the car park. I felt as if I had fallen off the face of the earth. The boys lived in a tiny whitewashed hut at the edge of the beach. As I returned there at dawn, after a night at Le Bal, the sky streaked with pink and the waves crashing right up to the door, my escape from reality seemed complete.

That first summer, Tony had lent me Le Nid de Duc until the end of September. Then I went back to the Lancaster for the winter, but the following spring of 1987, I dropped by on my way to the festival at Cannes. When the film Tolerance finally looked as if it was going to happen, I took a little roly-poly dialogue coach with me to the coast, and we stayed for six weeks in a boarding house at St. Tropez owned by an old spinster, Madame Fournier. Each morning we set out for the beach on a scooter, the dialogue coach on the back with her scarves blowing in the wind, clutching the script in one hand and the talent with the other, and we rehearsed together at the Aqua Club, sitting on a banquette staring out to sea. We never moved. Our lunch was brought and cleared; our progress was observed by the entire beach. Queens borrowed the script at night so that they could have a better grasp of what was going on. Thomas and Frank would flop onto the banquette, dripping from the sea. Sometimes we would perform scenes to a selected audience of the flubby and the thonged. They all listened attentively for errors in my French and wagged jewelled fingers at any mistakes. I grew a beard; my hair was long and dirty, and slowly I turned into the hermit.

When Beatrice arrived she was naturally nonplussed to find herself more or less living on a gay beach, but she put her best foot forward and made the most of it. She was not the seaside type. There was no question that she was going to jump into a bathing suit. It was simply not her style, particularly since we were stalked by paparazzi who hid in the dunes behind the Aqua. Yet Bea had a natural talent to be at ease wherever she was, listening to us on the banquette during our rehearsals, chatting with Frank and Thomas at the bar or with Gerard and Linda at their table. Everybody worshipped her. Thomas wanted her, and Frank wanted to be her, and sometimes we stayed with them in the tiny cabin by the water. Watching her gossip away as if she had known everyone all her life, all of us sitting in bed in our underwear, passing around joints as the waves crashed outside, I knew that I would never find another girl as good as Bea. She was perfect. When she was with you, she was with you. It didn't matter what you did, she went along. She had faith, and you could do no wrong: until the moment when she decided that enough was enough. Then that attention would be switched off, like an electric light, and the situation would be plunged into a darkness that could never be relit. It had happened to her husband. It would happen to me. No one left Bea. But that was for later. For now she left to be a weather forecaster in the Dordogne and I left to be a hermit in Calvados. We were the French show business couple du jour.

Then Bea thought she was pregnant. Endless telephone calls late into the night between Alencon and Bordeaux brought things to a head. What would we do if she were? The dice were rolling on our future. I spent my days in the forest, hiding in the high branches as the autumn leaves fell around me, while Pierre-Henri screamed through a megaphone from a scaffolding tower near by, all the while wondering just how it would be. Bea, baby and me. Sometimes I felt deep waves of joy. At other times I wanted to throw myself out of the tree. At night I stared out the window at St Therese's bedroom, wishing for a sign. And then one night Bea called and said in a quiet voice that she wasn't pregnant after all. We were both silent.

"I'm really sad," I said finally, and I was. A door had just closed.
"Moi aussi" she replied. And somehow, that was it.


• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007