Пропасть Любви. Пьеса в 2-х действиях. Картина 1

Игорь Дадашев

ПРОПАСТЬ ЛЮБВИ

История Елизаветы Михайловны Краузе, рассказанная ею самой:
по телефону, в письмах, диктофонных записях и разговорах ночью наедине

(пьеса-монолог)

Действие первое.

Картина 1

Типичные апартаменты богатой семьи, знакомые по бесконечным мексиканским и бразильским телесериалам. Роскошный будуар. Огромное окно, выходящее в тенистый сад с мраморными копиями античных статуй. Вечер. Заходящее солнце. Кровать под балдахином. Старинное трюмо с бронзовой статуэткой сидящего Будды и затейливой курительницей для индийских благовоний. На стене в круглой раме картина, избражающая морской бой между испанскими и голландскими кораблями. Судно гёзов удачно словило попутный ветер. Люфт прихотливо изогнул паруса повстанцев. Испанский же галеон, взятый на абордаж фламандцами, беспомощно застыл с обвисшим такелажем. Живописец запечатлел на полотне финал жестокой схватки: крючья, зацепившиеся за борта испанца, завесы порохового дыма, неукротимых гёзов, лавиной взбирающихся на палубу галеона со своей шхуны и низко сидящей галеры на переднем плане, отчаянное сопротивление теснимых на корму кастильцев в сверкающих серебром шишаках и панцирях, дружный взмах весел и победно реющий на ветру флаг восставших.

У стены письменный стол со всеми принадлежностями. Массивное пресс-папье. Чернильца. Гусиное перо. Черно-белая фотография бритоголового старика индуса с тилакой, двойной широкой вертикальной полосой на лбу. Крохотное деревце в глиняном горшке. Потемневшая старинная икона новгородского письма, изображающая Богородицу с младенцем. Черная статуэтка танцующего Шивы. Рядом пузатый компьютерный монитор в белом пластиковом корпусе устаревшей модели, выпускавшийся в середине 90-х. Клавиатура. Системный блок. Мышка на коврике. На прикроватном столике старинный вычурный телефон. В углу высокий радиоприемник 30-х годов в резном корпусе. Отдельно стоят проигрыватель, катушечный магнитофон и телевизор.

В спальню входит пожилая седоволосая женщина в шафранового цвета индийском сари. Оборачиваясь к массивным дверям, говорит своему невидимому спутнику:
 
– Иди, Анна-Мария, я обойдусь без твоей помощи сегодня. Отдыхай, голубка моя!

Проходит внутрь. Чиркая спичкой, зажигает сандаловую палочку и устанавливает ее в курительницу. Бережно поливает из медного остроносого кувшинчика карликовый кустарник в цветочном горшке. Перехватывывая последнюю каплю воды двумя пальцами правой руки, почтительно вытирает влагу о собственное переносье. Садится в кресло, поджав ноги. Бормочет вполголоса мантру:

– Ом бхур бхувах свах тат савитур варениам бхарго девасья дхимахи дхийо йо нах прачодаят.
Она сидит, слегка покачиваясь, полузакрыв глаза. Прочла мантру еще раз. И повторила на русском:

Мир, эфир и небеса,
Солнце светлое встречают,
Бога Вышня прославляют,
На траве блестит роса...

– Вообще-то, Петруша, там в оригинале вовсе не роса имелась в виду, а нечто иное. Роса, это уже из японской поэзии. Как символ мимолетной, эфемерной жизни...
– А здесь, в древнем санскритском тексте лишь похвала Савитару ясному за то, что Бог Солнца ведет нас верной стезей, отверзает нам очи разума, да пробуждает в человеке поэтическую мысль... (пауза)
 
– Все верно, Петенька, все правильно ты написал, дружок дорогой мой, оставшийся в далекой России. В далеком 1920-м году...

– Ом-м-м. Бур. Бува-а-а-а-ах. Сва-а-а-а-ах. Тат савиту-у-у-р. Варе-э-э-э-ни-и-ий...-а-а-а-Ам.  Барго-о-о-о-о девасья-а-а-а д’и-и-и-и ма-а-а-а-а и-и-и-и-и. Ды-ы-ы-ый-ё-о-о... Ё-о-о-о-о... на-а-а-а-а... прачода-а-а-ай-я-а-ат...

– Про чё даЯт? Кому по шее надают? И чё бают? Кто кого доит? Выдаивает? Твои, Петюша, дурачества с санскритом, с вычленением общих с русским, древних корней, в то счастливое лето 1913-го года казались мне такими премудрыми и возвышенными, как и сам ты. Статный, рослый, голубоглазый и русоволосый красавец. Об ту пору мне только четырнадцать лет минуло. А тебе, дорогой мой дружочек, шел восемнадцатый годочек. Ха-хх! И что это меня потянуло на лубочную речь простонародной сказительницы? Наверное потому что ты сам, Петенька, сыздетства был переполнен русским духом и оставался всю свою короткую жизнь россом, славянином, балагуром и шутником. Быть бы тебе веселым скоморохом! Или казачьим атаманом...

– Хотя нет! Наверное, тебе быстро прискучило бы это водительство людей. Управление и власть. По натуре ты волк-одиночка. Неутомимый странник. Бредущий сквозь тень и мрак. Страх и погибель. Через боль, отчаяние, долину смертной тени...
– Сгибающийся под ударами судьбы, но не гнущийся, не ломающийся, прикрывающий руками глаза. Поднявши воротник, удерживающий капюшон, офицерский башлык, ты и сейчас в своем мире упрямо идешь против ветра, наперекор злой стихии. Побиваемый градом, продрогший от зимней стужи, мокрый от дождя и слез...

– Тебе было легче прорваться одному вперед, нежели вести за собой на смерть других. Хотя ты и водил в лихие атаки казаков, таких же отчаянных рубак, как и ты. И в Пруссии, и на Балканах ты вставал и бесстрашно шел в штыковую... Мой милый Петя, как жаль, что я не сумела сказать тебе всего-всего, пока ты был рядом со мной! Пусть и в дали, в разлуке, три года в окопах. В Галиции, Сербии, Париже и Лондоне. И еще три года незнакомо где, скитаясь по югу России с добровольческой армией, но все же рядом... в стороне одной, родимой... (пауза)

Женщина помолчала. Зябко повела плечами. Встала. Накинула пушистую теплую шаль. Подойдя к окну, опустила шторы, скрывая догорающий закатом пейзаж. Зажгла в наступившем полусумраке светильник. Присела к столу, включив большой катушечный магнитофон. Музыка Баха негромко заполнила пространство. Из выдвижного ящика письменного стола она достала диктофон. Вставила новую кассету, разорвав пластиковую упаковку. Включила на запись и продолжила свой монолог:

– Меня зовут Чандра Деви. В девичестве Елизавета Краузе. Мои родители были довольно состоятельными людьми. Отец мой надворный советник Михаил Николаевич Краузе происходил из зажиточного рода немецких переселенцев, тех, что покинули во второй половине восемнадцатого века, по приглашению Екатерины Второй, перенаселенные города Германии, разорванной тогда на множество княжеств. А мама Анастасия Федоровна Челышева родом из калужских дворян татарских корней. Со времен взятия Иваном Грозным Казани обрусевшие предки моей матери верой и правдой служили российскому престолу. Многие из них, даже крестившись, сохраняли в семейном общении двуязычие, разговаривая дома на татарском, чтобы их дети не забывали собственных корней, а на службе изъяснялись исключительно по-русски. И вплоть до покорения Крыма светлейшим князем Потемкиным деды и прадеды моей мамы служили российскими послами при Бахчисарайском дворе. А служба та была ох как трудна и тяжела... Папино же имение было на Волге, в Саратовской губернии. Где на полтораста лет обосновались его родичи, вышедшие в 1768 году из Нижней Саксонии.

– Свое детство, прошедшее между столицей империи в немецкой гимназии Петришуле и саратовским имением отца, я помню как самое безмятежное и счастливое время, несмотря на промозглую, дождливую петербуржскую осень, пронизывающий ветер с Невы, удесятерявший суровые морозы в этом влажном и болотистом климате. Грея озябшие руки у печки-голландки, облицованной изразцами с сюжетами эпохи Петра Великого, вслух повторяя стихи любимых поэтов, властителей девических грез моих, разве могу я счесть собственные детство и юность несчастными? Обездоленными?... (пауза)

– Девочка с большим белым бантом. В гимназическом платье. Папа, грузный и степенный. Высокий лоб с большими залысинами. Аккуратная бородка и закрученные щегольски усы. Золотая цепочка часов в нагрудном кармане жилета. Уютный халат. Мама, подающая на стол пироги с брусникой и клюквой. Борщ и кашу. Папа всегда гордился саксонскими корнями, но непременно подчеркивал свое русское подданство и преданность второй, ставшей для него уже единственной родиной, России. О, Русь, земля святая!... Как счастлив был ты, дорогой папочка, ушедший за год до отречения нашего императора...

– Мы жили весело и беспечно. Осень, зиму и весну проводя в Петербурге. А южное, знойное лето, щедрое жарким солнцем, на благодатной земле саратовской. Удить рыбу, скакать по степи на косматой татарской лошадке, будоража кровь молодецким гиканьем и посвистом, открывая в себе ордынские вольные корни. В эти летние беззаботные дни на папиной родине, чинная и послушная петербурженка, ученица немецкой гимназии на Невском прспекте, превращалась в сущую дикарку, маленькую разбойницу, наподобие своей любимой героини из андерсеновской сказки... (пауза)

Женщина смолкла. Чуть раньше кончилась лента в магнитофоне и бобина вхолостую прокручивалась, шурша концом пленки. В наступившей тишине слышалось ровном гудение компактного диктофона, продолжавшего мотать пленку в кассете. Она помолчала, прикрыв глаза. Вздохнула. Поправила шаль. Встала и, подойдя к дверям, отворила их наружу и позвала:

– Анна-Мария, ты еще не спишь, голубушка? Извини, что отрываю тебя от подушки, милая моя! Не было ли сегодня почты из России? Что ты говоришь? На столике? Благодарю, душечка! Спи, моя хорошая, я больше не потревожу тебя сегодня. Спокойной ночи!
Она прикрыла двери в спальню. Прошла к кровати. Взяла со столика стопку писем, торопливо перебирая конверт за конвертом.

– Так, что тут мы сегодня получили? Москва, от президента банка «Нам можно доверять!». Приглашение от петербуржской ассоциации йогов на конференцию. Саратовский спорткомитет желает видеть первую русскую леди йоги. Забавно! Никогда не именовала себя таким образом. Это из Перми, а это из Новосибирска. Уфа, Кострома, Рязань, Калуга. Ученики, интересующиеся, историки, журналисты, актеры, балетмейстеры, экстрасенсы, политики. Все хотят со мною встретиться. Каждому есть, что рассказать и расспросить. В первую очередь о себе. Они, наверное, решили, что я вроде Ванги. Ясновидящая. Пророчица Кассандра. М-да! Ответы на вопросы, материализация священного пепла. Ну это, пожалуйста к Сай Бабе. Разговоры с духами умерших. Извините, не мой профиль! Практическая магия?! Да вы что, смеетесь надо мной! Не могли бы Вы в присутствии публики продемонстрировать эффект левитации в нашем Доме культуры шарикоподшипникового завода? Аншлаг в зале гарантируем? Это как понимать, прикажете?!

– Господи, сколько же дурости в человеческом сознании, сколько суеверий накопили мои соотечественники, несмотря на все годы официального атеизма... Впрочем, мне ли судить их? И что есть истина, скажите на милость...
– Так, а вот это уже интереснее. Письмо из Сахалина. Неужели и там нашлись люди, узнавшие обо мне? Занятно!

Уважаемая Чандра Дэви,
 
пишет вам группа Ваших учеников и последователей. Мы познакомились с Вашей методикой духовного и физического развития и самопознания еще в 70-х годах по ксерокопиям, изданной в Венесуэле Вашей книге «Практическая йога». Мы просим Вас принять нашу группу, как сложившееся дальневосточное отделение Вашего общества йоги и дать нам начальное посвящение в ученики. Немного о себе, по профессии я учитель физкультуры в средней школе. С середины 70-х годов наш кружок единомышленников занимался самбо, дзюдо и карате. Когда последний вид борьбы оказался под запретом в СССР, мы перешли к изучению йоги и других духовных дисциплин Востока. Но и тогда наша группа была под пристальным вниманием КГБ. Меня неоднократно вызывали в местное отделение и заставляли дать подписку о сотрудничестве. Всякий раз, отказавшись от столь сомнительной чести стать информатором, а попросту стукачем, я думал, что уже не выйду из этого здания. По счастью сейчас, в новой России, нам не приходится уже прятать свои занятия йогой и восточными единоборствами. Припадая к лотосным стопам Вашей милости, драгоценная наша гуру-матаджи, мы просим о благословении на даршан и официальное принятие нашей группы в число Ваших учеников. Я знаю, что в мае, на свой День явления, Вы планируете посетить Россию и проехать от Петербурга до Саратова. Позвольте нам присоединиться к Вашему маршруту и стать преданными учениками йоги!

Со всем уважением и нижайшим поклоном,

Святослав Кочубей

Постскриптум. Чуть было не забыл передать Вам особый привет от своего хабаровского друга. Бывая у него в гостях, я рассказывал Олегу о Вас и вашей системе йоги. Вот и буквально на днях я возвратился с семинара, проходившего в Хабаровске, и мой друг попросил передать для Вас маленький сборничек своих стихов, который я вышлю отдельной бандеролью одновременно с этим письмом...

Она помолчала, бездумно теребя стопку писем в руках. Затем отбросила их на подушку и, заметно волнуясь, принялась шарить в ворохе бумаг под прикроватным столиком. Не найдя там ничего, женщина поспешила к выходу и вновь отворив двери позвала:
 
– Анна-Мария, Анна-Мария, прости великодушно, радость моя, а не было ли вместе с письмами еще и бандероли? Что, несколько посылок и небольшой пакет? В прихожей? Благодарю, голубушка! Спи-спи!

Она вышла и вскоре вернулась с бежевым пакетом, перехваченным шпагатом и скрепленным сургучными печатями. Вскрыла. Достала книжицу карманного формата с руническим орнаментом на обложке. Торопливо раскрыв ее, она долго вглядывалась в портрет. Прошелестела страницами, выбирая наугад стихотворение:

Я помню, был зачат весною,
Когда раскрылся вербы цвет.
Закрылось солнце сизой мглою
И был задумчивым рассвет.

Среди зимы я народился.
Полузадушенный. Немой.
С петлей на шее в мир явился.
Да, с пуповиною тугой.

Весь посиневший. Бездыханный.
Я словно брАманским шнуром
Увенчан. В мир пришел желанный
И все ж неузнанный при том.

Меня сыздетсва сны томили,
Воспоминаний смутных рой.
Вот яма, где меня казнили,
Где я лежу еще живой.

Как зябко! Больно! Одиноко!
Очнулся. Тусклый свет Луны.
Сколь безразлично ночи око.
И эти камни холодны.
 
Я слышу голос издалека:
«Ты жив ли там внизу? Ответь!»
Тот мальчик юный, невысокий
Не даст спокойно помереть.

Смочив мне губы влажной тряпкой,
На ухо мне шептал: «Живи!»
Ронял слезу малыш украдкой,
И весь измазался в крови.

Я умер на руках ребенка.
Вдали от всех своих родных.
Жизнь промелькнула кинопленкой.
Я там остался. Средь чужих.

Но перед смертью взгляд поймавши,
Родился внуком у того,
Кто слезы лил над телом павшим
И не оставил одного...


Пожилая седоволосая женщина в шафрановом сари, с пушистым оренбургским платком на плечах замолчала. Ее била крупная дрожь. Откинувшись на спинку стула, закрыла глаза. Заплакала. Ночь вошла в ее комнату полноправной хозяйкой. Лишь узкий серп Луны едва просвечивал сквозь шторы.

Затемнение.