Ветка негибкая Марии Марковой

Рецензия на стихотворение Марии Марковой

Ветка негибкая
http://stihi.ru/2010/02/20/3574

Если помнишь, из детства, листва то сольётся в одно
торопливое облако, то распадётся, мельчая,
и зелёная гибкая ветка ударит в окно.
Из буфета достанут шербет, позовут тебя к чаю.

Удаляясь в родительский сумрак, за пазуху лет,
в пряный запах травы, что с жарой и с июлем срастётся,
видишь явственно завтра и дерева светлый скелет,
или дерева нет, только дворик заполненный солнцем.
Предстоящее завтра и суше, и строже, чем мать,
но, по-прежнему, музыка – та же – рассыпана мелко,
чтобы было за что зацепиться, запомнить, поймать,
уцелеть в перестрелке.

Ясноглазая память, мальчишка, катись колесо.
Занавеска шевелится. Ветер играет тенями.
Муравей, поднимаясь по ложечке, видит песок,
белый сахар, пустыню, лежащую там между нами.
Всё достойно быть сказанным – слово ценней тишины,
продлевая во времени нас. Повторю, замечая
муравья у коричневой лужицы, края волны
потемневшего моря, пролитого крепкого чая:
всё достойно быть сказанным.

Спутник твой, тот муравей,
проживает тридцатую жизнь, воплощаясь в собратьях,
и ещё за столом навсегда – повернуться левей –
твоя строгая мать в плиссированном синеньком платье.

И сейчас это ты, моя ветка негибкая, ты,
сухостой, пустоцвет, поскребёшься в стекло, вызывая
муравья на свиданье из самой глухой темноты,
из такой темноты, где душа не бывала живая.

  Как снаряд, запущенный во вчера, летит наша память в «глухую темноту» детства. Летит, кажется, со световой скоростью, всё отдаляясь от нашего сегодняшнего «завтра», удаляясь уже совсем в неземные, космические потёмки. Эдакий заблудший человеческий спутник, о черноте и холоде вокруг которого и подумать страшно.
Но на краю Эйкумены, «где душа не бывала живая», все-таки еще не захлопнулась узенькая  полоска реликтового излучения, время от времени доносящая до нас запахи, свет и голоса детства.
  Импульсы такого странного и волнующего действа памяти мы чаще всего испытываем на сломе времен года. Через «леденящее пространство, бессмысленную бездну пустоты» внезапно жалят сладко и больно тебя последние сигналы того самого, заблудшего…
  И внезапный напор летнего тепла посреди апрельского вечера ошеломит тебя, принудит остановиться и пронзительно, «до судорги щек», направить всё напряжение сердца к краю этой все расширяющейся Эйкумены. А потом… растерянно, мучительно осознавать неуловимость нахлынувшего на тебя. Невозможность организовать его в нечто плотное, весомое.  Как будто вас обдало крепкой морской волной. Реликтовые частицы ожгли дорогим и далеким и тут же забрали их в свое бесконечное путешествие в пространстве.
  Но это уж совсем близко от световой щели, где мы обнаружились из вечности. А если отступить от края, то «глухая темнота» постепенно осветляется и видится веселым колесом, мальчишкой, «ясноглазой памятью».
  Реликтовые ископаемые ее зазвучат «рассыпанной мелко» музыкой, суставы приобретают гибкость, пустоцвет предстает зеленым «торопливым облаком».
  Своей пытливостью к детали, к медленному захвату зрением сущего, глубИнной временной перспективой, проживанием кадра «Негибкая ветка» напомнила мне лучшие эпизоды фильма Андрея Тарковского «Зеркало». (Взгляд ребенка погружен с неповторимой больше уже никогда силой не в космос, а в микромир. Он выбирает для «продления во времени нас» скорее муравья, разлитый чай для которого представляется океаном, а сахар – своеобразной Сахарой. И вновь Мария безупречно точна в определении пространственного мироощущения ребенка, «когда деревья были большими».)  Та же основательность каждого фрагмента, несуетность, холодящая глубина, как будто и режиссер, и поэтесса угадали то, что было, казалось бы, навсегда утрачено твоей памятью. И ты снова видишь, как медленно высыхают капельки влаги на отполированной руками бледно-желтой деревянной крышке старенького «Рекорда», как малахитово светится настройка проигрывателя, как совсем по-соловьиному булькает, переливается радиоволна…
  На далеко отстоящих краях параболы стихотворения свет и тень. Парабола содержательно стремится замкнуться в окружность, потому как и неотъемлемое свойство памяти – рождение и смерть. Чуть странен такой взгляд для «тридцатой жизни», но необыкновенно глубок.
  Но всё в глубине закругляющееся смысловой параболы живет веселыми образами, обнаруживает оптимизм и молодость автора.
  Венчает блестящую образность стихотворения сказанное вслед за великими о «царственном слове»: «Всё достойно быть сказанным – слово ценней тишины,
продлевая во времени нас». И, акцентируя смысловой центр, поэтесса повторяет:
  «Все достойно быть сказанным».
  Мария Маркова из тех поэтов, которым удается «уцелеть в перестрелке» с беспощадным временем, сохранив для себя и для нас «музыку» единственных для каждого милых и много говорящих подробностей. Ее муравей «воплощается в собратьях» уже нашей памяти, печально и радостно призывая их из «родительского сумрака», «пазухи лет».
  Спасибо ей за это.