О русском языке

Как Вы думаете, нужно ли учить русский язык? — Этот вопрос впервые мне задали в Израиле, где я жила в 2000-2001 годах. Вопрос был задан неожиданно, после урока русского языка, когда я, простившись со своей ученицей, уже собиралась уходить.. (Как все лица, не имеющие израильского гражданства, я подрабатывала чем Бог пошлёт: уборкой, печатанием, уроками.)
Вот тогда-то отец девочки, в прошлом профессор лингвистики, а ныне — работник одной из израильских типографий, и остановил меня этим вопросом.
— Вот почитайте, что пишут в наших газетах. Я тут кое-что подобрал на эту тему. Всего доброго.
...Дома я рассказала о неожиданном вопросе, а затем развернула газеты. Это были письма эмигрантов из России.
«Ни за что не буду учить своего сына русскому языку. Считаю это пустой тратой времени». «Пусть вдобавок к ивриту и английскому мой ребёнок узнает и язык своих родителей». И снова: «Я никогда не вернусь обратно. Зачем моим детям русский?»
Тогда, в октябре 2000 года, меня поразило то, что, оказывается, есть люди, которые не тоскуют по России, как я. Мне, уезжавшей с такими слезами, что мужу пришлось всю последнюю ночь перед отлётом держать мою руку из боязни, чтобы я не сбежала ночью, и эта боязнь, как он потом признался, продолжалась у него, пока самолёт не оторвался от земли, — мне было трудно, почти невозможно понять тех, кто хотел поскорее забыть свой язык.
Да, свой, потому что для большинства из них иврит был чем-то неведомым, словно чужая планета. Родились они в семьях, где говорили только по-русски, учились в русских школах, читали книги на русском и вдруг, перебравшись на землю обетованную, стали старательно отмежёвывать себя от своей Родины, иногда даже делать вид, что не понимают по-русски.
Прошло время, я привыкла к пальмам, восточному базару, выучилась тянуть «шелом» с израильской интонацией, но меня всё равно шокировало, если из уст бывшей учительницы русского языка я слышала, что её ребёнку русский язык не нужен и не следует ему читать «Пушкина, Толстого и всю эту чепуху». Меня бесило, когда в русскоязычной газете я читала стихи питерского поэта, который называл Россию Содомом, русских — «зверями, ряженными в платья», и надеялся только на то, что будет «через год в Иерусалиме». Меня это настолько злило, что я пыталась откликнуться прозой, стихами, до отвращения публицистичными, но их упорно не печатали. Печатали другие — о любви, о смысле жизни; о природе — меньше, потому что это была русская природа. Израильская упорно не хотела в мои стихи, а если и попадала, то как отголосок любви:
И говор волн, и плач их средиземный,
Их неутешный плач среди земли.
Зачем они, мой ангел чужеземный,
Тебя в иные дали унесли?
Зато сплошь и рядом в моих стихах появлялось:
А в России ёлки звенят...
А в России падает снег...
А в России нету меня,
И уже кончается век.
Нет, я всё-таки честно пыталась понять людей, дети которых уже не знали русского языка. Да, им было гораздо тяжелее, чем мне, приехавшей на обжитое место. Они боялись остаться здесь чужими, стремились скорее найти работу, обустроить быт, выучить язык, им казалось, что их детям будет лучше, если они сразу примут иврит как родной. Многие из них, несмотря на охотно и часто произносимые похвалы спокойной и сытной израильской жизни, многое и поругивали, в том числе образование, при котором дети не знали ни таблицы умножения, ни названий крупных рек. И, тем не менее, не пытались изменить хоть что-нибудь.
А я помнила глаза Клары — дочери того самого человека, о странном вопросе которого я упомянула вначале. Глаза Клары чудесно вспыхнули, когда она прочитала в старом букваре рассказ о новогодней ёлке. Может быть, ей вспомнилась ёлка в далёкой России, откуда её увезли ещё дошкольницей. Но и теперь, в семнадцать лет, эта ёлка осталась её детским чудом, о котором забыли взрослые, желающие счастья для ребенка по собственным рецептам.
Я помнила её глаза и понимала, что для меня и таких, как я, жить на чужбине с русским сердцем невозможно. А значит, Россия и русский язык — может быть, и не ключ к успеху, но счастья без них нет и не будет.