Зимовье

В зимовье свежевали барсуков.
Чадила печь, кумар слезил глаза.
По земляному полу распластав
пушистый хвост, поскуливала Нара,
зализывая раны от зубов барсучьих.
Но когда её впивался взгляд
в их теплые ободранные тушки,
и шкуры, что сползали под ножами -
То нам казалось - Нара улыбалась.

Тикали часы на закопченной стенке.
В чугунке ворчало мясо. Пахло у дверей
лимонником, поспешным первым снегом
И уходящей осенью.
К утру
вповалку засыпали. Не спалось
лишь мне, я выходил во двор.
Курил, смотрел на небо, что в тайге
висит так низко - хоть бери и гладь
его по шкуре. Потемневший сруб
зимовья выдыхал протяжный храп уснувших
и рассказывал мне о хозяине своем.
Я представлял так явственно: плечистый, с бородой,
тяжелый взгляд, насупленные брови.
Он знал в тайге все тропы.
Несмотря на рост громадный и ширококостность,
передвигался по тайге бесшумно:
не видели, не слышали его
ни рысь, ни волк, ни белка.
В тишине казалось тень скользит,
и следом в след бежала псина.

К людям выходил
раз в год. По сопкам десять километров
до станции и почты. Забирал
потрепанные письма. Нет, никто
не видел как он, шевеля губами
и вздрагивая, будто от ударов
читал их. Пил потом неделю кряду
по-черному. Проваливался в сон
без снов, а пес, скуля, лизал
его обвисшую с кровати руку.

Он просыпался, и чечетку зубы
стучали, сердце клацало затвором -
всё вхолостую. Он просил помочь
то Яхве, то Иисуса… все одно.
Сползал с кровати, спотыкаясь, брел
К темнеющим развалинам чжурчжэней.
Среди камней, хрустящих черепков
Лежал, закрыв глаза, и отпускало,
как будто некто, взяв его на руки,
качал, как в детстве. Сыпалась листва.
Жизнь возвращалась на круги своя,
вернее тропы…

Двадцать лет назад
его убили. Смерть всегда нелепа,
но так… не от объятия медведя,
не от зубов тигриных, а ножей
заезжей, приблатненной шантрапы…

Зимовье не сказало мне о том,
что не найдя покоя даже в смерти,
его душа металась по тайге
и жалобно свистела: «уить, уить, уить».
Всё пса звала, пропавшего куда-то.
Стонали волки, слыша этот свист.
Вздыхали кедры, и неимоверно
такая дисгармония мешала
о вечном размышлять, и созерцать
весь мир. И потому чжурчжэньский бог
не нужную ни Яхве, ни Иисусу
взял душу, обратив ее в каскад
шумящих водопадов, что нежданно
здесь появились десять лет назад