Колонка

Детские считалки – жених и невеста замесили тесто, раскаялся Робин-Бобер, который Бобин на самом деле, выплюнул сорок человек на соседский луг, а я не умерла в двадцать пять, поэтому ты не имеешь права мне говорить об изгибе рёбер, как будто жизнь – это нечто среднее, вялотекущий друг. Особенно нужно признать, что всё неудачно с лета, частный нотариус Рогов расследует запутанные дела, его помощница Ольга влюблена в него, глупо это, носит чай ему тайно в подсобку, а в мае уже родила для себя, потому что кому это нужно еще, никому не нужно, да и ей не нужно на самом деле, но это нужно скрывать, а любовь захватит со всех сторон и пробьет наружно, и прощаешь всех своих медвежат, обхватив кровать. Частному нотариусу Рогову не нужна помощница Ольга, он расследует дело о краже семейных пут, ну разве что съездить за город, если из центра – долго, хотя и спешить нам некуда – ведь правда же все умрут? А она приносит ему тоблерон и сайки, и прочую сдобу могла бы она приносить, если бы жила возле моста, но их не пускают к гробу – женщин без имени в розовом de lilas, так и толкутся в очереди у входа, вспоминают, как он взял за руку, покупали вместе «Мускат», и никто нас не встретит там, ну кому свобода, только ты всё равно ничему никогда не рад, говоришь, что она всегда приносила сайку и теплый “Earl Grey”, ни горяч, ни холоден – так, и за меру любви нам играть с тобой в угадайку, проиграть бесполезное олово на пятак, потому что ты не полюбишь меня, остальное нам неизвестно – Белка и Стрелка отправятся в космос, пятилетки окончат счет, а ты собираешь слова ошую и одесно, и олово подогретое в горло твое течет, а они вспоминают, как он взял за руку, потом писал между делом о том, что в нашем саду есть разное, всё и не перечесть, а ты заплатишь подкладкою и переспелым телом, и это такая хитрая иезуитски месть. Потом вспоминают считалки детские, всё в них зачтется сразу – жених и невеста с выпечкой и мишеньки на корню, и ты мне простишь подкожное как ветреность и проказу, и эти хожденья в пропасти как в лужи без жанра «ню». И всё нам не нужно, кажется, считалки как Божье море, просторное, мокро-синее, отделано запятой, и ты мне пришлешь без подписи ничейной души love story, корми черепашьим супчиком, как тот Ахиллес с пятой. Приваживать и отваживать, любить, как других любила, нестрашно и безболезненно, забыли давно без слов, а ты мне бросаешь катышки и пенку от клерасила, и я буду сердце радовать, как ночью густой улов, а мне ничего не нужно ведь, ну разве я что просила, любить вас тихонько можно ведь, ну кто же мне запретит, а все говорят, что сможется, страдание – это сила, а если еще рифмованно – совсем бесподобный вид. А вас мне любить затрапезно, запретно и запредельно, пока не уйдут последние, закроется общепит, а в окнах блестит подлунное, и кажется это Стрельна, и кто-то здесь ставит прочерки, и разным другим хитрит. А ты мне не пишешь нежное, не скрадываешь пробелы, сидишь и читаешь Плиния – история здесь в цене, а если бы мы повздорили до встречи, вот были б смелы, как пепел ложится заново на спину твою вдвойне, и все мы однажды встретимся и будем писать куплеты о том, что с утра газетное, а вечером – круглый стол, и больше меня не спросит никто наконец-то, где ты, и все понимают заживо, что очень король наш гол. И все понимают заживо, что если гореть, то ясно, иначе совсем напрасно, иначе наперечет, а ты тут стоишь на паперти изысканно и прекрасно, и Бог открывает садики, закрытые на учет. А ты мне не снишься далее по тексту, чего же боле, простили такое Оле и много еще простят, я буду писать размеренно о тяжкой нервозной доле, кормить размягченным мякишем колхозных твоих утят. А ты мне не снишься далее, но хочешь еще присниться, держать за запястье тонкое и щечки щипать во сне, как пишет какой-то Бекетов в своей неродной таблице, чужое повсюду пропито и дело идет к весне. И мы на природе встретимся и будем искать пингвина, который на самом деле пушист и не так уж глуп, а вместо того, чтоб встретиться, пишу я об этом, тина глотает по птичьим перышкам  и сердце скатилось в суп. А ты мне не снишься далее, и Плиний в углу пылится, и можно бы застрелиться, когда бы не моветон, никто не запомнил главного, пингвин ведь – совсем не птица, и письменность сонных прерий скрывает на коже он.

***
Один телевизионный работник решил перейти на кофе, купил денежное дерево исправно платить по кредиту, придумал сюжет о том, что Шинель поселилась до осени в Петергофе, дает объявления в рубрики и в передачу «Ищу тебя», быть убиту ее хозяину раньше, чем место пусто заполнят дачницы с зонтиком и в вуали, он ходит с ленцой меж рядов, предлагает Пруста, они отвечают вежливо, что читали. Шинель набралась воздуха плотного, пены черной, приходит в редакцию, плачется голосисто, подводит черную бровь за углом в гримерной, мечтает встретить художника-мариниста – как милый прощался со мной до весны, нет будущего вне плоти, что все убьете, а прежде – родной какой-то посмотрит внутрь – пригодится еще в работе, когда весна и все дочитали Фройда, а ты мои ворсинки и пуговки бросил на льду – сто сорок оставили нам, развлечения выше крыши, ее приносят домой, сверху внешний морок, а в дальнем углу копошатся сверчки и мыши, она говорит – мой родной, ну на что нам в жизни хватило времени, денег и интереса, надень меня, я тебе пригожусь, повисни на этом гвозде с побелкою, рухнет пьеса». Один телевизионный работник носил одни кардиганы, даже зимой – так правильно по сюжету, все жильцы во дворе пьяны или пьяны, иногда посмотрят осмысленно, только трезвеют к лету, и не знают, что бродит Шинель по улицам с мыльной пеной на правом лацкане, чтобы осанку прямо, и не знают, что лучше быть любимой, чем убиенной, но так не получится, и на дороге яма.

***

Она умела зеленый заваривать правильно, пани Ванда, на день шестой выливала крашеную водицу, до утра читала Гельвеция, да и ладно – в таки слова дороже себе влюбиться. Что я хотела косынку раскладывать так, да толку, и если бы нашей любви не было, ее нужно было из мысли воссоздать по отпечаткам  на янтаре, а потом на полку, потому что все вершки-корешки до расхода скисли. А четвертый жених пани  Ванды тоже сбежал из дома с полноправной испанкой, которой еще франкисты обещали амнистию, тоже звалась Палома, все они малокровны, зато не в пример речисты. А если бы нашей любви не было, ее нужно было бы вырезать в дереве или в камне, рассказывать школьникам о преимуществах той мезозойской эры, когда она говорила всем видом, что не нужна мне, и  все проходящие были членистоноги и кистеперы, а потом на этом можно построить свою защиту – дескать рождаемся и умираем мы одиноко, потому она с ножовкой идет к корыту, чтобы дерево это избыть до самого сока, и придумать такую месть на досуге тоже, чтобы ты вспоминал меня, календарь листая, «здесь был первым Петр», растекается соль по коже, еще не тридцатая, но уже не шестая ловит мух скучным осенним утром, не по назначенью расходует пиломатериалы, и звезда с Востока мешает следы за Лурдом, где сходят язвы и овцы молчат, усталы. Она умела зеленый заваривать правильно, всех умений и было столько, чтоб молча дышать упрямо, и смешивал карты в косынке домашний гений, потому что лучше играть в сапёра горбик и яма. А пятый жених пани Ванды уже открывал калитку с письмом от четвертого, несколько дней в дороге, она бы хотела в ответ подписать открытку, но всегда запиналась на предпоследнем слоге «Знаешь, я тебя лю…» и бросала в урну, и смотрела на снег, не моргая, подобная фотоснимку, вот бы выпить его, пока ни тепло, ни дурно, и связать свою лучшую шапочку-невидимку.

***

Когда я открываю двери чужим ключом, сметаю остатки пыли Китежа в плотной тени террасы, зрителям ясно, что мы окажемся ни при чем, как аглицкий инструмент и копченые в тон колбасы. Как в любимых страшилках нашего детства – печень твоя вкусна, сердце и  легкие, легким дыханьем сбиты, чтобы навек избавиться ото сна, плоть нам тесна, как совиные общепиты, прятать тебя скорее от этих алмазных глаз, продать всю аппаратуру, потому что и эдак, и так всё love will tear us apart, но об этом лучше молчать, не накликать сдуру. Когда я открываю двери твоим ключом, ставлю на стол кефир с особой приставкой «био», хочется плакать кожей и ныть плечом, чтобы узнали все, что здесь побывала Клио, что у кого что болит, тот на то магнит, черные дыры или магнитные бури, но всё это нам о многом не говорит, красные шапочки, разную боль обули. Когда я открываю двери твоим ключом, я знаю, что здесь ничего нет, и снаружи тоже, что ты ходишь с рассвета с казненным за палачом, на любимые наши, как сказано выше, похоже, и всех однажды замучает совесть, сядем, мой свет, дети, пирожные, обманутые, скитальцы, и никаких ключей за подкладкой нет, падает снег на холодное, мерзнут пальцы. Все они любят тебя и хотят лоскут, маленький самый пускай, хоть словечко в дрожи, все они скоро уйдут, только ты вот тут, два Nescafe без сахара, все похожи, как близнецы, богомолы и муравьи, тайные тропы свои в траве прорывая. Ладно, простим тебе, хочешь – еще живи, словно и в самом деле давно живая. А ты потерял ключи и последний лоскут, теперь никто не дождется счастья сверх меры тонкой, холодный свой самовар они унесут, гордиться только засвеченной кинопленкой, на которой мы улыбаемся миру, как два скворца, две косточки из ларца, в котором всё это было, но мир окунулся в маслецо, по жилам течет ленца, и я выключаю лампочку, и в частностях всё забыла.

***
Я прочитала однажды в чужом статусе «Я его люблю и хочу написать о нем диссертацию», это тоже была цитата, коэффициент нашего взаимодействия, который равен нулю, способствует общему впечатлению, мокнет вата между стеклами, ну и что, и ты меня не люби, линзы синего цвета идут нам с ней, мёд собирают пчелы, пчела как bee, что спасает от многих щедрот или жизни школы, не ешь меня, красна девица, я тебе еще пригожусь, не выбрасывай от греха меня в мусорную корзину, где лежат обертки “Love is”, пакеты от apple juice, потому что любовь одна, вспоминая подругу Зину. А еще у нас за стенкой живет ясновидец Ги, каждое утро на стену вешает шар с отраженьем злата, а мы и не знали, что внутренние враги, и внутренние долги, и за них расплата находится в точке падения, знал бы соломы клок, выбросить можно что-нибудь из подпола, новый стежок попадает тебе в висок, и на земле становится очень голо. Они соблюдают свою процентную норму, потому тебя берегут, говорят – не звони нам по выходным и в будни после семи, это уж не детство, а снявши голову, глупо зеленкой жгут, как будто смерть – это больше уже не средство, и Данте ходит кругами, есть, молиться, любить, такие планы строятся на досуге, и всё скорочтение нам засчитали, прыть такая нужна, ничего не знать друг о друге, как он пьет без цикория кофе до девяти, ищет себя на яндексе, после в блогах, отдай мне последнее, ну а потом лети, многая скорбь в познаниях слишком многих.  Как он находит свои фотографии, пишет тебе письмо – вот ведь не зря старались, смотрели за объективы, всё рассосалось к осени тут само, мы бесполезны, и потому красивы, а кто считает не так, пускай расходует желчь и разные смеси, что на ее основе выделить можно, и никуда не лечь – всюду шипы, которые тоже внове, а когда пробьет двенадцать, можно тебя создать из обрывков фраз, которые мне достались после всех тобою забытых Марин и Кать, потому что сердце радует только малость, от избыточной радости можно сгореть дотла, прикоснуться к тебе и остаться пятном на коже, растворится дым и пепел сметет метла, и меня забыть постараться придется тоже. Как он смотрит на звезды, когда не видит никто, запивая только зеркальную горечь мутной, как на память забрал номерок, за моим манто из крапленого кролика в жизни довольно скудной не водилось какой-то особо большой любви, да и боли особой, разве что на погоду, а теперь всё равно, в междустрочьи моем живи, здесь никто никогда не получит уже свободу. Как он жжет смс-ки, когда все ложатся спать, а особенно те, где о чем-то таком нейтральном, о прочитанной книге, о том, что сегодня в пять мы не встретимся тоже в каком-то районе спальном, не пойдем есть суши, трепаться о мелочах, о расстроенных нервах и неполадках в кране, что рассохся паркет и домашний очаг зачах, тополиный пух вылазит сквозь брешь в диване, но если чего-то не видно, его и нет, пора шпаклевать паркет, пух прикрыть рогожей, сожги тут всё до раскрытия тех примет, которые делают плоть в этом мире схожей с собою прежней, которая вся – душа, высокопарная девочка в флердоранже, и по стеклу ступай, каждый миг греша, дальше и больше, больше и дальше, дальше.