Цаган Ава. Огненное дыхание

                Будь пьяным, путник, - пой и пей!
«Хаджи-Тархан»  Велимир Хлебников


Кроме себя ей бояться некого —
голь перекатная;
камень поднимет — бросит в зеркало,
сядет ватная.
Носит в кармане землю сыпучую —
могилу милую,
крестик целует по всякому случаю,
ходит с вилами.
Кичка седая, глаза навыкате,
зоб утиный;
голову — в плечи, сидит, как выхухоль,
горбит спину.
Топнет древком — постой, послушай —
голос вкрадчивый —
девичий голос — открывай уши,
стой, поворачивай:
косы черные ветер унес,
черный ветер, речной утес.
Деревенский дом с жару, с пылу —
не осталось ни бычка, ни кобылы.
Стук, стук.
Вилы мне, вилы.
А шла бы ты бабка... в дом престарелых!
На, покушай яблочек спелых.
Шлепаются яблоки... шепот...
Поднимает, ему подает, сама жует их:
Радуйся, радуйся, всё сгорело!
Отстань, старая, надоела!
Не гневись, милок, я пять дней не ела,
а что сказать хотела — забыла...
Стук, стук вилами.
Что хотела — вспомнишь — вставай-ка, пойдем домой.
Ох и ладный ты, руки прохладные,
а нету дома!
И трясет головой.
Думаешь старая?
А мне тридцать лет.
У меня мать сгорела, отец сгорел —
никого нет.
А не думай, не сошла я с ума.
Помню, девочку родила... Ах ты, Фома!..
И давай вилы раскачивать на руках,
и уйти бы надо, а — страх.
А она про свое:
В карманах у меня прах,
обещала и привезла показать столицу...
(Да нет, сумасшедшая, не может быть тридцать.)
Каюсь, каюсь, — завыла тонко,
бросила вилы, достала оплавленную гребенку:
вот, возьми своему ребятенку,
с жару, с пылу.
Бери, я ее хорошенько отмыла.
Али городские? Щеточкой чешетесь?
Смешно племяш про город рассказывал:
будто у вас заместо денег карточки.
Показала на рынке себя в фартучке —
обозвали бомжой, творожку не дали —
вилами отбивалась, а торговки смотрели-обедали...
В Москве твой племянник?
Давай позвоним!
Не, милок, три дня, как ходила к ним:
не признали, говорят, наши все дома,
иди, старая, говорят, к другому...
А при колхозе говорили, что души нет,
и внутри-то у нас костяной скелет,
а пришла ночь — надевай огненную пижаму —
что ж господь-то прибрал от папы и мамы?
Бабка, может тебе воды?
Не, милок, не от моей беды, не от твоей беды.
Чтоб ты, бабка!.. Язык у тебя — метла!
Не, милок, все, всё сгорело до тла.
Пропади ты, дура, — и ну звонить, что есть силы.
Вилы тебе, милок, вилы.
Журчит разговор мобильного толка,
да короток ручеек — смолкло.
Ну что, милок, не ты мне, а я тебе  помогла,
кабы не я, и ты бы сгорел до тла.
Сидит, седеет, люди проходят мимо,
куда им надо, куда им необходимо.


Над ними чернобокие ходят быки,
свирепые морды жуют дымы,
и сверкают на мордах огненные белки,
и глядят из тьмы.
Их стегают плетьми молнии, бьют насквозь,
разодраны, дрыгают ногами трупы.
Под ними дуб приподнялся корнями врозь,
листья сложил к дуплу и кричит в рупор:
уходи великан,
достану аркан,
соберу стадо,
бури не надо.
А ему в ответ как грохнет —
выворочен дуб, сохнет.
Ну что, милок, видишь, не затухает пламя,
куда мы — туда и оно за нами.
А как сказала, расправилось небо-ладога,
и произошла радуга.

 
- Пойдем, родненький, —
вилы свои взяла,  —
               жар-пожар куражится,
  кружится зола.
- Бабка, ведьма, да как же мне тебя звать?
- Имя богу ведомо, а тебе я — мать.
  Мать-и-мачеха отцвела, да и пух сошел,
  буду я тебе пламя-мать, ты — дубовый ствол.
  Растерял листочки, так и годишься мне.
  Говори, рассказывай: время гореть в огне.
  Зацепи золы, положи в нагрудный карман;
  в земли черные, в степи круглые начинаем путь,
  где монгольское войско держало стан
  станем орликами когда-нибудь.
Уходили они из города —
не приметил никто — против солнца шли.
А и дали б за них недорого —
ветра дымного из дверной щели.


Бетонные зубы стоглавого чудища
впиваются в небо — дождь сочится
из серого полотняного рубища.
Солнце распорото останкинской спицей.
Гудят пробки в артериях города,
разноцветные зонты бодро снуют.
Две дворняги вылизывают друг другу бороды,
три другие лакают пруд.
Пятилетний мальчик увидел радугу,
дергает маму: «как это зовут?»
Мама по телефону «...памятник, ограду бы...
И «лексус» — к стенке!.. Да, я помню про божий суд».

      
      -    Говори, разговаривай, не гляди назад,
    каждый шаг за нами горит, за нами ад.
Давай попутку возьмем, быстрее доедем.
Не торопись, касатик, стать лебедем.
Гадай, разгадывай до сухой степи,
вспоминай, разглядывай да смотри не спи.

      
      -    А на лестнице с нами проживал азиат Хасан —
           соседями звался Бек.
           По средам захаживал, попивал нарзан,
           сопровождал его родезийский риджбек,
           как огонь прирученый, защитник — быстрее пуль,
           по кличке Аргус:
           хлесткий хвост — жаркий июль,
           голова — август.
           Заходил Бек, укладывал пса, садился к столу,
           заводил разговоры, всегда соскакивал на муллу,
           и стояла жара на кухне, и рос абрикосовый сад,
           ели сласти в тени,
           вытирали руки о полосатый халат.
           А потом — догони —
           за соседним деревом желтый Китай,
           тигры, гиены... Аргус втягивал носом запахи стай,
           бил хвостом, водил ушами, рычаньем льва
           отгонял непрошенных, не открывая глаз;
           и летела под ним выжженная трава.
           Замирал он вдруг, сразу, когда узнавал, что спас.
           Мы прозвали бутылку с нарзаном — «джин»,
           табурет Хасана стал «беков диван»,
           и когда он умер под новый год, сказали детям — уехал в Пекин,
           забрали Аргуса, положили под елку Коран.


Шли, говорил, молчала,
«ребенок жена работа»
«ребенокженаработа»
ритм отбивали вилы,
воспоминаний икота,
будто вела идиота,
«ребеженбота» валом,
губы катились выли,
сто языков кровавых,
черная яма рта,
«ребеженботы» лава,
«ребе-жен-бо-та».

   
   -   Астрахань* задул — ковыли на колена,
       сохнет светловолосая степь безглазая.
       Короткорогие «чёртики»* бегут от пули и плена —
       на трех мотоциклах человеческая зараза.
       Куда сайгаку, даже зная родные места?
       Люди развивают километров до ста.
       Близко, не уйдут... но конь белый
       пыль поднимает — лови поперечину!
       Маски покрываются песчаным мелом.
       Падают лица, тела искалечены.
       -   Нет сайгака*? — Мустанга сведём!
       Аркан на шею! — Осилим втроём?
       -   Укусил за плечо? — Пойдешь на мясо!
       -   На бойню! На бойню, деньги легкие!
       Бейся, бойся! Твоему плясу
       не веревку порвать — лёгкие!
       Чаша-степь наполнилась криком,
       дует астрахань, кусает дико.
       Укатил конь — курай*-бедняк,
       села пыль, за ней — белый сайгак!
       Другу — авария, другому — петля...
       Один я, мать, однорукая тля.


Дует, дует степь — пол-потолок.
Где не съел пожар — раскрошился злак.
Человек — огонь, человековолк —
просто так убьет, не со зла.
Солона земля, ковыль да песок,
жернова-ветра, жернова-зола
и идут барханы наискосок —
ни двора ни кола.
Проверяй китаец — рога свежие:
капилляры красные, черепушка отбита.
Заметает песок туши бежевые.
Тишина — не бегут копыта.


Город. Город! Закрытое веко.
Ты — зоосад вещей.
Ты охотишься на человека,
подсаживая клещей.
Мало! Мало покупок, пузо
еле волочишь домой под вечер.
Заинтересованно заглядывает Муза,
а напиться нечем.
Мёртво скрежещут титаны извилин,
через грудь видно соседний дом:
два манекена прижались сильно
перед окном.
Вещи завели себе человека!
Расслабьтесь. Верьте им!
На каждой улице человечья аптека,
за углом — бессмертие.

    
    - Ну, помог тебе город забыть,
       как сайгачонка забить?
       То, милок, стер тебя Цаган Ава —
       нашлась и на вас управа.
       Быть тебе червяком в голове сайгака, —
стукнула вилами: огонь, не спи! —
       Будешь убивать, будешь плакать,
       кружить по степи.
       Будешь носить рога, бегать от браконьеров!
       Умирать. Умирать в тысяче мест!
       Расцветать тюльпаном, засыпать маком!
       Сайгак растопчет, корсак* съест.

Гон.
Самцы лирами свиты —
собирают гарем.
Самки следят за битвой
мужских поэм:
тостоносые,
черные глаза в поллица,
сносного
ищут детям отца.
Выбиты, выбиты богатыри!
Тонкорогие, слабые. Ты посмотри:
ветер играет в сайгачих рогах,
тишина живая плещет в ногах.
Гонг!
Бежит, трубит правый,
сорок самок за ним мнут травы:
сорок пустых вагонов —
перевернулся локомотив.
Как же они стонут,
стрелка заме-тив.


Что держать ворота на замке —
лучше расставаться налегке.
Будем целоваться да кланяться —
пусть на память останется.
А и правда из любви-то что возьмешь?
Маета одна, томление да ложь.
То в зыбучем песке
змейкой тянется,
и язык у ней — нож.
Отворяй ворота,
не прекословь:
сгорела береста —
пропала любовь.
А и был май — высока трава —
грохотал гром — небо лопалось.
А ноябрь-степь — лысая голова,
затупилось пламя, озлобилось.
Открывай ворота тюремные,
нам распробовать волю надобно.


Сначала — дай, потом — проси,
(меня учил монах).
Семь чашек полных поднеси,
(меня учил монах).
Дай чашку риса и потом,
(монах меня учил),
воды, ведомой родником,
(монах меня учил).
Семь полных чашек подносить
учил монах меня.
И долго думать, что просить,
учил монах меня.


Цаган Ава, Цаган Ава,
огонь на просторе.
Привела тело для трав,
душу для моря.
Цаган Ава, Цаган Ава,
ветер горит — уши ломит.
Нет неправых и тех кто прав,
тебя кроме.
Цаган Ава, Цаган Ава,
в вязкой степи раствори
адык цифры три.
Чашу света в ладони взяв,
улан эрге*, Цаган Ава, улан эрге.
Пиу-пиу-пирр-пирр-рии —
летит курай в песчаной пурге —
адык* цифры три.
Улан эрге!
Храбрые стены твоей любви,
бугристый гранат в серьге.
Всех нас перелови!
Пиу-пиу-пирр-пирр-рии —
затихай огонь, степь — не гори.
Конь ветра — утихни, песок — уймись,
женщина — живой водой разойдись,
стань мужчина — зеленый джизгун*,
задержи песка золотой табун.
Из одной сайгак будет пить,
под другим ляжет в тени.
Разыщите в степи
свои кор-ни.
И когда сайгак на Маныче* будет,
пойдет на Цаган Аман*,
семь степей наполню грудью
восточных и западных стран.
Отцветут города — вавилона гнилая нить.
Встанете вы — думайте, что просить!

   
   - Здравствуйте, господин верблюд,
      вы сегодня идете в театр?
    - ыы-рду
    - покажут «пирр-рии суд»...


Два героя верхом сражаются,
раздирают зверя ненависти и власти.
Кому урожай?
На чьей стороне счастье?


Сайгаки:
    - Госпожа человек,
      завтра в два на Марсе
      по новым пастбищам встреча.
   - Не смогу, иду на вече
     поэтов — 
     воскрешаем уже тринадцатый век...


Когда ветер понятен стал,
и закон времени ясен каждому,
и дно моря — степной овал —
стало влажным,
человек узнал значение смерти,
перестал бояться и научился жить
в телесном конверте.


Встал Цаган Ава на тонкую пленку земли,
цапли и журавли на голову сели,
змеи украсили ноги, тучи сайгаков пришли,
лисы захохотали, волки запели,
звёзды в глаза принесли лунь и орлан,
жаворонки солнце сложили на плечи,
кони взбежали на белой груди бархан,
куропатки забегали по спине, по-детски лепечут,
борода блеет, громко мычит живот,
рыбы рук раскинулись, с ладоней — пресные струи,
человек прекрасным стадом своим идет,
Цаган Ава сердце открыл для него и танцует.


Примечание:

Цаган Ава — белый старец, божество
Корсак — степная лиса
Джизгун — растение, задерживающее опустынивание
Адык — конец
Улан эрге — красный круг
Цаган Аман — калмыцкое поселение на Волге (самая вост. точка Калмыкии)
Маныч — соленое озеро (самая запад. точка Калмыкии)
Сайгак — небольшая степная антилопа, рога которой используют для приготовления нетрадиционных лекарств (рога носят только самцы)
Чёртики — сайгаки-сеголетки т. е. сего года, у которых только появились рога
Астрахань — сильный восточный ветер
Курай - перекати-поле