Одним файлом

  Мэри думает: "Нужно было из пистолета, включить все принтеры в зале для церемоний, ничего не найдут, потому что в разгаре лето, и в душе растворяется в сорок минут полоний". Пусть бы все пришли, расселись тут полукругом, о своих безутешных страхах нам рассказали - почему же он оказался всего лишь другом, почему в Luminarc"e трещины на эмали. Почему тебе дарят розу в ночном киоске, на десятый этаж поднимают рояль без лифта, а внизу говорят, что битые править сноски, опускается ночь из "Гамлета" или Свифта. Непрожаренный стейк, как ты любишь себя обманом, а в соседнем районе птицы в большом вольере, нужно было к восьми, только пульс не сверяя с планом, нужно было грести и совсем промолчать о мере. Мэри думает: "Нужно было из пистолета, как в последнем жару с улыбкой вот так из торта, этим кремом розовым я хорошо согрета, человек звучит мучительно, но не гордо". Как тебе велят все розочки, бисер мелкий отгрести от себя, очиститься до предела, и ты так плотна, неотличимая от подделки, и туристы с вилками вытереть кровь несмело попытаются, дальше пробьет двенадцать часов, почему тебе дарят розу в ночном киоске, за ручьем луна, закрой себя на засов, за ручьем луна и битые править сноски.
   
  ***
  Никуда они не текут, blondie girl за углом из Глазго, окроплены сиропом яблочным, соль у излучин рек, солнце кипит, потухло, потом погасло, это наш клуб одиноких сердец сержанта Пеппера, кожаные кресла, столешницы в стиле high tech. Собираются по вечерам, говорят, что сейчас в Мадриде плюс тридцать восемь, мохито опять в цене, вообще-то скука, что там ни говорите, но стремиться нужно и выжать себя вполне, и Пелевин новый страдает от самоповторов, и курсы скачут, словно давление налегке, иногда кто-нибудь показать прямоту и норов попытается, скажет что-нибудь, фер-то ке, ну и что, всё написано, красным по белому прямо, настроенье испорчено всем на неделю, adieu, что мы делали здесь в воскресение, донна Анна, что теперь создаем преисподнюю им в раю. Красота не спасает мир, красота совсем бесполезна, опять говорят о погоде, потом читают Дюма, сошла с небес сукровица, кожица мира слезла, а ты не горяч и не холоден, я дальше пойду сама. Никуда они не текут, дойдешь до самого края, там где слоненок, и черепаха, и три кита, дитя бессловесное, спросят, кто ты такая, с охапкою хвороста чистая простота. Ну как-то найдешься, речь все же чем-то крыта, исправлена робкою, словно чужой рукой, хотелось давно просеять себя сквозь сито и стать коноплянкою, в клюве носить левкой, молчать на обложке Державина девой с миртом, тебе не рассказывать, как не прошла весна, как всё устаканилось, где он, сквозной тот мир там, и суть оглавления станет в конце ясна. Тебе не рассказывать вовсе об этом новом прекрасном мире, мохито опять в цене, и все остальные не лезут в карман за словом, и что ты можешь выдумать обо мне - две стороны одной медали не принадлежат друг другу, две словарные статьи на одну букву не встретятся никогда, но мы все равно будем бегать с сачком по лугу, и на все вопросы я тоже отвечу "да". А когда настанет ночь, можно будет пить маргариту, не наблюдая часов, раз вечность всегда при нас, и никогда теперь не приближайся к ситу, глупая деточка, свет очей моих, холод глаз.
   
  ***
  Вот скажут тебе, что ты делал в этот день десять лет назад - зубрил смещение гласных в двенадцатом веке, войну Роз, просторные координаты, кукольный домик Барби купил сестренке, теперь не рад, пришел крысиный король, разбросал ее шелковые наряды, она подает петиции в адресный стол - верните мне мою детскую легкость, эскимо за три девяносто, натуральные ткани, а только король наш гол, и жить в этом доме кукольном слишком просто. Вот скажут тебе, что ты делал в этот день пять лет назад - выбирал ламинат под цвет сливовых обоев, и не на что бросить больше сквозь пену взгляд, купили утят, ковчег потопили Ноев. Она говорит, что нужно любить себя - на всех остальных наплевательски красок жалко, и варит щи, и долго себя любя, глядит в окно, и там на ветвях русалка, а под корнями строит город крысиный король, вот скажут тебе, что ты делал вчера - не поверишь даже, нужно учиться читать, репетировать роль, не делать поблажек таким трубочистам в саже. Она говорит, что нужно к осени утеплить, расставить точки над "I" и построить башню, грачи улетят, напишешь себе "фюить", двенадцать рубашек сшить и пойти на пашню, но это всё непонятно уже, зачем, пространные описи вечность не оправдала, я так тебя люблю, что однажды съем, и будем частью расходного материала мы вместе, она говорит, что нужно забыть, и дальше жить, и рассказывать сказки плохо, и норы рыть, и девушкам говорить, что несть числа тех истин, что мимо Бога, а ты тут ходишь по набережной, ешь эскимо, и кукольный домик Барби волочится тихо следом, и всё должно рассосаться теперь само, и некому нас таких накормить обедом.
   
  ***
 Было очень темно, приготовились слушать "Колыбельную Трескового мыса", а какой у вас English, прозрачен, как стеклышко, чист, это всё хорошо, а еще у меня есть сестренка Кларисса, мерчендайзер на выданье, в будущем, правда, юрист. Ну вам ведь нужен кто-нибудь, чтобы обеспечивать тыл, выгуливать puppy в парке, рассказывать сказки нерифмованно тысячу и одну ночь, ну вы ведь не верите в случай, газон подстригают парки, и в данном конкретном все-таки могла бы она помочь. Было очень темно, только стук стекла о пластик нарушал течение жизни, кузины из Бейсуотера привезли кленовый сироп, а какой у вас водопровод, безнадежен в каком-то смысле, все окна зависли, и отказались от фотопроб. Зависть - это огромный грех, но все-таки из любимых, а какие у них точеные ножки, какой у них ноготок, я могу написать сценарий без слов и участвовать в пантомимах, а из зала пускай бросают реплики, несколько новых строк. Было очень темно, решили разжечь костер и цитировать Гинзбера, "он всегда уходил заполночь и не хотел быть поэтом, он хотел быть никем, чтобы быть всегда рядом и готовить мне манговый сок, но любовь прорастает цветком смерти, попадает в тебя дуплетом, обязательно в сердце, но можно еще в висок". Некоторым не понравились такие двусмысленные цитаты, пошли за мясом в шашлычную не по своей вине, а ты ведь не любишь мясное, так почему, куда ты, видишь, земля сужается, сердце кипит в волне. Было очень темно и даже слегка обидно, что все стихи закончились прежде, чем солнце огрело нас, кленовый сироп разводится, и вод здесь совсем не видно, ну разве ты так останешься с пустою душой анфас.
   
  ***
  Вместо того чтобы сойти с чужих колоколен, читать театральную критику (третий вечерний звон), размешивать жженый сахар в "Сан-Пелегрино", герой над собой не волен, ищут места по билетам, в буфете пиво и тоблерон. Героиня пьяна собой, сидит на качелях, как птица Сирин и Палех, расписанный рукодельницей при свечах губною помадой, запечатаны ли уста их, или просто всё разобьется, если удачный взмах. Какую из двух бездн выбираешь, юноша бледный со взором (смешки в зале, шуршание фольги тоблерона, пакет семечек из запасов "Труда"), три девицы под нашим окном ткут полотно с узором, куда идет наша королева, явно ведь не туда. Не пей вина, Гертруда, чай тут почти остыл, свежее масло, оспины и баранки, иначе кто ему будет обеспечивать тыл, имя свое морское, как соль из ранки, каждое утро пряным дождем проливать, пенять на системный сбой посторонней кожей, на сцене смена эпох, выносят стул и кровать, я так хочу быть им, или чем-то схожей, чтобы нас путали на остановках, дарили один букет, не спрашивали - что вы делаете завтра вечером, это и так понятно, избавиться от зазубрин, особых своих примет, в душе выводить постепенно комки и пятна. Вот героиня мюзикла "Пятая авеню" стоит на сцене, ест бутафорское tutti-frutti, на кого ты пеняешь, девочка, я тебя не маню, остальные тоже как-то не обессудьте. Все выходят из зала, пахнет "Красной Москвой", пропускают вперед и звезды сияют выше, словно твой черед, но ничто тебя не берет, как вам тут жилось, оставайтесь, напрасно вы же. А герою нужно твердить заученный текст, повторять про себя в декорациях и вне сцены, они говорят, что верных никто не съест, хотя социальные выплаты падают, скачут цены. Что ты делаешь здесь, Офелия, уже двенадцать часов, превратятся в тыкву твои вчерашние слуги, не успеешь до часу закрыть себя на засов, сосчитать всю мелочь за выслугу и услуги - придет добрая фея и дачник ее Тильтиль, заберут тебя в свой замок из живокоста, нельзя забывать, что человек - это стиль, или наоборот, что совсем не просто. Все уже слышат, что бьет двенадцать часов, выгребают фольгу и прячут в углах сарая, в Дании что-то неладно и беден улов, печень трески на ладони крошится сырая. Вы перепутали страны, хоть что нам, признаться, до них, хореографии тонкой азы постигая, вместо того чтобы жить, и партер не затих, слушают дудочки звук, мнется ветошь другая. Никто больше так не умеет в пустыне жить на столбе, рассказывать сказки не для детей и взрослых, сказки о суженом, может быть, о тебе, скоро польется вода, если вытесать посох, а я ничего не умею, зачем мне что-то уметь, придут и сами дадут и попросят, рыба опять сошлась и жива я всего на треть, и всё настоящее, выбрать вот так могли бы? За этой свободой выбора идти за сорок земель, где нет воды или индийского чая, встречаются люди в патоке, но всюду густая мель, и я жива, увидеть тебя не чая. Ну а зачем это нужно все-таки, кто бы отсюда знал, что глобус наш слишком мал, как бедный, но честный Йорик, и нужно выбрать историю, вырезать в ней вокзал, избегать людных мест и матовых барных стоек. А если все-таки не избегнешь, признаться себе, что зол, беден и слаб, как пони в пустом манеже, потом выходит Иванов, на нем камзол, парик с косицею, дальше ремарка "Те же".
   
  ***
  Принимаешь деятельное участие в жизни своих героев, ходишь на семинары для формирования цели, ее достижения и разрушения всех мостов, тонкая душевная организация, дискомфорт в подреберье, на стене Варвара, Бероев и густая рожь, и пряный бараний плов. Курсы машинописи, диплом, ткань из жаккарда, муслина, только натуральные ткани этим летом, природные в тон цвета, стремление здесь немыслимо, ясность невыносима, и горит безнадежным пламенем синеватая лже-плита на холсте, за которым улица, и мороженщица, и дети, и расплавленного асфальта кружочки за ободком, никогда не смотри назад, как в тени этих дев в расцвете нажимают знакомые клавиши 'утешение в жизни.com'. Принимаешь деятельное участие в жизни своих героев, никогда не наступит пресыщение, схождение в ад, где ром, и эффект драматический будет нарушен, таких устоев в этом мире не водится больше, с соседним двором долго дружите, лет уж прошел примерно десяток, не загадывай им загадок, не рассказывай о душе, сон об отчизне тоже наверное сладок, все остальные проснулись, не снятся уже. Никому этим летом не скажешь, что Варенька с рожью, капитальным строительством этот клочок обручен, и несут словари, и кладут их тихонько к изножью, а на карте Укбар превращается вечером в Тлён, но от этого всем, говорят, почему-то не легче, дискомфорт в подреберье, курсы машинописи, ткань из жаккарда, плов, и печаль высока на груди нарисованной печи, отпечаток тебя на распушенном тесте из слов.
   
  ***
  Ну кто придумывает эти истории на все сто о дайкири и кадиллаках, о том, что Валерия Гай Германика пила газировку за пять копеек, нарушая исходный стиль, о том, что мы строим новый мир на крови и на красных маках, и разочарованному, как известно, чужды, а ты искушаешь меня без нужды, и всякая прочая гиль. Ну кто придумал все эти истории о неточках и незванах, и неровных швах и изъянах, о ниточках на руке, потом говорят в сердцах - опять выносите рваных, исписаны сотни тысяч, какой-нибудь наш Маке. А ты все равно не любишь меня, и нужно с собой мириться, не птица и не тигрица, какой-нибудь там сверчок, и кто их всех создает, пока не пуста страница, потом поставит отточие и жмет равнодушно ОК. А ты все равно не любишь меня, повсюду столбы и краны, и дождь, как вино из раны, последняя капля - желчь, и наша рассылка обязана течь, мы подписаны на обманы, потому что кто-то совсем недобрый прежде придумал речь, а Валерия Гай Германика пьет газировку за пять копеек, с клубничным сиропом, на всех не хватит, но это уже потом, срывает резьбу, разбирают запасы леек, и мне не стать каким-нибудь воркотом, направо идти и песнь заводить, с тобою уже не проходит, просто такая тень над нашим миром, и человек с трубою, и список правил точных на каждый день. Ну кто придумывает эти истории о золушках и принцессах в иногородних пьесах с баулами и саше, о тамагочи и матерях Терезах, и носит их всех в просторной своей душе, а ты все равно не любишь меня, как ни крути, не странно, выше головы словарных запасов тлен, по номерному знаку расходуют, донна Анна, невыносимая легкость твоих колен.

***
Сделаем вид, что ты меня здесь не видел, не разговаривал о погоде в этом земном раю, время закончилось, чайник, Алиса Лиддел, прыгай скорее в омут как в роль мою. Скажут – ну что же вы, дети, вместе уехать в ссылку, на пересыльной станции выбежать на луга, там где коровы, и съесть осторожно «Милку», истина явится с неба как есть нуга. Прыгай скорее в эти кротовьи норы, нет расстояний, правил или имен, перемотать назад, посмотреть повторы, он же любил тебя, только совсем не он. Он же любил тебя и говорил, что лето и обязательно нужно построить плот, и ничего не будет тебе за это, и ни один из выживших не уйдет, просто за то, что ты вышиваешь мелко, и говоришь по писаному с утра, и в золотой фольге три орешка белка не принесет, сюжетная ткань нутра перевернется, прыгай сюда, Алиса, он же любил тебя, просто такой пассаж, где говорится, что доброй надежды мыса не существует, птицы квартирных краж не улетают осенью, здесь гнездятся, как ты молчишь по писаному с утра, а за окном всё счастье и три паяца, и расстановка эта почти хитра. Пусть он придет, вершки заберет с собою, а корешки без пользы лежат в земле, я покупаю фисташки, нугу и сою, на Благовещенье наши берут Кале, в новой открытке – ты меня здесь не видел, не говорил о погоде для малых сих, прыгай сюда скорее, Алиса Лиддел, прежде других, пока патефон не стих. Скажут – ну что же вы, дети, сегодня сажа, триста двенадцать детских невинных глаз, и на окне пустой мотылек из газа вспыхнул сиреневым, тотчас потом погас.

***
Мы будем жить в других городах, где ты меня не любила, Офелия – настоящая женщина-оборотень, классический персонаж, я готов целовать твои улицы и растворяться мило угольком в полноводие, острое просто смажь. Я как раз говорил о тебе сам с собой, убеждал, что должно случиться, но чего только ни приснится в вишневом саду зимой, а ты надела зеленое, сказала – сегодня птица, и будешь клевать по зернышку до полночи, ангел мой. Мы будем жить в других городах, где ты мне почти невеста, сойдутся время и место, и много пустой трухи, пару обычных любезностей, сельди по ценам треста, опять нас в чужое прошлое отправили за грехи. Густое и шоколадное, просторное и смешное (но впредь избегай прилагательных – в стихах они нам вредят), ты будешь искать себя, оставишь себя в покое на двадцать минут, до первого, как горький миндальный яд. Она заставляет миндальничать, светиться и резать гланды, рассказывать незнакомцу о смерти в чужом метро, но все-таки полагалась напрасно на этот план ты, и кто-то родной, как имя, скрывает твое нутро. Мы будем жить в других городах, где просто другие святцы, иноверцы и тунеядцы, любить друг друга взаймы, ты меня научил ничего не бояться, и будем сниматься в рекламе сотовой связи уже не мы. Что я готов целовать твои улицы ради удачного кадра, потом угадывать осенью, как было тогда тепло, и дальше, как мы искали в начале марта сухие места, но с крыш все равно текло. Ты тоже не спишь, и девушка на картине с чашкою шоколада сметает пыль, так будет всегда, ты просто в плену отныне на сотню страниц, на двести случайных миль. Она улыбнется – и пар закрывает веки, еще страницу спешно приподними, нам нужно бежать куда-то из этой Мекки, но к нотам глухи, всё сводится только к ми. Мы будем жить в других городах у моря, в лесу, в пустыне, в провинциальной заводи тихой у трех китов, ты будешь заучивать роль наизусть отныне и повторять про себя, что обед готов. Гости съезжаются утром смеясь на дачу, предвосхищая вопросы о детях и консоме. Ты же не знал, что я никогда не плачу, слёзы мои замерзают всегда к зиме. Вот наш исход – в ладони сжимать ледышки, холод сжигающий медленно разделять, я выхожу искать, как читать по книжке, и повторять “je t’aime” как всегда на пять. Ты же не знал, что я никогда не плачу, карта метро заучена наизусть, в этих делах опасно ловить удачу – вечно пребудет соль и под кожей грусть. Мы будем жить в других городах – разница потенциалов, истории из детства вождя революции, всем ребятам пример, нужно сгореть дотла и подумать, что это мало, никаких усеченных реплик и полумер. А ты правда будешь любить меня вечно – ну как же еще иначе, пока пребудет соль и под кожей смешная грусть, и всё – полотно, и гости сидят на даче, и мир говорят по прописи наизусть.

***
Возьми меня в Венецию на биенале, приделай к навесу крышу, автомат для фасовки халвы всегда во втором павильоне. Думай: «Люблю ли я тебя», и ответ всегда – ненавижу, как эти улитки скользкие пирамидой горчат на склоне. Сколько ни говори «халва», они тут как тут с лукошком, а она говорит: «Я люблю, когда тихая музыка утром и всё такое, хоть сейчас не звони Тотошкам своим Кокошкам, а еще нужно вынести мусор, полить алоэ». Я хотела жить в тайнике, перебирать изумруды, так из пустого в порожнее вылиться до остатка, все остальные выпиты, одеты они обуты, это такая искренность, что для ума загадка. И нет ничего нужного в нашем быту, и нет ничего настоящего, чтоб ухватиться, потом уронили – прощание на лету, сегодня цветет отменная медуница, но нужно идти – это не ближний цвет, опадет куда-нибудь за горизонт травою, пятый летит лепесток, и по ряду примет можно сказать, что ты тоже казалась живою, самоназначенный автор рисует на карте порог, тратит на нас свой запас немоты и чернила, двести дорог, да и ты оставаться не мог, я никого никогда для себя не любила. Возьми меня в Венецию на биенале, на ладони пиши номера, что нам повзрослеть пора, и так, под открытым небом, а в небе растет левкой и большая дыра, и нужно пить из фонтанов, делиться хлебом, притворяться, что всё это значимо, имеет  подкожный смысл, помнишь ли ты Долли Белл и на всё есть рифма, и потому опять виноград наш кисл, а на это нет, потому убирай копирку.

***
Ты любишь нянюшкины сказки, где дети и обезьянки, всё вышло из этого, промахнулись на двадцать грамм, гладит Акакий Акакиевич материал с изнанки, нужно спешить к разъезду – голос соседских дам вылинял и поседел, стал похож на рогожу, все города у излучин рек превращаются в лужу к утру, вот три сестерция – я это всё приумножу, столько чернил с померанцевым древом сотру. Опять ты не стал никем – это ересь дорог Никеи, соседские дамы пекут штрудели, божатся, что завтра гроза, воруют вилки (никто не словит с поличным) твои лакеи, реальность принята единогласно «за». Потому что птица всегда возвращается к птицелову, бьется в стекло, пока не откроют затвор, это случайности, в общем-то будет по слову, все города у излучин в один приговор могут войти, в пустоте обжитой разместиться, плавать лоточниками, пусту здесь быть, как луна, и птицелов не заметит, что это не птица, из дому выйдет в двенадцать, водою пьяна. Плавать тебе до конца по морям чужестранным, сказки рассказывать детям, сказки – большое зло, буквенный ряд разнести по прихожим и ванным, впрочем, не всем и хватило, не так повезло. Соседские дамы едят печенье и говорят, что Анфиса должна убрать мелирование, и ростовщик рояль тащит по лестнице, будет певица лысо только о том, что чего-то нам все же жаль, нет, не жаль ничего, простота хуже соль-диеза, хуже фантазии в фа-миноре для двух скворцов, они не поймут, что это другая пьеса – перипетии те же, сюжет не нов. Ты любишь сказки о Ничто, на всё гештальт-терапия, сказки, рассказанные вечером, брошенные в кювет, и ничего не значит, немного там потерпи я, мне бы несли куличики, вспыхнул бы верхний свет. Но нужно всё сразу выключить и пойти купить лабрадора, ради спасенья на водах чего только ты бы не, соседские дамы выйдут на сцену скоро, будут французским прононсом в своей войне пленных пленять и говорить о моде, в зрительном зале олово и смешки, всё остальное вы кажется тоже врете, тяжки грехи, но здесь они не тяжки – просто два слова, брошенных вскользь, коснуться кожи не могут и оцарапать кость, нам предлагают больше здесь не проснуться, шутки в буфетной, таперы скрывают злость в кольцах сквозных, куда вы пойдете, право, нет расстояний и одиноких стран, и потемнеет в камне твоем отрава в ноль голосов, о чем говорил Ростан.

***
Как один день Ивана Денисовича, сто лет и слизали, распечатали на цветном принтере, на ризографе, кто на чем, в душном провинциальном капельном кинозале ангел в зеленом прячется за плечом. На форуме спрашивают, из какого пистолета застрелилась Надежда Львова, пишут – и браунинг, и револьвер, и куда ее подевали кровь, и что это всё абсолютно уже не ново, поэтому незачем спрашивать вновь и вновь. А другие говорят – ну как же, любовь имеет право на три ошибки, на подсказки друзей, экспертов, народных масс, они не спешат отвечать, не очень-то в этом шибки, дорожает хлеб и искусственен в жилах квас. А чего вы хотите от нас – мы тоже в Аркадии этой катим камни на гору и разгребаем золу, возвращение может стать и дурной приметой, как щелчок затвора в сумочке Бетти Лу. А чего вы хотите от нас – мы тоже почти не дети, растенья посадские, выполотые под дых, и никого не осталось уже на свете, и гомельдрев за правым плечом затих, и на это тоже есть оправдание, и сто людей знаменитых, перевернувших мир, как три стаканчика – где твой воздушный шар, и слой румян разрастается на ланитах, вокруг война, в душе мировой пожар, и ты идешь по следам его, как борзая, скулишь под дверью, чтоб получить пинок, да, жизнь такая, в общем совсем не злая, и мир такой, ну в общем-то не жесток, и в этом нет ничего, просто нет потому что, на солнце пятна и в водостоке гарь, и на билете стоит как всегда Алушта, и всё раздай, и ждущего не ударь, и дальше снова нет ничего такого, о чем возможно в будущем вспоминать, проснешься ночью вспомнить родное слово, и скрипнет снова словно трамвай кровать.

***
Ремонтируют императорский оперный, на новой сцене «Сорока-воровка», а мы совсем ни в чем не виноваты, так получилось, сорвался наш вечный гуж, у итальянцев любовь до гроба на две недели, потом за себя неловко, позвали исправника, выдали мертвых душ, а вы поете с чужого голоса, во всём должна быть загадка, история о Белоснежке и реках, что не текут, потом вернулись в Италию, всегда возвращаться сладко, варенье с вишневой косточкой до слёз пропитало жгут. Но вы же меня не бросите в стране чужой безъязыкою прогуливать лекции по юнгианству, под партой читать Колетт, убийца всегда возвращается за своей забытой уликою, чтобы выключить отопление и подоткнуть вам плед. А вы говорите – должна быть романтика, Новалис и долгострои, и вздувшиеся обои, и выцарапан паркет, и это уже навеки, а ты вот вернулся в кои, и понял – вернуться некуда, и что расставаний нет. А ты мне уже не нравишься даже как единица, расположенная к стремлениям и сложенным здесь речам, и надо же было выдумать себя, а потом влюбиться, и думать, что это выдюжим и нам это по плечам. Нет, мы не виноваты уже ни в чем, мы просто любили блестки, думали – мысли хлестки, за это нам всё простят, но стыдно пощады ждать за ветошки и обноски, тянуться к молочным рекам с упрямством слепых котят. Не думать, зачем ты забыл меня, беспамятство – тоже вера, и нам кричат из партера, что нужно округлить счёт, что нужно бежать в Австралию, где не найти примера, о чем не напишешь искренне, как Кафка и бухучет. Всегда фантазируй с пользою о нравственности без плена, о всех тычинках и песиках, оставленных за бортом, потом сойдет с Венеры песок и пена, и можно будет выбрать четвертый том.

***
Говорит – это пуще, чем досада, а что с этим делать завтра, сниматься на фоне Пушкина, исследовать дно морское, говорит – обычное допущение, вас мне уже не надо, а надо ходить в бутики, обновлять гардероб от Chloe. На мобильный приходит реклама вечера быстрых свиданий, тут горгонцола, подружка велит закрыть все форточки – дым снаружи, Маша ищет дупло, и нельзя оторвать от пола (пиетет к умолчанию) мертвые эти души. Говорит – это хуже, чем жизнь, растаскали их на цитаты, облученный обязан светиться на все сто двадцать, он ведь тоже исчез, как зовут вас, дитя, куда ты, и нельзя ни забыть, ни сидеть на полу и клацать выключателем, брошенным здесь, говорит подружка – никогда не заслужит тебя хотя бы на йоту. Машу нашли и ей прокололи ушко, утренний мрак и нельзя подавить икоту. Говорит – это пуще, чем досада, а он приходит с цветами, молчит в глазок, оставляет их у порога, и мы начинаем верить, что стоим сами чего-нибудь, и всего у нас будет много, а потом у каждого есть такая цена, от которой в жизни больше не откреститься, он предлагает купить конфет и вина, и за окном цветет синим льном граница. Говорит, это пуще, чем низкий гемоглобин, чем расстоянье от здешних широт до Кентукки, а ты мне снишься, как будто совсем один, и некому голову взять на минуту в руки, он тоже здесь, жестокий твой господин, велящий жить сверх всякой возможной силы, но никогда не достичь золотых витрин и не сбежать из Бутова на Курилы, а ты проснешься, как будто в двенадцать лет, и смерти нет, записки у изголовья не сочтены, и это пустой навет, что он любил тебя, это душа воловья. Говорит – это пуще всего, но и это пройдет, остальное – частности, бирки, слоны-игрушки, всех их нужно сложить куда-нибудь здесь на лёд, ничего не дает вода без густой отдушки – пламя и лёд, Настасья Филипповна и Идиот в концентрации столь нелестной имеют силу, а она говорит – на вынос запретный плод уже не тот, пристрастились тут к «Клерасилу», и разрезать себя на восемь равных частей, и дымиться в пещи огненной, как болонка, не пей из лужицы – станешь козленок-змей, и ничего не рвется, где слишком тонко. И те, кто любят тебя, печень твою съедят, на постном масле всё привкус петрушки, не зная, что в силах любви вырабатывать яд и отравить твои бублики-сушки. Говорит – это пуще верности, пуще желания плыть, или распутывать нить, запутанную там Алей, и всё, что тебе привиделось, нужно собой закрыть, не видеть больше ненужных науке далей. А все говорят, что мы никуда не придем, здесь порастем быльем и станем кукушкой, а рядом дворец и сдвоенный водоем, начнем дорожить жильем и своею двушкой, и больше некого будет тебе любить, рассказывать, как другие норовят ухватить коленку, а ты проявляешь чувство такта и прыть, и незаметно сдуваешь со «Стеллы» пенку, и всё проверено, и воду не пить с лица, и не загадывать, как он придет с поличным, и лесенкой Босха здесь не найти конца, и ты представляешься случаем единичным, из всей вереницы случайных имен и дат, а мне не нужна судьба, и Господь с тобою, и нужно просто придти и разверзнуть ад, и трех котят пожертвовать метрострою, а все остальные дальше пойдут гурьбой, о том, что у сердца тайна, петь за кефиром, всё поменяет выкройку и покрой, пчелиный рой, и так примириться с миром.

***
На все сериальные страсти – стать королевой Сиама, завладеть кохинором, купить ружье и павлина, думать, что жизнь – костюмная мелодрама, а впереди из пенопласта льдина. И не совсем жесток твой соавтор или капризен, просто двадцать страниц нужно сдать к седьмому и прочитать полсотни любовных писем, а квартиранты шумно плывут по дому. Вот тебе, Душечка, синий платок с каймою, варишь кофе со стружкой и ждешь простора, я ничего для нищих твоих не стою, будут молчать и деревом станут скоро. Будут смотреть в Интернете, как плоско старел Мане, как превращался в трещины и подложки, станет понятно, что истина все же в вине, будут к весне воровать батареи и ложки, новое средство врачевания наших страстей, платные клиники по истечении хлора, мирное время, и скоро грядущий елей с неба прольется, и станет карманною Нора, на паровозе приедет из ада Пер Гюнт – вот королевич совсем обнищал там до срока, скоро грядущий елей оросит этот грунт, и унесет на хвосте нашу Нору сорока, плачешь над мячиком, словно навеки утоп и превратился в козленочка странного вида, это уже не метафора, вовсе не троп, просто житье и сплошная на ветер обида. Бедная деточка, нам здесь не будет любви, и откровений особенных даже не спросят, имя свое для проформы себе назови, это пустыня любви, поле винное, prosit. Ты же не хочешь, чтоб кто-то тебя обделил, славой обнес и каким-нибудь ветхим почетом, и все равно ни на что не останется сил, всё размести, разнести по ячейкам и сотам. На все сериальные страсти – новая искренность, гнёт, рыба об лёд, форельные мастерские, тебя не найдется больше, тебе это не идет, страсти небесные или уже мирские не помогают, выжить здесь не дано, просто иди, куда не глядят другие, в новую искренность выбить веретено, сани купить на лето недорогие. Ты же мне сам говорил, что придет зима, нужно расходовать материал с опаской, нежная плоть наполнит нам закрома, вот и сума, тюрьма, кнут и пряник с лаской. Всем ведь понятно, что ты меня не любил, так, из последних сил говорил о разном, а на столе оставался еще акрил в свете луны размеренном и неясном. Всем ведь понятно, что это была луна как лепрозорий, крашеный краской белой, ну расскажи мне еще, вот бумага, на, между собакой, волчанкою и омелой. Всем ведь понятно, что ты меня не любил, в этих историях просто нельзя иначе, не соблюсти каноны, другой не мил, а остается с тобою на мертвой даче и говорит, опять говорит –говорит, перерасход фонетический соразмерен, после идете искать пустой общепит, этот другой тебе будет навеки верен, что с ним поделать, бросить на соль в углу, выстрадать все аллюзии и упреки, носит Кащей под сердцем свою иглу, правила здесь бывают порой жестоки. Гладил, когда повторялись смешные кадры, волосы плавно, а этот другой не мил, как из романа тобою любимой Марты, в ушке игольном раскаявшийся винил. Будешь рассказывать, как же нам всем тепло, и никакое зло не коснется речи, вечер второй на улице всё мело, и оплывали воском на блюдце свечи.

***
Нужно было родиться каким-нибудь грустным бэби, ничего никому не доказывать, не искать на реке порог, просто и мудро жить на вине и хлебе, и чтобы кто-то другой всё, что нужно, смог. Нужно было опять забыть всё, что нестерпимо, чтобы кровь застывала в жилах, словно нуга, площадь 30 га, это бывшая наша прима, отправление вечером, кажется, на юга. Нужно было не гуглиться, не рассылать подарки к дню рождения, к двадцать третьему, в тридцать лет не уложишься с этим, объятия жизни жарки, каждый встречный мне норовит передать привет от тебя, и понять, что ловушка, могла бы сразу, не смотреть в глаза тебе, не предлагать салат, не писать, что я твоя шестеренка к пазу, потому что так я пишу обо всех подряд. Нужно было молчать, на всё не давать ответа, как там пишут в источниках – не растекайся зря, потому что будет день и другое лето, и другая плоть, и неведомые моря. Нужно было жить как-нибудь по-другому снова, и на все расходные ставить одну печать, в изреченном ложь, и поэтому любим слово, разве я могу теперь по тебе молчать, ты мне нужен больше, чем мой несуразный разум, чем мои копилки, слоники и герань, уничтожить всё, что мы сделали, вырвать разом, и уйти куда-нибудь вместе в такую рань, в этот крымский холод нехоженый из Аида, в эти слёзы детские – столько других обид, а она одна – такая твоя обида, как болезни печени, и никогда не спит. Нужно было выдумать что-нибудь там попроще – или встречи в парке, мороженое, тархун, не оставить сердце в Марьиной этой роще, ни известных нот, ни верных потоку струн. Нужно было выдумать, не говорить прохожим, что тебя не знаю и съедены утки зря, пятаки и нервы искренне подытожим, потому что будет ночь и в ушах моря.

***
Вспоминай портрет Доры Маар, увиденный в Пушкинском, толпы люда, фантики от «Мишки на Севере», вырванные клочки, готовишь себе свое дежурное блюдо по известным рецептам, затрещины и сачки. Знакомый в скайпе говорит: «Если завтра новый Бродский тиснет поэму, его никто не заметит», на проспекте орут коты, нужно быть заметным миру, как страус эму, скрывать налет невежества красоты. Пока он говорит, я беру скраб от «Нивеи», избавляюсь от старой кожи, а крылья – и так бескрыл твой тайный ангел, в этом с тобой похожи, на сто двадцать градусов, больше не приоткрыл. Воистину всё нужно испытать на себе, потом предлагать другому в качестве панацеи, востребованной в быту, резать лук, шутя хлопотать по дому, скрывать твои мысли, глотая их на лету. Вспоминай портрет Доры Маар – два лица мимо поля, мимо выстроенной системы координат и мер, и ничего-то ты здесь не уяснила, Лёля, куда исчезают единственные, их собственность, например. Одно лицо налагается на другое, потом на третье, и плюс бесконечность без глаз, и ты не сможешь оставить себя в покое, укутать в пурпур, кружево и атлас, на письма друзей, вот тех, за которых в ответе, совсем не ответить, забросить ко всем чертям, они говорят – ну вроде уже не дети, и путь широк, развилок лишен и прям, а хочется прямо не знаю чего как будто, а хочется прямо не знаю куда пойти, в глубокий тыл ладоней, где чудо-юдо, и больше себе не встретишься на пути, а все они догонят тебя без спроса, навеки вместе и это шестой этаж, литума в Андах, придумает Варгас Льоса, и вечный дождь, и тушь по лицу размажь.

***
Самая правильная диета – одно зернышко риса в день и шесть стаканов воды, потом два зернышка в день, три, четыре, пять и т.д., а стаканов шесть неизменно, мы ходим в «Сушию», мы уже перешли на ты, мы не верим в таро, играем на душу, пена покинет вены твои, на столе будет мокрым пятном, мы не находим общий язык при такой раскладке клавиатуры, взгляни же, ангел, на свой несожженный дом, шкафы и стулья, буковки и амуры, много таинственной кожи и вытертый ровно паркет, то, что обмануты все мы одной синицей, перья в твоем рукаве, нужно выбрать след, и найти за Ниццей новые земли, где совсем не темно,  поют татушки, суженый где-то рядом, роняешь зеркальце, после – веретено, волос льняной и нужно следить за взглядом, чтобы не выдать чем-нибудь этот подстрочник зря, чтобы отсрочить истину хоть бы на две недели, и закрывать парадное без Бога и без царя, все макароны с сахаром до воскресенья съели, а суженый твой где-то рядом и пьет клубничный сироп, и зеркальце не сугроб, и всё остается долго таким, как прежде, ты закрываешь лоб, и всё свое с собой, никакого долга, никаких кредитов и невозможных потерь, и невозможных потерь, и в остатке то же, и ничему остальному теперь не верь, и ничего на всё это так похоже, а твой невозможный суженый рассказывает, что жираф, и Вера Холодная, и морозилка в коме, и нужно бежать незаполненных всяких граф, и всё смешалось до воскресенья в доме, а после всё исчезнет и будет плов, и расставаний нет для души сегодня, но ты как будто к этому не готов, три зернышка риса, шесть стаканов, господня улица смотрится на просвет, но упирается в ту же фанеру с шиком, после попросишь список других примет, чтоб применять их к лисам и Эвридикам.