Снова о полку Игореве...

СНОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

Булгаковский Иешуа Га-Ноцри на допросе у Понтия Пилата опасается, что путаница с его высказываниями будет продолжаться очень долгое время из-за того, что Левий Матвей неверно записывает за ним. И кто знает, чьё учение исповедует сегодня большая часть человечества? То, что проповедовал Иисус, или толкование Павла?
 Сплошь и рядом извращают смысл сказанного автором исследователи творчества и театральные режиссёры. Попробуйте представить Гамлета анемичным, толстым и рыхлым, (таким его вывел Шекспир) после великолепно сыгранных ролей  поджарыми И.Смоктуновским и В.Высоцким. Или прочтите чеховские «Чайку» и «Вишнёвый сад», как комедии – именно к этому жанру их отнёс сам Антон Павлович. Как бы не так! Чушь, вложенная в уста бездарной Нины Заречной автором, в исполнении великих актрис звучит едва ли не как откровение господне.
В ряду таких извращений, на мой взгляд, не последнее место занимает и представление, что «Слово о полку Игореве», восхваляет подвиги этого князя во славу земли русской. Но давайте вернёмся к первоистокам и разберёмся, что же всё-таки хотел сказать автор. А он в «трудной», т.е. печальной повести о походе Игоря не песнь под гусли поёт, подобно Бояну, как это общепринято преподносить в школах. Это – пламенная, обличительная речь, в которой достаётся почти всем живущим князьям и их предкам. И это притом, что автор волей-неволей должен был оглядываться на них: любой завтра мог стать Великим Киевским князем со всеми вытекающими отсюда последствиями.
 И больше всего упрёков адресовано именно Игорю. Даже там, где он впрямую и не назван. И за то, что «нечестно кровь “поганых” пролил». И за то, что бездарно положил семь тысяч мужиков и обезлюдил землю. И за то, что сам наводил половцев на Русь: ведь за два года перед описываемыми событиями именно Игорь, вместе со сватом Кончаком, (да-да, с тем самым Кончаком, у которого потом оказался в плену) ходил войной на киевского князя Святослава. Думаю, что речь предназначалась для прочтения с амвона в какой-либо из праздников. Хотя автор явно не священник, но, возможно, во времена двоебожия право говорить с амвона имели и миряне? Да и заканчивается «Слово» тем же «Аминь», которым заканчивают проповеди священнослужители.
Кстати к  вопросу об авторстве… Сейчас в моде версия, что сам Игорь и написал «Слово», но, на фоне вышесказанного, это маловероятно. Судя по тому, что вне критики остался только Святослав Киевский, «Слово» написал кто-то из его окружения. Может быть это – Ходына, упоминание о котором возникает по соседству с Бояном. В своём пересказе я старался не отходить от авторского текста, а просто переписал его современным русским стихом, по возможности избегая поэтического «оживляжа». Учитывая, что текст, написанный всплошную, без разбивки на слова,  изначально заглавия не имел, я считаю, что так его и надо читать, не оглядываясь на название.

(Стихотворный пересказ)


Не пристало нам, братья, про Игореву рать
старым словом печальный рассказ начинать…
Так начнём эту повесть о битвах в помин
не придумкой Бояна*, а правдой былин.
Он же, вещий Боян, если песню творил,
то орлом быстрокрылым по небу парил;
по земле серым волком носился;
юркой белкой по древу стелился;
он в тугие слова свою мысль облекал;
он усобицы прошлых времён вспоминал
и рассказ заводил издалёка…
Непременно тогда десять соколов он
напускал лебединому стаду вдогон
и которую лебедь гурьба настигала,
та и первой хвалебную песнь запевала:
пела гимн Ярославу с утра дотемна;
о прекрасном Романе тужила она;
поминала Мстислава возвышенным слогом,
того, что Редедю зарезал пред войском касогов.
Ах, волшебник Боян, то не соколов он
выпускал лебединому стаду вдогон,
а на струны он клал десять вещих перстов,
и запев для сказаний был тут же готов –
струны звонкие враз оживали:
сами славу князьям рокотали.

От Владимира старого повесть начнём
и до Игоря-князя рассказ доведём,
до того, что упорством свой ум укрепил;
что отвагою сердце своё поострил
и за Русскую землю лихие дружины
в Половецкие степи повёл на смотрины.

(И на светлое солнце князь Игорь взглянул,
прося у светила защиты,
но видит, что диск его в темень нырнул –
все воины мраком прикрыты.
Тогда говорит он дружине своей:
«Дружина и братие! Тлена
не будем бояться, ведь смерти страшней
позор половецкого плена.
Садимся же братья на резвых коней,
посмотримте синего Дона».
Желание знамений вышних сильней,
и самая смерть – не препона.
«Хочу, – говорит он, – копьё преломить
о край половецкого поля;
хочу свою голову с вами сложить,
или Дону испить – моя воля!»)**

Как воспел бы Боян, прошлых лет соловей,
эти ратные подвиги в песне своей?
Соловьём бы на мысленном древе свистел,
или острым умом в поднебесье летел,
иль, свивая с былой славу наших времён,
вдаль тропою Трояна умчался бы он?
“Через степи путь до гор в ковыле белесом, –
может, он бы так запел, вещий внук Велесов, –
то не соколов несёт за поля бескрайние,
стаи галочьи летят к Дону синему… “

Был Велесов внук в своих думах смел,
может, вещий Боян так бы песню запел:
«За Сулою кони ржут –
слава в Киеве звенит;
трубы трубят в Новгороде;
стоят стяги в Путивле –
ждёт Игорь милого брата,
и говорит ему буй тур Всеволод:
“Один брат у меня – ты!
Один свет светлый – Игорь!
Оба мы – Святославичи!
Седлай-ка лихих коней, брат,
а мои так давно готовы –
под седлом у Курска стоят.
А куряне мои тем знамениты,
что под трубами повиты;
под шеломами взращены;
с конца копья вскормлены;
все дороги им ведомы;
все овраги изучены;
у них луки напружены,
и колчаны открыты;
словно волки, в поле рыщут
веселы и бравы:
для себя там чести ищут,
а для князя – славы “.
( …)
И тогда Игорь-князь в золочёное стремя вступает
и навстречу погибели едет по чистому полю…
Солнце светлое путь ему тьмой заступает;
ночь грозою пророчит неволю. 
Топот птиц разбудил, свист звериный просторы тревожит;
Див*** завыл, загудел – извещает окрестные страны:
и Поволжье с Посульем, Поморье и Корсунь с Сурожем,
и Тмутороканскому слушать велит истукану.
Затревожились половцы, русские слыша мечи,
побежали к Великому Дону неторной дорогой;
словно белые лебеди, вспугнутой стаей в ночи
закричали телеги, простор наполняя тревогой.
Игорь к Дону Великому русское войско ведёт,
и погибели русичей ждёт вороньё по дубравам;
волчья стая, грозу поднимая, вблизи, по оврагам идёт,
и орлы созывают зверьё для участия в пире кровавом.
Вот уже и достигнули рати граничной черты,
и уже изготовились храбрые русичи к браням…
Полевые лисицы на червлёные брешут щиты,
и скрылась Русская земля за Шеломянем…****

Долго меркнет ночь…
Свет зажгла заря…
И туман окрест
затопил поля.
Соловей умолк.
Галок гвалт смелей.
Развернулся полк
поперёк степей.
К битве полк готов;
полк стеной стоит;
частокол щитов
багрецом горит.
Вопреки судьбе
ищут ратью всей
почестей – себе,
славы – для князей.

Спозаранку в пятницу, в пойме Сюрль-реки,
потоптали нехристей русские полки,
и, как стрелы, разнеслись по степным пределам:
в чистом поле догонять половецких девок.
Воинской удачи славная пора –
понабрали ратники разного добра:
паволок и золота, бархатных полотен;
узорочьем вымостили гати на болоте…
Воинам достались золото и девки;
князю – знамя алое на серебристом древке,
храбру Святославичу для могучих рук –
белая хоругва и красный бунчук!

Дремлет в поле доблестный выводок Олега…
Далеко от родины место их ночлега…
Порождён он не был, братья, на дичину
ни соколу-кречету, ни ворону-половчину.
Но уж волком по полю ночью мчится Гзак;
правит к Дону синему путь ему Кончак…

А в субботу приметы беду обещают:
кровавые зори рассвет предвещают:
чёрные тучи от моря клубятся,
четыре солнца завесить стремятся.
В них синие молнии гневно трепещут –
быть страшному грому на поле зловещем;
дожди не водой над Каялой прольются,
то стрелы с Великого Дона несутся…
Тут и копьям о кольчуги преломиться;
тут и саблям о шеломы затупиться
возле Дона, на Каяле утром ранним…
Где-то Русская земля за Шеломянем…

Это ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами,
отовсюду летят на храбрые полки Игоревы:
глухо стонет земля, к морю реки несёт помутнелые;
пыль покрыла поля, будто всюду трава выгорела.
Навалилась на русичей половецкая сила великая,
затопила пространство до моря знамёнами,
оглушила безбрежную степь кликами,
а храбрые русичи оградились щитами червлёными.

О, воитель неистовый, Всеволод!
Среди брани стоишь на побоище;
мечешь стрелы на воинов вражеских;
о шеломы гремишь шестопёрами;
достаёшь их мечами булатными.
И куда ни поскачешь, неистовый,
там поганцы лежат половецкие;
где прошли твои сабли калёные,
там на мелкие щепы расщеплены
дощаные шеломы аварские…
И какой запечалится раною
тот, кто думы о жизни не ведает;
кто не помнит о граде Чернигове,
о столе золотом его княжеском;
кто любимой красавицы Глебовны
позабыл даже ласку и преданность.

И Трояна века, и лета Ярослава
затмила Олега недобрая слава:
Олег Святославич мечами крамолу ковал
и стрелами щедро страну засевал.
Лишь в стремя он в Тмуторокани вступает,
как звон тот до Всеволода уже долетает,
а Владимир в Чернигове так вовсе не спал
и уши всегда по утрам затыкал.
И Бориса Вячеславича горька судьба:   
на суд роковой привела похвальба,
и трава покрывалом нетканым укрыла.
За обиду Олега то сделано было…
И отца Святополка с Каялы обоз,
меж двух иноходцев, к Софии повёз.

Олег Гориславич крамолу вносил:
усобицы сеял и горе растил;
та память осталась как смертная мука –
шла прахом держава Дажьбожьего внука.
На распри князья свои силы растрачивали,
да людям простым жизни зря укорачивали.
Редко пахари тогда на Руси покрикивали;
часто вороны тогда над землёй покаркивали.
Там, где кровь людскую лили,
трупы вороны делили,
и друг друга галки звали
поживиться на печали.

Это было в битвы прошлые,
было в прошлые походы,
но такого люди божии
не слыхали во все годы:
бой идёт с утра до вечера;
бой идёт всю ночь без роздыха;
от скопленья человечьего
веет злом сраженья грозного.
В диком поле рати рубятся:
стрелы сыплются калёные;
о шеломы сабли тупятся;
копья падают дроблёные.
Вся земля костьми усеяна;
кровью поле щедро залили, 
а беда, что там посеяна,
на Руси взошла печалями.

Что мне шумит, что мне звенит ранней ранью вдали?..
Ковуи полки под удар подвели…
Раненый Игорь, печалясь о брате,
бросился вслед – заворачивать рати.

День они бились и бились – второй…
Только в полдень третьего – пали стяги:
разлучились братья над Каялой-рекой –
не хватило в жилах кровавой браги.
На пиру том русичи отгостили;
они сватов допьяна угостили;
а вот сами выстоять не смогли –
все за землю Русскую полегли.
Стлала ложе смертное им плакун-трава,
до земли склонились горестно дерева…
Невесёлая година, братья, наступила:
русскую силу пустыня прикрыла;
обильная жизнь навсегда позабыта;
встала в силах Дажьбожьего внука Обида:
на землю Троянову девой вступила,
лебедиными крыльями в море забила –
для русских плохие пришли времена,
и в этом, заведомо, княжья вина…
Не зря по Руси рати носятся вражьи:
причиной несчастий усобицы княжьи –
брат брату кричит: «Моё это и то!”
За малым большого не видит никто…
На себя они сами крамолу куют,
а поганые путь к нам на Русь прознают.

Ох, далече ты зашёл к синю морю, сокол:
побивая птиц, пропал сам ты ненароком…
А полка не воскресить! Карна закричала
над погибшими, и Жля Русью поскакала:
жжёт людей она огнём без конца и края,      
в них из огненного рога пламенем плеская.
Мёртвым нет пути назад – по мужьям сражённым
безысходно голосят на Руси их жёны:
«Мыслью милых не вернуть из степи угрюмой;
и очами не взглянуть, не придумать думой.
Были милые нежны, были тороваты,
а без них нам не нужны серебро и злато».

И тогда застонал, братья, Киев от страшного горя;
занедужился, братья, Чернигов от страшной напасти –
то печаль и тоска затопили, как грозное море,
дали Русской земли, расчленённой на части.
На себя, ведь, князья неразумно крамолу наводят
и не видно конца вековечным раздорам,
а враги со дворов между тем девок обелью сводят,
и гуляют поганые вольно по русским просторам,
ибо два Святославичи храбрые, Игорь и Всеволод,
ослушанием вновь разбудили едва лишь утихшую злобу,
что было усыпил своей славной победой
Святослав, князь великий, врагам на стыдобу.
Он дороги проторил сильными полками;
он коварных изрубил острыми мечами;
он обрушился на них, как с горы лавина;
он овраги и холмы превратил в равнину;
повсеместно возмутил реки и озёра;
вежи половцев подверг Святослав разору;
он потоки осушил; иссушил болота
и извергнул Кобяка из его оплота.
Кобяка как вихрь исторг он из Лукоморья,
и бесславно пал Кобяк на княжьем подворье.
Италийцы и моравы, греки, немцы, прочий люд
восхваляют Святослава, князя Игоря клянут:
ведь на дне реки Каялы он богатство утопил
и седло там золотое на ярмо раба сменил.
Запечалились городские забрала,
и повсюду веселье пропало…

А Святослав увидел смутный сон
в стольном граде Киеве, на горах;
и боярам поутру поведал он
этот сон с тревогою во взорах:
«Снились, что всю ночь вокруг, стеня,
люди незнакомые сновали:
на кровати тисовой меня
чёрным покрывалом укрывали;
было в спальне, как в гробу, темно:
чашники, склоняясь над постелью,
подносили синее вино,
горестным приправленное зельем.
И меня горючая тоска
лапой цепко за сердце схватила.   
Снилось, что остались без князька
в златоверхом тереме моём стропила…
Из пустых колчанов толмачи
крупный жемчуг сыпали на лоно,
нежили меня, а мне в ночи
слышался вороний грай и стоны.
Серые вороны собрались
у Плесеньска и всю ночь галдели,
а потом с левады поднялись
и всей стаей к морю полетели».

Молвили бояре: «Извела,
полонила, князь, умы досада –
то два сокола слетели со стола
поискать Тьмутороканя-града…
Любо Дона им шеломами испить.
Только больше натворили смуты:
крылья половцы смогли им обрубить,
на самих железные надели путы.
Кончилась печально похвальба:
в третий день померкли два светила;
в море погрузились два багряные столпа;
с ними тьма два ясных месяца покрыла.
Святослава и Олега больше нет –
на реке Каяле оба пали;
на Каяле тьма покрыла свет:
как гепарды, половцы по Руси помчали.
Ими путь открыт беде и злу:
в гуннах уже буйство пробудили;
пал позор нежданно на хвалу;
волю под неволею сокрыли.
Див обрушился на землю целиком,               
слыша как под звонкие свирели         
девы готские на берегу морском,
златом русским звякая, запели.
Они время Бусово поют
и за Шаруканя месть лелеют,
а дружины наши слёзы льют   
и помыслить о веселии не смеют».      

И тогда великий Святослав изронил золотое слово,
с горючей слезой смешанное:
«О, сыны мои, Игорь и Всеволод!
Зря пошли вы дразнить Половецкую землю мечами:
лёгкой славы добыть вы себе возмечтали,
но нечестной победы вы там не сыскали…
Знаю, ваши сердца из булата откованы были –
закалённые в лихости, разум вы просто забыли…
Что ж вы, дети, с моей сединой сотворили?
Ярославовой власти уже я не вижу, робята:
он силён и богат, смелых воинов много у брата…
Только где же бояре его? Где могуты его?
Где его топчаки и ревуги?
Где ольберы, татраны, шельбиры?
В славу прадедов собственной славой звоня,
выходили на бой они силой великой.
Ведь они без щитов, с засапожной толпой*****
разгоняли врагов устрашающим кликом.

“Нет, – сказали вы, – сами за славой пойдём,
половецкие степи врагами устелем;
мы и прошлую славу себе заберём;
мы и новую славу поделим”.
А не диво ли мне старику молодеть?
Сокол в линьке не выкажет виду –
гонит птиц от гнезда выше в небо лететь,
чтоб не дать соколят им в обиду.
Только жаль –  мне князья помогать не хотят:
время вспять потекло – от согласия к ссоре!
Вон, под саблями в Римове люди кричат,
а Владимир израненный – в скорби и горе.
 
Князь великий, всесильный Всеволод!
Неужели не собираешься отчий стол защищать от нехристей?
Ты ведь можешь Волгу вёслами выплескать;
в силах Дон шеломами вычерпать.
Будь ты здесь, князь великий Всеволод,
по ногате рабу торговали бы;
шёл бы раб не дороже резани –
ведь стреляешь живыми стрелами,
князя Глеба сынами смелыми.
 
Где вы, Рюрик с Давыдом, буйные?
Аль не ваши по крови вражеской
золочёные шлемы плавали?
Аль не ваши дружины храбрые
будто дикие туры рыкают?
Словно грозные туры рыкают,
те, что саблями в поле ранены?
Господа, на коней садитесь же,
да постойте за землю русскую,
как положено братьям исстари.
Отомстите за раны Игоря!

Где ты Галицкий князь, Осмомысл Ярослав?
Ты сидишь на столе своём, землю поправ.
Известен давно боевой твой задор:
ты полками железными Карпаты подпёр;
королю ты пути заступаешь сюда;
ты Дунаю сумел затворить ворота!
А тиуны твои волость вызнали сплошь –
даже с высей заоблачных дани берёшь!
До Дуная рядишь ты свой праведный суд:
усмирённой землёй твои грозы текут;
и за гранью земной ты султанов стреляешь,
и Киеву ты ворота открываешь!
Так скорее стреляй, господин, Кончака –
подлый раб землю русскую топчет пока.
Нашли на него острых стрел ураганы –
за Русскую землю, за Игоревы раны!

А ты где, Мстиславич, князь волынский, Роман!
Буйный нрав от рождения был тебе дан;
горячая кровь в твоих жилах течёт;
тебя мысль буревая на дело влечёт:
несёшься, как сокол, на ветрах паря,
когда он стремится настичь сизаря,
и выглядят, словно они близнецы,
в латинских шеломах твои молодцы.
От поступи их содрогнулась земля;
прошли они множество стран, кабаля:
ятвяги, угры, дермела и литва
пред ними легли, как под ветром трава,
и половцы тоже покорные главы
под твои преклонили мечи и булавы…
А для Игоря солнечный свет уж угас…
Он в рабстве у половцев страждет сейчас:
на Каяле-реке его рати разбили,
по Суле, и по Роси города поделили,
а уж Игорева храброго полка не воскресить.
Дон зовёт тебя скорее за их гибель отомстить.
Всею силой, князь могучий, на победу встань!
Ольговичи храбрые не проспали брань…

Ингварь и Всеволод, и все три Мстиславича!
Поспешите на помощь из Луцка и Галича,
шестокрыльцы, птенцы не худого гнезда!
Разъедает, князья, ваши души вражда.
Но побед вы в сражениях не одержали;
мимо жребия волости вы расхватали.
Где же ваши, князья, золотые шеломы?
Копья польские – где? Где щиты? Вам знакомы
и набег удалой, и лихая охота,
так закройте же стрелами Полю ворота;
поразите врагов мощью быстрого вихря
за Русскую землю, за страдания Игоря.

Там, где раньше струёй серебристой текла,
к Переяславлю ныне сочится Сула,
и даже Двина к храбрецам, полочанам,
крадётся болотом под крики поганых.
Один Изяслав путь врагам заслонил:
о литовские шлемы мечом позвонил;
лишь унизил юнец славу Всеслава-деда.
Увы, не далась ему в руки победа!
Кровью исходит под алым щитом
юный князь на траве, а все плачут по нём:
“Птицы дружину твою расклевали,
а кровь уже дикие звери слизали”.
И брата с ним не было тут Брячислава;
и не выручил Всеволод в битве кровавой.
Навек в одиночестве князь опочил:   
жемчужную душу из груди изронил –
нашла она ход в золотом ожерелье…
Уныние в песнях, пропало веселье…

Слышите, трубы трубят Городенские:
не покуситесь на земли соседские.
Ярославовы внуки и внуки Всеслава,
не довлеет над вами уж дедова слава:
скорее к согласию стяги склоните;
мечи затуплённые в ножны вложите –
в княжеских распрях погибель земли,
вы сами поганых на Русь навели.
Скажите, доколе же хватит терпения
от земли Половецкой терпеть притеснения?

По веке седьмом, как Трояну явиться, 
бросил жребий Всеслав о любимой девице:
вскочил чародей на коня удалого
и в Киеве древком коснулся стола золотого;
лютым зверем оттуда ночною порой
умчался, обёрнутый синею мглой;
и трижды из Белгорода счастье пытал:
ворота Новгородские он отворял;
Ярославову славу порушить дерзнул   
и волком к Немиге с Дудуток скакнул.

На Немиге стелют снопы головами;
на Немиге булатными молотят цепами:
на току том русичей жизни лишают,
христианские души от тел отвевают –
не травою кровавые склоны её берегов,
а костями засеяны русских сынов.

Князь Всеслав людей судил;
города князьям рядил:
днём рядил, а ночью сам
рыскал волком по лесам –
ввечеру на Киев глянет,
к петухам – в Тмуторокани…
Хорсу светлому пути
ухитрялся перейти.
К службе утренней София
его в Полоцке звала – 
он у Киевской Софии
слушал уж колокола.
Но хоть вещая душа в дерзком теле крылась,
а страдать от бед ему тоже приходилось.
Потому-то и Боян князю не запевку,
наперво адресовал мудрую припевку:
“Будь ты хитрый, будь умелый –
исхитрись хоть птицей стать,
но суда господня, милый,
не удастся миновать”.

О, стонать земле русской по доле своей,
вспомнив первое время и первых князей!
Как нельзя было раньше Владимира
к Киевским горам прибить,
так Давыда и Рюрика ныне скрепить.
Боевые знамёна за каждым встают,
только врозь они вьются,
и копья их порознь поют».

Слышен голос Ярославны у Дуная;
сирой птахою на майской зорьке кычет:
«Полечу с утра кукушкой на Каялу,
омочу в степной реке рукав шелковый;
омочу рукав водой живою –
князю раны жгучие омою».

Во Путивле ранним утром Ярославна
плачет горькими слезами на забрале;
упрекает Ярославна буйный ветер:
«Ой, ты, ветер, неразумный ты, ветрило!
Что ж ты, ветер, овевая злую сечу,
хиновские стрелы, ветер, мечешь
с лёгких крылец войску милого навстречу?
Разве мало тебе высей поднебесных?
Мало разве кораблей на синем море?
Вот бы на просторе их лелеял…
Так зачем же, господин, моё веселье
по степи ковыльной ты развеял?» 

Во Путивле ранним утром Ярославна
плачет горькими слезами на забрале;
укоряет Ярославна Днепр могучий:
«Ой, ты, батюшка родимый, Днепр Словутич!
Источил ты каменные горы;
путь пробил ты в землях половецких;
ты носил туда насады, на которых
Святослав доплыл до стана Кобякова…
К ладе моему, Словутич, будь добрее,
не покинь в беде, на поле бранном;
господин, верни мне милого скорее,
чтоб я слёз ему не слала утром ранним».

Как в Путивле ранним утром Ярославна
плачет горькими слезами на забрале;
обращает Ярославна к Солнцу речи:
«Ой, ты, светлое-пресветлое Светило!
Даришь всем ты радость ясным оком!
Почему же Игорю, владыко,
ты победы не дало в бою жестоком?
Ты почто его полки в безводном поле
обрекло безжалостно на муки,
обжигая жаркими лучами?
Ты почто сухменью скрючило их луки
и печалью запечатало колчаны?»

И взыграло полночное море – смерчи мглою идут…
Кажет Игорю бог к русским землям маршрут…
Догорает закат на родной стороне…
Игорь думает думу свою в полусне:
в мыслях явственно видится путь удальцу
от Великого Дона к меньшому Донцу.
Уговор сокровенный надёжно храня,
свистнул в полночь Овлур за рекою коня;
князю Игорю думать скорее велит –
от неволи ему избавленье сулит…

Простучала земля, зашумела трава…
Половецкая вежа качнулась едва…
Игорь-князь горностаем скакнул в тростники;
белым гоголем пал в струи сонной реки;
за рекою вскочил на лихого коня;
серым волком скатился – в преддверии дня
и помчался к Донцу краем росных лугов;
сизым соколом взмыл до гряды облаков
и на Русь полетел под завесой дождей,
побивая на пищу гусей-лебедей.
И, пока он летел, мчался волком внизу
по просторам Овлур, отрясая росу.
Так и были в дороге одиннадцать дней,
потому что совсем заморили коней…

Князю Игорю быстрый Донец говорит:
«Князь, величием дел ты теперь знаменит!
Веселиться отныне Руси на веку.
Не обраться позора вовек Кончаку».
А растроганный князь отвечает Донцу:
«И тебе, о Донец, то величье к лицу!
Ты лелеял меня на бесшумных волнах;
ты стелил мне траву на крутых берегах;
и, туманами тёплыми нежно одев,
укрывал под зелёною сенью дерев;
белым гоголем краткий мой сон сторожил;
над струями встревоженной чайкой кружил;
и чернядью верной следил на ветрах,
чтоб меня не настиг неожиданно враг.
Не такая река, – говорит он, – Стугна:
преисполнена злобного нрава она –
пожирая чужие ручьи и струи,
унесла Ростислава в пучины свои…
И увидев, как сына цепляют багром,
плачет мать Ростислава над тёмным Днепром;
вянут с горя цветы и унынье стоит
за пониклыми кронами грустных ракит…»

Не сороки трещат – по степи прямиком
догонять беглеца мчатся Гза с Кончаком.
Но вороны молчат, и сороки молчат.
Даже глупые галки и те не кричат.
Лишь одни муравьи свою ношу несут.
Только пёстрые полозы в травах ползут.
Дятлы тёктом к реке кажут правильный след,
да поют соловьи, возвещая рассвет.
Молвит Гза: «Если сокол умчался домой,
соколёнка пронзим золочёной стрелой».
И ответствует Гзе удручённый Кончак:
«Может, лучше нам было бы сделать не так!
Если сокол уже на свободе резвится,
соколёнка опутаем красной девицей?»
Кончака убеждает рассерженный Гза:
«Если так, то нам выклюют птицы глаза
и тогда не видать ни родимой землицы,
ни того соколёнка, ни красной девицы!»

«На все времена наше слово едино, –
рекли песнопевцы Боян и Ходына.
Певцы Ярослава, любимцы Олега
сказали: «Без плеч голове не до смеха.
Беда и плечам головы не иметь».
Без Игоря Русской земле – ослабеть!

Словно ясное солнце пробилось во мгле:
объявился князь Игорь на Русской земле…
Девицы об этом поют на Дунае,
до Киева их голоса долетают.
По взвозу Боричеву к гордости общей
Игорь едет молиться Святой Пирогощей.
Повсюду его возвращению рады:
веселы веси, и веселы грады!
Время приспело закончить и нам…
Песни пропели мы старым князьям,
а кончим рассказ о деяньях былых
истовой здравицей в честь молодых:
«Игорю Святославичу – слава!
Неистовому богатырю Всеволоду – слава!
Юному Владимиру Игоревичу – слава!
Князья и дружина да будут здравы!
Защитникам нашим от полчищ поганых – слава!
Слава князьям!
И дружине – слава!
Аминь*******.

Примечания:

*Боян жил, предположительно, в 1080 – 1150 гг.
**Отрывок по смыслу должен бы находиться на месте, отмеченном (…)
***Шеломянь – обобщающее название мелкосопочника (шатрообразных останцов)
      в междуречье Оскола и Дона (см. кн. Советский Союз. Географическое описание
      в 22-х томах. Изд. «Мысль», 1970 г. РФ. Центральная Россия, стр. 663,739 и далее).
****Див – известковый останец на берегу р.Дон (Там же стр.661).
*****Каяла – скорее всего это р. Чёрная Калитва, или какой-то из вышележащих 
          правобережных притоков Дона, где были броды на Дону.
******Сапог – согласно Д. С. Бисти, корень молодого дерева с частью ствола:
            сапогами вооружались первые ряды народного ополчения.
*******Судя по всему, «Слово…» задумывалось как проповедь, которую автор собирался произнести, а возможно и произнёс с амвона. Хотя, скорее всего священнослужителем он не являлся, но,как мне говорили в Болгарии и в настоящее время, в какой-то из церковных праздников имеют право с амвона выступить с проповедью миряне. В РПЦ, насколько мне известно, такое не практикуется, но, может быть, практиковалось во времена двоебожия?
Осмелюсь высказать предположение, что автором "Слова..." является песнопевец Ходына.