Миракли

Тринадцать медвяных мышей тащат крохотный гроб из камина,
Торжественно “ora pro nobis” пластинкой заезжей бренчит.
Кладет курослеп в морс черничный Лукреция, а Серафина
Царапает камнем сердечки на глянце бестрепетных плит.

Фаянсово-зримых сердец тут не водится. Спи, Элоиза,
Шелками-туманами веет из форточки, дни наши – тлен.
Ты сможешь откинуть полог, дотянуться рукой до карниза,
Но там – пустота, страх и трепет дрожащих колен.

Не тварь и не Бог, а направо посмотришь – все драят посуду,
Тринадцать медвяных мышей опрокинули старый комод.
Все – ветошь и бром, словно верность забытому чуду,
Которое ветреной юности пеплом сойти не дает.

Тринадцать медвяных мышей, что тебе повинуются слепо,
И дни коротают за чтением “M-me Bovarie c’est moi” –
Шарманка не знает стыда, Галатея соседнего склепа –
Черника и бог весть какое, но все же подспорье – трава.

Тринадцать медвяных мышей у надгробья разрежут страницы,
Всплакнут изумрудами, носом вокруг поводя.
И воском залита дыра от пропитанной камфарой спицы,
И в небе плывет красноперкой за ангелом в черном ладья.