Квазипоэма Владимира Маркелова Вертолёт. Нервным не читать

Эта перепечатка довольно большого текста Владимира Маркелова осуществляется благодаря рекомендации и поддержке моих друзей, с которыми я познакомился благодаря конкурсу газеты «Гуманитарный фонд» (gfkonkurs). Мне кажется, что почитать это произведение будет интересно многим. Заранее предупреждаю текст большой, так что не мучайтесь, если почувствуете неприятие. Также прошу любителей «красивых» стихов и гламурной, лирики не утруждать себя. Здесь Вы этого не найдете. Мне трудно определить стилистику поэмы Маркелова, но всяком случае, в ней хватает того, что вызовет категорическое неприятие литературных снобов. Тем не менее мы с друзьями решили анонсировать эту вещь, поскольку есть в ней одна яркая черта – мучительная документальность.

Я позволил себе изменить строфику, чтобы подчеркнуть рифмы.

Познакомиться с оригиналом и рецензиями на него можно по адресу: http://stihi.ru/2006/10/20-1691

Ромм Михаил Наумович.


Владимир Маркелов
Вертолёт. Квазипоэма.

«…Избыток скорби смеётся»
(В.Блэйк. «Пословицы ада»)


"Войска в Афганистан Советский Союз вводить не будет. Появление наших солдат в вашей стране, товарищ президент, наверняка восстановит большую часть афганского народа против революции..."
(Ответ Л.И.Брежнева Мухаммеду Тарраки на его просьбу в сентябре 1979 года ввести советские войска в Афганистан)


Семьям российских граждан,
пострадавшим от последствий
войны в Афганистане
посвящается.

Было ли это на самом деле, или не было ли?
Какое сегодня, в конце концов это имеет значение?
Прозябать, укрывшись помоями в выгребной яме, парить в небе ли –
это, наверное, - у кого какое предназначение.
А случилось всё это - в эпоху ударной стройки
загоризонтного коммунизма,
ровно за десять лет до начала перестройки
и иссушающего душевного онанизма.
Тогдашнему принципу управления
промозглоголовому
не перестаешь удивляться.
Менталитет военных чиновников
– винегрет из водки, отрубей и олова.
Но, – на очередные сборы в РВК посмели бы вы не появиться!

Неистребимой дурости простого обывателя –
предела совершенству нет.
Чем нам хреновей в жизни, тем старательней
мы аккуратно заполняем сонм анкет.
Так, предъявив собственноручно
на комиссии истрепанный военбилет, -
попал я в Куйбышев (чтоб не было мне на гражданке скучно)
в Приволжский Окружной военный лазарет.

* * *

Хоть офицерская казарма и поболе площадью,
чем грешная – в войсках - солдатская,
но атмосфера там, скажу я вам ребята, - не отстой,
а просто – адская.
Пятнадцать койко-мест
в угарном, душно-пряном помещении,
где фотографии невест,
соседствуя с вонючими стоячими носками,
немым укором требуют отмщения:
за мат, за храп, за перегар;
за винно-карточный угар;
скабрезный гвалт в ночной тиши;
за то, что забодали вши…
Так стартовала наша служба «партизанская»*, -
бригада военлекарей уфамоскваворонежеказанская.
Занятия самОполитобразованием
мы зачастую подменяли дружным возлиянием
напитков самых разноградусных и редких по происхождению:
от «Золотого петушка»**из Верхнего Ломова,
до липкого крюшона (гадость!) из арбузного варенья.
Ведь развлеченья
не было придумано иного.
И, находившись постоянно под остаточным его влиянием,
частенько нас звала труба на подвигов свершенья
в заснеженную даль Самарских переулков.
Стук каблуков солдатских кирзачей – довольно гулко
разносится в ночи порой весенней...
В то время рацион питанья «партизан» на сборах
(крупоконсервная талонная система) –
напоминал меню вечноголодного базарного пса-вора.
Прости, читатель, что затронул эту тему.
Но, - это было, чёрт дери, ведь – было!
Когда простой кусок хозяйственного мыла,
и малосольную прогоркшую селёдку –
нам продавали лишь в нагрузку с мерзким коленвалом-водкой!
Но, извините, - я слегка отвлекся от рассказа
(воспоминанья душат горло, как бацильная зараза!).
Попробуйте шесть месяцев употреблять лапшу с куриными желудками,
при этом: к пациентам быть внимательными, чуткими…
В успехе сомневаюсь. Проще - двинуться рассудком.
Как мы завидовали всем гражданским лицам в увольненьи.
Свободным в мыслях, выборе и устремленьях.
Курчавый Макаревич зубы скалит на афише,
ребёнок на скамейке шоколадку нежно лижет…

* * *

Сон служивого
напоминает старый пружинный будильник.
Чуть толкни его, - что-то внутри сконтачится,
заматерится, заискрится рубильник;
прохрипит, прозвенит, проорёт, проартачится.
Но – уже готов огурец-воин
выполнять любое здание Родины
в угоду полковнику Волобуеву.
И, - не важно: мирное ли это время, или уродины
из-за бугра понавЫползали, потрясая своими бУями.

* * *

Тысяча девятьсот восемьдесят третий. Ночь.
Спит «Паниковский с гусем».*** Куйбышев весь заснежен.
Капитану Звезде – снится дочь.
Во сне – лыбится, нежится.
Ну почему – именно я
(так всегда и везде)
должен встретить спецгруз из Кабула?? Бешено
влетает в казарму начальник госпиталя.
Вмиг –
свет во все свечи ослепляет безмятежные сонные лица.
Подъём! Ну, шевелитесь же вы; господи, бля!
Какие нерасторопные. Можно сто раз удавиться!
Короткий инструктаж перед поездкой:
«ну, вобщем, вы – все грамотные, разберётесь на месте».
«Товарищ полковник, нельзя ли поподробнее, мы ведь не на свидание к невесте!».
Полковник отвечает резко:
«Извольте. Вам предстоит сопроводить из аэропорта в госпиталь бойцов из Афгана.
Контузии, огнестрелы, колото-резаные раны.
Предполагаемые санитарные потери
– до шестидесяти процентов.
Проснись, лейтенант Осипов!
Что ты рассупонился, как тетеря?!
Ну, в дорогу, ребятки. Всё необходимое – под тентом».
Путь, длиною в шестьдесят километров
цвета хаки гробы-КРАЗы,
поперёк встречного ветра,
по заснеженной окраине города пролыжили часа два. Сразу
яйца примёрзли к прибортовой лавке,
как в казанском трамвае, только нет давки.
Лица врачей – сизоинеевые. Снег на щеках тает.

Аэродром. Пенсне-очки забились липким снегом, собаки надрывно лают.
«Транспорт поставить в линию!
Трап к бОрту, с подветренной стороны, живо!
И, - не кури, ты, Осипов, растудыт твою мать!
Греться будем после!».
«Да не ори, командир; итак – не в жилу;
а других, – всё равно тебе негде взять».
Скрежет раздраянных люков махины.
В нос шибанул боксёрской перчаткой запах малины
и сгнивших яблок, вперемешку с жжёной резиной.
Так пахнет мёртвая ткань. Кисло-сладко.
Поражённая синегнойной инфекцией.
Такая отложилась тогда в мозгах у меня апперцепция.
Пятнадцать минут на разгрузку-погрузку.
Полковничий УАЗ – впереди колонны
оранжево-сине мигалит дорогу домой солдату русскому.
Зевает трубами теплоцентрали город па Волге сонный.
Перчатки - долой! На каротидной артерии пульс слабый.
Онемевшими пальцами спиртом тру уши.
«Тебе бы, парень, - для сугрева – бабу,
да водки грамм сто двадцать скушать!».

* * *

Галогеновый, лунообразный светильник
высвечивает бледной кожи воск.
Словно зАпертый на Северном полюсе в могильник-морозильник,
в поисках мысли вибрирует мозг.
Беглый осмотр: стопа на лОскуте кожном
повисла, как головка подсолнуха недоскошенного.
Гематома плеча, в суставе ложном –
кость полностью раздроблена от взрыва. Возможно –
фугаса брошенного.
Общая потеря крови. Травматический шок-четыре.
Жгут на месте; однако, - истекает критическое время.
Да, пожалуй - не найдёшь в целом мире
такое выносливое воинское племя!
«А» - ноль, резус – плюс.
С трудом удалось разобрать на шевроне.
«Браток, ты уж – не спи (деланно смеюсь),
а то – замерзнешь на радость афганской вороне!».
Капельница с согретой за пазухой плазмой.
Омнопон, строфантин, кардиотоники разные.
Морщится фельдшер – а раны – заразные?
Боже, за что ты послал мне сие наказанье?
Пил бы сейчас я тёплую водку с друзьями в Казани.
В лес бы на лыжах с женою сходил, поразмялся;
в пышном сугробе, смеясь, как дитё, извалялся…

* * *

Пожалуй, не к месту я вдруг расслюнявился.
Боец мой очнулся, отогревшись после плазмы.
Пульс – сто двадцать, давление – в норме.
Плавающие глаза, наконец, зафиксировали взгляд на моей форме.
Что-то ему не понравилось.
Спрашиваю: «лет то тебе сколько?»
Отвечает – «двадцать».
«А зовут?». «Сержант КОрмин…Миша».
«Ну, вот и славно.
Скоро уж будем на месте ».
Тормошу – «ты меня слышишь?».
«Вижу. Что-то форма у Вас странная.
Погоны – офицерские, а ремень – солдатский».
«Наблюдательный ты, Миша. Сняли меня прямо с насеста.
Переподготовка сраная. Военкомат ****ский!».
Посмеялись, покурили, закашлялись.
Миша вдруг вспомнил про однокашников.
Призвали его в восемьдесят первом с третьего курса литфака.
Деканша – стерва. Забраковала курсовую про литературное творчество Ясира Арафата.
Ушёл дружище в академку.
Пил, гулял. Оттрахал как-то в гостинице дипломата-немку.
Милиция, привод, КГБ, повестка.
Зарубили в братскую Польшу поездку.
И, с осенним призывом, - рядовой КОрмин
ужЕ примерял в Термезе форму.

* * *

Один час осЫпал минутами раскрученное колесо КРАЗа.
Я рассказал про своё житьё-бытьё в Татарии.
Про Оперный Театр, Шаляпинский фестиваль, трогательные арии
со сцены Елены Образцовой.
Как одарили её в Казани манто песцовым.
Ну, где же вы, наконец, огни города? Зараза!
«Погодь, лейтенант, не гони пургу ты.
Её за бортом и так – предостаточно.
Вернёшься домой – почитай про Понурга
и Пантагрюэля. Рабле – это сказочно!
А хочешь, я поведаю тебе что есть на самом деле:
долг, смерть, геройство, безрассудство; пока ещё не отлетел мой разум
из искромсанного тела?».
«Лады, старик. Ты только сильно не волнуйся.
Нельзя нам допустить, чтоб вены сдулись.
Ведь капельник – твоё сейчас спасенье.
И ты – живой: уже везенье!».

* * *

Последний год служил сержант в разведывательной роте.
Поскольку знал неплохо и английский, и фарси.
Бывать пришлось и в воздухе, и в штабе, и в пехоте.
Обычной был он пешкой, но мечтал попасть в ферзи.
Всё – ничего, но как-то в осень, на рассвете –
дозорный огневую точку заприметил.
Подствольным выстрелом гранаты,
балбес, себя он рассекретил
(юнец – два месяца в разведке.
В то время - факт, увы, не редкий).
Короче, уходить пришлось ущельем.
Как бритвой трассер резал молодые ели.
Итог – герой наш после взрыва замурован был в пещере,
и наблюдал за зверством духов он сквозь щели.
Дня три-четыре размуровывал завалы.
К правительству, и к Богу, к Дьяволу взывал он.
Остался жив, но развилась у Миши клаустрофобИя.
А от полётов – неземная эйфория.
И видел он на протяженьи всех ночей
один и тот же сон, что он, полуеврей,
как возродившийся Икар,
обрёл вдруг странный божий дар –
летать без крыльев.
И часто смешивал он сон с реальной былью.

* * *

Сон Миши Кормина.

Разбегусь, как лань.
К обрыву, и - в полёт.
К солнцу протяну я длани.
Заблокирую автопилот,
Отключу сознанье.
Растворюсь я в облаке,
В радости паренья.
Упоюсь познанием
Своего творенья.
Руки-крылья куполом
Широко расставлю.
Многоточия судьбы
На вопрос исправлю.
Для смирения души
Мне простора мало.
Грусть моя – дыши, дыши,
Чтобы птицей стала,
Плащаницей, кисеёй;
Опустилась на земь,
Просветленною слезой
Оросила озимь.
В верескОвый палантин
Спрячу я ланиты.
И усну – один, один,
Тишиной умытый.
Свежевыбритая гать,
Эльфов вереница.
Мне бы вас - понять, обнять,
Заглянуть вам в лица.
Я – такой же, как и вы,-
Пью нектар соцветий.
Дом мой – там, - вдали, вдали
Лучезарно светел.
Может – вместе полетим
Звёздною дорогой?
Ведь отсюда я гоним
Дьяволом и Богом!..


* * *

Так часто грезил и во сне, и наяву
сержант, сомненьям предаваясь
в том, что здоров ли он? А посему:
после отбоя раздеваясь
в своей палатке,
в дУше ли тело мыля –
осматривал себя он в зеркало консервной банки:
не растут ли крылья?
На вертолёт смотрел он с потаённым вожделеньем,
любуясь грацией его, стрекозьим опереньем.
И потому, в один из знойных дней, в канун Курбан-Байрама,
с великой радостью, без тени сожаленья,
последовал приказу ротного Гриценко.
Как переводчик был включён в состав сопровождения
спецназом – пленённого на днях душмана.
На высоте, примерно метров в триста,
пилот почувствовал вдруг неполадки в тангаже.
Короткий всполох на земле,
хлопок, фугаса выстрел.
Не слушается руль, махина завалилась вправо, гарь в салоне, свист; и вот ужЕ –
громадина, что птеродактиль многотонный,
подбит пращою дикарём с земли.
А вслед – зигзажит стингер свой автограф
пером свинцовым на листе судьбы.
Арбузом лопнувшим, в пунцовый жар заката
живое семя сыплет вертолёт.
«Аллах Акбар!» - орёт душман в лицо солдату,
но – ни его, ни экипаж, - заклятье не спасёт.
Расплавлен толстый плексиглас иллюминатора,
вздут бЕльмом мутных глаз тупого аллигатора.
Пространство расслоилось на инь-ян
по облицовке гроба жестянОго. ВременнОй изъян:
песочные часы остановились на отметке ровно восемь;
и тел, и душ вместилище разбилось о земь,
поскольку – не придумано судьбой чистилища иного.

* * *

Москва. Якиманка.
Фалеевский переулок.
Старый дом с облупившейся краской на серо-желтом фасаде.
Комната – три на четыре.
В углу – раскладушка.
У окна – стол, кровать с накрытыми тюлью подушками.
Книжная полка,
оклеенная обоями под дерево сзади.
На стене – гитара Миши и старый музыкальный плакат. Кажется – «Степные волки».
Из продуктов в буфете – только манка,
кефир и пакет с сушками.
Грустные воспоминания о колбасе и сыре.
Остатки съедены в прошлый понедельник.
Да, помнится, на сочельник –
на работе выдавали по полтора кило колбасы полукопчёной,
да тушёные бобы с курицей
в канун прошлого Воскресенья Прощённого.
Что ж, скромная библиотека в ПТУ –
не бухгалтерия Черкизовского рынка.
«Как там мой Миша?
Что-то от него вестей не слышно.
Наверное, уж, по телевизору не врут,
что всё спокойно там, и загорают, как в Антальи
(так говорила бывшая сноха – Наталья).
Под Новый Год мне написал, что заразился свинкой.
Он слабый у меня, мой милый сынка…»

* * *

Так, ночи напролёт,
перебирая в сухоньких ручонках фотографии альбома,
не знала мать про вертолёт,
про то, что сын вдали от дома –
ни жив, ни мёртв - лежит на дне ущелья,
за пять секунд до взрыва, выпавший из щели
между пробоиной в борту и вывороченным шАсси.
В обнимку с тем, что на своё несчастье
прикрыло юного сержанта своей массой.
И по останкам грузного душмана –
боец скатился вглубь гранитного кармана.

* * *

Очнулся Михаил от холода
в остывшей липкой чёрной жиже.
Молотом
набатным,
гулким звоном в висках одна лишь мысль неистовой струёю брызжит:
ужели жив? Как доложить комбату?
Ведь не поверит штаб бессилью двух смертей.
И понавешают чертей –
за первый взвод,
за вертолёт,
и, что – еврей,
и за развод;
за битых на гражданке баб…
Раздавленная голова душмана – поОдаль вежливо молчала.

* * *


Весна в тот год на Москву упала рано.
Обрывки свирепых косматых туч
хлопьями облепили Большой Каменный Мост.
СгрУдились на Софийской набережной,
поджав вдоль улицы Серафимовича, как лиса раненая –
чёрно-бурый хвост.
Священнослужитель, приподняв щепотью полы ризы,
спешит к своему Богу, как на любовное свидание.
Мутного солнца неживой луч
подсвечивает плакатный лист
вдоль всего здания:
«Наш путь – коммунизм.
КПСС – наш вождь».
Иеромонах крестится неистово, набожно.
Апрель. Первый дождь.

* * *

До возрождения Храма Христу Спасителю –
ещё долгих пятнадцать лет.
К Софии, Премудрости Божией
в Садовники, чтоб получить на мучительный вопрос ответ,
припав к иконе «Взыскание Погибших»,
молясь и плача, спотыкаясь, предчувствием обезножена,
спешит солдата мать, и голосом осипшим,
на коленях ватных –
молит Бога: всех пожалеть родителей,
пред ним не виноватых.

* * *

Монотонно вколачивает дождь
гвоздями безжалостно-холодными в Москва-реку,
в головы горожан покорных,
в Малый Каменный Мост, –
сконцентрированный в атмосфере до надсадного вопля, - гимн-реквием.
Во весь рост,
подтянув живот, красуется краснокаменная
Спасская Башня Кремля.
Предпасхальный пост.
Голуби голодные проворной
ракетой «воздух-земля»
с чёрных проемов бойниц атакуют вОрона,
умудрившегося раздобыть галету.
Двадцатиметровый вождь
на торце здания касс Аэрофлота –
весь в цветах, по поводу сто тринадцатого дня рождения.
Эрозия интеллекта, морали вырождение:
за пять тысяч вёрст,
в песках Кандагара, пехота
исполняет свой интернациональный долг,
великой Партии задание!
Обескровленная иссушающим мысли бессилием,
промокшая до мозга костей,
мать бредёт, опустив голову,
постылым
переулком к себе домой.
Ветер, раздувая одежду,
выстуживает без того вымерзшую душу,
ложась на сердце купоросным инеем,
увы, не обещая новостей;
разъедая и улетучивая последнюю надежду.
Господи! Ты укрепи меня, дай силы выстрадать!
Ну почему же нет от сына никаких вестей?!
Дай мне терпенья не сломаться, выстоять.
Люблю и жду тебя, сын мой!
Калека ль ты, или хромой…

* * *

На одной петле – дверь в парадном
сталинки трёхэтажной.
Тощий, плаксивый щенок свернулся
подковой, подобранной в луже,
на коврике у порога.
Бедняга тоже просит своего Бога,
чтобы не выгнали его в небытие нОчи.
Приласкают, накормят – суть не важно.
Не каплет над головой – и ладно.
Из помятого железного ящичка торчит угол конверта бумажного.
Боже, - почта!
Озябшие пальцы никак не могут нащупать
на дне сумочки заветный ключ.
Связка застряла в прорехе меж дном и подкладкой.
Гадкие!
Да где же вы? Что же я, дурочка, тороплюсь?
Из-за упавших туч
вдруг выпрыгнуло солнце.
Тёмный подъезд, - рамочно,
как на проявляемом фото, - несколько преобразился.
Сквозь забитое косматой паутиной надподъездное молочнобутылочное оконце –
неуверенно, робко, - ветерок потянулся.
Изогнувшись в обратную сторону дугой бараночной,
щенок, зажмурившись, - зевнул, задергался и окончательно проснулся.
Мать, наконец, достаёт из ящика конверт
с квадратным угловым казённым штемпелем:
СССР. Областной Куйбышев. Приволжский Окружной Военный Госпиталь.
Строение пять. Ужели, Господи?!
Где ж спешно денег на дорогу столько взять?!
Ну, ничего. Ларисы зять –
Альберт
из ГДР вернулся.
Дембелем.
Я попрошу: поможет мне занять.

* * *

Куйбышев. Окраина города у набережной.
Госпиталь. Строение номер пять.
В пригоспитальном парке – проталины,
на асфальте – лужицы от нефтепродуктов радужные.
Ну и ладно! Нет сожаления! Вспять
не повернёшь время года!
Вихрем, бурлящим потоком уносит весна из головы
суровой зимы
накопления:
холод, обиды, стенанья, боль, кровь, гной, лица дУхов; –
измочаленные концы – в воду!
Преддембельское настроение.
Выздоравливающие бойцы потихоньку шуршат
во дворе и на кухне
от утра и до ночки.
Меж рам оконных, ужЕ отмытых к Пасхе, жужжат,
очнувшиеся от сомнамбулы мухи.
В палатах – взрывоопасная смесь запахов одеколона «Таллинн»,
тушёных котлет и карболки.
На верёвке, от умывальника до батареи, -
повисли сигнальными флажочками
свежепостиранные носки и солдатские х/б футболки.

* * *

Весть о приезде матери застала Михаила во время просмотра прессы,
изобиловавшей тогда подробнейшими инструкциями
по поводу необходимости перевыполнения
планов года очередной пятилетки.
Даже у малолетки –
резиновой пустышкой во рту застряла словоохотливость дядей, восседавших в креслах, громивших нелояльных к наследию Ленина,
упрекая их в двурушничестве и проституции.
Таковы правила хорошего тона, такова мода!
Запирали в клетки Бутырской тюрьмы и «Тишины матросской» -
и интеллигента недобитодолбанного, и студента, с виду неброского.

* * *

Миша под капельницей.
Жуткие фантомные боли.
Налоксон, омнопон. Просит встречи с настоятельницей
монастыря женского,
что в двух километрах отсюда. Дерзко!
Жалуется, что против его воли –
в глазах постоянно –
голова отрезанная друга.
РасцененО, как маниакальный бред паранойяльного круга.
Об Афганском синдроме в психиатрии тогда ещё не говорили…

* * *

Погоняла к сержанту приклеилась – «Вертолёт».
Не по злобЕ, а так, за некоторое сходство.
Когда правая половина его тела,
при помощи костыля, подавалась вперёд, -
левая, несколько запаздывая (вот скотство!),
пока ещё не совсем умело,
делая полуоборот, -
шмякала об пол культёй стопы.
При этом Мишино перекошенное лицо и рот –
действительно напоминали носовую часть геликоптера за полверсты.

* * *

Через неделю – Первомай! Суета всеобщая.
Запах масляной краски; всюду – кисти, тряпки.
Руководство госпиталя, замполит ужЕ ропщут:
не подведите, ребятки!
Прибудет Сам Приволжского
Военного Округа Начальник!
И с ним свита – человек двадцать.
Не наведёте марафет, как в мультфильме «Мойдодыр и Умывальник» -
придётся с мыслью о досрочной выписке домой – расстаться.

* * *

Плацкартный вагон прицепной Москва-Куйбышев.
Мать, почему-то, забоялась самолёта.
Поездом спокойней! Рассудила – так лучше уж.
Посылку собралА сыночку, как положено:
бельё, рубашки. Везёт пакет с пирожными.
Пускай угостит болезных друзей-войнов.
Не естся, ни спится.
Тяжёлые думы одолевают.
Однако, под мерный стук колёс, слегка задремала.
И, как бы в полузабытьи, мнится:
редкого леса опушка. Руки-ветви у берёз – чёрные,
как будто опелённые.
ПоОдаль – избушка.
С небес летит огромная белая капля.
Врезается в землю, и разлетается в стороны голосящими цаплями.
Птицы устремляются в окна избушки.
Мать подвигается ближе, ближе.
Ноги не слушаются.
Оказалось: то - не изба, а часовня.
Но, вместо колоколов, - в звоннице
подвешены игрушки.
Из детства её сына,
насколько ей помнится:
деревянные пушки,
машины, утята, зайцы, волки из резины.
Дверь открывается с натужным скрипом.
На пороге – иеромонах из Софийской Церкви
с лазоревым нимбом над преклонённым челом, в одеяньи невзрачном.
Чёрная риза на глазах бледнеет, вдруг стала совсем прозрачной.
Всё растворяется в дымке тумана…
Нимб меркнет…
С древ белоснежных одежды спадают,
чёрные раны под ними зияют.
Юбку задрАла берёза-невеста,
и завертелась юлою не к месту.
Голос из звонницы: «мамочка, мама!..»
Спазмом свинцовым сковано тело,
С уст лишь негромкое: «здесь я!..» слетело…

Тормоз. Вагонная сцепка качнулась.
Мама от дрёмы печальной очнулась…

* * *

Два дня до приезда высокого московского начальства.
А в госпитале – ЧП «планетарного» масштаба.
По ординаторским и сквозь палаты - областной военпрокурор чалится.
Туда-сюда снуют какие-то, в чине не ниже майора, строгие бабы…
Понаехала куча должностных лиц.
Белее подворотничка у аккуратного солдата – лицо полковника Волобуева.
Два года до пенсии, ну скажите: какого …
этот Вертолёт вдруг полетать удумал??
И это ж надо было умудриться,
словно ощипанный цыплёнок-гриль,
на древко флага государственного приземлить свой киль!
Почти в ста метрах от окна на пятом этаже строения.
А флаг - венчает административный корпус…
Не чертовщина ли? Забавный получился фокус!
Коту под хвост предпраздничное настроение.
И, чёрт! Откуда в нашем госпитальном парке,
вдруг, появилось столько белых длиннокрылых птиц,
будто в заморском зоопарке?...

* * *

Казань-Куйбышев-Москва. 1983, 2006 г.г.



Примечание:
* «партизан» - в мирное время: курсант переподготовки из офицерского состава военнообязанных групп запаса.
** «Паниковский с гусем» - стела В. Чкалову на набережной р. Волги в г. Куйбышеве.
*** «Золотой петушок» - настойка из коньячного спирта, липового мёда, трав. Разливалась на спецлинии Верхне-Ломовского ЛВЗ (Пензенская область) в 70-80-х годах. Вся партия продукции направлялась в Кремль. По счастливому стечению обстоятельств – сын директора ЛВЗ служил со мной (В.М.).

Некоторые совпадения имён – не случайны.