О некоторых подходах к пониманию поэтических произведений

Подмоет корни вкрадчивая речь
Так, словно ты – глагол или наречие.
И потеряешь право человечье
От этой не кончающейся речи
Себя, хоть на мгновение, отсечь.

Человек, попавший в орбиту поэтического слова, перестаёт принадлежать самому себе. Как писал Р.М. Рильке Ф.К. Каппусу, если Вы решили для себя вопрос о том, должны ли Вы писать, «тогда всю Вашу жизнь Вы должны создать заново, по закону этой необходимости». Поэзия, как и любая область человеческой деятельности, в первую очередь преобразует самого автора, творит его личность.
Лучшие поэты всех времён черпают мысли и настроения своих произведений из философских трудов, «переделывая абстракции абсурда человеческого существования или архетипы подсознания в душевный трепет или человеческую боль» ( 1, с.169).
И наоборот, поэтические произведения становятся предтечами и предощущениями философии, как поэзия Рильке предвосхитила философию Хайдеггера.
В чём же тогда заключается задача поэзии? По мнению известного философа Л. Шестова, задача духовного руководства состоит лишь в том, чтобы помочь ближнему освободиться от обычной, ставшей как бы второй человеческой природой, мудрости. Тот, кто узнал тщету человеческой мудрости, тщету готовых путей к истине, - может в трудную минуту поддержать и утешить начинающего. Итак, по Л. Шестову (1, с. 31), задача философии – научить человека жить в неизвестности. Не бегство от ужасов человеческого существования, а активная позиция, поиск точек опоры, жизненная стойкость.
Я погружаюсь в тёмный океан
отчаянной, отчаявшейся жизни.
Отчётливые контуры стирает
холодная вода,
стихает шум подсказок,
под скалами
шевелится живое…
В твоей же воле
всё - так прочь
из этих мест!
Туда, где мел на дне,
и где резвится стая,
где мелководно
жизнь произрастает
невдалеке
от чудищ в глубине.
Однако, безусловность отнесения поэзии к важнейшим путям познания себя и мира приводит многих литературоведов, доводящих эту мысль до крайности, к неправильным утверждениям. Пример такого неверного утверждения уважаемого учёного Лотмана Ю.М. даёт в своей недавно появившейся в России книге В. Вейдле.
В книге «О поэтах и поэзии» Ю.М. Лотман в качестве критерия подлинности поэзии указывает на повышенную информативность текста, причём информация должна вычерпываться с большим трудом. Хорошие стихи характеризуются низкой избыточностью – утверждает учёный. Под избыточностью понимается при этом наличие в тексте мест, фактически лишённых информации. Чем выше избыточность произведения, тем легче читателю угадать, что будет написано дальше (2, с.45-46).
В главе «О «плохой» и «хорошей» поэзии» Лотман высказывается ещё более определённо: «Плохие стихи – стихи, не несущие информации или несущие её в слишком малой мере. Но информация возникает лишь тогда, когда текст не угадывается вперёд. Следовательно, поэт не может играть с читателем в поддавки: отношение «поэт – читатель» - всегда напряжение и борьба.» ( 2, с.128).
Что же возражает на это В. Вейдле? Он просто предлагает сравнить на предмет информативности и избыточности известное стихотворение Фета «Шопот, робкое дыханье» и пародию на него Минаева, сплошь состоящую из фамилий тогдашних литераторов и журналистов, большей частью канувших в забвение. Эту пародию предугадать почти невозможно, значит она – шедевр поэтического творчества? (3, с.226 – 227).
В послесловии к этой книге В. Вейдле И.А. Доронченков высоко оценивает созданную им теорию. Он считает, что теория Вейдле может послужить необходимым противовесом набирающему силу механицизму филологии и искусствознания. Сегодня объектом полемики Вейдле стал бы постмодернизм в его крайних выражениях, размывающих произведение искусства как таковое (3, с. 455). Я имею в виду не вторую рефлексию – размытость мысли, допускающую множество различных смыслов, но фактическое отсутствие смысла произведения.
В. Вейдле – защитник понятия звукосмысла в поэзии. Вспомним М.Ю. Лермонтова:
Есть речи: значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
В. Вейдле пишет: «Есть ПОЭЗИЯ ВЫМЫСЛА – скажу даже : замысла – и соответствующего им общего характера речи ( думаю, автор имеет в виду, в основном, метафоричность – прим. моё – Ирина Ф- С); и есть ПОЭЗИЯ САМОЙ ЭТОЙ РЕЧИ или слова, от вымысла в значительной степени независимая и не нуждающаяся в нём, зато нуждающаяся в такой насыщенности и плотности звуко-смысловой ткани, какая не со всяким вымыслом (замыслом) даже и совместима (думаю, имеется в виду звукопись - прим. моё)». Об этом и я пыталась сказать в своём стихотворении «Голос»:
Читай меня… Читай меня, читай…
Согретый звук на языке катай,
на языке, связующем гортани.
Произнести –
не разумом постичь,
и свяжется, немыслимо почти,
Вселенная уместится в горстИ,
И ей - твоим дыханием расти,
гортанной и всеведущей печали…
Помню, как я внезапно «заболела» Пушкиным» в школьные годы: я без конца произносила его строки вслух. Не пытаясь их понять, не восхищаясь замысловатыми образами. Просто наслаждаясь звуками. И вот недавно встретила у В. Вейдле. Приведу отрывок целиком.
«Ты говорила: в день свиданья, под вечно-голубым небом, в тени олив, мы лобзанья любви вновь, мой друг, соединим». Напечатано в строку, трижды переставлены слова; этого совершенно достаточно, чтобы убить очарованье. Оно убито, потому что уничтожен звукосмысл. Остался обыкновенный словесный смысл, - что о нём скажешь? Не то ли, что сказал мне многолетний негласный законодатель французских литературных вкусов, любитель и знаток поэзии, Жан Полан? «Ваш Пушкин, да это Эжен Манюэль» ( Был такой поэт: его когда-то читали, но уже четверть века назад, когда это было сказано, продолжали читать разве что в пансионах для благородных девиц.) И в самом деле, ДАЖЕ В ПУШКИНСКИЕ ВРЕМЕНА, ВСЕ ЭТИ ЛОБЗАНИЯ ЛЮБВИ, дни свиданья, голубые небеса, как и берега отчизны, томления разлуки и гробовые урны БЫЛИ ГОТОВЫМИ ПОЭТИЗМАМИ, И ТОЛЬКО ( т.е. ШТАМПАМИ – прим. моё). В ПЕРЕВОДЕ, ОТ ВСЕГО СТИХОТВОРЕНИЯ, КАК И ОТ БОЛЬШИНСТВА ПУШКИНСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ, НИЧЕГО И НЕ МОЖЕТ ОСТАТЬСЯ, КРОМЕ БАНАЛЬНЕЙШИХ ОБЩИХ МЕСТ. Стоит, однако. хотя бы одной строке вернуть стиховое её достоинство…, чтобы стали ощутимы и действенны её «ни», «ив», «ви», «ли», «лю», «ло», и зазвучало бы волшебно: «В тени олив, любви лобзанья». (3, с.267).
Вот почему невозможен перевод на другой язык. который бы не искажал оригинала, возможно сотворчество одного поэта ( переводчика) с другим (написавшим оригинал), такое сотворчество может породить шедевр ( «Ундина» Жуковского).
Я не хочу сказать, что не нужны оригинальные метафоры, яркие образы, - но нельзя судить о подлинности поэзии только по их наличию или отсутствию. Нельзя сразу перечёркивать стихи, в которых встречаются так называемые штампы – привычные в поэтической речи выражения. Смотря в каком контексте они встречаются, как связаны с целым, и звуком, и смыслом. Помню, в воспоминаниях Л.К. Чуковской об А.А. Ахматовой есть рассказ о том, как складывалось стихотворение на смерть Б. Пастернака. Анна Андреевна вначале хотела употребить в нём «штамп» - вождь, замечая при этом: «Спасу прилагательным». Так что, не в самих штампах дело, а в том, становятся ли эти привычные выражения звуками, из которых строится симфония стихотворения. Становятся ли они для стиха единственными и неповторимыми словами и выражениями, переплетающимися своими звуками и смыслами, приобретающими при этом совершенно иное значение и звучание – создавая в итоге трепетный образ…
А, может быть, этого не происходит только в «отдельно взятом» восприятии того или иного читателя, не настроенном на музыку автора…


Литература:
1. Гарин И.И. Что такое философия?; Запад и Восток; Что такое истина? – М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2001. – 752 с.
2. Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. – С. – Петербург: «Искусство – СПБ», 1996. – 848 с.
3. Вейдле В.В. Эмбриология поэзии: Статьи по поэтике и теории искусства. – М.: Языки славянской культуры, 2002. – 456 с.