Вознесенский теряет голос. 2001печально наблюдать, как гаснут звезды. Возьмите хотя бы Женщину, которая поет, превратившуюся в мадам Брошкину! Это ли не яркий пример самопародии? — От Пугачевой устаешь. Она как пионервожатая. Уже не то. Но все равно в искусстве это крупный бегемот. Она немного подзадержалась. Плисецкая — то же самое. Но они остаются великими в своем жанре. — К вопросу о великих. Народный артист Золотухин не так давно сокрушался: в былые годы на Таганке постоянно бывали поэты, но ни Евтушенко, ни Вознесенский, никто не сказал, что есть Бродский, мол, почитайте, ребята... — За Евтушенко я не могу говорить, это его дела. У меня с Бродским отношения были сложные. Я любил его, когда он был на переходе отсюда за границу. У него живые стихи и в то же время такая английская холодность, и это соединение дало прекрасные вещи. Для меня он был одним из ленинградских поэтов. Соснора и Кушнер нравились больше. Безусловно, Бродский — прекрасный русский поэт, но это не моя чашка чая, как говорят англичане. Вообще, не принято советовать: ребята, почитайте кого-то. Все говорят: почитайте меня! Я думаю, что и Бродский не сказал бы ему: почитайте Вознесенского. — Кстати, в золотухинском дневнике за 68-й год есть такие строчки о вас: «Мы запоминаем каждую встречу с ним, ловим каждое слово. Мы обыватели, мы серость, волей чьей-то оказавшиеся рядом с явлением». В те годы вы ощущали себя явлением, гуру? — Мне Золотухин рассказывал, что, когда он где-то с Высоцким снимался и Володя писал свою «Баньку», они пытались разгадать мой код. Брали стихи и разбирали по косточкам. Пытались развинтить по частям. Я думаю, Володя многое взял от меня. Тот же обрыв строки... Это еще Юрий Петрович Любимов виноват. Когда он ставил Лермонтова, «Героя нашего времени», первый их неудачный спектакль, он сказал актерам: «Смотрите на Вознесенского! Он Лермонтов нашего времени». Я в жизни тихий человек, стараюсь быть тихим. Другое дело — на эстраде, там в меня как будто кто-то вселяется, я начинаю говорить другие вещи, становлюсь другим человеком. Тем самым гуру, что ли... — Свою личную жизнь вы держите за высоким забором. Даже из мемуарной книги мало что узнаешь. Это позиция? — Моя личная жизнь в стихах. — Но тогда читатель должен быть хорошим шифровальщиком! Тот же Евтушенко рассказал о себе все и даже больше, и прямым текстом. — Может быть, я в этом смысле — антиЕвтушенко? Но мне нечего скрывать. В конце 60-х в Лондоне вышла книга «Тайный любовный дневник Андрея Вознесенского». Его автор, как выяснилось позднее, был двойным агентом. Там больше о политике, чем о любви. Он делает мне в книжке всяческие комплименты. Заканчивалось это сочинение так: мол, какой-то съезд партии Вознесенский встретил лозунгом: «А на х...?!» — Вернемся к Бродскому. В одном из его стихов есть злая ирония на вас: «Известный местный кифаред, кипя // негодованьем, смело выступает // с призывом императора убрать // (на следующей строчке) с медных денег». Стихотворение «Уберите Ленина с денег!» вам постоянно ставят в упрек: экая отвага — с денег, вот если б из Мавзолея... — Я никогда его не печатал. Раньше не мог, теперь не хочу. Написано сто лет назад. Это не лучшие мои стихи. Но когда тот же Золотухин читал их в «Антимирах», что делалось в зале! Шквал аплодисментов! Ленин, несмотря на все его минусы, самая сильная личность XX века... Вы говорите: Бродский иронизировал, а меня тогда обвинял в диверсии весь Госбанк! Это серьезнее. — Представляю, если б Кремль последовал вашему совету! Всю денежную массу страны пришлось бы менять... — У Иосифа был очень сложный характер. Мы мало общались. Однажды, еще в России, Бродский позвонил мне, спросил какие-то формальные вещи. Может, ему просто скучно было... Мы встретились спустя несколько лет в Нью-Йорке. Он уже был известен, я тоже получил немножечко славы. Мы стояли в двух углах, окруженные водоворотом своих поклонников. Потом какая-то женщина меня вдруг вытолкнула: идите к нему. Я подошел. Мы пожали друг другу руки и хотели разойтись, но какой-то актерской своей смекалкой поняли, что эти люди хотят, чтобы мы ссорились, ругались, были гладиаторами. И мы, наоборот, стали длить наш разговор, болтали о пустяках — какая погода сегодня. Стояли, мирно разговаривали, и тогда нас стали друг от друга оттягивать. И Бродский говорит: «Приходите завтра ко мне, кофе попьем». Я пришел. Он был мил: «Вы пьете кофе?» Я кофе не пил, но ответил: да! — Почему? — А я хотел, чтобы он мне сам его приготовил. Мы говорили об Ахматовой, о Мандельштаме. Потом смотрю: что-то ворочается. Кот! Как его зовут? «Миссисипи. В имени кошки должна быть буква «с», — ответил Бродский. Я спрашиваю: «А почему тогда не СССР?» — «Там «р» мешает. А у вас есть кошка?» У меня был Кус-кус, который однажды залез на сосну, вопил, и его не могли снять ни алкаши, которым я деньги давал, ни пожарники. И я решил спилить это дерево. Кус-кус остался жив, а я все боялся, что утром придет Литфонд и спросит: кто спилил дерево? Но русские умельцы ночью его украли... И услышав Кус-кус, Бродский заметил: «О, это арабские рестораны, это Египет, это мистика, прекрасно!» Он подарил мне книжку. Минут через сорок я уехал... Я знал, что Бродский меня где-то царапал... — Ха-ха, царапал! В 1983 году, в интервью парижской газете «Русская мысль» (я все-таки готовился к нашему разговору, выписки тут себе кое-какие сделал), он сказал про вас: «Это человек, строчки которого обладают совершенно уникальной способностью вызывать физиологическую реакцию тошноты... И когда в языке производятся манипуляции такого сорта, как у Вознесенского, это для меня хуже всякого богохульства». — Ну что ж... А я никогда не трогал его. Потому что считал, это непорядочно, он в эмиграции. Потом он просто хороший поэт. Я не знаю, зачем тогда ему надо было со мной встречаться?.. Я думаю, это мальчишеская ревность. — Правда, что вас рассматривали на Нобелевскую премию? — Меня два раза выдвигал Элитис, был такой греческий поэт, нобелевский лауреат. Когда об этом узнала одна моя лондонская знакомая, она удивилась: «Андрей, неужели ты примешь эту премию?!» И я понял, что есть западные интеллектуалы, такие, как Сартр, понимающие, что за премией стоят политиканы. Я никогда не предпринимал никаких шагов, чтобы ее получить. Это судьба должна за тебя делать. — Нет, конечно, нет. — Она нужна вам как сертификат на бессмертие или денежное пособие? Вопрос финансов — очень нескромный, совковый, но на что вы сейчас живете, ведь пенсии и гонорары — курам на смех? — Я до сих пор не получаю никакой пенсии, просто по небрежности — не оформил документы. На что я живу? Продаю свои рисунки. «Миллион алых роз» кормит, японцы присылают за него хорошие деньги, другие песни. «Голубые, как яйца дрозда» — слышали? «Юнона» немножко кормит. Если раньше я издавал книгу и мог жить на нее целый год, сегодня нет... Бог посылает деньги. Мне не очень много надо. У меня привычка жить скромно. Я не нарочно — у меня не получается быть богатым. Может быть, в другом состоянии Бог перестал бы мне посылать вдохновение. Нормально живу, как и должен жить интеллигент... Этой весной я летал в Дельфы, где впервые проходил Международный день поэзии. В Шереметьеве, в Duty Free, говорю девушке: «Продайте мне часы дешевые, чтоб можно было выкинуть сразу». И вдруг незнакомый человек, он стоял сзади, спрашивает: «Андрей Вознесенский?» — «Да, я». — «У меня есть для вас часы». Вынимает коробочку и дарит. Часы «Картье». — Да. Потом я оказался в Нью-Йорке, и знающие люди сказали, что часы стоят шесть тысяч долларов. Я хотел их вернуть, он, конечно, не взял. — Вот так и рождаются легенды! Алла Демидова утверждала, что посмертная слава сильна, если миф создается еще при жизни, и приводила в пример Высоцкого... — Миф слагается помимо тебя. По-моему, создать рукотворно его невозможно. Должны небесные силы в этом участвовать. Высоцкий в жизни был скромный, застенчивый. Однажды Любомир Левчев... вы знаете такого? — Когда-то читал. Болгарский поэт. — Он приехал и сказал мне: хочу познакомиться с Высоцким! И вот последний вечер в Москве, проводы, и Левчев стал скандалить: почему ты не позвал Высоцкого? Я говорю: вот Высоцкий, рядом с тобой. «Это он-то? Тихий такой, маленький человек?» — Если бы Высоцкий не умер двадцать один год назад, он бы сейчас жил в Париже? — Нет. Ну, как бы он мог жить в Париже, когда ему негде там выступать? Ему каждый вечер надо было где-то петь. Он не мог уехать. Я думаю, он на Афгане бы поднялся снова, на Чечне. Ему нужна была злободневность. Часть вещей его уходит, но это великий человек. Безразмерный талант у него был. Все говорили, даже на похоронах: бард, бард. Я первый сказал, что он поэт. — По-моему, место поэтов сегодня заняли рок-музыканты? — Даже Земфира — это прежде всего поэзия. В этом беда нашего рока и в это же время его плюс. На Западе он не проходит — мелодия не сильна, но тексты... — А вам нравится Земфира? — Очень нравится. Непонятно, откуда у нее это все? Она крепкая девочка. Работает метафорами. — Вы знакомы? — Не хочу с ней знакомиться. Боюсь. — Боитесь разочароваться? — Разрушить ауру. У нее хорошие стихи. Ее скандальная строчка «У тебя СПИД, а значит, мы умрем» — это слоган целого поколения. — Бродский в интервью последних лет постоянно повторял, что в России есть масса новых замечательных, одаренных поэтов. Евтушенко же в своих интервью упорно говорит, что ничего нового и хорошего нет, одно «бродскоголосье». Ваше мнение? — Я, конечно, за Бродского. Сегодня любой молодой поэт выше на голову многих поэтов моего поколения, потому что — культура. В наше время, если ты знал Цветаеву, ты уже человек. Но сейчас не время звезд. Нет прожектора на молодых. Я пытаюсь сделать провокацию — то одного подсунуть публике, то другого. Это из эгоизма — одному нельзя быть... © Copyright: Михаил Просперо, 2023.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
