Имя на поэтической поверке. Зиновий Вальшонок

       « Влюбитесь заново в жену»

Влюбитесь заново в жену
Как в ту, что в юности осталась,
И не вменяйте ей в вину
Её печальную усталость…
Совместных лет нелёгкий груз,
Как пламя отсырелой спички,
Таит в себе подмену чувств
Чадящим огоньком привычки.
Какие бы тени не легли,
Смиряясь, потакать не нужно
Перерождению любви
В бесстрастие семейной дружбы.
Зачем, инерцию клеймя,
Но с равнодушием свыкаясь,
Быть параллельными двумя,
Страстями не пересекаясь?
В глаза, улыбку, седину
Вглядитесь, нежность не скрывая.
Как бы впервые открывая,
Влюбитесь заново в жену.

  В «Литературной газете» №9 от 12 марта 2024 года, есть поздравление известному поэту Зиновию Михайловичу Вальшонок с круглой датой! 90 лет!

  В поздравлении отмечено: «Зиновий Вальшонок – автор более 50 книг стихов и прозы, двух мемуарных романов, семитомного собрания сочинений.

Он член Союза писателей Москвы, лауреат литературных премий имени Бориса Пастернака и «Золотой телёнок», награждён почётной именной медалью имени Марины Цветаевой «За совестливый талант и гражданское благородство!»

«Как ребёнка, пестуем под сердцем, вещее младенчество строки», - написал Зиновий Вальшонок о непростом ремесле поэта, и едва ли скажешь точнее и глубже.

  Зиновий Михайлович Вальшонок родился в Харькове 6 марта 1934 года. Родители инженеры, всю жизнь проработавшие на Харьковском тракторном заводе.

  В годы Великой Отечественной войны, Зиновий, вместе с семьёй был эвакуирован в город Рубцовск, Алтайского края.

  После войны, в 1951 году, окончил в Харькове 104-ю среднюю школу с медалью. Учился на филологическом факультете Харьковского государственного университета и в 1956 году получил диплом с отличием.

  Работал учителем русского языка и литературы, корреспондентом телевидения, редактором в Доме народного творчества.

  Первые стихи Зиновий Михайловича были опубликованы Александром Твардовским в журнале «Новый мир» в 1962 году.

  Первая книга стихов вышла в Харькове в 1964 году. В Союз писателей принят в 1969 году.

  Однако в пору идеологических заморозков, притеснений по национальному признаку, в 1970 году, произведения поэта были подвергнуты резкой и несправедливой критики, набор его очередного сборника был рассыпан и почти целое десятилетие книги его не издавались.

  В 1976 году Зиновий Вальшонок переехал в Москву. В творческой судьбе поэта принимали участие известные деятели литературы: Арсений Тарковский, Павел Антокольский, Давид Самойлов, Борис Чичибабин, в разные годы поддерживающие душевным словом и дружеской перепиской, Степан Щипачёв, давший рекомендацию в Союз писателей.

  Из письма в приёмную комиссию СП, от Степана Щипачёва:

«Зиновия Михайлович Вальшонок, безусловно, одарённый поэт, и я охотно рекомендую его в члены Союза писателей, хотя на рекомендации подобного рода я и не очень щедр».
18.12.1965 года.
Степан Щипачёв.

  Зиновий Вальшонок – яркий и самобытный поэт, автор трёх десятков поэтических книг, однотомника избранной лирики «Залив Терпения», двухтомника стихов и прозы «Личное пространство», сборника литературных пародий «Интербабушка», мемуарного романа «Дом слова», собрания сочинений в пяти томах «Исповедальный путь».

  Произведения поэта выходили в свет в издательствах «Советский писатель», «Художественная литература», «Молодая гвардия», «Современник», «Советская Россия» и других, широко публиковались в журналах и газетах на Родине и за рубежом, переведены на многие иностранные языки. Зиновий Михайлович трижды становился  лауреатом Всероссийских конкурсов поэзии.

  В 1997 году, я участвовал в литературном  московском конкурсе, и за стихотворение «Золотое правило», получил грамоту, в которой сказано:

       Уважаемый Лев Давидович!
По результатам читательского конкурса и на основании решения конкурсной комиссии Московского содружества литераторов Вам, занявшему призовое место по оценке произведений литературного сборника «Диво» (издание Московского содружества литераторов, Москва,1996 г.) вручается настоящая Грамота и ценный подарок – книга «Закон случайных чисел».

  Это оригинальная антология мировой поэзии, издание которой приурочено к 850-летию (издательство «Путь», Москва, 1997г.)
Желаем Вам успехов и большого личного счастья.
Председатель конкурсной комиссии – Эрлен Вакк.
Директор-распорядитель – Геннадий Чернавских
20 декабря1997 г. Г. Москва.

  Так вот в этой антологии поэзии, тираж всего 600 экземпляров, находятся произведения 155 поэтов мира, и есть на законном основании, три стихотворения замечательного российского поэта Зиновия Михайловича Вальшонка: «Талант и совесть неразъединимы…», «Во многия мудрости много печали…», и «Пуночка».

  Известный поэт Борис Чичибабин, земляк по Харькову и духовный наставник Зиновия Вальшонка, писал в предисловии к его пятитомнику:

«Мне кажется, высшей оценкой поэта и лучшей похвалой ему является чувство, когда прочитав стихи, жалеешь, что не ты их написал».

  К примеру, кто знал поэта-фронтовика Арсения Александровича Тарковского, увидит его совершенно живым перед собой, вникая в стихотворения Зиновия Михайловича о замечательном поэте и человеке:

«Тарковский читает стихи
торжественно и глуховато.
Пред силой своих же стихий
Он выглядит чуть виновато.

Тарковский читает стихи.
Мы слушаем в призрачных позах.
И вещие губы сухи,
и палка – провидческий посох.

В потресканном зеркале лба
Душа отражается, мучась,
возвысив до слова Судьба
простое понятие – участь.

Становится Крестным путём
Простая земная дорога.
Наверно, и вправду – в своём
Отечестве нету пророка.

  Поэзия Зиновия Михайловича Вальшонка, жизнелюбива. И это при том, что она не просто лишена какого-либо бодрячества, скрываемого под маской оптимизма.

  Она во многом драматична, а порой звучат в ней и обострённо трагедийные интонации, как в стихотворениях «Дробицкий яр» и «Памяти Марины Цветаевой».

  Увы, в нашем столетии политики натворили много такого, что крепко отравляет радость земного бытия.

И недаром, в своём четверостишии, поэт, с горечью замечает:

 «Настала время торгаша,
Златой телец подмял пророка.
Поэт хрупкая душа
Беспомощна и одинока».

Из поэтического наследия Зиновия Вальшонка.

       «Мы – шестидесятники»

Да, мы – шестидесятники,
надежды переброд,
прорабы и десятники
очнувшихся свобод.
Поэты, математики,
толкавшие прогресс.
Очкарики, романтики,
метатели словес.
Растили бунт на кухне мы,
крушители химер.
Увы, они не рухнули
от наших полумер.
Нас охватила оторопь
и нас подмяла власть,
когда святая «оттепель»
на взлёте пресеклась.
За наши неумения,
за то, что нрав обмяк,
швыряет в нас камения
бедовый молодняк.
Так, по Господней милости
подросшие, щенки
вонзают в грудь кормилицы
окрепшие клыки.
Мы шли, чтоб стать мессиями,
не потеряв лица,
да только не осилили
работу до конца.
Сломить шестидесятники
эпоху не смогли.
Грядущего десантники
подбитые с земли.

       «Ностальгия по Сталину»

Вас жжёт тоска по Сталину
с казарменным покоем,
с порядочком, поставленным
железною рукою.

Вам не хватает Цезаря,
что всё решает сверху,
и бдительного цензора,
чтоб души сдать на сверку.

Вы истерично плачете
по дням с тотальным сыском,
по росписи палаческой
в конце расстрельных списков.

Тоскуете по качеству
Юстиции разгульной,
Повальному стукачеству
И клевете огульной.

По рьвенью соловецкому
энкавэдэшной банды,
по запаху мертвецкому
гулаговской баланды.

Вы славите торжественно
Вождя, прощая беды,
Забыв, какими жертвами
Оплачена Победа.

Мечтаете за чарками,
свободных дух охаяв,
вы о стране с овчарками
и сворой вертухаев.

Уводит время в сторону
от ужаса сквозного,
где тени «чёрных воронов»
и крик звонка дверного.

Но дышит твердь росистая
недавней катастрофой,
прослывшей всероссийскою
кромешною Голгофой.

Нет, племя бездуховное
Не слышит опыт века.
Беспамятство греховное
Затмило стоны века.

Страсть рабства осязаема,
и вознесён рабами
мираж – сапог Хозяина,
чтоб к ним припасть губами.

Неужто вы соскучились
по первобытным страхам,
по праву в яме скученной
истлеть безвестным прахом?..

       «Три Бориса»

Грустные ромашки, хвощ да лопухи.
Тяпнем по рюмашке, заведём стихи.
В тайне полумрака здесь, за гаражом,
свечку Пастернака мысленно зажжём.
И скорбящий Слуцкий, как родных людей,
помянёт по-русски рыжих лошадей.
Чичибабин, взором прост и не мастит,
горстью помидоров красных угостит.
Клевер да сурепка, плющ да лебеда.
Век стегал их крепко, дар секла беда.
Тот сдыхал в опале, этот гнил в тюрьме.
Цензоры не спали, бдел стукач во тьме.
В мире барбарисов, хмеля да крапив
судьбы трёх Борисов горькой окропим.
И читать до третьих будем петухов
Можно ль жить на свете без таких стихов?..

       «В защиту барда»

Не знаю я, кто это выдумал,
фанатик или лиходей –
лепить непогрешимых идолов
из грешных, путаных людей.
Певца вчерашние гонители
сегодня делают святым.
А ведь ему в земной обители
противен был кадильный дым.
От поздних славословий, сладостных
унылый гул стоит в ушах.
Увы, от наделенья святости
до святотатства – только шаг.
Когда иконами разменными
навешен бард на все углы,
пыл поклонения безмерного –
лишь продолжения хулы.
О, эти копии несметные!
Не отразят людской любви
обронзовение посмертное
Судьбы на хрипе и крови.

       «Стена Плача»

Добра и Зла фатальный спор
к векам причастен.
Мир не украшен до сих пор
Стеною Счастья.
Зато другая есть стена:
страданья пряча,
зовётся сумрачно она
Стеною Плача.
В ней души вещие вопят
всех, павших где-то:
кто был фашистами распят
в Варшавском гетто.
Кого погромщика кулак
сразил ударом,
кого завшивленный барак
приплющил к нарам.
Кто стал горою из волос,
очков и трубок,
кого в безвестие унёс
чад душегубок.
Кто под прицелом палачей
пал в Бабьем Яре,
кто в топках дьявольских печей
стал горстью гари.
Витает тот прогорклый дым
вблизи Голгофы,
передавая молодым
боль катастрофы.
Записки пасынков судьбы
торчат убого
в щелях стены, неся мольбы
и просьбы к Богу.
Моей молитвы хриплый звук
наполнен горем:
«Избавь, Господи, от мук
сердца изгоев.
Они, творцы священных книг,
всегда гонимы.
Бредёт надежа – мимо них,
и радость - мимо.
Так выметай, как сор метлой
дух Агасфера!»
О, сколько стен распалось в прах,
а этот камень
на тихой скорби и слезах стоит веками.
Таится в трещинах беда,
от слёз незряча.
Неужто будет мир всегда
Стеною Плача?
Средь обескровленных эпох
земной юдоли
вмурован в стену вечный вздох
библейской боли.

       «Дробицкий яр»*

Увалы Дробицкого яра
огнём осеннего пожара
испепеляюще горят.
В траве и ветках дикой груши
Парят расстрелянные души,
Горюют, молятся, скорбят.
Вот этот кустик цветы меди
носил когда-то имя Мендель,
он был сапожник и трепач.
Тот одуванчик на полянке
никто иной, как ребе Янкель,
весёлый харьковский скрипач.
В ромашке – призрак человека:
библиотекарши Ревекки
вдыхает солнечную пыль.
А там, в круженье листьев прелых,
танцует вечный танец «Фрейлехс»
босая девочка Рахиль.
«Жи-ды!..» - предатели орали,
когда толпу фашисты гнали
сюда, за тракторный завод.
Людей в евреях отрицая,
толкали в яму полицаи
калек, и старцев, и сирот.
Как вещий символ катастрофы,
мать восходила на Голгофу,
собой прикрывши малыша.
Хор автоматов монотонно
Отпел библейскую Мадонну,
Мольбы и выкрики глуша.
Я – тот малыш. И невидимкой
лежу с убитыми в обнимку
в том окровавленном яру.
С презрительной нашивкой «юде»
среди затравленного люда.
Я – мёртв… И дважды не умру.
Давным-давно всё это было…
Но черносотенного пыла
не охладили реки слёз.
Не жаль погромщикам усилий,
чтоб в старом эйхмановском стиле
еврейский разрешить вопрос.
На склоне Дробицкого яра
от оружейного угара
ещё туманится роса.
И тридцать тысяч монолитно,
Как поминальную молитву,
Возносят к небу голоса.

*Дробицкой яр.
17 января 1942 года в Дробницком яру, на дальней окраине Харькова, была расстреляна последняя партия узников гетто, расположенного в бараках тракторного и станкостроительного заводов.

  Облавы на скрывшихся евреев продолжались, и жители областного центра делали выбор между единичным спасением людей и массовым доносительством на них, за вознаграждение от оккупантов.

  По переписи 1939 года, в Харькове проживало 833 тысячи человек, из которых 130 250 (15,6%) – составляли евреи.

         ***

«Мне помогают жить слова
и впасть в отчаянье мешают.
Когда в тревоге голова,
они как люди утешают.
Свою спасительную роль
Играют честно и без страха.
И могут снять любую боль,
как жест тибетского монаха.
Им чужды выспренность и ложь,
лишь Истина – для них святое.
Постмодернистский выпендрёж
несовместим с их простотою.
Для моды не беря в залог
злой эпатаж блатного флёра,
они трагичный монолог
судьбе диктуют без суфлёра.
И сердце до таких высот
возносят к Божьему покою,
что можно, кажется, вот-вот
потрогать ангела рукою.
В них – благодать и забытьё
Души средь жизни оголтелой.
А ржавой фальши остриё –
как гвоздь, что вбит в Христово тело.

       «Памяти Марины Цветаевой»

Мятежная чёлка. Горячечный лоб.
Беспечность профессорской дочки отринув,
восходит струна цепенящий озноб,
где гордость Марины и горечь Марины.
Поэты – не баловни сытой судьбы,
им, кроме любви, не н изведать избытка.
О, годы печали и тщетной борьбы,
бессонных ночей вдохновенная пытка.
Здоровьем и кровью брала за постой
отчаянной жизни твоей нескладуха.
Но кто умудрён воевать с нищетой
Навзрыдностью строф и безмерностью духа.
Тебя удостоило время сполна
уделом затворницы и пилигрима.
В Париже и Праге на все времена –
жилище Марины, глазища Марины.

Когда в эмигрантских углах без гроша
беззвучно мытарила и голосила,
одною мечтой исцелялась душа,
и эта мечта называлась – Россия.
Не знала вещунья твоя – бузина,
что в сердце творца сумасшедших мистерий
войдут одиночество, скорбь и война,
и дальних утраты, и близких потери.
Елабуга. Веры последняя грань.
Тебя ли винить, что с собой сотворила,
Петлёй безысходной опутав гортань,
Где слово Марины и слёзы Марины?

Не мечены мемориальной доской
Твои Мерзляковский, Покровский, Трёхпрудный.
Московского неба гранитный покой
стоит пантеоном судьбы многотрудной.
Над бровью пророков – святое тавро.
А кто же их жаловал от сотворенья?
Но не от того ль прожигает нутро
одышка строки и неистовство зренья?
Я правдой и совестью не погрешу,
Твой голос своим называя мерилом.
Весь век в глубине сокровенной ношу
И волю Марины и боли Марины.

       «Пуночка»*

Пуночка, пуночка, странная птица,
дорог тебе заполярный покой.
Как ты живёшь в этой белой гробнице
там, где и пищи-то нет никакой?
Что тебя радует в дали  безлюдной
там, где озябшая меркнет звезда?
Я понимаю ведь, как это трудно –
Жить в отчуждённой холодности льда.
Я понимаю, как это опасно –
верить зловещей арктической мгле,
не поддаваясь приманкам соблазна
лучшее место найти на земле.
Где есть страны, подобные раю:
Пальмы и корма обилье вокруг.
Только, верна аскетичному краю,
ты не спешишь, как другие на юг.
Видимо есть притяженье сильнее
страха бескормиц и стылых невзгод.
Дай я в ладонях тебя обогрею,
смелый воробышек мёрзлых широт.

*Пуночка – вид птиц семейства подорожниковых. Длина птицы составляет 15-20 см., масса 30-50 грамм. Пуночка также  - имеет названия: снежный подорожник, арктический воробей, полярный воробей. Кругополярная птица.

Сложением пуночка напоминает воробья, но выглядит более крупной, коренастой и большеголовой. Окраска взрослых особей пуночки белая, (или бело-рыжая) с чёрным.
Молодые птицы дымчато-серые, с размытыми пестринами и чёрно-белым рисунком на крыльях и хвоста.

Пуночка гнездится в тундре и на арктических побережьях Северного полушария, включая Исландию, Шпицберген, Землю Франца-Иосифа, северные части Новой Земли и Северной Земли.

        "Похороны учителя"

В школе окрестили Радикалом
за привычку к точности его.
"Главное  - порядок!" - изрекал он
и по-волжски нажимал на "о"
О добре твердил и бескорыстье
между теорем и аксиом.
И, не видя связи этих истин,
мы его считали чудаком.
Но, вникая в души, как в тетрадки,
средь математических начал
он не просто нам любовь к порядку,
высшую порядочность внушал.
На школярском шумном перевале
мы. переходя из класса в класс,
по-ребячьи не осознавали,
кем он был для каждого из нас.
Лишь когда проклятые лопаты
звякнули в кладбищенской тиши,
ощутили терпкий вкус утраты
и осиротелости души.
Снег ложился робко на ограды,
словно извинения просил:
"Понимаешь, это непорядок,
но исправить - выше наших сил..."
Он парил светло и незаметно,
как прозрачный поминальный дым.
И склонялась плакальщицей ветка
над знакомым ёжиком седым.
И казалось, снега первозданность,
чуть подплавив на его лице,
возле губ витала благодарность,
что за столько лет собрались все...


         ***

Я смолоду был буен и горяч.
Несдержанностью собственной измучась,
так горевал в минуты неудач,
как будто в них  решалась жизни участь.

Парила ночь беззвёздно и темно,
и был я у отчаянья на грани...
Но вдруг судьба швыряла мне в окно
удачу, словно веточку герани.

Тогда опять вразнос от счастья шёл,
резвясь, как пьяный гость на новоселье.
Но камни бедствий падали на стол
как раз в разгар беспечного веселья.

И я постиг завет, который мать
пыталась мне внушить ещё вначале:
в час радости не слишком ликовать
и горевать не очень в час печали.