Ретроспективы, вып. 6 29. 12. 2023

РЕТРоСПЕКТиВЫ - интернет-издание по литературным вечерам, проводимым в ЕОЦ, ул. Рубинштейна, 3. Ведущий - Борис Григорин. Выступал там 8 ноября 2022 г. Выпускающий редактор П. Храпкин. Выставляется в Телеграм-канале и В Контакте.

Содержание:

Михаил Окунь - биография.
Анастасия Андреева. Трилистники вневременья
(Михаил Окунь. 33 трилистника. Стихи.–Гельзенкирхен: Edita Gelsen, 2016.–70 с.)
Цитаты из рецензий.
Стихи 2019 - 2023 гг.
Миниатюры о писателях
Ссылки
Борис Григорин."Пусть будет всё как есть..." Обзор


Михаил Окунь – Биография

Родился 18 апреля 1951 г. в Ленинграде. Окончил ЛЭТИ им. В.И.Ульянова (Ленина). Работал инженером, литературным консультантом в Ленинградской писательской организации СП СССР, редактором в газетах и в издательствах. Автор десяти сборников стихов, трех книг прозы, сборника стихов для детей, а также публикаций в различных изданиях России, Германии, США, Финляндии, Бельгии, Украины. Лауреат ряда литературных премий, в т.ч. журналов «Урал» (2006), «Звезда» (2019), «Лучшая книга года – 2010» (Берлин, 2011). Член СП СССР (1991).

Анастасия Андреева. Трилистники вневременья
(Михаил Окунь. 33 трилистника. Стихи.–Гельзенкирхен: Edita Gelsen, 2016.–70 с.)

В новой поэтической книге Михаила Окуня представлены стихотворения разных лет, объединенные в тематические трехчастные циклы – трилистники. Эта форма, прежде всего, у нас ассоциируется с Иннокентием Анненским, с «Кипарисовым ларцом» и 20 трилистниками, туда вошедшими. Но можно вспомнить и «Трилистник московский» Ахматовой, и «Трилистник» Бальмонта («Будем как Солнце»), и альманах «Трилистник», вышедший в 1922 году, где были опубликованы стихи Волошина, Мандельштама, Пастернака, Эренбурга и др. Можно даже вспомнить о том, что в 1918 году в Москве некоторое время существовало литературное кафе «Трилистник» (где выступали Бальмонт, Ходасевич, Вертинский и др.). Почему – трилистник? Магическое число три, Троица, число три у Данте, клевер святого Патрика, три лепестка одного цветка, разделенное, но единое… В книге Окуня – 33 трилистника (опять же, перекличка с архитектоникой «Божественной комедии»). Эти две тройки замыкают и сами трилистники в единый, целостный текст, в мир поэта, созданный им в пространстве слов и звучаний.
Стихи Окуня удивительно реальны, в них нет вымысла – просто не нужен, потому что если рассмотреть внимательно имеющийся на час сей фрагмент пространства – можно найти любой сюжет, любых персонажей, любые краски и метафоры. И описываемое пространство (о времени скажу ниже) в стихах Окуня – настолько точно и в деталях подмечено, что становится ощутимо видимым. Созданный поэтом образ вызывает ассоциацию, воспоминание у читателя, иногда из каких-то невообразимых глубин, дарит бесценное, – и тогда не только видишь – но и чувствуешь, проживаешь стихотворение. При этом мир Окуня – очень личный, очень субъективный – и как раз этим такой родной. Мы не встретим в стихах ни воспеваний, ни восхищений, или это восхищение будет сразу приглушено, приземлено, как взгляд, поднятый к небу и опущенный к самой земле – проводит линию, размечает шкалу от одной бесконечности до другой. Как в этом стихотворении:
Какой закат висит над Ленинградом!..
На кухне мальчик, замерев без слов,
Стоит и смотрит восхищенным взглядом
На абрис башни у Пяти углов.
Пусть жизнь короткая – но ведь умрем не сразу!
Еще отец уходит «по делам»,
Еще Разъезжая укрыта диабазом,
Еще не выслан инвалид на Валаам…
 Петербург, который описывает поэт – это не город с парадного входа для туристов, это закутки и закоулки, это его подноготная, это навеки Петербург Достоевского, Блока, Белого; где среди персонажей встречаются и пациенты «скворечника» (о, почти забытое слово!), и проститутки («Трилистник с проститутками»), алкаши («Трилистник с алкашами»), маргиналы («Трилистник с маргиналами»), старики («Трилистник со стариками»), рыбаки («Трилистник с рыбаками») и другие колоритные жители «знакомого до слез» Петрополя. Это, конечно же, вокзал («Вокзальный трилистник»), – место символичное, мучительное для русских поэтов. Вспомним «Тоску вокзала» Анненского («Трилистник вагона») (и ведь он умер на ступеньках Царскосельского вокзала. Помните, как он сравнивает вагоны с гробами в последнем стихотворении этого трилистника?..), или описание вокзала у Введенского («Ночь каменеет на мосту»), с его глухонемыми поездами и ревущими кондукторами – чем не ад, чем не описание той эпохи… У Окуня вокзал утрачивает эту зловещую планетарную символику надвигающейся катастрофы, к счастью (ведь, как известно, слово поэта – больше, чем слово), но не утрачивает знакомой всем тоски и тревоги, потерянности и необратимости часа расставания: «По вокзалу плутая с чемоданом в руке / И под мышкою – с хлебницей, / Купленной в универмаге, / Ощутишь себя вдруг в самой дикой тоске, / Будто обнаружив пропажу важной бумаги. // Так на русского странно влияет вокзал». Но жизнь, на мгновенье застывшая из-за томительного ожидания, скоро возьмет свое, скоро сменит кадр, оставив лишь фотокарточку в памяти: «Вокзалец – маленькое чудище / Под чешуею в лунном глянце. / …Всё это я припомню в будущем, / Забыв меж двух соседних станций».
Читая Окуня, как и всегда при чтении настоящей поэзии, явно слышишь его диалог с великими предшественниками. Этот диалог необходим, потому что именно он позволяет поддерживать насущную связь времен, прокладывает мост от одной эпохи или культуры к другой, противодействует неумолимо надвигающемуся хаосу.
Приведу пару примеров. Про Анненского уже говорила, вот еще, разве что, одна цитата из стихотворения «Кабинет стихотворца»: «И ночь его бессонная пройдет / С поэтом в спорах: "Можно петь, не мучась!"» – здесь речь идет о нерадивом стихотворце, получившем гору премий, но пишущем никудышные стихи – «детей мертворожденных», опять же отсылка к Анненскому, стихи – дети. Строки Окуня, конечно же, саркастические по отношению к этому стихоплету, это антитеза к «Старой шарманке» Анненского «Разве б петь, кружась, он перестал / Оттого, что петь нельзя, не мучась?..». А читая следующее произведение этого трилистника, про «поэзо-вечера», на ум приходит Лев Лосев (Вы что, какой там, к черту, фестиваль!). И диалог этот неслучаен, потому что только другой поэт может действительно понять, чего стоит рождение живых стихов.
 
Теперь несколько слов о таком же диалоге с Мандельштамом. Для примера – отрывок из стихотворения «Еда»: «Наша жизнь – крахмал да соя, / не жалей о том». Читаем у О. Мандельштама: «Все лишь бренди – шерри-бренди, – / Ангел мой». Размышлению над разницей этих двух мирочувствований можно посвятить целый исторический обзор. Или из «Трилистника со стариками»: «И мой недолгий век пройдет, / Но прежде, чем он канет, / Какая жизнь из темных вод / В глаза мне глянет?» у меня ассоциируется со строками стихотворения Мандельштама 1918 года «Сумерки свободы»: «В ком сердце есть, тот должен слышать, время, // Как твой корабль ко дну идёт». Цитируемое стихотворение Окуня написано в 1982 году, до конца эпохи осталось совсем ничего. У Мандельштама – масштаб всечеловеческий и конец времени – конец света, грядущий, – это именно всему конец, когда все обречены на смерть («землю»), за которую сами же заплатят «десять небес» (рай у Данте состоит из девяти сфер и божественного центра). У Окуня – этот же конец (смерть) времени – в образе старика, – вопрос жизни и смерти не вселенной, но одного человека. Но не каждый ли отдельный человек и есть вся вселенная?
 
Нужно отметить, что большинство стихов в книге связаны с Россией. Хотя поэт с 2002 года живет в Германии. Наверное, невозможно действительно расстаться с родиной, если, покинув ее, продолжаешь писать на родном языке. Можно жить в Европе (Америке, Австралии), но при этом метафизически продолжать жить в Питере (Москве, Новгороде, Вышнем Волочке). И чем дольше пребываешь на чужбине (пусть даже ставшей второй родиной, пусть даже любимой не меньше) – тем будто сильнее выкристаллизовывается, высвечивается «родная» родина, выстраивается в каком-то другом измерении, куда ни самолеты не летают, ни поезда не ходят, – становясь порою реальнее реальной. Тогда можно, порой, быть в двух местах одновременно (прямо как электрону в квантовой механике). Что мы и видим, читая «немецкие» стихи Окуня. Приведу одно полностью, потому что это из тех редких вещей, от которых и смешно, и больно, настолько ярко, эмоционально-насыщенно, неподражаемо оно написано:
Штутгарт
На город небо всею тушею
Легло, и солнце спит в загоне.
Бесплатный харч у кирхи кушают
Немецкие бомжи в законе.
Течет толпа огнеупорная,
Простые чувства, любо-мило!
И бабонька иссиня-черная
Свои услуги предложила.
Но я отшил ее, печальную,
Я шел и шел сквозь этот город,
Держа на каланчу вокзальную,
И холодок бежал за ворот…
Это из «Трилистника немецких городов», потом идет «Трилистник европейских городов» и «Альпийский трилистник» – очевидно, что все они написаны в эмиграции; а потом – временной скачок в 1985-й («Я видел озеро во сне», символику озера можно было бы разобрать отдельно), а дальше снова скачок – 2008 год. И важные, думаю, относящиеся ко всей поэзии Окуня, строки:
Полузабыты места дорогие,
Рябь на воде – словно дрожь.
Если увел Ты в пространства другие,
Что же обратно зовешь?
Это все к тому же, что на самом деле – для поэта эмиграция невозможна и немыслима. Можно перемещаться в пространстве внешнего мира, но это лишь еще больше привязывает нас к внутренней, заветной и, возможно, единственной родине, которой нет ни на одной карте, но без которой и этот внешний мир не реален по-настоящему.
Неудивительно, что книга заканчивается «Трилистником Ленинграда». Где заключительным аккордом идет стихотворение:
Ленинграду
Как время ни мычит, ни телится
В стране напрасного труда,
Как воздух пополам не делится,
Так я повязан навсегда
Железными слепыми узами
С тобой, с ночами без огня.
Твоя мучительная музыка,
Полупокойник, – для меня!
2008
Чем-то эта книга напомнила мне гениальную картину Дзиги Вертова «Человек с киноаппаратом», где на протяжении чуть более часа перед глазами ошеломленного зрителя стремительно разворачивается жизнь большого города. Никаких актеров, никакого сценария – сама жизнь и есть сценарист и актер. Кадры фильма, как и стихотворения в книге «33 трилистника» (!) – «куски ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ энергии…, сведенные на интервалах в аккумуляторное целое…» (Д. Вертов). А после просмотра кажется, что ты сам и был этим городом, внутри которого молниеносно случается все на свете, множество отдельных жизней и смертей. И тут что-то происходит со временем…
Так же и в книге Михаила Окуня со временем происходит что-то удивительное. Стихи охватывают разные эпохи и разные страны, как вы уже заметили. В один трилистник могут входить стихи и 89-го, 90-го и 2011 года. Например, из «Трилистника слабоумия» (стихи 1987, 1989, 2013 годов), мы попадаем в «Трилистник Римской империи» (стихи 2008, 2009, 2013 годов), одно из которых приведу ниже.
И тут возникает вопрос, а что для поэта время? Есть ли оно вообще – «Какое, милые, у нас / тысячелетье на дворе?» (Пастернак). Или время – это лишь верстовые столбы, и поэт сам решает в каком направлении двигаться, в Помптинские болота до н.э., или на Фонтанку 60-х? И то, и другое – уже кануло в Лету, и только поэзии под силу вернуть нам «в пыль обращенное», утраченное навеки в этой реальности, но возрождаемое силой искусства в какой-то иной, которую можно лишь чувствовать, видеть внутренним взором и где на самом деле и есть наш дом.
***
«…Тыщу талантов пожертвовал на осушенье Помптинских болот,
И приказал отвести близлежащие реки…»
Что там, историк, за век до н.э., что за год?
Где эти в пыль обращенные римляне-греки?
Да и плевать на них! Сам-то в какой непосильной борьбе
Так изнемог?
Где мой город и промельк тот летний?! –
Через Фонтанку, по Зодчего Росси, спешу я к тебе –
Юный, красивый, семнадцатилетний…
Мы покидаем родные места, но мы их не покидаем, мы взрослеем, стареем, умираем – но на самом деле остаемся семнадцатилетними и в тридцать, и в пятьдесят, и в восемьдесят, – мы не умираем, при том что смерть – есть (возрождения без нее не бывает). Мы и есть те римляне-греки, каждый из нас – целый мир и все времена и эпохи. Мы движемся от одной бесконечности к другой. И чтобы хоть что-то понять о том, где мы и кто мы сейчас, нужно на мгновение сойти с привычной орбиты, посмотреть на себя и свое с высоты птичьего полета, или нырнуть с головой в озеро, или умчаться на машине времени нашей памяти в прошлое, или прочитать стихотворение и обрести утраченное (в этой ли, прошлой жизни). В книге Михаила Окуня мы проходим сквозь зеркально вневременные трилистники-темы, сквозь города и вехи, ставшие сверхреальностью, и, вспоминая себя и свое как бы со стороны, добавляем фрагмент в обретаемую нами (всю жизнь) мозаику самих себя – разделенное, но единое. Как возможность двигаться дальше.

Опубликовано в журнале "Волга"№7, 2016

---------------------------------------------------------

Михаил Окунь не нуждается во «всеевропейской известности», он не кричит о крайностях и не приделывает своему Пегасу маргинальные рога. Этот поэт говорит о том, как ничего, по сути, не происходит, о том, что он не умер и что он один (не одинок, а один). Нет здесь никакой «молодости», которая что-то там «бросала» кому-то «на кронштадтский лед». Здесь есть «Ведь невозможно жить без сердца, / А вот поди же ты – живу». Это и семантический, и чисто поэтический парадокс, когда вот так.
Евгений ИZ. Интернет-журнал ТОПОС, 25.06.2004.

Михаил Окунь – один из немногих современных поэтов, которые не чураются корявости, шершавости и даже грязи окружающей жизни, делая из всего этого чистую и высокую поэзию.
Валерий Попов. Сб. «Чужеродное тело», 2007, 4-я с. обложки.

Михаил Окунь – поэт, остро переживающий бесследность – поэзии, жизни, отдельного человека, поэтического поколения…
А. Кузнецова о сб. «Чужеродное тело», 2007. Знамя, 6 – 2007.

«Я сны не отличал от прозы», – написал Михаил Окунь в одном из своих стихотворений. Но это сны с открытыми глазами, когда лишь недолгое, но яркое осознание фиксирует реальность и снова отпускает ее в родимый мрак повседневности.
О. Рогов. Сны с открытыми глазами. Рецензия на сб. прозы «Ураган Фомич», 2008. Волга, 3 – 2008.

Стихи Михаила Окуня – подлинные, живые, дышащие в нашем времени.
А. Леонтьев. Мучительная музыка. LiteraruS (Хельсинки), 3 – 2011.

Двойник поэта отчетливо осознает, что несет ответственность за все совершенное, и не хочет объяснять свои ошибки «обстоятельствами». Он постоянно оглядывается назад, постигая себя в прошедшей жизни. Так уж устроен человек, что всегда переживает тревогу, отчаяние, отчуждение от самого себя…
С. Слепухин. Рецензия на сб. «Средь химер», 2011. Зинзивер, 10 – 2011.

Тут уж не до позы, не до красивостей, не до заботы о «мастерстве»; каждое стихотворение – словно свободный вдох – и свободный выдох, – при полной невозможности многоговорения. Чтобы высказаться, Михаилу Окуню достаточно, как правило, восьми – шестнадцати строк; продолжать нет необходимости, нет смысла: иначе пойдет уже «сочинительство». Стихотворения-реплики Окуня – нашедшая единственно нужные слова мысль, – мысль, не требующая развития, – в противном случае ей бы грозило быть облаченной в одежду банальности.
Э. Сокольский. Рецензия на сб. «Средь химер», 2011. Дети Ра, 1 – 2012.

В рассказах Михаила Окуня, объединённых названием «Каждый третий», если и возникает образ Германии, то это не более чем пейзаж за окном. Реален и зрим Ленинград-Петербург, родной город, где и разворачивается большинство историй.
Л. Кучанская. 1+1=1. Рецензия на сб. прозы «Каждый третий». LiteraruS (Хельсинки), 1 – 2018.

Этот автор задает своего рода загадку: насколько возможно быть трезвомыслящим, беспощадным, иногда циничным – и в то же время тянуть лирическую ноту? Осознавать всю бессмысленность ремесла, предполагающего складывания слова в столбик и в рифму – и одновременно продолжать этим заниматься.
В этой связи высказывания о собратьях по перу, зачастую едкие и язвительные, выглядят абсолютно органично. Ну, не особо почитает наш автор нынешних поэтов, и они, надо сказать, зачастую того заслуживают.
В. Шпаков. Не умея радоваться жизни… Рецензия на сб. «Февральская вода», 2018. LiteraruS (Хельсинки), 3 – 2018.

Стихи 2019 – 2023 гг.

РОМАНС

Я пел без голоса и слуха
На лавке у подъезда сидя,
И проходившая старуха
Заслушалась, меня завидя.

Стояло наконец-то лето
На берегах реки Невы.
Стихи забытого поэта
Никак не шли из головы.

Всю важность данного момента
Я ощущал под шум листвы,
И пел без аккомпанемента:
«Свою любовь забыли вы!»

С усильем распирая рёбра,
Я тот романс допел дотла.
Старушка оказалась доброй
И мне червонец подала.

***

Когда-то, сделав тете ручкой,
а также сделав ручкой дяде,
я много милых сердцу штучек
в родном оставил Ленинграде.

Вот пресс-папье из жадеита
и египтянин мой из бронзы.
А в рамке — свинтус у корыта,
и нэцке, крохотные бонзы.

Что с этим станется по факту?
Какой любитель, вскрыв квартиру,
мои обрящет артефакты
и на Удельной явит миру?

***

                В. Мартынову

В компании с дружком мы забрели в контору
С названием как жизнь под старость – «Технодым».
О свойствах труб печных завел он разговоры,
А я – вот чудеса! – стал снова молодым.

В уютной тесноте я был как местный житель –
Всю молодость провел я в комнатках таких.
Товарищ между тем какой-то ответвитель
Нашел средь образцов и благостно затих.

Потом зашли в кафе, где мебель как на кухне
Была. И обогрел нас коммунальный свет.
О чем нам толковать? Ты, прошлое, пожухни!
И темень за окном, и транспорта в ней нет…

***

Пруд у завода «Бавария» –
Лучшего нет на земле!
Наша компания варится
В пляжном июльском котле.

С Кузей сдружились мы в госпитале,
Боб – криминальный дружок.
Семидесятый… Так просто ли
Сделать обратный шажок?

Девочки местные, стрёмные,
Рады хоть винной бурде.
Мечутся рыбки бездомные
В глинистой мутной воде.

Пиво завода «Бавария»,
Вермута фаустпатрон…
Юность скрывается в мареве
И возвращается в сон.

***

Небо ватником серым укрыто, смеркается день заоконный,
И стрекозы патрульные в верхних пространствах снуют.
Будто сетка наброшена, и вездесущие дроны
Беспристрастно сканируют наш невесёлый уют.

От фасеточных глаз никуда, никуда мне не деться
Со стихами, тоской и невнятной любовью своей.
Пусть кончается день — ведь и он не пришелся по сердцу
В череде желто-серых дождливых сентябрьских дней.

Хоть рассеялись тучи, но вслед не уходит тревога.
Выйдешь — воздух вечерний цикорной настойкой горчит.
И давно уже стыдно выклянчивать что-то у бога,
И в горах телевышка, как перст одинокий, торчит.

ГОРСАД

Прямо от ворот полуразрушенных —
Призрак сада, граждане, для вас!
Поспешают с рубликом засушенным
К бочке со славянской вязью «Квас».

Шаг замедлят у дивчины гипсовой,
Обреченной временем на слом.
(Но по челюстям, хрустящим чипсами,
Все еще способной дать веслом.)

Или сядут в голубую лодочку,
На счастливый остров отплывут,
В павильон, где ржавую селедочку
Под графинчик водки подают.

***

Я у метро на Боткинской стоял,
Укрывшись за углом от ветра.
Сугробы возвышались на два метра,
Закрыв сырыми тушами вокзал.

На крыше лист железа грохотал,
Как по булыжной мостовой телега.
Кисель из сумрака, дождя и снега
Наш град Петров без устали хлебал.

Все повторялось: этот вход в метро
И тот декабрь, где мы расстались с нею…
Ей нынче Адриатика синеет,
Меня всосёт подземное нутро.

***

К неизвестной реке примыкает село.
Вот сельмаг, а кругом непролазная осень.
Я сижу на крыльце. Небо камнем легло.
Понимаю, зачем в этом сне меня носит.

Чтоб я жил среди них в напряженье всех жил,
Чтоб годами смотрел в эти горькие рожи.
И какой-то сопляк забухать предложил,
А старик остерег: «С Бураком осторожней…»

Я сказал Бураку: «Брат, веселый дебил!
Захотелось тебе до меня докопаться?»
Но чем дальше весь этот бардак заходил,
Тем все меньше тянуло меня просыпаться.

***

Потянется жизнь от вокзала
Поскрипывая, бормоча,
С пакгаузами из металла,
Из красного кирпича.

Кладби;ща годов девяностых
Не скроются в сизой дали.
Вопросов там не было: просто
Страна приказала – легли.

В Поповке и Тосно не тесно
От пятен искусственных роз.
И лезет стишок неуместный,
Рассеянный, словно склероз.

***

Избежал ли я запоя? –
Я запоя избежал.
Небо серо-голубое,
Старый Павловский вокзал.

Не плачу за электричку,
Все списалось, как долги.
День сгорает серной спичкой,
Дождь не каплет на мозги.

Вот и ты, курносый Павел,
Педантичный истукан!
На сегодня жизнь без правил,
Потайной тащи стакан!

С этой уникальной меркой
Позабудем жизни ход…
Пален, Зубов, табакерка,
Русский крепостной народ –
Все в чугунный сон уйдет…

***

Становится все безразличнее,
Что завтрашний день принесет:
Что диктор соврет обезличенный,
Как проголосует народ.

Сидишь на лавчонке безропотно,
В долине снуют поезда.
И травы вокруг не затоптаны:
Ромашки, чабрец, резеда…

***

Человек воспитан на портвейне,
Не вкушал он итальянских вин.
Не бывал ни в Пизе, ни в Равенне,
Ни в лабазе «мировых новин».

На палёнке из ларька взращенный,
Обладатель истощенных сил,
Вкус имеет он, не развращенный
Ароматами дурных текил.

И его давно покойный папа
Не стерпел бы фальши или лжи.
Ну какой обствассер, что за граппа?! –
Помни этикетку с полем ржи…

***

Говорили ни о чем,
сидя на траве.
Целил в нас дебил мячом –
чтоб по голове.

Это вроде как любовь
к девочке плохой;
с комарьем, сосущим кровь
в роще над рекой.

У нее отказа нет,
всякому дает.
Это радует вполне
поселковый сброд.

Это пьяный смех и крик:
«С ним пойдешь – убью!»
Это я, почти старик,
нынче водку пью.

Помню влажные тела,
губы и слова.
Память коротка и зла,
но пока жива…

***

Когда приезжаю в родной Ленинград
(Петербургом так и не ставшим),
Я, конечно, безмерно рад,
Но чувствую себя бесконечно уставшим,

Не попадающим с российской жизнью в такт.
И, чтобы взвеселиться и преодолеть состояние такое,
Понимая, что делаю всё не так,
Прибегаю к недлинному, но ударному запою.

Однажды в июле я сунулся в наш парк,
Бродил среди тел с мыслью «Найду ли?..»,
Но услышал лишь гарной дивчины карк:
«Тут ко мне клеится какой-то дедуля!..»

А на выходе меня, огорчённого,
Подстерегали две старых карги,
Оказавшиеся свидетелями самого Иеговы.
Они, вцепившись, нагнали пурги,
Посулив открыть тайны жизни новой.

Как всякий образованный человек,
Ответил им, естественно, на латыни:
Sint ut sunt aut non sint*,
Чем проповедниц поверг
В оцепенение и унынье.

Воспользовавшись тем, что их поразил столбняк
И они больше не дуют в уши,
Я поспешил в ближайший столовняк –
Компоту с белым хлебом покушать.
________________________________________
 *Пусть будет как есть или не будет вовсе (лат.).

***

Фасад грунтует фирма «Pratschke»,
На маляре комбинезон.
В леске гуляем мы с собачкой,
Глотая натощак озон.

Потом дойду до магазина,
Возьму какой-нибудь вайнбранд.
Потом подует ветер в спину –
Не расслабляйся, эмигрант!

Не знаю, сколько будет длиться,
Но повторяется опять.
И мне уже не прослезиться,
Не выпив загодя ноль пять.

Пусть от усилий фирмы «Pratschke»
Зазеленеет белый свет.
Одна надежда на собачку,
Ни на кого другого нет.

***

Ленинградской зимой бесконечной
На Разъезжей, заваленной снегом,
Я сидел у окошка беспечно,
Зачарованный хлопьев пробегом.

Проходные дворы перестали
Пропускать сквозь себя пешеходов.
Я сидел, позабыв все печали,
В ожидании Нового года.

Он наступит — год шестидесятый,
Мне исполнится девять в апреле.
Мандарины на ёлке помятой,
Всхлип уже прошлогодней метели…

***

«Се человек…» Спасибо, Понтий
Пилат, — доступно разъяснил!
Что там встает на горизонте,
Под небом густоты чернил? —
Всё мелколесье, да болота,
Да наш мирок, что прост и груб:
Окраина, жилые соты
И черный дым из белых труб…

ФЕВРАЛЬСКИЙ ДОЖДЬ
                Маме

Мелкий дождик безотрадный,
черный пролежень блокадный…
Что-то шепчешь ты одышливо,
что-то видишь там, на дне,
что не видится, не слышится
никому – ни даже мне…

***

Трижды обошел вокруг пруда:
Черный лед; чайки, словно утки, пухлые;
Вскрывшаяся в полынье вода;
По берегам трава зеленая, хоть и пожухлая.

Радовался: сухо, бесснежно, весело шастай,
Не боясь что-нибудь себе сломать.
…Снег пошел густой, частый,
Когда умерла мать.

Враз побелела пестрая земля,
А я будто оглох.
Свечку ставил в начале февраля.
Нет, не помог…

***

Я чувствую себя всё хуже
с момента твоего ухода…
Там снег пошел, укрывший лужи,
был ветром чахлый клен разбужен.
Февраль, беда и непогода…

Врач скорой, позже – участковый,
знакомый капитан Сатаров,
листки марали снова, снова.
Потом два бритых санитара

«Спецтранса» – и тебя не стало,
лишь серый сверток, стороною…
И я заполз под одеяло
в надежде – это не со мною.

***

Железнодорожной ветки пояс,
Узкий пляж на галечной косе…
Там, где к морю ленинградский поезд
Выходил в районе Туапсе
И на Сочи двигался упрямо,
Бормоча излюбленный мотив,
Там от нас с тобой остался, мама,
Блекловатый диапозитив.

ПОСВЯЩЕНИЕ ПОРТСИГАРУ

Был на Владимирской ломбард;
Отец его любил.
Но скопидомский их стандарт
То чувство погубил.

«Копейки за такую вещь?..
Оценщик – идиот!
Советский быт разъел мне плешь,
И так за годом год!»

Был зол родитель. А по мне,
К чему такой угар?
С годами сделался родней
Старинный портсигар.

Отец родился в сентябре,
А умер – шел февраль.
На потемневшем серебре
Фривольная эмаль…

***

Узор мимолетный подсвечен
Фонариком на потолке…
Но детство давно уж далече,
И что-то болит в глубоке.

И детский профессор Домбровский
Не ставит диагноза «Krank».
И дом наш на Малой Московской
Подрезал коммерческий банк.

Но мы-то всё живы и живы,
Хоть будни отнюдь не легки.
И смотрится век суетливый,
Как в зеркало, в наши стихи.

***

…себе лишь самому
Служить и угождать…
     Пушкин

Город Меерсбург на Швабском море –
Вот где я хотел бы дальше жить!
Но, видать, не слишком я упорен,
Чтоб себе лишь самому служить.

Чтобы в ресторанчике у пляжа
Не бокалом золотым аи —
Терпким винно-шнапсовым купажем
Заливать все горести свои.

Я бы на закат глядел из окон,
Время проводил совсем один,
Чтобы знали — здесь живет Herr Okun,
Важный петербургский господин.

***

Японский иероглиф «смерть»
На серой рисовой бумаге…
Штрихов и пятен круговерть,
Окраин северных овраги,
И невских льдин неспешный ход,
И не с кем поделиться снами…
Ужель вот так она придет
И сотворит что хочет с нами?

***
Когда, мой любезный Проперций,
Нам в Рим, чтоб откинуть концы?..
Пока же болгарские перцы
Порежу, лучок, огурцы.
(Кто скажет, что я без работы? –
От виршей бессмертных уволь!)
Потом отобью антрекоты,
Возьму адыгейскую соль…

***
В немецком городке благополучном,
Где к стадиону подступает лес,
Где так однообразно, что не скучно,
Я по уши в семейный быт залез.

И мнится мне, что больше не увижу
Ни тот закатный абрис над Невой,
Ни бесполезных ржавых пассатижей,
Что как-то сдуру притащил домой.

***

Интуитивно выявил буфет.
   С. Довлатов

До Луги доехать, до Луги!
Зайти в привокзальный буфет.
Купить для случайной подруги
Кулек шоколадных конфет.

Зачем-то о воле-неволе
Решительно заговорить.
Притихнет веселая Оля
И снова попросит налить…

В МАГАЗИНЕ

Два шара, побольше и поменьше,
Руки-ноги, борода-усы —
Индивид породы славной «Menschen»
Закупает всякой колбасы.

Красные сосиски покупает,
Черный хлеб и в дырках желтый сыр.
И, конечно же, не забывает,
То, с чего так тянет на верлибр.

А у кассы обнаружим, кстати:
Всё купили мы один в один.
Он — простой немецкий обыватель,
Я — не без претензий господин.

Что ж, едим и пьем одно и то же,
Может быть, и думаем одно.
Остается, как поэту, Боже,
Лишь сидеть да пялиться в окно.

Там летят по небу кучевые,
И морские плавают коньки,
И гора в долину тянет выю,
И в ночи не меркнут огоньки…

***

Исчезнешь световою меткою
На горизонте Адриатики;
Мигреневой бессонной сеткою;
Кармином на истертом батике.

И море, в темноте ворочаясь,
Сидящему на берегу
Прошепчет: было всё воочию,
Но ты об этом ни гугу.

***
Когда на третий раз из Пулково
Я улетел, в конце концов
Себя представил скрытой втулкою,
Заклепкою заподлицо.

Россия, Лета, графомания!
Всё перепробовав вотще,
Я приземлил себя в Германии,
Где нет поэзии вообще.

***

…И в заведении питейном,
Лоб уронив,
Себя увидел на Литейном,
Узнал мотив.
О, заново я много дал бы,
Да всё зазря!..
А над отрогами Осталба
Мутна заря.

***

Подали нечто под соусом сальса,
Морепродукты… Но как ни итожь —
Это я где-то не там оказался,
Годом ошибся и городом тож.

Это изрядно затюканный школьник,
Всё удивляясь, что дальше живет,
Ждет винегрет, ленинградский рассольник,
Пару котлеток из хлеба, компот…

АКСОЛОТЛЬ

Сбежав из коммунальной клетки,
Счастливый, словно мальчик Мотл,
Смотрел, как в Первой пятилетке
Царит великий Аксолотль.

Личинкою с бессрочным стажем
И сотрясателем основ,
Он стал бессменным персонажем
Мечтаний и волшебных снов.

Ему в лицо не тычь свой пальчик,
Веди себя как пионер.
Но жить, как он, не пробуй, мальчик,
Негоже брать с него пример.

И, дав воображенью пищу
И взбудораживши нутро,
В свое убогое жилище
Я возвращался на метро.
 
***

Когда бы я вернулся в Питер,
Чтоб лихолетье пережить,
Хотел бы стать Коломны житель,
Хотел бы я на Пряжке жить,
Чтоб от дурдома недалёко.
Своим для местных образин,
Глядел бы я на окна Блока
И брел в ближайший магазин.
И ледяная рябь канала
 (С добавкой водки-колбасы)
Меня б надежно доконала
В ночные мертвые часы.

***

Забыты мы — и то не плохо.
     В. Ходасевич

Спущусь к сиреневым прудам.
Из почвы проступают глыбы.
Плакат гласит, что по судам
Пойдет любитель левой рыбы.

Повсюду окрик, вот и тут…
Видать, такая уж эпоха –
За каждым поворотом ждут…
Забыли б нас – и то не плохо.
 
***

Здесь рассвет пробивается робко
И как будто не с той стороны.
Запакуй свои книги в коробку,
Никому-то они не нужны.

Этот реденький свет заоконный,
Позаимствованный напрокат…
Приглядись после ночи бессонной –
За окном не рассвет, а закат.

***

Что ждет? Всё тот же парк с прудом,
Октябрьский дождик с пузырями,
В потеках грязно-серый дом,
Внезапный спазм перед дверями
Да из окна унылый вид,
Приправленный неясным страхом,
Да третий год уже стоит
В пустой квартире урна с прахом…

***

Ни на что не годны
Ямб, хорей, амфибрахий…
Только детские сны,
Только детские страхи!

И слова всё не те,
И денек непогожий.
И ты вновь в тесноте
Коммунальной прихожей…

***
На душе, конечно, гадко,
Но придется потерпеть.
В коленкоровых тетрадках
Хватит перышком скрипеть.

Не мечтай о кенотафе,
Трижды сократись на треть;
Да из старых фотографий
Хватит соколом смотреть.

В пантеон влететь со свистом
Не получится, провал,
Потому что мало смыслов
Ты, дружок, напластовал.

МИНИАТЮРЫ О ПИСАТЕЛЯХ

Раки
Писатель Слава Пьецух приехал в Петербург, остановился на квартире знакомых у Кузнечного рынка. Вместе со мной в гости туда напросился молодой поэт Леша Ахматов – познакомиться со столичной знаменитостью.
Закуски оказалось совсем мало, и Ахматов вызвался сбегать в магазин. Вместо ординарной «Докторской» притащил с Кузнечного целлофановый пакет, полный живых раков. Славе это очень понравилось– любил он неординарные поступки. Видимо, это генное – известно, что отец его выстроил в Подмосковье дом из бутылок (пустых, разумеется).
Когда подвыпили, Ахматов принялся читать свои стихи. Слава уставился в окно, на двор-колодец. Я тихо сказал Леше: «Не порти впечатления».

Книге – бой!
В середине 90-х годов в одной из аудиторий Петербургского университета проходила презентация очередного выпуска литературного альманаха «URBI».
Выступление известной авангардистки Н.-Т. состояло из следующей инсталляции. Она принесла с собой какую-то книжку в мягком переплёте (это был, естественно, не презентуемый выпуск – издатели, думаю, обиделись бы, – просто некая безликая «КНИГА»). Эту обреченную книжку перед нею в раскрытом виде держал на вытянутых руках ассистент, а Н.-Т. наносила по ней удары кулаком с целью порвать. Зрелище было странноватое: пожилая дама, типа домохозяйки…
Победить печатное слово авангардистке удалось лишь с третьей попытки. Но виновата была не она – ассистент держал жертву некрепко, и та дважды вырывалась из его рук. Сам же он всё время был начеку и заметно нервничал – как бы и ему не перепало…
Наградой победительнице стали аплодисменты.

Неадекватная реакция
Поэт Т. звонит своей знакомой художнице:
– Аллочка, вроде бы я вчера у Сноховичей набедокурил? Матерился, опрокинул что-то? А то очень смутно…
– Да что ты, Миша, этим людям в общем-то повезло. Вот в прошлый раз, когда мы выпивали в мастерской у Гали и тебя попросили стихи почитать, ты так распалился, что дверь ногой вышиб и мольберт разнес в пух.
– Господи, и этого не помню!..
Повесив трубку, поэт Т. задумался: «Всего-то стихи почитать – и такая неадекватная реакция!»

Хвост редактора
Первая книга поэтессы Иры Знаменской выходила в «Совписе» под редакцией писателя Николая Коняева. Когда книга уже вышла, один доброжелатель заметил в ней любопытную слитность: «коня его хвост». И обратил внимание Коняева на «Коняева хвост». Коля сначала немного напрягся, но потом взял себя в руки и сказал: «Так и было задумано».

Почитатель
Эту историю рассказал мне писатель Николай Шадрунов, ныне уже покойный. В Доме творчества Малеевка, что под Москвой, он заметил какого-то писателя, стоявшего на четвереньках. При этом тот припал лбом к расколотой мемориальной доске, прислоненной к стенке – словно в молитвенном экстазе.
«Какое поклонение, какая любовь! – подумал Коля. – Надо посмотреть, кому адресована эта доска и познакомиться с таким искренним почитателем таланта». Он хотел подойти поближе, но в этот момент писатель, всё так же на четвереньках, отправился к входу в дом. И Коля знакомиться с ним раздумал.

Вкус водки
В ЦДЛ на встрече москвичей с ленинградцами во второй перестроечный год поэт-метаметареалист Лёша Парщиков возмущался: «Почему в ленинградскую делегацию не включен ни один представитель питерского андеграунда?» Но позже, уже в гостиничном номере, отведав привезенной нами водки, подобрел и сказал: «Совсем гайки закрутили – уже полгода водку в рот не брал! Даже вкус забылся». Кто-то из присутствовавших предложил создать совместными усилиями произведение под названием «Вкус водки». Действительно, есть роман советского классика «Вкус хлеба», на театрах шла пьеса «Вкус меда». «Вкус водки» с интересом читался бы людьми, его забывшими.

Никак!
Когда поэтессу Надежду Михайловну Полякову (1923 – 2008) спрашивали о каком-нибудь человеке, имя которого было на слуху (например, об известном думском политике): «Как вы к нему относитесь?», она обычно отвечала: «Так же, как и он ко мне». И на недоумённый вопрос собеседника: «А как он к вам?..» припечатывала: «Никак!»

В Париж
Эту историю рассказала мне поэтесса Наталия Иосифовна Грудинина (1918 – 1999).
 Как-то раз крестьянский поэт Михаил Сазонов пришел на прием к Александру Прокофьеву, возглавлявшему ленинградскую писательскую организацию, и попросил командировку в Париж: «Задумал я поэму о парижских коммунарах. Надо бы на месте ознакомиться».
Прокофьев вышел из-за письменного стола, приобнял гостя за плечи и, окая, сказал:
 – Господь с тобой, Минька, какой Париж? Мы же тебя до соседней деревни-то отпустить не можем, чтобы ты по дороге не набрался, а тут – в Париж!..

Драчун
Однажды в разливе на Пестеля, именовавшемся в писательской среде «Звездочка» за территориальную близость к редакции журнала «Звезда», увидел, как поэт Володя Нестеровский пытается расплатиться за налитые ему сто грамм экземплярами собственной поэтической книжки, изданной за свой счет. Володя был весьма убедителен, однако разливальщица категорически отказывалась от такой формы натурального товарообмена. Видимо, с творчеством поэта она не была знакома.
И вообще поэт очень любил выпить, не брезгуя при этом никакими случайными компаниями. А поскольку его частенько в них поколачивали (а как же иначе? – мог он, к примеру, будучи отвергнутым с навязчивым чтением стихов, начать поносить собутыльников), Володя уверенно заявлял: «Драться я умею!»

Нам года – не беда
В буфете Дома писателя поэт С., уже пожилой, узнав от кого-то, что бедолага за соседним столиком прискрёбся из Парижа на так называемый «конгресс соотечественников», нетвердо подошел к нему и, грузно опершись обеими руками о край стола, заявил:
– Ваше высокопревосходительство, товарищ Мацкин! (фамилию поэт С. выбрал произвольно). Ставлю задачу. Требую немедленного принятия правительственной «молнии» следующего содержания. Пишите: «Париж. ВЧК. Полковнику Фурманову. Всех проституток, ****ей, белых офицеров и спекулянтов срочно расстрелять. Ульяновленин. Точка.»
Плюхнувшись за свой столик и несколько успокоившись, поэт С. проворчал по старой памяти: 
– Будут знать, как затирать рабочего поэта!

С помощью Бродского
Молодой поэт Е. переехал на жительство в Америку, разыскал адрес Бродского, послал ему свои стихи. Далее молва утверждает, что нобелевскому лауреату стихи Е. понравились, и он пообещал ему всячески помогать. Писатель И., услышав эту историю, саркастически усмехнулся: «Ну чем Бродский может ему помочь? Стихи за него станет писать, что ли?»

Спокойная жизнь
За два дня до опубликования списка нобелевских лауреатов 1986 года Бродский разослал своим друзьям и знакомым телеграмму следующего содержания: «Через два дня спокойная жизнь закончится!» Видимо, поэт был уверен, что вот-вот начнется другая жизнь – хлопотная «представительская» жизнь нобелиата.
Список опубликовали – Бродского там не оказалось (нобелевку он получил в следующем, 1987 году). Одна нью-йоркская знакомая Бродского рассказывала, что с трудом удержалась от отправки ответной телеграммы: «Поздравляю с продолжением спокойной жизни!»

Ссылки
• Книжная лавка писателей:
https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopediya/o/okun-
• Журнальный зал:  https://magazines.gorky.media/authors/o/mihail-okun
• Проза.ру: https://proza.ru/avtor/leningrad1951
• Стихи.ру: http://stihi.ru/avtor/leningrad1951
• Ливре - Книжная лавка:
• Книжный магазин «Поэзия»: https://bookstorepoetry.ru/avtor/okun-mihail/
• Читальный зал: https://reading-hall.ru/autor.php?id=1247
• МФРП - международная федерация русских писателей: https://mfrp.ucoz.ru/publ/11-1-0-51
• Wikipedia: Окунь, Михаил Евсеевич — Википедия (wikipedia.org)
• ВКонтакте: Михаил Окунь (vk.com)

Борис Григорин. Обзор

              «ПУСТЬ БУДЕТ ВСЁ КАК ЕСТЬ…»

    Замечаю, что пишу обзоры о поэтах не как критик. Будто они давние персонажи моей жизни, хотя не всех знаю так давно, как Михаила Окуня. Вряд ли мы были такие уж друзья. Но общность «цеха» тут важнее встреч или общности взглядов… Просто однажды замечаешь, что кто-то прожил твой вариант судьбы. Так, мне уже не надо ехать в Европу, если этот опыт произвёл над собой он.
     Кстати, примерно в то же время я тоже эмигрировал из Ленинграда в … Ораниенбаум! Это не так далеко от Петербурга, как оказалось… Час «езды в незнаемое» …
     Судя по стихам «русских зарубежных поэтов», отъезд превращается в процесс не только вхождения в новое, но в некий суд памяти с неясными инстанциями, как это описано в «Процессе» Кафки. Кто-то отменяет прошлое, а заодно и культуру; кто-то выходит на новый уровень понимания без резких заявлений; у иных продолжается роман с собой…
     Как там у Александра Кушнера? «Нерешительность-наша сила… » То есть мы не решились, за нас решилось.
     Конечно, есть и другие варианты и стратегии, кивки на Бродского… Будто это «не план сверху, а сила снизу», как говорил Лакан . То есть не личный выбор, а время такое и обстоятельства.
     «А в чём сила, брат?» Опять «не выбирать времена», оставить всё, как Оно есть?
     Пожалуй, тут речь о новой картине мира, которую всем предложили.
     Вспомним Деррида, который заявил в 1990 году: «Так как язык служит основой бытия, то мир – бесконечный текст, всё текстуирующий».
     Похоже, и правда, вместо литературы у нас текстуальность, а что вместо контекста? Интертекстуальность. По крайней мере в прозе.
     Но, когда из Ленинграда уезжал Михаил Окунь, глобализмом, кажется не пахло. Но было ясно, как сказал Бродский: «мир не спасти, а человека ещё можно».
     Оказалось, судя по стихам Окуня человек спасается в итоге памятью. Даже приезжая снова и снова обратно в СПб по делам, он сверяет не только то, как было, с тем, что стало, но видит всё через припоминание, как во сне. Воистину прав Шекспир, что «мы состоим из той же материи, что и сны»!
     А то, как это становится стихами (текстом), у этого поэта предельно прозрачно, даже можно сказать, не таинственно: он видит то, что видит. Стихи со случайными персонажами оказываются маленькими, короткими «пиесами» (как иногда говорил Пушкин о стихах), где так много узнаваемых деталей, как бы неприличных сцен, внезапных выводов о себе самом, как будто это реализм, а не сон во сне о «возвращении на родину» … Ничего живописного и парадного. Прав Вельямин, говоривший: «живописные черты города, экзотические места интересуют тех, кто там не живёт».
     Петербург оказался тем мировым городом, который в своём магнитном поле располагает железные опилки так, как ему нужно, а не так, как ты захочешь. Хотя бы потому, что случается и такое:
                «Россия, Лета, графомания!
                Всё перепробовав вотще,
                Я приземлил себя в Германии,
                Где нет поэзии вообще».
      Здесь наш автор похож на Штирлица от поэзии, открывшего, что никакой военной тайны нет, кроме частной жизни, которую он не выдаст. Уточню корни авторской самоиронии: это Штирлиц своей памяти. Памяти, где «как было» - важнее, чем «как быть могло» (у Аристотеля наоборот!).
      Или это кажется, что автор не ничего не выдумывает… просто жизнь пошла по второму кругу, утратив прежний контекст. Так получается у иных авторов фантомная поэзия, страдающая точностью артефактов. Не совсем так у Окуня. Наверное, он хорошо помнит и другое латинское изречение в прежнем доме на Шпалерной, где помещался Союз писателей (витраж в ресторане): «Deus conservat omnia» - «Бог сохраняет всё».
  Там, где нет поэзии, можно почувствовать себя иностранцем, чужаком. Так Окуджава, переехав с Арбата, почувствовал себя высланным:
                «Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
                И лик мой чужеземцам не страшен, но смешон».
  У фантаста Хаксли есть догадка, что «наша Земля – ад какой-то другой планеты» ...
   Но, как сказал по этому поводу Михаил Окунь, «существование на Земле поэзии является для меня доказательством того, что ответ на этот вопрос должен быть отрицательным».
    …Осталось только добавить, что название этого обзора имеет продолжение:
                «Пусть будет всё как есть или не будет вовсе».
    Это концовка из стихотворения Михаила, которое начинается такой строфой:
                «Когда приезжаю в родной Ленинград
                (Петербургом так и не ставшим),
                Я конечно, безмерно рад,
                Но чувствую себя бесконечно уставшим».
     Продолжение предлагаю прочитать самостоятельно.

Иллюстрация: афиша вечера (опечатка: в датировке сб. "Горсад" - 2021)