Опасные мысли. Том II. Полнолуние

Андрей Геннадиевич Демидов
Опасные мысли. Том II. Полнолуние
роман
Оглавление:
Предисловие от автора ко второму тому
Пролог
Глава 1. Игры взрослых мальчиков 
Глава 2. Темнота как друг молодёжи
Глава 3. Любовь с первого взгляда
Глава 4. Ягов
Глава 5.
Глава 6.
Глава 7.
Глава 8.

Послесловие ко второму тому

Предисловие от автора ко второму тому

А советская пресса под дирижёрским руководством агента ЦРУ Яковлева, а по совместительству члена высшего партийного органа — Политбюро, в 1988 году всё пишет и пишет, а доверчивый советский народ всё читает и читает...
После собачьего выполнения советскими маршалами и Генштабом указаний Горбачёва — внука репрессированных северокавказских единоличников и троцкистов и сына репрессированного эсера Устинова о разоружении советской группировки войск в Восточной Европе, снималась защита ядерного зонтика над советскими странами Восточной Европы. После этого, и после заявления, о том. что Союз оставляет страны социализма на произвол западных стран, в соцстанах ожидаемо начались антикоммунистические выступления при негласной поддержек и даже под защитой представительств КГБ Крючкова, вроде массовой демонстрации со свечами в чехословацкой Братиславе, многотысячных забастовок кораблестроительных заводов в Польше. Началось и позорное бегство советских войск из Афганистана. В этом году Москве, Киеве, Ленинграде, Владимире, во всех епархиях помпезно, как предписывала сессия частной организации капиталистов — ЮНЕСКО, отмечалось тысячелетие крещения Руси: широко освещённые на телевидении литургия, службы, всенощное бдение, Поместный собор международной комиссии по богословскому диалогу, встреча в Кремле патриарха и Синода с главной коммунистов и правительства, разрешение на строительство в столице нового храма, торжественная передача коммунистами церкви множества драгоценных предметов из музеев Кремля, передача калужской Козельской Введенской Оптиной пустыни и ярославский Толгского монастыря. Патриарх, митрополиты, архиепископы парадоксально и издевательски по отношению с коммунистам награждены коммунистами же орденами Трудового Красного Знамени, орденами Дружбы народов, а патриарх парадоксальным образом был избран народным депутатом Союза ССР. Русская православная церковь во все времена была средством закабаления простого народа диктаторской верхушкой общества, и теперь она снова была нужна будущим новым русским капиталистам в этом качестве. Между церквью и коммунистами-перевёртышами началась любовь! Были приняты решения о возврате власти епископов и настоятелей в хозяйственно-финансовой сфере, а в Большом театре состоялся торжественный акт и большой праздничный концерт к дате 1000-летия с участием главы правительства Рыжкова, сделавшим маленький перерыв в своём грабеже страны, Раисы Титаренко — украинской жены полуукраинца Горбачёва, люто ненавидящей социализм и русских за репрессии против своего украинского деда-кулака, неутомимая помощница мужа в деле предательства советских народов, несмотря на то, что ей лично советская власть дала всё, заботливо разысканная и поднятая вместе с Горбачевым кадровиками Андропова и Брежнева для чёрного дела измены. Одновременно Запад иезуитски торпедирует это московское мракобесие неслучайным выпуском к этой дате антирелигиозного кинофильма режиссёра Скорсезе “Последнее искушение Христа” с кинозвездой Дефо о двойственности персоны Христа. И одновременно с освещением мракобесия церковного, осатаневшая от вседозволенности и понуканий своего идеологического лидера, недавно вернувшегося после многих лет из Северной Америки— члена ЦК Яковлева, советская пресса ликует по поводу мракобесия уже плотского — финала первого советского конкурса красоты задниц, промежностей, грудей, размалёванных на бардельный манер личин советских школьниц, незамужних студенток, молодых мам — “Московская красавица”. ЦК партии коммунистов открыли эру роста и развития сексиндустрии — новые советские миллионеры с комфортом выбирают теперь себе содержанок и любовниц... Глава Москвы Сайкин, всё туже затягивая продовольственную и промтоварную блокаду города, из кожи вон вылез, чтобы угодить с организацией этого действа своим благодетелям Горбачёву и Ельцину, обещающему поднять его за пёсью контрреволюционную верность сразу до заместителя председателя правительства России, дав участвовать в разграблении госсобственности, как это было при Временном правительстве в 1917 году. Всё теперь двинулось ровно в другую сторону, противоположную той, что позволило когда-то построить сверхдержаву, и Политбюро ЦК требует ускорить процесса реабилитации жертв политических репрессий — переворачивая врагов защищавшего себя советского народа в замученных им жертв. Воровской и мародёрский британский аукционный дом королевской семьи “Сотбис” теперь торговал в Москве советским искусством, в Чимкенте зарегистрирован первый кооперативный банк, в Москве “Инкомбанк” и “Автобанк”, взаимосвязанные с сеть советских банков за рубежом, сбывающих ворованное из Гохрана золото, и аккумулирующие деньги от вывозимых массово советских промтоваров и продовольствия, белорусский коммунист-перевертыш Громыко — член ЦК и ряд других ключевых фигур ЦК, поднимавших наверх Горбачёва и Ельцине под диктовку КГБ, за медлительность в проведении Переломки репрессированы — отправлены на пенсию Соломенцев, Долгих, Демичев, Чебриков, Щербицкий, Соловьёв, Талызин. Кроме того, им ничего не причитается теперь из следующих партий ворованного золота, и будущей приватизации, с них и так уже хватит! Теперь высший партийный и высший административный пост занимает Горбачёв, а Политбюро — его контрреволюционный штаб. Там остаются только такие личности, которые при Сталине оказались бы под судом и были бы расстреляны как враги народа немедленно после вынесения приговора: Яковлев, Крючков, Шеварднадзе, Власов, Медведев, Зайков, Лукьянов, Бирюков, Пуго, Примаков, Маслюков, чем достигается уже гарантированная полная безнаказанность контрреволюционной деятельности в стране. Ельцин покинул ЦК для создания перед страной дуумвирата “хорошего и плохого коммуниста” с Горбачёвым, по аналогу с известным способом психологического давления “хорошего и плохого следователя”, а также для создания в будущем второй параллельной властной структуры рожки для создания управляемого кризиса власти и фактического разрушения союзной страны. Но одновременно социализм, заложенный на мощном сталинском фундаменте и воспитанные его идеями поколения тружеников, всё ещё обладают колоссальной инерционной энергией, всё ещё жили: был осуществлён старт космического корабля “Союз ТМ-5” с двумя советскими и болгарским космонавтом, а “Союз ТМ-7“ поднял в космос вместе с советским космонавтом зачем-то космонавта страны-врага в Холодной войне — Франции, видимо для уже открытого шпионажа и возможности совершать акты саботажа. В Тюмени только что открыто Тяновское месторождения нефти...
Антисоветское правительство с помощью отряда милиции ОМОН на Пушкинской площади недавно полуразогнало режиссированный КГБ Крючкова тысячный митинг “Демократического союза” еврейской кгбшницы Новодворской и украинского кгбшника Григорьянца, посвящённый годовщине ввода советских войск в Чехословакию 1968 года. Антирусское и антисоветское сборище провокаторов было, посвящено убийству президента Афганистана спецназом КГБ Крючкова и его афганскому “блицкригу” при участии Устинова и Язова, не развязыванию КГБ при участи Бобкова межнациональной резни в советском Сумгаите, не голым девкам впреимешку с архиепископами на телеэкранах, не вводу в Чехословакию германского Вермахта в 1938 году после Мюнхенского сговора капиталистов, а правомерному действию войск стран Варшавского договора — Союза ССР, Польши, ГДР, Болгарии, Венгрии... Как и требовалось для ЦК и КГБ, милиция по приказу провокатора Сайкина применила силу, для ещё одной компрометации перед всем миром социализма. ОМОН, пока ещё без щитов и дубинок ПР-75, созданный горбачевским назначенцем, главой МВД Власовым, коммунистом-перевёртышем родом из кулацкой семьи Бурят-Монголии, почти 10 лет до фактически возглавлявшим Чечено-Ингушетию, был преломлением восприятия Власовым чеченского первобытного опыта насилия по любому поводу, и его чеченские связи притащившиеся в Москву вместе с ним, его запредельная коррумпированность это подтверждали. Вперемешку с этими эксцессами журналисты смаковали, как свидетельства никчёмности социализма, недавние авиакатастрофы: Ту-154Б-1 в Красноводске — самолёт Туркменского управления гражданской авиации разломился и несколько пассажиров выпали на бетон в результате грубой посадки из-за решения командира потренировать своего второго пилота. В другом случае разбился Як-40 командира Мурадымова, когда бортмеханик Нагуманов по неустановленной причине критически уменьшил тягу двигателя при взлёте в Нижневартовске. Потеряв тягу, авиалайнер через минуту после отрыва от полосы в двух километрах врезался в ЛЭП и разрушился. При температуре минус 31 градусов Цельсия, спасение было организовано плохо, место падения нашли спустя 5 часов, когда в живых остались только 4 пассажира. Экипаж и 23 самотлорских нефтяника погибли при этой катастрофе от травм или замёрзли. Другой самолёт с нефтяными кооператорами разбился в Сургуте — стратегически важном центре Тюменской области и всего Ханты-Мансийского автономного округа: Ту-134АК Минский авиаотряда гражданской авиации командира Шавровича разбился при заходе на посадку при странных обстоятельствах, а все двадцать человек на борту, погибли из-за отравления токсичными продуктами горения. Потом страну потряс иркутский джазовый ансамбль “Семь Симеонов” из 11 членов семьи Овечкиных, известный победитель музыкальных конкурсов, имеющий высокий доход, две трёхкомнатных квартиры и частный дом, имевший возможность обычным способом вылететь заграницах гастроли, вооружённый огнестрельным оружием и взрывчаткой, вдруг сошёл с ума, стал сатаной и захватил в воздухе Ту-154Б-2, на подлёте из Иркутска в Ленинград, и потребовали лететь в Великобританию. Самолёт сел недалеко от Финляндии и подвергся штурму ленинградской патрульно-постовой службы милиции. Крючков, имеющий в своём распоряжении отборных офицеров спецподразделения КГБ “Гром” и “Зенит”, ранее продемонстрировавших всему мира смеротносную эффктивность штурмом резиденции в Кабуле и убийством президента Афганистана, грабежом банка в Ливане при захвате палестинского золота Ясира Арафата, и пальцем не пошевелил. Андроповский террорист Зайцев со своей группой КГБ “Альфа” кого только не убивал и не захватывал по приказу своих контрреволюционеров в тайных и не тайных спецоперациях: освобождение заложников, ликвидация преступников, вроде операции с американским посольством в Москве 1979 года, в Сарапуле в 1981, в Тбилиси в 1983-м, в Уфе 1986 года, в Минеральных Водах уже в этом году, и двенадцати шпионов ЦРУ захватили, банк в Ливане, но террористами Овечкиным заниматься не стали — перевернувшийся КГБ организовал бойню и предотвратить её не собирался. Если уж взялись Крючков, Зайцев, Бабков предавать Родину...
Контртеррористическая операция по захвату пассажирского самолёта, наполненного заложниками, силами простой патрульно-постовой службы милиции, естественно явил собой кровавую бойню: из 8 членов экипажа и 65 пассажиров были убиты 9, убиты 5 террористов, бортпроводница, 3 пассажира задохнулись в дыму, были ранены 2 террориста, 2 милиционера, 15 пассажиров, сгорел авиалайнер стоимостью при пересчёте 3 миллиона долларов США. Сошедшие с ума под воздействием лживых обещаний кгбшиков, убитые музыканты-террористы, сгоревший самолёт, дали возможность всему миру издевательски дискредитировать Советский Союз, а капиталистическом мире и среди советских либералов снова и снова звучали яростные требовать отказаться от социализма, а пропагандистские радиостанции, теперь не запрещённые переломочной Гласностью для прослушивания в Союзе, не умолкали ни на секунду. Советские люди ни на день не оставалось без безжалостной и расчётливой атаки на психику с обеих сторон госграницы. Подстрекаемые Горбачёвым, Шевранадзе, Крючковым и западными спецслужбами, подконтрольным им телевидением и прессой, после невыполнения обещаний избавить Карабах от азербайджанских поборов и взяток, ущемления армян по размеру зарплат и невыполненных обещаний дать Карабаху более широкую автономию, армянский Нагорный Карабах в конце традиционно сумасшедшего февраля внезапно взбунтовался, и особенно яростно замитинговал Степанакерт, желающий присоединения своей автономной области к Армении. Затем Совет Нагорного Карабаха в одностороннем порядке проголосовал за переход этого региона из Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР. Сталинская идея, ранее претворённая жизнь, уравновешивающая интересы армян и азербайджанцев оставлением Карабаха в составе Азербайджана, но в качестве автономии, была торпедирована в этом 1988 году врагами Союза, что закономерно вызвало вооружённые столкновения между армянами и азербайджанцами, гибель людей, депортацию азербайджанцев из Армении, продолжение многовековой межэтнической и межрелигиозной войны. Под разгромом армянских могил и храмов с азербайджанских трибун взывали к долгу мусульман сплотиться в войне с неверными, с армянских взывали к долгу христиан. КГБ и МВД и здесь действовали с точностью наоборот от своей задачи обеспечения безопасности государства и простого народа, создавая для прессы вид работы, а иногда напрямую содействуя началу погромщикам. После стычек произошла резня советских армян советскими азербайджанцами в Сумгаите. После зажигательных митингов и раздачи кооператорами толпе бесплатно водки, наркотиков, раздачи заранее на промышленных предприятиях изготовленного холодного оружия — заточенной арматуры, пик, ножей, после отключения телефонов, контролировать ситуацию было уже невозможно — весь город оказался охвачен резнёй, пожарами, паникой. По задымлённому Сумгаиту с криками “Аллах акбар!” носились как кровожадные зомби из кино ужасов толпы азербайджанцев, из дворов раздавались напрасные крики о помощи. Везде растерзанные трупы, один весь изрублен топором, ноги отрублены, руки, практически от тела ничего не осталось... Азербайджанские террористы собирали прошлогоднюю палую листву с земли, насыпали на трупы, потом сливали бензин из стоящих рядом машин и поджигали. Смотреть на эти трупы было страшно. За один день и ночь этой Варфоломеевской резни по-азербайджански были убиты, изнасилованы, искалечены и сожжены заживо сотни армян, детей, стариков, женщин, разгромлено свыше двухсот
квартир и домов, десятки машин сожжены, десятки мастерских, магазинов, киосков разгромлено и разграблено. Тысячи беженцев бросились в разные стороны. Подручный Крючкова, его первый заместитель — генерал армии КГБ Бобков, украинец, посланный на место, тянул время, парализовав любые контртеррористические действия — птенцам гнезда Андропова кровь советского народа давно была как водица. Бобков, посланный Горбачёвыми и Крючковым на место событий, ранее был куратором и старательным псом-исполнителем наработок Андропова по масштабной дискредитации социализма через репрессии и подавления демократических свобод, через преследования деятелей науки и культуры, среди них — преследование и ссылка академика Сахарова. Главному контрразведчику Бабкову была обещана жизнь миллиардера, и предатель её отрабатывал отлично — с затяжкой на три дня в город был переброшен самолётами полк внутренних войск МВД и курсанты Бакинского общевойскового училища без боеприпасов и без приказа на применение силы к погромщикам! Закономерно, они смогли заниматься только сбором трупов и раненых, и тут же сами стали жертвами — безоружных советских солдат террористы стали забрасывать бутылками с зажигательной смесью, бить стальными заточками по ногам, раздались и выстрелы, в результате чего ранения получили 270 солдат, что врагам народа было мило. Министр обороны Язов вслед за этим подставил под удары погромщиков и 137-ой парашютно-десантный полк Хацкевича из 106-ой воздушно-десантной дивизии, который высадился на аэродроме близ Баку, совершил марш в пылающий Сумгаит, имея преступный приказ сохранять нейтралитет и воздержаться от применения оружия. Бандиты начали нападать и на десантников, нанося травмы и ранив 140 из них. Только после приказа открыть огонь на поражение и убийства у вокзала пятерых азербайджанцев, погром пошёл на убыль, а двигающиеся со всех сторон к городу на автобусах азербайджанцы, в том числе переодетые для погрома в гражданское сотрудники КГБ и МВД, повернули обратно. Именно в этот момент Гребенщиков, разъезжая по горящему, бурлящему Азербайджану, сочинил свою подстрекательскую песню “Поезд в огне” про возвращение своих земель, широко и молниеносно растиражированную затем КГБ по всей стране, измазав свою дорогую гитару таким образом кровью жертв этой резни и нарастающих последующих кровавых событий новой гражданской войны в Союзе ССР. Назревали теперь и кровавые погромы армян в Баку, Кировабаде, Нахичевани, Ханларе, Шамхоре, Шеки, Казахе, Мингечауре, из Азербайджана и Армении начался исход беженцев, назревала полная депортация азербайджанцев из Армении, около 200 тысяч человек готовились бежать, словно снова началась война фашистов против советского народа. Горбачёв — человек весь в крови — только подло улыбался на это всё с телеэкрана и фото в газетах — это полностью соответствовало планам врагов народа в пронизанной мафиозными связями и коррупцией верхушке ЦК, КГБ, МВД, ведущими тайно, сговорами и провокациями войну с советским народом. Под шум новой гражданской войны они продолжили захват активов страны с одновременным разрушением советской власти, и их переломочная “Гласность” на эти ужасы не распространялась, а делала всё, чтобы кровавый ручей уверенно и скорее везде превратился в реку. Во время этих массовых убийств и ответных репрессий Советской армии советские газеты, радио, телевидение сообщали простому народу о беспорядках в Израиле, Южной Африке и Панаме, но ни словом не обмолвились о резне. Когда в Сумгаите убивали людей, главная правительственная ежедневная программа новостей “Время” сообщила какую-то чушь, что армянские рабочие выступили с инициативой отработать сверхурочно простои, чтобы компенсировать производственные потери за время забастовки на предыдущей неделе... Потом система спецоперации “Гласность” сумгаитские события представила как нарушение общественного порядка, в ходе которых погибли всего 26 армян и 6 азербайджанцев. Органам печати вскоре было запрещено публиковать статьи о Сумгаите, подготовленные к печати публикации были сняты — пропагандистская операция “Гласность” на них пока не распространялась. Только радиостанции врагов Союза по Холодной войне рассказывали ужасные подробности и клеймили коммунизм, а отснятые плёнки резни незамедлительно распространялась по информационным агентствам всего мира, что и требовалось всем, включая Горбачёва и Яковлева. К сентябрю атмосфера в Азербайджане изменилась так радикально, что националисты на концертах Гребенщикова или экстремистски настроенные участники демонстраций в Баку имели транспаранты, прославляющие героев убийств армян в Сумгаите. И до Сумгаита армяне изгоняли азербайджанцев из Армении, но теперь они стали изгонять их систематически и целенаправленно, в том числе и из районов Арарата и Зангезура, где азербайджанцы жили компактной группой. Горбачёв и его кураторы в стране и за рубежом добился того, чего хотели — началось уничтожение государственности Союза, действиями был дан всем ясный сигнал, что любая депортация, репрессии, изгнание национальных меньшинств с мест проживания под угрозой террора останется теперь безнаказанным. Оставление на произвол судьбы советских людей властью Союза ССР, неприменение силы для защиты гражданских лиц, имела серьезные последствия для дальнейшего развития этнических конфликтов на Кавказе, в Средней Азии, на Украине, в Прибалтике, объявив всем националистам, что насилие себя вполне оправдывает, что созданы условия для повторения бесчинств:
— Убивайте! — кинул таким образом клич Горбачёв и его подельники.
В Союзе радикально изменились умонастроения жителей всех республик, возник сильнейший кризис доверия к центральной власти Союза и;к коммунистам, чего Горбачёв, Крючков, Яковлев, Бакатин, Шеварднадзе, Лигачёв — люди всё в крови, и добивались. Они были довольны, они организовывали и использовали такие события и для смещения неугодных глав союзных советских республик сопротивляющихся идее отделения от Союза. Подстрекаемые ими уже 300 000 эстонцев абсолютно беспрепятственно этим летом вышли на демонстрацию за независимость от такого горбачёвского Союза ССР, следом литовские коммунисты объявили литовский язык государственным, начав консультации по провозглашений государственной независимости, что полностью соответствовало желаниям предателей из штаба контрреволюции — горбачевского Политбюро ЦК...
А ликующие европейцы, наоборот, параллельно с такой дезинтеграцией в Советском Союзе, назначило дату отмены внутренних границ в Европейском сообществе, через четыре года. Пресса как ни в чём ни бывало сообщала о подготовке открытия в 1988 году станций Серпуховской линии Московского метрополитена: Цветной Бульвар, Менделеевская, Савёловская. Киевские мультипликаторы радуют людей “Островом сокровищ” Черкасского, советская пресса, радио и телевидение смакует премьеру спектакля “Дракон” по пьесе Шварца на сцене Ленинградского государственного театра имени Ленинского комсомола с призывом уничтожить тиранию, как всегда по подсказке КГБ, русофоб и антисоветчик Рязанов выпускает за советские деньги чернушный фильм “Дорогая Елена Сергеевна”, румынская антисталинистка, натурализованная в Союзе Муратова выдаёт гадкую картину “Перемена участи”, первый муж Муратовой был украинским националистом из УПА, взрывал поезда, убивали коммунистов, потом был амнистирован Хрущёвым и подался в советское кино, снимать антисоветчину на советские же деньги, Карен Шахназаров — внук свергнутого совестной властью шаха Нагорного Карабаха — кроме антисоветчины никогда ничего и не снимал, а сейчас его пасквиль на русский народ под названием “Город Зеро” стал его вкладом ненависти к советским людям за их же деньги. Внук шаха Шахназаров, сын спекулянта Рязанов с его русофобией и потомок белогвардейского убийцы Захаров с его ненастью к простым людям — вот кто вольготно себя чувствовал всегда в советской кино после Сталина, спокойно обходя цензуру, советскую мораль, стыд и совесть. Хотиненко разродился за советские деньги антисоветским фильмом “Зеркалом для героя”, Прошин — антисталинским фильмом “Холодное лето пятьдесят третьего”, Кончаловский из семьи профессиональных предателей родины Михалковых, присланный обратно CIA из США, выдавил в этом году на простой народ старую свою мерзкую гадость, оскорбляющую русский народ под названием “История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж” и всем этим фильмам по команде члена ЦК Яковлева давались премии, пресса расхваливала в один голос. За деньги советского народа ему же массово преподносили в этот год антисоветчину и капиталистическую пошлятину по наработкам психологов из КГБ и минкульта — “Меня зовут Арлекино”, “Наш бронепоезд”, “Игла”, “Гардемарины”, “Вы чьё, старичьё?”, “Маленькая Вера” и другую антисоветская, выверенную в кабинетах КГБ и ЦК для атаки на сознание советских людей, киномерзость, имя которой легион. Издевательства, оскорбления, унижение, насмешки, глумление летели в партию, комсомол, пионеров, даже в октябрят со всех сторон. Готовился показ по советскому телевидению за советские деньги сериала “Рабыня Изаура”, про рабыню, сбегающую в США, сериала из Бразилии — страны дикого, разнузданного, рабовладельческого капитализма, расовой и половой сегрегации — 100 штук серий по 25 минутных серий перемонтировались в более привычный для советского человека формат — 15 серий по 60—70 минут, готовя сознание простых людей к рабской доле. И снова в антисоветской прессе и на телевидении в 1988 году коммунизм по своей гигантской инерции всё ещё сверкал как бриллиант среди щебня... Космический корабль “Союз ТМ-6” вылетает на орбиту с Ляховым, Поляковым и афганцем Момандом, готовится первый атмосферный и затем космический запуск советского космического корабля многоразового использования “Буран” и ракеты-носителя “Энергия” — детища советских передовых технологии и Тушинского машиностроительного завода — ужас и бессонница мировых кланов кровавых богачей. “Буран”— 36-метровый и 105-тонный, 10-местный, большой советский орбитальный корабль-ракетоплан 100-кратного применения для транспортной космической системы выведения на орбиты, обслуживания на них и возвращения на Землю космических аппаратов, космонавтов и грузов, проведения военно-прикладных исследований и экспериментов по обеспечению создания больших космических систем с использованием оружия на известных и новых физических принципах, решения целевых задач в интересах народного хозяйства, науки и обороны, комплексного противодействия мероприятиям вероятного противника по расширению использования космического пространства в военных целях. Кроме огромной инфраструктуры по всему миру для обеспечения полётов “Бурана”, спроектированы для создания непобедимых советских военно-космических сил, многоразовые космические корабли меньшего размера — 5-метровый, 15-тонный, 7-местный многоцелевой корабля “Заря” для доставки экипажей и грузов на орбитальную станцию “Мир” возвращения их на Землю вместо пилотируемых кораблей “Союз” и автоматических грузовых кораблей “Прогресс”, для ремонта и дозаправки спутников на орбитах, других миссий, как средство спасения экипажей орбитальной станции, не требующая космодрома система МАКС по типу советского беспилотного орбитального ракетоплана-спутника БОР-4 — Космос-1374, запущенного в 1982 году с космодрома Капустина Яра, совершившая 1,25 витка вокруг Земли приводнившегося в Индийском океане, и использующего для взлёта сверхтяжёлый самолёт Ан-225 “Мечта”. Это была советская реальность, а не обманный полёт капиталистов с полётом американцев на Луну в 1969 году, не фантастика, это было полное и реальное военное превосходство в космосе Союза ССР над США, достигнутое уже к 1985 году — к началу их спецоперации “Перестройка”. Советская ракета-носитель сверхтяжёлого класса “Энергия” — самая мощная в мире, в отличие от бутафорской американской ракеты “Сатурн-5”, кроме задачи подъёма на орбиту “Бурана”, могла обеспечить старт корабля и на Луну, способного реально, а не в кино NASA, вернуться с Луны обратно. Сама огромная, невероятная, фантастическая, обитаемая космическая станция “Мир” была венцом современных человеческих технологий — она состояла, как будто огромный космический конструктор LEGO, из главного 20-тонного, 13-метрового базового блока и стыковочного модуля, с пристыкованными станциями серии “Салют”, космических кораблей “ТКС” в качестве рабочих 20-тонных блоков “Квант-1”, “Квант-2”, “Кристалл”, “Спектр”, блока “Природа” на основе станций серии “Салют” и космических кораблей “ТКС”, возвращаемых баллистических капсул “Радуга“ и обслуживалось кораблями “Союз” и “Прогресс”. Ракетно-ядерное оружие, размещённое на станции “Мир”, при вертикальном подлёте к цели из космоса и стратосферы на сверхзвуковой скорости было неуязвимо для любой самой совершенной и массированной противовоздушной обороны даже в далеком будущем, и могло высокоточным единичным попаданиями убивать кровожадных лидеров капиталистической верхушки, перемещающиеся по мировому океану на своих золотых мега-яхтах летящих на золотых джетах, сидящих в золотых дворцах, избегая при этом масштабных ядерных атак на города, страны и территории. По сравнению с зим техническим совершенством инновационный прототип американского бомбардировщика-невидимки B-2 Spirit был просто детской игрой в фантики от жевательной резинки на подоконнике, а судорожная реанимация программы “Спейс Шаттл”, стартом шаттла “Дискавери” и шаттла “Атлантис”, истерикой явного аутсайдера. У королей и миллиардеров терялся шанс, как бывало раньше, бросить свои народы в игровую бойню для получения от этого сверхдоходов, а самим упоительно отсидеться в тепле, развлечениях и роскоши. Это была настоящая Красная Звезда капиталистической смерти, которую в фильме “Звёздные войны” подсознательно уничтожали американские киношники и их роботизированные деграданты. Любая реальная цель, любой их авианосец или линкор, целая группировка войск или завод могли быть уничтожены единственной пикирующей из космоса ракетой с “Мира”, контролируемой в полёте экипажем советских военных космонавтов. Станция “Мир”, при всей её огромной стоимости, заменяла собой сразу тринадцать авианосцев и сотню подводных атомных субмарин, содержание которых обходилось в десятки крат дороже, она обеспечивала глобальное военное доминирование. В сочетании с вводом в строй, несмотря начавшийся разгром страны контрреволюционерами, за три года 4-х и закладки ещё 4-х атомных подводных ракетных крейсеров проекта 949А “Антей” с крылатыми ракетами П-700, предназначенных для уничтожения авианосных ударных соединений, в сочетании с 27 сверхзвуковых стратегических бомбардировщиков-ракетоносецев Ту-160 — самых крупных и самых мощных в истории военной авиации сверхзвуковых самолётов — самым тяжёлым боевым и скоростным самолётом в мире, любовно прозванным советскими лётчиками “Белый лебедь”, превосходство США на море и в космосе полностью утрачивалось...
Ослепительная звезда надежды для всех угнетённых на планете взошла вместе с золотыми серпом и молотом — символом свободного труда, красным знаменем — символом крови героев, отдавших жизни за то, чтобы чудо стало возможным — станция “Мир” Б...
Всего за полвека, социалистическая Россия, отразив нападение гитлеризма, подготовленное всем капиталистическим миром, прошла путь от страны, не имеющей собственных подшипников, радиотехники и резины, до передовой космической и ядерной сверхдержавы. Естественно, после того, как станция “Мир”Б — детище репрессированного Горбачёвыми члена Политбюро ЦК, фронтовика, корабела, куратора военно-промышленного комплекс Романова, было уже готово взлететь на орбиту в 1985 году, только полное уничтожение страны, экономики и идеологии, сумевших создать такое чудо человеческой мысли и труда, являло собой главную, критически важную задачу верхушки каталитического мира и доморощенных контрреволюционеров — за любые деньги, за любые гарантии и обещания, за масштабные демонстрации миролюбия и уступок, задача, обозначенная им публичными главами основных корпораций врагов Союза — королевой Елизаветой II и президентом Рейганом в обмен на признание власти предателей легитимной над разрушенными частями советской страны. “Буран”, “Энергия”, “Мир”, побеждающий социализм, сверхдержава — Союз ССР должны были быть уничтожены во чтобы то ни стало, однако одномоментно это сделать было невозможно, слишком поспешные и дезавуирующие действия сразу бы вызвало уверенность в предательстве ЦК партии и правительства, могли вызвать неподчинение в армии, возникновение на местах антигорбачёвских центров управления в региональных советах, как это случилось в аналогичной ситуации при грабительском Временном в 1917 году в лице региональных и городских Советов, в гарнизонах старой царской армии по всей России. Сейчас же, в том числе в Советской армии, в войсках, имеющих доступ к тактическому ядерному оружию, поскольку любовь простого народа и армии к советской стране была ещё очень велика, и силы гангстерских отрядов, спецназа КГБ, ГРУ, ОМОНа недостаточны для противостояния им, требовалось по-прежнему массированным натиском со всех направлений разрушать экономику, армию, психику, здоровье, организационные связи и духовные скрепы народа, сохраняя маску заботы о нём изо всех сил, взращивая новых капиталистов и националистов, на которых некоторое время спустя предстояло опереться при вооружённом свержении советской власти...
Вот ещё писали газеты, что группа “Ласковый май” начала свою карьеру, группа “Агата Кристи” поёт песню “Инспектор По”...
Система многоступенчатой советской цензуры, спасавшая страну в трудные времена, действовала теперь ровно в обратном направлении — любые здравые голоса о происходящем закрывались и затыкались, даже если это был старый диссидент академик Сахаров, посмевший критиковать разгром страны, а любые нападки на всё советское, кроме советских контрреволюционных лидеров, через цензуру распространялись миллионными тиражами день за днём. Состоялось уже и полное отключение средств радиоэлектронной борьбы по глушению западной радиопропаганды — 1400 специализированных советских станций глушения общей мощностью 14 600 киловатт, ранее глушившие до половины трансляций антисоветских и антирусских радиостанций на территории крупных городов и в ближайших окрестностях, хотя в сельской местности помехи практически отсутствовали: “Свобода”, ранее называвшаяся “Освобождение от большевизма”, “Свободная Европа”, “Голос Америки”, действующая под диктовку Елизаветы II “Русская служба Би-би-си” и “Радио Канада”, “Радио Ватикана”, “Немецкая волна”, “Голос Израиля”, “Международное французское радио” и другие. Они достигали теперь в 1988 году небывалой в истории плотности психологического воздействия на беззащитное население огромной страны на русском, украинском, латышском, литовском, азербайджанском, армянском и грузинском языках. Президент США Рейган, требуя от своей послушной собаки Горбачёва при личных встречах ускорения разрушения армии и страны, не забыл в этом году выделить “Голосу Америки” 170 миллионов долларов США — столько же стоило годовое содержание космической станции “Мир”, и выделить радио “Свобода” и “Свободная Европа” ещё 175 миллионов долларов. Елизавета II тоже традиционно никогда не скупилась на антирусскую пропаганду, как, впрочем, и на тайных убийц для русских патрионтов. В сочетании с внутренним валом антисоветской и антирусской пропаганды всех информационных косвенных средств, навал на психику населения был сейчас достанут небывалый в истории планеты. Однако и теперь многим по-прежнему ещё казалось, что это всё недоразумение, всё это перегибы по глупости, головокружение от успехов, что вот-вот с трибуны раздастся чей-то негромкий, глуховатый голос и скажет людям, как когда-то перед войной:
— Партия всё исправит, накажет предателей и преступников, и больше такого не допустит, извините, товарищи! Если мы не будем защищать завоевания революции — нас сомнут...

Глава 1. Игры взрослых мальчиков

Когда полуголая ритмическая гимнастка Маша ушла, нарочито покачивая детскими ещё бёдрами, друзья вступили в прихожую. Из комнат и кухни пахнуло табачным дымом, пивным кислым запахом, пылью и плесенью. Громкий, весьма качественный звук муромской новомодной радиолы “Кантата-205-стерео” загулял под потолком. Ещё один источник музыки быль на кухне — видимо гитара. Надрывался гнусным голосом Шевчук со своими диссидентским проектном, выращенным, как все диссиденты, под крылом андроповского КГБ — группой “ДДТ”, таскаемой теперь по комсомольским фестивалям рок-клубов, триумфальными концертами по всей стране от Балтики до Камчатки,и, естественно растиражированный, как и всё кгбшные исполнители, пластинками государственной фирмой “Мелодия” в двух миллионах экземпляров, и в условиях разрушения всего, тем не менее на территории Союза ССР не было ни одного города, где было бы невозможно купить этот винил “Я получил эту роль”:

Кичёвая дрянь завёрнута в тело —
Душа это, нет? Какое вам дело?
И так всё легко соплякам и просто —
Папаша добьётся служебного роста!
Папаша попросит весь зал кричать ему “бис”,
Папаша исполнит любой сыночка каприз!

Раскройте рты, сорвите уборы
На папиных “Волгах” мальчики-мажоры...

Зарывшись в объёмах секс-бюрократок,
Уткнувшись в плюющее спермой видео,
Нежась в минорах новомодных кастратов,
Мажоры грустят по испанской корриде!
И хочется бедным в Майями или в Париж...
А вот Уфа, Ленинград... Вот это престиж?

Как имеющий отношение к институтской самодеятельной рок-музыке в МИСИ, Алёшин проходил литование своих текстов у комсомольских чиновников, и знал, что не только на грампластинках, но и на концертах, и мышь не пискнет без цензуры, и КГБ Крючкова этим хриплым послушным диссидентским инструментом на винил “Я получил эту роль”, ругало ровно то, что и создало для дискредитации советского строя. Кгбшная антивоенная агитация была представлена там песней Шевчука “Не стреляй” про войну в Афганистане, которую само КГБ и устроило для дискредитации социализма и Советской армии. Крючков одной рукой планировал вторжение типа “блицкриг” и руководил им, руководил неслыханным убийством силами офицеров спецподразделений КГБ “Гром” и “Зенит”, силами ГРУ и ВДВ, ворвавшихся на БТР в правительственную резиденцию в Кабуле и убивавших главу Афганистана Хафизуллу Амина! Крючков был потомственным мерзавцем и врагом народа, никогда при Сталине не занявшим бы такой пост — в сентябре 1942 года 18-и летний Крючков — немец по бабке и сын писаря с бывшей нефтебазы Нобеля, остался в цеху артиллерийского завода “Баррикады”, когда все его товарищи бросились как добровольцы на подмогу девушкам зенитчицам и стрелкам НКВД для того, чтобы в неравном смертельном бою не дать фашистам с ходу ворваться в Сталинград до подхода армий с фронта. Потом Крючков был эвакуирован и опять отсиделся в тылу. Фашистское восстание Венгрии в 1956 году, будучи при после Андропове, Крючков под его руководством разжигал как мог, для получение максимальных советских наград за его подавление, для нанесения социализму максимального ущерба. Крючков при Андропове был связным с венгерскими фашистами, руководимыми CIA USA. Видимо, тогда он и был завербован Central Intelligence Agency, когда часто, подолгу, один и бесконтрольно, в совершенстве владея венгерским языком, перемещался среди хаоса кровавого фашистского восстания по Будапешту. Заняв карьерное место кого-то из погибших тогда патриотов, он и потом и теперь системно и старательно в качестве главы кгбшной внешней разведки разрушал то, во имя чего отдали жизни тогда его товарищи в Сталинграде. Сейчас другой кгбшной рукой Крючкова оглашал с помощью глотки своего Шевчука поднебесье антивоенными, то есть антисоветскими песенными опусами...
Алёшин от такой музыки заметно поморщился, словно у него вдруг заболел зуб. В узкой прихожей, заваленной одеждой, обувью и сумками гостей, мерцала лампочка. Из-под жёлтого абажура она озаряла поблёкшие розовые обои с змейками бронзового рисунка, вспученный местами дубовый, затёртый до серости паркет и протертый половичок перед входом. Новенький кооперативный плакат с новым кумиром советской молодёжи — сынка солдата Вермахта, морившего на Ленинградском фронте ленинградцев в блокаду, американского культуриста Арнольда Шварценеггером в роли милиционера в фильме “Красная жара”, в советской форме с погонами и комиком Белуши за спиной на фоне башен-близнецов нью-йоркского центра международной торговли.
Олег ошарашено оглядел кучу обуви на полу и верхней одежды на настенной вешалке:
— А я думал, нас будет человек пять, от силы...
— Отличное место! — ответил ему Алёшин, и почему-то невесело усмехнулся, — главное, что внятное. А мы вообще, туда попали?
Он сел на обувной ящик под вешалкой, повесил свинину на гвоздь для ободка для обуви и с наслаждением стащил промокшие дубовые туристские ботинки. Он с сожалением посмотрел на стоящие среди другой обуви кроссовки “Adidas” — свою заветную мечту...
Вынужденный отказ из-за реальной угрозы ядерного уничтожения от экономической теории развития Сталина его соратниками, виделось многими не только его очернением в духе Геббельса и Черчилля, что подло было по-человечески и убийственно с точки зрения идеологии, но и подрывалась экономическая сталинская модель социализма, блестяще себя зарекомендовавшая в период индустриализации, при решении продовольственного вопроса, во время войны, при работах атомного и ракетного проекта, начале массового строительства, страны. Всё было поставлено с ног на голову. Вынужденная критика Сталина, представление народной любви и уважения к нему в виде культа, драматическим образом закрыло возможность применять его науку и истины и дальше для прокладывания правильного курса строительства социализма и коммунизма, повело дело социализма в потёмки невежества и ошибок, нарушило главные сталинские условия существования и развития социализма: постоянное повышение благосостояния народа постоянным наращиванием производства товаров всех видов с помощью новейших достижений науки и непрерывной модернизации производственных мощностей с опорой на экономический закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил. Последующие за этими губительные экономические деяния и метания на огромном сталинском фундаменте Маленкова, Хрущёва, Микояна и других, а потом и Брежнева, были следствием потери кораблём советской экономики чёткого сталинского управления и целеполагания, и то, что сейчас Алёшин с бедовой грустью смотрел на кроссовки какого-то счастливчика, одного из пришедших в гости к Кате, было маленькой частью катастрофы 1956 года и следствием западного проекта и проектом части управляющего ядра Союза ССР под общим названием “борьба с культом личности Сталина”, что вылилось в при Брежневе уже во внутреннюю целенаправленную борьбу с социализмом вообще. Вымарывалось всё сталинское — не только могила, семья, памятники, названия, книги, фильмы, заслуги, не поступившиеся принципами коммунисты, вымарывались труды и цитаты, вплоть до цитат в переизданной из-за этого микояновской “Книга о вкусной и здоровой пище”, ломать — не строить, но и главное — мысли Сталина, его знания, предостережения и опыт в построении нового мира, никогда ранее не существовавшего. Был вредительски отринут объективный характер законов экономической науки, законов политической экономии при социализме, перемешаны законы науки, отражающие объективные процессы в природе или обществе, происходящие независимо от воли людей, с законами, которые издаются правительством, по воле людей и имеющие лишь юридическую силу, были уничтожены существующие реальные законы экономического развития и сформированы новые нереальные. И никто этому не поставил больше заслон, никто не боролся больше с этим на радость всём внешним и внутренним врагам и на горе друзьям простых советских людей.
Именно поэтому через двадцать лет, уже при одряхлевшем Брежневе скачком выросло технологическое отставание лёгкой промышленности вообще и обувного сектора советской промышленности, к слишком медленному темпу улучшения качества и ассортимента, добавились новые. Основным проблемам индустрии советской спортивной обуви, которые никто уже не собирался серьёзно решать, был недостаток производственных мощностей, качественного сырья и материалов, слабая степень концентрации и специализации производства, не использование достижений научно-технического прогресса, низкое качество, узость ассортимента товаров, предназначенных для активного отдыха, отсутствие чёткой и скоординированной системы организации производства и его мелкосерийность, эффективной системы управления и планирования, ведомственную разобщенность, внутри ведомственную разрозненность — вещи невообразимые при гигантских возможностях для конвертации ресурсов при социализме. Выпускалось излишне большое количество устаревших типов спортивной обуви, которая могла использоваться как многофункциональная, гораздо дольше, чем в Европе и Америке, вроде гимнастических туфель — мягкой кожаной обуви на шнурках или резинке, чаще всего на кожаной подошве, которые в быту называли спортивные тапочки. Они использовались для уроков физкультуры, даже для занятий любительским спортом, когда не было чего-то другого. Хотя они были лёгкие и мягкие, но они уже не соответствовала требованиям к современной спортивной обуви, когда на первый плане были защитные функции, амортизация, предотвращение пронации и супинации, травм. Результат забвения сталинской модели непрерывного развития — в этом 1988 году спрос населения на спортивную обувь был удовлетворён менее чем на треть — это было даже хуже, чем с одеждой, где спрос удовлетворялся на куцые 40 процентов. Ошибки вредителей громоздились и в системе планирования — нормативы обеспечения населения спорттоварами не выполнялись даже тогда, когда плановые задания для промышленности оказывались меньше прогнозируемого спроса. Создание искусственной недостачи — искусственного дефицита при Горбачёве, Громыко и Рыжкове стал только финишным рывком процесса вредительства и предательства, начатого Хрущёвым и Микояном и доведённого до налаженной системы Андроповым. Кроссовок у Дениса и Олега сейчас не было потому, что за два прошлых года было со спокойной душой организовано врагами народа недопоставка или продажа вместо внутреннего рынка за рубежом неимоверного количества спортивной обуви от планового задания — 6,3 миллиона пар кроссовок и кед, 6,1 миллиона пар кроссовок для баскетбола, 1,5 миллиона пар туристских ботинок, 140 тысяч пас футбольных бутс, 2,4 миллиона пар теннисных туфель. Даже специализированные предприятия Госкомспорта и “Динамо” включились в это издевательство над советскими людьми. В этом 1988 году советской торговле было недопоставлено 102 миллиона пар обуви для спорта и активного отдыха, в том числе 12 миллиона баскетбольных ботинок и 6,5 миллиона теннисных туфель. Комплексная программа развития производства товаров народного потребления и сферы услуг на 1986–2000 годы, в рамках 12-й пятилетки была очковтирательством народу и часть маскировки последнего и решающего удара врагов советского народа под, как и пропагандистская компания специально обученных болтунов на трибунах, в газетах на радио и телевидении, бесконечно призывающих кого-то увеличивать объемы производства спортивной обуви, расширять ассортимент и повышать её качество, пересматривать систему оплаты труда и нормирования материала и трудоемкости производства, переходить на кооперацию, акционирование. При переходе власти от руководящей команды Хрущёва к команде Брежнева, отставание было уже явным — большая часть новых образцов спортивной обуви представляла собой то, что было принято называть кедами: обувь с простой резиновой подошвой и верхом из кирзы или ткани. На американском рынке к тому моменту подобная обувь уже считалась устаревшей в сравнении с более технологичной беговой, баскетбольной или многофункциональной, изготавливаемой из кожи и синтетических материалов. В США кеды тогда уже сбросили с корабля современности, однако в Союзе ССР назло советским людям простые кеды в большом количестве маниакально производились вплоть до сегодняшнего дня. Только в 1980-е годы начинают в более-менее заметном количестве появляться опытные образцы той советской обуви, которую принято называть кроссовками — удобная и потенциально многофункциональная, с более плотным верхом из кожи или синтетических материалов, довольно массивной подошвой из особых видов резины или искусственных полимеров, как правило, с небольшим подъемом в области пятки. А в США в 1970-х годах продавали даже специальные кроссовки для парашютных прыжков, не говоря о разных видах теннисной и беговой обуви, причем речь шла не об опытных образцах, а уже о выборе на полках магазинов. Однако удовлетворение спроса советских людей тогда уже противоречило курсу контрреволюционной многоуровневой и разветвленной организации с координирующим ядром в виде КГБ Андропова. Враги легко придумали и отговорку — обувь, предназначенная для квалифицированных спортсменов, действительно должна изготовляться из лучших материалов, с более строгим соблюдением формы, повышенным качеством пошива и отделки, более лёгкой, удобной и надёжной, а для простого народа, обычного физкультурников может быть простой — дискурса превентивной медицины для простых советских людей вообще не существовало...
Насмотревшись на кроссовки “Adidas”, Денис повесил поверх кучи обедня на вешалке свою выцветшую сырую куртку и, наконец-то нашёл спички и закурил “Приму”. По-хорошему “Приму” надо было бы подсушить, разложив на батарее. За ночь они идеально бы просыхали и при курении потрескивали, как нужно, как пионерский костёр. Но когда очень хочется курить, модно курить всё, и даже сырую “Приму”. Почувствовав облегчение, он стал с тоской наблюдать за приятелем, вынувшим из спортивной сумки книгу кишинёвского издательства “Жук в муравейнике” братьев Стругацких для подарка — жуткий дефицит, смущенно поправляющего мятый целлофан на квёлом букетике красных гвоздик Dianthus caryophyllus.
Денис почти физически ощутил, как промокшие штаны друга прилипают к коленкам, как неловко он себя чувствует, как роятся варианты первой фразы при встрече с Катей в его голове...
Из полутёмной комнаты, где прыгал по стенам синий свет включённого телевизора, вынырнула крупная, русоволосая и голубоглазая девушка с потным, блестящим лицом, в ковбойской клетчатой рубашке, застёгнутой на одну пуговицу на полной груди без лифчика. Она холодно взглянула на шары копчёной свиной шейки, на штопаные носки Алёшина и проследовала на кухню, чиркнув по дверному косяку громадным задом, затянутым в западно-германские джинсы "Montana". Эта "Montana" скорее всего, была сшита цеховиками-кооператорами где-нибудь на юге Союза, хотя и стоила 100 рублей.
— Та-а-ак... — протянул смущённо Олег, вымученно улыбнулся и подался вперёд, — а Катя здесь?
Ему навстречу из кухни снова вышла девушка с потным лицом. Она пронесла мимо молодых людей тарелку с куском бисквитного торта длительного хранения “Чародейка”. После голодного царского времени, индустриализации, коллективизации, жуткой войны, в последний год жизни Сталина торт для простых советских людей стал официальным символом, иконой благополучия, описанной в книге “Книга о вкусной и здоровой пище” советского микояновского Минпищепрома. Сталин словно отчитывался напоследок этим перед людьми:
— Принял страну голодную, а передаю её вам, товарищи, с тортами!
Поэтому в торт с первых лет его появления клали изначально всегда всего много — бисквита, орехов, варенья, крема, сверху из крема розовые, белые и зёленые розочки, аксельбанты, завитки. С 1952 года появляются торты миндальные, лимонные, песочные, ванильные — “Наполеон”, “Сказка”, “Абрикотин”, “Рог изобилия”. Крем делался только из высококачественного сливочного масла, а не из маргарина, новый торт на внутренний рынок было невозможно вывести без одобрения Единого дегустационного совета Минпищеторга, при этом строго следили за ингредиентами — отклонение от них было уголовным делом — масло только сливочное, яйца только настоящие, сахар только натуральный, сливки только животные! Капиталисты мировой закулисы были просто в ярости:
— Мы их Гитлером побили, ядерным уничтожением пугаем, а они такие торты есть!?
Советская сладкая легенда — торт “Киевский” из воздушно-ореховых коржей-бизе из предварительно заквашенных яичных белков и 5 сортов орехов. А теперь уже пару лет назад кооператоры и частники стали в него и во все другие кремовые торты добавлять дешёвые растительные жиры, пальмовое масло и прочее эрзацы. Орехи кэшью заменили на фундук, потом на дешёвый арахис, и попробовать настоящий “Киевский” торт теперь могли только советские богачи. Другая сладкая легенда Союза ССР из яичного белка, сгущенного молока, агар-агара, слоёв воздушного бисквита, воздушного суфле и тончайшего слоя шоколада — торт “Птичье молоко”, за которым в кондитерскую московского ресторана “Прага” уже много лет ежедневно вдоль Арбата выстраивалась очередь, пока Мосресторантрест не распространил рецепт безвозмездно на весь Союз. Знаменитый торт “Прага” был вариацией с кремом на тему венского торта “Захер”, включая в себя четыре вида сливочного крема, сделанных с применением коньяка и ликеров Шартрез и Бенедиктин, коржи пропитывались ромом. Торт ”Сказка” был бисквитом в форме кирпича с кормовыми украшениями, пенёчком и грибочками за 1 рубль 90 копеек. Контрреволюционная перестройка оставила простому народу в булочных теперь только “Чародейку” и вафельные торты по 50 копеек.
Девушка с куском торта скрылась в комнате, где смотрели какое-то кино. Денис взглянул на приятеля — Олега пробирала дрожь. Да уж...
Такого убитого взгляда он давно у него не замечал. Затянувшись посильнее, Алёшин нарочно некультурно забычковал сигарету о металлическую ручку туалетной двери и машинально и мстительно кинул окурок в чей-то красный импортный сапог. Затем он решительно пошёл на кухню со словами:
— Катюша, вот и мы!
Он снова угадал — она действительно была здесь. Необычайно милая 16-и летняя девушка, чем-то похожая на актрису Кореневу из кинофильма “Сватовство гусара” и “Покровских ворот”, в дыму крутила колки гитары, ловко её подстраивая, и на его фразу подняла голову. Музыка в соседней комнате стихла — видимо, меняли педантку. В неожиданной тишине печально задребезжала лопнувшей обмоткой басовая струна. На пороге кухни появился парень с длинными лоснящимися волосами, перехваченными вышитой тесёмочкой. На его ещё никогда не бритой физиономии хаотично торчали клочки чёрной щетины. Длинноволосый парень странно посмотрел сквозь сидящих за столом и, ничего не спросив и ничего не сказав, исчез в туалете.
Рядом с Катей сидел черноволосый, миловидный, чуть смуглый парень, похожий на молдаванина, в хлопковой рубахе цвета хаки, расшитой советскими шевронами, сержантскими лычками со множеством погонных звёздочек и годовых курсантских нашивок. Он нагло и жадно поглядывал вокруг себя, поглаживая при этом Катю — хозяйку квартиры по спине. За столом сидели ещё несколько молодых людей. Все вяло жевали остатки варёной курицы из глубокой тарелки и делали коктейль — наливали в стаканы спирт из темно-коричневой аптечной литровой бутыли со стеклянной притирочной пробкой, и подмешали газированный напиток “Тархун” из узких бутылок 0,33 литра. Они оценивающе взбалтывали ядовито-зелёное пойло. Антиалкогольная горбачёвская кампания, ограничившая два года назад доступ к алкоголесодержащим напиткам была отменным средством возбуждения недовольства социализмом пред началом контрреволюционных преобразований. Подобным образом готовилось и свержение армейскими и думскими и правительственными заговорщиками Николая II. Высшие руководители партии и страны, имея доступ ко всем архивам и наработкам институтов и аналитиков КГБ, перекрестно знали, что тогда, в начале войны с имперской Германией в 1914 году Минфин России под руководством Петера Людвига Барка ввёл сухой закон. Минфин, лишив бюджет трети прибыли от винной монополии государства, взвинтил акцизы на чай, кофе, табак, сахар, соль, спички, керосин, уголь, дрова и другие товаров повседневного спроса, поднял тарифы на железнодорожные перевозки. Разом остались без работы полмиллиона человек, занимавшихся производством и продажей спиртных напитков. Минфин выплатил из казны десятки миллионов рублей владельцам ликёро-водочных, винных и пивных заводов в качестве компенсации. Началась сильная инфляции. Сильно и болезненно привязанный столетними традициями пития к алкоголю русский народ лишился привычного мира, и стал ещё и стремительно нищать из-за действий министров. Массово началось самогоноварение, изготовление нелегального алкоголя и употребление суррогатов, более смертоносных, чем водка. Народ принялся в огромных количествах пить спиртосодержащие лаки, политуру, растворители, одеколон. Самогон гнали в гигантских масштабы. Его гнали из всего, что способно скисать и образовывать спирт, прежде всего из сахара. Через год войны с Германией, Австро-Венгрией и Турцией, сахар в империи исчез из продажи — самогонщики скупали его ещё на складах, не дожидаясь поставок в магазины и лавки. Заменой алкоголя в городах быстро стали опиум и кокаин, тоннами идущий контрабандой из Афганистана, Ирана и Китая. Дрянной самогон мог поспорить с этими наркотиками в части разрушения психики. В российской деревне начался форменный хаос — в усадьбы приходили кулаки-бандиты и бедные крестьяне из ближайших деревень, пьяные настолько, что еле шевелили языками. Нагло, ничего не боясь, требовали отдать им в пользование то конюшни, то лошадей, то старый парк или участок леса. Пугали поджогами, отравлением колодцев. В деревнях везде пьяные, везде продажа самогона. Чтобы раздобыть денег на выпивку, бедняки продают всё, даже крыши собственных домов. В деревне могли из-за этого запросто раздеть, избить и даже убить посреди белого дня. Ночью поджигали дома несговорчивых помещиков, подпирая двери, сжигая вместе с людьми, женщинами и детьми, вырубали их сады и парки, забивали господских коров и лошадей, грабили усадьбы и церкви, разбивая всё, что не могли унести. Все нападавшие обычно были пьяны, даже на пожарищах пили захваченный с собой самогон и отобранное спиртное. За два месяца до Февральской революции, в самом центре страны в сельской местности не осталось никакой власти — полный беспредел и пьяная самогонная анархия... Два года назад Горбачёв ввёл заранее подготовленные врагами народа подобные же меры, рассчитывая на такие же, как в 1917 году, катастрофические последствия, мотивируя всё это снова заботой о людях — чуть ли не половина взрослого мужского населения перешагнула черту алкоголизма, пристрастились к рюмке женщины, пьянство на производстве, большое количество ДТП, брошенные родителями-алкоголиками на произвол судьбы дети. Он забыл сказать, что бороться с пьянством нужно не запретами, а повышением уровня жизни, а контрреволюционная Перестройка как раз должна была вести к обнищанию миллионов простых людей, то есть к росту пьянства, то есть это была наоборот — борьба врагов против народа. Всё это было власти прекрасно известно. Контрреволюционная Перестройка началась с жестокого издевательства над простым народом, имевшего вид репрессий — была повышена цена на алкоголь в 2 и более раз, везде уменьшено количество винно-водочных торговых точек, введено ограничение времени продажи — с 14.00 до 19.00, ужесточено наказание за распитие спиртных напитков в общественных местах, в парках, поездах. Огромный урон был нанесён вредителями советским виноградникам — началось их физическое уничтожение. В Молдавии, в Крыму, на Кубани, на Северном Кавказе были полностью истреблены некоторые уникальные коллекционные сорта винограда, была запрещена селекционная работа. Началась травля талантливых селекционеров, которые посвятили этому всю свою жизнь. Во время войны Гитлера против Союза ССР было потеряно 10 процентов советских виноградников, а во время войны Горбачёва с Союзом ССР было потеряно 30 процентов советских виноградников. Как и в 1917 году началось массовое самогоноварение, подпольная торговля спиртом и спекуляция. Самогоном и водкой из-под полы торговали предприимчивые граждане и таксисты в любое время суток. Из магазинов исчезло основное сырьё для самогоноварения — сахар. Как и в Российской империи его начали продавать по талонам, а в винно-водочные магазины и отделы стали выстраивались разъярённые социализмом длинные очереди. Как и в Российской империи стали пить технический спирт, одеколон, денатурат и другие опасные вещества, содержащие градусы. Употребление алкогольного суррогата привело к массовым отравлениям. Как и в Российской империи начался рост наркомании, ставшей теперь глобальной проблемой. Как и в Российской Империи начался настоящий разгул преступности и гангстеризма и бутлегерства. Как и в Российской империи был нанесён серьёзный урон бюджету и экономике Союза, миллион людей, впервые со времени окончания индустриализации стали безработными. После такого ядерного удара по отечественному производителю, при отмене монополии внешней торговли ожидаемо должен был произойти прорыв на опустошенный внутренний рынок массы зарубежного алкоголя...
— Привет, Олежек! — сказала Катя разбитным тоном, но посмотрела на Дениса, — а мы тут через мою тётку спиртом медицинским разжились для праздничка!
Она поправила бретельку лифчика и нерешительно поднялась, передавая гитару дружку. Тот сделал проницательное лицо и развязно промямлил:
— А вы кто, ребята?
Еле сдерживая непонятно откуда поступившую ярость и раздражение, Денис, немного манерно и передразнивая спросившего, ответил, первое, что пришло в голову:
— Привет, комсомольцы, я афганский кореец туркменского происхождения Шу У Ким!
— Чего вы курили там, в коридоре такое резкое, коноплю? — ядовито спросил парень.
— Сигареты “Прима”.
— На вот, здесь кури “Мальборо”! — сказал чернявый парень и барским жестом кинул на стол перед Денисом начатую красно-белую пачку, — правильно, Катюха?
— Причём тут Афганистан? Ты оттуда сам-то? — спросила неожиданно нежным голосом Катя, улыбнувшись на абракадабру.
— Нет, у него там младший брат Андрей служит! — за друга ответил Олег, выискивая глазами, куда бы присесть, а он в стройбате служил....
— Да, я и брат хотели принести пользу стране и простым работягами, которые нас вырастили, кормили и поили, учили и теперь стараются изо всех сил и дальше учить и кормить...
— Этой совковой стране пользу принести? Пьяницам этим... — чернявый парень искренне удивился, — тут же либо наверху в привилегиях жируют, либо внизу водку хлещут!
— Советской стране долг отдать, послужить ей... — ответил Алёшин, чувствуя, что если тема не тут же не изменится, тот будет жестокая драка, — потому что прадед наш, дед и отец с оружием в руках служили этой стране.
— Мальчики, мальчики! — воскликнула Катя, ударяя без аккорда по струнам гитары — давайте уже без политики сегодня! Привет, Олежка... Что ты опоздал?
— Почему опоздал? Ты же сказала — ровно в семь. А сейчас без трёх минут… — ответил Олег, судорожным движением сунул ей в руки цветы и книгу, — с днём рождения тебя...
— И ещё свиная копчёная шейка шесть килограмм в коридоре висит на гвозде в сетке, — в поддержку поздравления друга сказал Денис, чувствуя, как прилившая к лицу кровь горячит кожу, — пока шёл, сочинил поздравительный экспромт:

С днём рождения Катюша!
С днём рождения!
В этот день весь мир наполнен наслаждением!
В этот день ты появилась,
Будто солнышко открылось!
С днём рождения тебя, с днём рождения!

Пожелаю над тобою неба синего
И характера весёлого и сильного!
Без болезней и напастей,
Чтоб удача, чтобы счастье!
С днём рождения тебя! С днём рождения!

Пожелаю быть любимой,
И самой любить,
Только с радостью встречаться,
А печаль забыть!
Смелых мыслей и дерзаний,
Исполнения желаний!
С днём рождения тебя! С днём рождения...

Воцарилась долгая пауза, все смотрели на Дениса, словно он слезла что-то неприличное. А именно — он унизил из своей возвышенностью, и проблеском прекрасного, о котором его никто просил. Наконец кто-то сказал из угла через облако сигаретного дыма:
— Ничего, ничего, что брат в Афгане, недавно в Женеве “Горбатый” заключил с американцами соглашения по Афганистану: мы обязались вывести войска за 9 месяцев, начиная с мая этого года...
— Бежим мы из Афгана? — спросил другой голос из сумрака в углу.
— Не... Отступаем до Москвы, как в 1941-м...
— Спасибочки, Олег, за цветы и любимых Стругацких, спасибо за стихи. А что твой дружок, кореец с голубыми глазами, мне ещё подарит, кроме любовной рулады? — покраснев от своей вдруг возникшей в воздухе прекрасной стихотворной проекции спросила Катя, — а мясо ведь не подарок, неудобно как-то, я заплачу за него. И не думаю, что это экспромт, потому что имя в стихе можно подставить любое...
— Можно, конечно... Ладно, я подарю, подарю ещё что-нибудь. Только позже. Если ты захочешь... — жёстко и нагло сказал Денис.
Он, однако, при этом он покраснел, чувствуя, как её любопытный взгляд скользит по его широкой груди, мощным бедрам и выпуклым ягодицам, отражающимся в пыльном зеркале прихожей.
Пауза несколько затянулась. Наконец Олег, запинаясь, вымолвил:
— Знакомьтесь! Это мой школьный друг и теперь учимся в институте вместе — Денис Алёшин. А это Катя, моя давняя знакомая. Хотя… вы, наверное, знаете друг друга?
— Ой, так ты не кореец! Кто бы мог подумать! Ай-ай-ай, конечно знаем мы тебя: студент, который, наверное, ни на одной лекции ещё до конца не досидел, верно, а? — сказала Катя и засмеялась.
Они положила подарки на кучу сумок и пакетов рядом со столом. Гвоздики зашуршали мятым целлофаном и печально съехали на грязный кафельный пол. Олег нагнулся, но Денис схватил его за руку:
— Это теперь не твои цветы. Не трогай!
— В религиозной живописи красные гвоздики символизируют кровь, Страсти Христовы — Распятие или чистую любовь Девы Марии. Так, в каком смысле цветок фигурирует в нашей картине? — манерно произнёс чернявый парень, наконец-то убирая руку со спирты девушки.
Показывая на него большим пальцем с ярко красным ногтем, она сказала:
— Кирюша у нас с недавнего времени работает в торговом обувном кооперативе у своего дяди из Минторга, забросил учёбу, но зато ко всего прочитал между подсчётов партий с импортными коробками, что разъезжаются по разным городам, что знает всё обо всём! И сногсшибательные дорогущие французские духи Estee Lauder мне подарил...
— Да уж, — сказал с видом абсолютного победителя чернявый парень, названный Кириллом, — стихи на хлеб не намажешь, а вообще мы всем торгуем...
— Понимаю теперь,  кто перед входом в подъезд оставил поперёк дорожки вишнёвый “Спутник”.  А я вот в морге работаю ночным сторожем и веду в институте кружок рок-музыки...
— Шутка, типа корейца?
— Нет, правда он сторожем в морге работает по ночам, и рок группа у него самодеятельная из студентов при комитете комсомола! — с необъяснимой гордостью за друга вмешался Олег.
— Пф-й-й... — Денис выдохнул, надув щёки, словно выпускал пар, прислонившись к стене, случайно, даже не заметив этого, нажал на широкую клавишу выключателя.
Свет на кухне потух.
— Темнота друг молодежи! — засмеялись сразу несколько полупьяных голосов.
Олег в темноте всё-таки подряд и положил цветы на место.
— Ну, включите же свет... — воскликнула Катя, и в полумраке она со стуком отложила гитару, перешагнула длинным ногами в чёрных нейлоновых чулках и лакированных туфлях на длинном каблуке через колени Кирилла, да так, что жёлтая короткая юбка приподнялась, оголяя верхний край чулок.
Хозяйка сегодняшнего вечера сделала шаг к Денису, и неоправданно долго нашаривала выключатель за его спиной, практически полуобняв его. Его просто парализовал вдруг аромат, созданный из двух тысяч цветков, букет абсолютно не вписывающийся в традиционные рамки, словно создавший его парфюмер действительно создал его под впечатлением от работ художника-импрессиониста Моне — наверное, самую длинных и запутанную формулу в парфюмерии.
Свет вспыхнул, как и её приближенные к нему глаза
— Я пойду, здесь так жарко! — сказал Денис и начал движение двери, но она не посторонилась, и он невольно проехался плечом по паре её выставленных твёрдых грудей. Она загадочно улыбнулась, провожая его взглядом, приподняла край обтягивающей жёлтой юбки и стала подтягивать чулки. Козырев же жадно следил за движениями её красных ноготков, проворно цепляющих черный нейлон. Катя поймала его восхищенный взгляд, выпрямилась, поправила волосы над висках и кокетливо спросила, глядя Козыреву прямо в глаза:
— Олежек, умница, ты мне ни в чём не откажешь?
— Ни за что на свете!
— Кирилл свернул случайно кран в ванной, а ту уже как-то мне не справитбся с этим делом, а сантехника ЖЭКа куда-то услали на аварию надолго... Беспрерывно хлещет горячая вода... Брызгает на пол, пар клубами. Там уже целый потоп. Сделай с этим что-нибудь, а то послезавтра вернутся мои предки... Father мой будет метать страшные молнии. Инструменты ты знаешь где. Ты ведь не подведёшь меня? — она мягко дотронулась до его груди, — правда?
— Конечно! — ответил он заворожённо.

Глава 2. Темнота как друг молодёжи

Заглянув в комнату, где часть гостей оглушительно слушала рок-группу “ДДТ” на муромской радиоле “Кантата”, Денис отшатнулся и потом зашёл во вторую комнату, где другая часть гостей смотрела по телевизору в записи ритмическую гимнастику. Денис устроился на диване рядом с полуголой ритмической гимнастикой Машей, которая в такт музыке покачивала головой и покачивала худыми плечами. От её копны длинных вьющихся волос пахло хозяйственным мылом, но это было лучше, чем запах табака, пива и запах плесени от старого дома. Советский магнитофон выдавал довольно чёткую картинку, хотя и с иногда пробегающими сверху вниз белыми крапинками.
Открытие эротического шоу под маской ритмической гимнастики на центральном телевидении началось вдруг в 1984 году в бытность министром культуры — коммуниста-перевёртыша Демичева, одного из инициаторов выноса тела Сталина из Мавзолея, положившего начало идеологического разрушения советской страны. При нём ночью у выкопанной могилы Хрущёв потребовал снять с трупа золотые погоны генералиссимуса Великой Победы, командир кремлёвского полка, не понимая истинной причины перезахоронения Сталина, отказался это сделать, зная, что хоронит этим свою генеральную картеру. Офицеры плакали, когда генералиссимуса в простом сосновом гробу с опилками закладывали бетонными блоками, а Демичева ликовал, празднуя личное отмщение. В отличие от находившегося в самом пекле войны в качестве члена военного советов фронтов Хрущёва, телевизионный управленец Демичев, бесславно прозябавший в армии в годы войны, имевший высшее техническое образование и писавший в заочной высшей партийной школе ещё при Сталине диссертацию на странную для ВПШ тему — о европейской философии XIX века, прекрасно понимал, что репрессии против мёртвого Сталина — это не борьба с бессильным трупом человека, это возможность борьбы с побеждающей сталинской экономической моделью сочетания мощного госсектора и быстро адаптирующиеся к спросу кооперации, делающей социализм успешным конкурентом капитализму. Для Демичева борьба с мёртвым Сталиным была способом лишения социализма репрессивного меча, без которого никакая революция ничего не стоит, и неминуемо будет поглощена идеологией окружающего капиталистического мира, разрушена изнутри быстрее, чем снаружи. Борьба с мёртвым Сталиным была и частью репрессий против сталинцев, против семьи вождя, против истинно советской культуры целомудрия, честности, скромности и самопожертвования. Последующие вредительские деяния Демичева в виде организации прорыва западной идеологии через фестиваль Молодёжи и студентов и агрессивного внедрения и прославления западной культуры, взращивания ярых и хитрых антисоветчиков и русофобов, согревание на народной груди клубка ядовитых змей из Муратовой, Лиозновой, Рязанова, Захарова, Михалковых, Высоцкого, Войновича, Дружининой, Жванецкого, обласканных медальками врагов простого народа, который они все вместе объедали и порочили, создания целого легиона умелых и талантливых предателей и вредителей в кино, литературе, на телевидении, стиляг, штампование вместе с КГБ диссидентов, и “Машина времени”, Пугачева и целый легион ненавистников простого народа, вал советских фильмов о сладкой и роскошной буржуазной жизни под видом экранизации классиков и просто так, кино про благородных белогвардейцев и обаятельных гитлеровских палачей, вал кощунственно-комедийных или чернушных фильмов про Великую Отечественную войну и Гражданскую войну, но ни одного масштабного и правдивого фильма о войне. Некоторые правдивые фильмы, наоборот, были отправлены на полку и, наконец, венец культурной деятельности Демичева — пошлая до нельзя аэробика на центральном советском телевидении.
Для врага народа Демичева, спокойно наблюдающего, как в Вязьме над могилами тысяч добровольцев-москвичей, втрамбованных туда зимой 1941 года гитлеровцами с помощью тракторов, запущен мясокомбинат, а надо рвами с расстрелянными евреями в Таганроге и Ростове-на-Дону палачи-казаки построили свои дома, эта аэробика, как и весь мутный вал антикоммунистических фильмов и программ, вываленных орденоносными и заслуженными деятелями советским кино и телевидением на советских же людей в этом 1988 году, была очередной победой кощунства и предательства этого, затаившегося в шкуре праведного коммуниста товарища — а нас самом деле врага советской власти, обиженного на неё вообще и на Сталина лично за справедливые репрессии против его отца-эсера, обиженного за свои унижения и неустроенность в армии во время войны. Это было очередное явление нового советского Иуды. Советская власть вообще и Сталин в частности, сделала для Демичева всё — создала первую в мире уникальную систему правления простого народа, вознёсшую его за тридцать лет из мира поселковой калужской дореволюционной нищеты, когда при царе или капиталистах ему светило место в лучшем случае мастера, до вершителя судеб мощнейшей прогрессивной сверхдержавы — исторического чуда — центра мирового социалистического мировоззрения. Упустив шанс военной силой уничтожить Союз ССР в период с середине 50-х до середины 60-х, имея десятикратное превосходство в бомбардировщиках и ядерных бомбах над государством рабочих и крестьян — на 100 советских дальних бомбардировщиков и 300 ядерных бомб приходилось тогда 1300 американских дальних бомбардировщиков и 3000 ядерных бомб — американские капиталисты, поддавшись на демонстрацию Хрущевым “оттепели”, поверив в искренность его борьбы с культом личности и усилили использование идеологического оружия. Хрущёвский гамбит — “оттепель” — жертва фигурой мёртвого Сталина для получения времени для созданию ракетного щита и меча — сняв непосредственную военную угрозу, резко усилил эффективность идеологического оружия. Ось применения этого масштабного идеологического оружия, каналы его доставки прошли и через голову голову, через служебное кресло Демичева, начиная с 1974 по 1986 год в бытность его всесильным министром культуры Союза, а теперь ставшего первым заместителем Председателя Президиума Верховного Совета при своём благодетеле — белорусе Громыко, готовым вот-вот уступить своё место общему лидеру разрушителей страны — Горбачёву. Деструктивное воздействие на сознание советских людей вместе с разрушением социалистического характера экономики, было главным оружием неформальной разветвлённой корпорации — многоголовых организаций заговорщиков со времён Хрущёва, и главным оперативным центром их до своей смерти от пули патриотки был Андропов, а после его смерти Крючков. Главным цензор телевидения — грозный для патриотов и ласковых к врагам — Лапин, действуя полностью в русле представлений министра культуры Демичева, показал чужеродной аэробикой на сотнях миллионов советских телеэкранов, что советская цензура под эгидой КГБ и ЦК уже работает не на социализм, а против него, запрещая просоветские произведения и передачи, делая их выхолощенными и блёклыми, и поощряя антисоветские, пробуржуазные передачи, фильмы, сделанные ярко и изобретательно, поощряя антисоветски настроенные персоналии. И в этом же ключе, вместо подтянутых спортсменов показывающих под счёт и указания физкультурные движений в спортивной форме под функциональные звуки рояля, на советском телевидении вдруг возникли разухабистые женщины-танцовщицы, крутящие задом и раздвигающие ноги, не только бывшие спортсменки, но и балерины или артисты Москонцерта и кино, с танцевальными и непристойными движениями под заводную под-музыку в шоу-костюмах, в макияже, с причёсками, в серьгах, в с украшениям, с элементами ярких сценических и повседневных костюмов, в открытых купальниках, с повязками на головах и шерстяных гольфах-гетрах, сильно похожих на спущенные чулки, показывая в танцах, стилизованных под физкультуру, как нарочно промежности в положении лёжа и сидя, делая этот не только в функциональной студии, но и в декорациях интерьеров, на природе, на берегу в курортном Дагомысе, месте отдыха советской мафии, под музыку рок-групп советского диск-жокея Минаева, сильно на смысловое визуальное значение развлекательного эротического шоу больше, чем на физкультуру. Разгром нравственности советских людей с помощью дискотечника Минаева была примечательна тем, что он два года назад вместе с отдела культуры столичного горкома партии Попова провёл в спорткомплексе “Лужники” дискотеку на 10 000 человек. Это безумное мракобесие даже для западной культуры получило подвалы советской прессы, естественно одобрение КГБ, статочного горкомом партии, и стало тиражироваться в крупных советской страны. В случае с аэробикой наличие православных, христиан, мусульман, несовершеннолетних, ветеранов, шокированных такой телемерзостью, конечно же делало аэробику средствами погрома советской культуры, тестом ЦК и КГБ на успех взлома советской идеологии и готовность к её сокрушению полностью. Что должны было ощутить 50 миллионов советских мусульман Средней Азии и Казахстане, ряда автономных республик и автономных областей Северного Кавказа и в Азербайджана, мусульмане Поволжья и Татарская и Башкирии, когда общесоветское телевидение перестало учитывают их отношение к танцами в полунеглиже, их что, совсем теперь презирали? А советские православные, баптисты, простые люди чувствовали, что это взлом их культурного кода, что это явное вредительство и мерзость. Прообраз аэробики — ритмической гимнастики существовал в Союзе ССР и раньше, но не в виде эротического шоу, а под флагами споровых обществ, не в помаде и серьгах, а под марш или рояль, не под фокстрот и шансон в гольфах-гетрах, а спортивные упражнения в спортивной одежде — физкультурные упражнения под музыкальное сопровождение показывалась даже во время демонстраций на Красной площади в Москве. Можно было только представить себе реакцию довоенных и послевоенных вождей страны на мавзолее Ленина, если бы перед ними предстали под фокстрот и танго размалёванные девицы в спущенных гетрах и колготках, в поясках и цветастых повязках стали бы крутить задом, разлеглись бы и принялись целится в вождей и могилы революционеров раздвинутыми ногами. Думается, последовали бы репрессии...
В стройбатовской части в Нахабино, где служил в первый год Алёшин, семья прапорщика 2-й роты Мотина распалась из-за трансляций ритмическая гимнастики. Жена приревновала прапорщика к артисткам по ту сторону экрана, изводила себя и его скандалами по этому поводу, что закончилось разводом. Однажды, когда Алёшин с другими духами-новобранцами мыл полы в казарме на подмосковной базе складского комплекса для снабжения Байконура, а в экран цветного телевизора в коридоре роты вглядывались десятки лиц молодых парней в военной форме — старослужащих украинцев, белорусов, русских, азербайджанцев, латышей, литовцев, эстонцев, чеченцев, якутов, грузин, узбеков больше полутора лет лишённых женского общества, было видно, как у этих, усевшихся на синих крашеные табуретки из красного уголка и спального помещения солдат горят неугасимым огнём, а в горле от увиденных непристойностей до хрипа пересохло. Судя по восклицаниями виду, всем им хотелось встать и пойти в самоволку, закосить от армии хоть как, хоть через психушку, хоть на десять минут, хоть на пять, но обязательно попасть в общество оголённых, на вид очень доступных созданий с развратными движениями под ритмическую музыку. История кладовщицы Евгении со склада подшипников, где Алёшин некоторое время работал грузчиком до перевода на блатной тёплый склад обоев, тканей и малярных инструментов была ужасна. Все советские девушки и молодые женщины, наблюдая за реакцией своих парней на махи голыми ногами уяснили, что для того, чтобы привлекать к себе парней, нужно было становится такими же сексуально-озабоченными, как артистки на экране телевизоров. И понеслось — если не было возможности записаться в кооперативную секцию ритмической гимнастики, то можно было дома, самой, или с подругами под телевизор повыгибать своими формами, а потом по улице типа по делам с подругами пройтись в кроссовках, спущенные гетрах с короткой юбочкой на трико и с красивой повязкой на лбу. Все должны были видеть, какие они сексуальные и крутые! Конечно же, у парней от таких картин на улице челюсти сводило, и они начинали высекать искры из под копыт. А девушки с гордым видом проходили мимо, весело что-то там щебеча между собой, и будто бы не обращали на своих зрителей внимания. На базе стройбата такие явления вообще были фееричны. Однажды чеченец — крановщик мостового крана засмотрелся на Евгению и положил пачку досок на солдата-стропальщик, переломав ему ноги, в другой раз погрузчик с поддоном кислородных баллонов въехал в колесо вагона, баллоны рассыпались, пронеслись по снегу под горку как синие торпеды-убийцы, но никого не убили. А вот Клаву убили. Весной изнасиловали и убили. Труп в колготках с гетрами, с лентой на голове, без куртки и юбки, в разорванном трико, со следами пыток и издевательств бросили за штабелями досок в тупике железнодорожной ветки воинской части. Если бы молодой стропальщик не отступился и не упал туда, ведя пачку досок на крюке крана, её бы на нашли очень долго. Командование соседнего инженерного полка ради сохранения здорового микроклимата своих многонациональных и многоконфессиональных подразделений, которым предстояло отправится в Чернобыль бороться с радиацией, чтобы уберечь их от душевных и моральных травм, категорически запретило личному составу срочной службы смотреть эти эротические шоу советского минспорта и минкультуры — ритмическую гимнастику вплоть до наказания пятью сутками гауптвахты, что, впрочем работало неважно. Командир стройбата, ожидающий команды отправится в Чернобыль, поступил так же. Другой случай на памяти Алёшина случился, когда в дверях вдруг появился дежурный по части замполит и парторг батальона капитан Удочкин с соответствующей красной повязкой на рукаве с надписью белой краской по трафарету: Дежурный по части. Стоящий на шухере “дух” из Москвы — дух не в смысле афганский душман-моджахед, а дух в смысле коротко остриженный и худой, уснул у тёплой батареи на верхней площадке и вовремя не подал сигнал о приближении дежурного. Дневальный, стоящий на маленьком тумбочке напротив входной двери, заметил офицера с заполнением, и не подал знака переключить программу, а только крикнул на всю казарму положенное по уставу:
— Дежурный по роте на выход!
Все застыли в духе немой сцены из гоголевского “Ревизора”. От телевизора с топотом по доскам прибежал сержант Пупшис — дежурный по роте.
Перейдя на строевой шаг перед отданием чести и со стуком каблука с набойкой пристав правую ногу к левой, этот старослужащий литовец отрапортовал:
— Товарищ дежурный по части, вторая рота занимается по распорядку спортивными упражнениями! Происшедший нет, дежурный по роте сержант Пупшис!
Все зрители ритмической гимнастики резко вскочили с табуреток, и стали ложится на крашеный коричневой краской дощатый пол и повторять движения сток — лёжа на боку с опорой на локоть, подъём ноги под девяносто градусов.
Чеченцы и азербайджанцы решили делать махи руками. Кто был босяком и с голым торсом, кто-то сапогах и кителях. Оркестрант вообще был в парадной форме с аксельбантом. Капитан Удочкин некоторое время удивлёно наблюдал эту сцену, особенно странную в исполнении старослужащий и дембелей, которых и делать то ничего не заставишь, даже под угрозой дисциплинарного батальона.
— Это что тут у вас за проституция такая мужская и женская, Пупшис? — спросил наконец замполит, — мы же договорились что вы будете под Боярского заниматься, — поморщившись сказал капитан, — как это там:

Робинзон, бедный Робинзон
Скоро жизнь изменится твоя
Станет вновь светлым горизонт...

Телевизор на время потом отобрали...
А вот на втором году службы уже в Татищеве-5 в Саратовской области, Алёшину пришлось принять участие в массовой драке из-за ритмической гимнастики. В сводном стройбатовском батальоне там было большинство узбеков, конфликт с которым назревал через цепь мелких происшествий в  казарме и на строящихся домах для ракетчиков Таманской ракетной ордена Октябрьской революции Краснознаменной дивизии, которые то и дело пускали свои УР-100НУ в учебных целях. Даже перед телевизором в дощатом бараке-казарме, забываемой в выходные дни и праздники офицерами прапорщиками, около строящегося дома узбеки сидели плотной массой через проход от других национальностей. Прибалтов и молдаван там уже не было. Когда лидер узбеков Мухаммад однажды встал и переключил программу с начавшейся ритмической гимнастики на канал с народной украинской музыкой, прокаркав:
— Nima axlat!
Один из “дедов” многонационального меньшинства переключил снова на аэробику. После нескольких таких молчаливых переключений все вскочили с табуреток и с могоязыкими криками ярости бросились друг на друга. Больше полусотни узбеков против других национальностей: русских, украинцев, грузин, чеченцев, армян и прочих дрались руками, ногами, ремнями с пряжками, табуреткам, снятыми спинками металлических кроватей. Кровь брызгала и лилась не от ножей и пуль, но из разбитых носов, из разбитых дёсен, из рваных ран. Денис, как дембель, дрался без особой охоты, стараясь не лезть в первые ряды, понимая, что по воле слепого случая может оказаться не дома в Москве через три месяца, а в дисбате — бывшем штрафбате ещё на два-три года. Дисциплинарный батальон в котором отбывали наказание осуждённые за уголовные преступления в период прохождения военной службы военнослужащие и курсанты, Побоище продолжалось и на улице, и закончилось вничью. Что характерно, все вместе, кроме ушедших в санчасть в расположение батальона на другом конце посёлка, улеглись напрочь спать в жатой де своё разгромленной казарме. Только когда всё успокоилось, появился комендантский патруль и взвод автоматчиков внутренних войск, стали подниматься коек, выводить и вывозить. Войска ВВ ситное не любили кавказцы, бывшие ЗК, и другие тоже, и никто ни в чём, естественно не признался, и потому репрессии ограничились тем, что часть военных строителей отбыли свои сутки на гауптвахте, а часть отправились строить ракетные шахты в жаркой саратовской степи. Разбитый телевизор на новый потом так не поменяли. Алёшин в казарме остался до следующей массовой драки, после чего с несколькими другими дембелями из Москвы стал жить прямо в недостроенном доме.
Поэтому смотреть сейчас на махи ногами и выпячивание грудей, да ещё в не очень чёткой записи с телевизора на кассетный советский видеомагнитофон Электроника ВМ-12 формата VHS с кассетой ВК-180, он не мог без чувства ненависти и сожаления...
Катя пристально посмотрела на Машу, качающую в мерцающем свете телеэкрана в такт музыке худыми плечами, потом на Дениса, глядящего то во взятую со стеллажа “макулатурную” книгу Дюма “Графиня де Монсоро” в матерчатом переплете с изображением на обложке кисейной барышни кормящей оленей — зачем-то изданная в советской стране история о том, как французская аристократия с жиру бесилась в XVII веке, то он глядел поверх телевизора на зелёные шторы на деревянных кольцах, а скорее всего куда-то далеко за них. У него был такой вид, словно он думал о проблеме счастья, что-нибудь типа того, что главная проблема счастья для любого человека не в том, что путь к нему долог и труден, и иногда занимает всю жизнь, а в том, что человек идёт туда, где никогда сам лично не был, а знает всё только с чужих слов, и нет никогда никакой гарантии, что то представление о счастье, которому он посвящает жизнь, действительно то, что ему действительно было нужно. Или он мог думать, например, о том, что хорошее должно быть красиво. Изменение понятий о красоте напрямую зависит от изменения понятий о хорошем. Не может быть хорошим некрасивый кривой забор, а только прямой будет хорошим, не может быть хорошим человеком с надменным взглядом, будто он обыскивает тебя, наглой маской на лице и пренебрежительной интонацией вызывающей, а может быть хорошим только человек с приветливым лицом, мелодичным голосом, и со светлым взглядом. Если, конечно, это не притворщик, старающийся войти в доверие, или не наркотическое опьянение до начала ломки. Так вот всём — в архитектуре, дизайне, литературе, на параде, на лице, в человеческом общении, государственном устройстве... Всё хорошее в природе, как правило, красиво, всё плохое безобразно и отталкивающие: небо, море, горы, леса, поля, реки, озёра, звери, птицы, рыбы, погода, добрые люди... Всё в природе нехорошее, как правило, безобразно: трупы, мухи, испражнения, злодеи... Хорошее не имеет право быть некрасивым, но если такое происходит, слава ему вдвойне. Но такая наполненность сознания этого нового знакомого Кати, могла ей только чудится, как и всё происходящие вокруг неё и в ней самой быстрые перемены.
— Кофе хочешь? — спросила она Дениса, слегка притрагиваясь пальцами до его плеча, решив, таким образом, как-то оправдать своё появление и весьма неприличное разглядывание гостя в упор, — Кирилл притащил две банки индийского кофе, он ароматный и даёт пенку...
— Растворимый кофе привезли на базу — растворимый кофе
растворился сразу! — машинально сказала Маша и, вдруг оторвавшись о ритмической гимназистки, добавила, — наш обычный не пенящийся кофе можно посыпать сахаром, увлажнить двумя каплями воды, растереть до крема, и залить кипятком — тоже будет пенка ого-го!
Трудно сказать, какой напиток как влияет на цвет лица, об этом задумывались ещё древние, но Катя сама кофе не пила, почему-то считая, что от чёрного чая и кофе цвет лица становится, в конце концов, чёрным, от зелёного чая — зелёным, от красного вина — красным, от белого — белым, и только от розового сиропа или шиповника цвет отца становится розовым. Не зная этого, Кирилл на прошлой неделе презентовал ей две жестяные банки низкие жестяные банки каштанового цвета, с красной надписью "indian instant coffee" и надписью по-русски: "100% натуральный индийский растворимый кофе"...
Широкая кофеизация советского населения началась с подачи западных производителей кофе в 1972 году с выпуска растворимого кофе на территории советской Украины в Днепропетровске и Львове. Вместе с молотым кофе в красной упаковке "Кофе натуральный. Первый сорт" оно создало основу советских людей, слабо использующих этот напиток в своей жизни, но постепенно приходя к кофезависимости. Кофе — наркотик. Наркотик в овечьей шкуре — кофеин плюс целый букет канцерогенов. На вкус кофе такой же поганый, как любой наркотик — табак или спиртосодержащее. Привыкание достаточно простое, как у табака или спиртосодержащего — человек не может поверить, что может стать жертвой привыкания к такой горькой дряни, и быстро попадается, становясь кофеголиком. Кофе как наркотик не придаёт бодрости — кофе не бодрит — а яркая и сочная реклама лжёт — кофе возбуждает. Производители даже завираются до того, что говорят, будто эта чёрная гадость принадлежит к числу жизненно важных продуктов питания! 20 миллионов человек в мире выращивают и торгуют этой отравой. Оборот этого наркотика в мировой торговли занимает второе место после такого товара как нефть — 100 миллиардов долларов США в год. Постепенно, через некоторое время, для кофейного наркомана — кофеголика, доза кофе для получения привычного уже возбуждения, увеличивается, потом ещё и ещё, как у любого наркотика. Потом даже самое крепкое и частое употребление не берёт вообще, но нервное состояние и тремор остаются, сосуды теперь забиты смолой и теряют эластичность, как при табаке, капилляры кровоснабжения мозга забиты, память падает, давление в забитых сосудах растёт, провоцируя тем самым инсульты и инфаркты, зрение и слух просаживаются, вкусовые рецепторы и рецепторы обоняния перестают адекватно воспринимать вкусы и запахи — всё как при табачной или спиртосодержащей наркомании. Простудные заболевания из-за наркотика-кофе протекают с осложнениями, желудочно-кишечные заболевания тем более, аллергия цветёт, кости и хрящи разрушаются, как и при спиртосодержащем наркотике, осложняются роды, типичная наркоманическая раздражительность перетекает в неожиданные вспышки агрессии, как при табаке или спиртосодержащих, постепенно достигается всё более краткое возбуждение, переходящее в во всё более длинную нарастающую депрессию, начинается аллергия всех видов, отёки, появляются пятна на теле, крапивница, сосудистые бляшки и так далее вплоть до рака. Больной кофезависимостью начинает под диктовку производителей — вездесущей мировой кофейной мафии, комбинировать кофе с другими наркотиками — табаком, алкоголем. При отказе от кофе в любом виде — наступает наркотическая ломка, не такая сильная, как при бросании табачного или алкогольного наркотика, но потерпеть дискомфорт придётся. Зато потом — свобода, через многодесятилетнее употребление кофе-наркотика во всех видах и после окончания выплаты опосредовательной унизительной рабской дани лондонской кофейной мафии из International Coffee Organization под эгидой лживого ООН и под крылом всё той же британской королевской семьи — всей в крови. Плюсом после бросания кофе ожидается хорошее самочувствие, хорошее настроение, память, бодрость, работоспособность, улучшение потенции мужчин или оргазмопредрасположенности женщин, хороший цвет лица и понимание того, что ты сильнее кофейной пропаганды огромной денежной кофейной машины, и ты теперь больше не кофеман, не кофеголик. А ведь кто бы мог подумать, что такой приличный, распространённый, дорогой напиток, на самом деле...
Жестяная банка растворимого украинского кофе с чёрной надписью: "Кофе натуральный растворимый" стоила 6 рублей — как два великолепных "Киевских" торта. Многие граждане быстро стали кофеманами.
Кофейные зёрна покупали коррумпированные советские чиновники заграничных торговых представительств объединения “Союзплодоимпорт” и Миншвнешторга министра казнокрада и коррупционера, члена ЦК партии Аристова за валюту у мировой кофейной мафии, хотя для валюты у государства было и более достойное применение, или расплачивалась по бартеру Индия в счёт уплаты государственного долга. За чеки, особенно если вы член семьи сотрудника какого-нибудь советского загранучреждения, а часть зарплаты ему платят чеками, можно было в “Берёзке” купить швейцарский растворимый кофе Nestle в банках разного веса — это простому работяге торгаши рассказывали, что при социализме жить нормально нельзя, чтобы разрушить социализм, не дающий им широко воровать и тратить, и применить своё советское образование, навыки, положение, знакомства и каналы для создания собственных внешнеторговых сетей. Завзятые кофеманка считали растворимый кофе уже баловством — на них уже не действовало, и не жалели времени, денег и сил на покупку зелёных кофейных зёрен, которые до начала переломочного горбачевского хаоса продавались чуть ли не в любом гастрономе по стоил 3,70 рубля за килограмм. Обжаренные зерна стоили 3,90 рублей, но кофезависимые люди не могли доверить столь ответственный процесс неизвестно кому, ведь именно в процессе обжаривания в зёрнах образуются вещества, сообщающие кофе аромат, а зелёные зёрна колдовски обжаривали дома на сливочном масле с добавлением чеснока в духовке. Мололи кофе перед употреблением отечественными электрокофемолкой "Элмаз", или механической кофемолкой "Мрія-2М" производства Южмаша, который не только ракеты там делал. К молотому кофе добавляли немного сахара и чуточку соли, заливали холодной водой прямо из крана, варили в джезве на малом огне. Чтобы пенка уплотнялась и росла, джезву пять-шесть раз убирали с огня, потом возвращали, а перед последним разом вливали немного холодной воды. Считалось, что кофе по такому рецепту — напиток свободомыслящих интеллектуалов.
Как и в случае с ограничение наркоманов в доступе к спиртосодержащим напитком и табаку, использованными в полной мере вредителями из ЦК для создания сильного недовольства советским строем, кофе тоже был использован после приучения населения к нему, для этой цели. К моменту атаки спецназом КГБ дворца президента Афганистана, "Союзплодоимпорт" по указанию сверху сократил объем закупок кофе, а его розничную цену подняли вдвое, а сам кофе исчез из открытой продажи, а кондитерские фабрики получили указание начать выпускать эрзац-конфеты из сои, а глумление над людьми горбачёвцы продолжили закупкой латиноамериканских суррогатов типа эрзац-кофе из гороха по цене натурального кофе. На упаковках специально отсутствовали надписи по-русски, а были только надписи на испанском или португальском языках, и советские люди, традиционно слепо доверяющие своему правительству, и не владеющие языками, привыкшие за годы искусственного дефицита и наращивания импорта преклонятся перед иностранным, раскупали суррогаты, полагая, что это и есть импортный кофе...
Денис кивнул. Оставив его пока мечтать, а Машу рассказывать, как можно сварить кофе на утюге, коси в гостинице нет электротехники плитки, Катя побежала на кухню, быстро достала и вскрыла банку, сделала растворимый кофе в гранёном стакане: поскольку все чашки уже были грязными или заняты, и понесла в комнату, прихватив заодно тарелку с пирожными-безе. Кирилл схватил было её за юбку, обнаружив, что кофе приготовлено не ему, но девушка остановилась, дернула бедрами и строго сказала:
— Успокойся, Кира, у тебя никто ничего не отнимает! Это просто вежливость в ответ на подарки, не более того...
Длинноволосый парень, морщась от проглоченного зёленого коктейля, резонно заметил на это:
— Это при условии, если этот как бы кореец не поддастся на чары хозяйки. Олег ведь не опасен, он тут вроде как слесарь-сантехник из фильма “Афоня”, притащивший финскую раковину в подарок в надежде на любовь, а вот пришедший с Олегом незваный кореец совсем даже не прост. Правда, Кирюха?
Тот обернулись, злобно закусили губу и, в упор глядя на Катю, прошипел:
— Я его моментально урою тогда...
Девушка в ответ презрительно усмехнулась:
— Кира, вот за что я тебя недолюбливаю, так это за ревность и вечные беспочвенные заявления...
— Посмотрим...

Глава 3. Любовь с первого взгляда

Катя ничего больше не сказал своему ухажёру и вернулась в комнату, где гости ритмическую гимнастику по видеомагнитофону смотреть уже закончили, и теперь смотрели телевизионный эфирный канал. Шёл советский фильм “Звезда пленительного” счастья, в которой дочка советского дипломата в Австрии Купченко играла дочь Австрийского посла в Империи Николая II, а Костолевский как всегда играл самого себя, бездарного, но наглого сынка советского подпольного миллионера, а по фильму он играл богатого аристократа — любовника француженки. Его папаша Матвей Костолевский был одним из столпов микояновской рабоче-крестьянской советской торговой мафии — многолетним руководителем Всесоюзного объединения “Экспортлес” Минвнешторга. Глава торговли Микоян лично защищал его перед Сталиным за вскрытые миллионные хищения и коррупционные связи с капиталистами, особенно норвежскими и французскими производителями целлюлозы и покупателями советской древесины...
Рядом с Машей молодого человека уже не было. Катя прошла между сидящими на полу и на стульях гостями, в поисках Алёшина. Здоровяк с туповатой, но лукавой физиономией, подошел, схватил с тарелки безе, засмеялся пьяным идиотским смехом. Она с досады пнула парня коленом в грудь и, наконец, увидела Дениса — теперь он сидел под торшером и читал, посматривая краем глаза на экран, и книга на его коленях была раскрыта уже другая.
— Какой красавчик, этот Игорёк Костолевский, — вдруг на всю комнату сказала Маша, — я бы ему отдалась...
Послышалось смешки, и кто-то из сидящих на ковре перед телевизором сказал важно:
— Этот не твоего поля ягода, папаша его за французскую аристократку сватает из железнодорожных каких-то владельцев, а сейчас наш советский внешнеторговый босс, пока мы тут самогон из табуреток гоним и питаемся томатной пастой, сынка своего Игорька услал в Норвегию, в безопасности и сытости в театре играть, и сразу контракт валютный ему там дали не хилый, словно в Европе актёров нету, вот и будет там, как сыр в масле кататься, пока тут всё не перестроится, как им надо...
— Да, Миронову же он в подмётки не годится... — сказал прыщавый парень  в очках, — ещё Папанов, Янковский...
— А Абдулов? Никулин?
— Ладно, сказочник, “Радио свободы”, наверное, наслушался, “Спартак” чемпион — фантастика на втором этаже! — весело прокачал в комнату через приоткрытую дверь балкона, на котором курила парочка парней.
— Нет, у меня отец с папашей Костолевского работал, пока его на пенсию не убрали, как слишком ревностного коммуниста, а сейчас в “Экспортлесе” дядя работает на нищенской зарплате, того гляди уволят. Старший Костолевский ещё при Сталине за хищения в войну ленд-лизовских продуктов и материалов при отправке и разгрузке военных поставок в наших северных портах чуть под расстрел не попал, организуя подпись иностранцам липовых документов, как председатель Всесоюзного экспортного объединения Народного комиссариата внешней торговли. Семья-то его а Казани отсиделась. У Берии были разоблачительные материалы на него. Если бы Микоян его не защитил, расстрел ему ломилась, а так — два ордена дали. Ещё по Ленинградскому делу после войны по кощунственным хозяйственным преступлениям в блокаду Ленинграда, воровство всякое, марание партийной этики и дисциплины, разведение ленинградской торговой мафии, его тоже вели, но он своих всех сдал, предгосплана Вознесенского тоже, что занизил госплан производства по стране, чтобы увеличить вывоз древесины иностранцам. Вознесенского  расстреляли через час после суда, а этот выкрутился. Капиталисты разорили всю страну руками Гитлера, убили двадцать миллионов советских людей, а партхозверхушка в разрушенной полуголодной стране нашла избыток продовольствия и устроила в Ленинграде свободный рынок — всероссийскую ярмарку. Сталин им и всыпал — мало не показалось, даже тогда снова ввели, отменённую ранее, смертную казнь. А с арестом Костолевского тянули опять из-за Микояна, пока Сталин не умер, потом Берию торгаши и генералы убили из-за компромата, и все концы в воду. Потом репрессий против воров уже некому было делать, и  дочке Брежнева он всё бриллианты дарил, а про его дома в Рите и Крыму при Андропове легенды ходили... Так что спрятал папаша  нашего Игорька — поручика Анненкова от бандитской анархии, разрухи и бандитского беспредела, как это сделали все шишки... Сейчас папаша перепродаёт здесь норвежскую целлюлозу, закупаемую у Saubrukstorningen за советские госсредства французам через своё совместное предприятие. С норвежцами он не рассчитывается, долги вешаться на страну, а деньги перечисляет на свои счета в Париже и Осло, где-то уже десятки, если не сотни миллионов долларов за много лет скопилось. Так с прошлого года все внешнеторговые паханы, наверное, делают, не знаю... Я пока в лесотехническом учусь в Мытищах, но чувствую, что пока доучусь, “Внешторге” с таким управлением закроется...
— Это какая-то детективная фантастика...
— Нет, это точно, всё мальчики-мажоры, как началась перестройка — тю-тю за границу...
— Врешь, ты всё Жора, — сказала Маша, — этого не может быть, КГБ не дал бы этого сделать...
— Ладно, то ты Бутусову из “Наутилуса Помпилиуса” хотела отдаться, то Костолевскому... Прямо путана Наташа Ростова...
— Это оскорбление теперь?
— Ладно, смотри на своего красавчика...
"Экспортлес" под руководством председателя правления латышского революционера из крестьян Карла Данишевского, сторонника троцкистских, нэповских взглядов на развитие страны, до этого председателя правления Внешторгбанка как лесоэкспортное акционерное общество, был создан по инициативе, не озабоченных революционным духом всеобщего счастья, а только личной выгодой и конъюнктурными соображениями об удачном служении новой власти им самим, Троцкого, Зиновьева, Рыкова и других, в самый разгар НЭПа, когда государственные средства стали растрачиваться по коррупционным каналам частными акционерными обществами, тресты и кооперативы, ставя крест на индустриализации и решении проблемы преодоления голода при неурожаях у частников на селе. Часть коммунистов из числа бывших эсеров тогда повернулась в сторону развития капитализма на селе, требуя раздавать деньги кулакам, дать им батраков, лёгкие налоги, хлеб покупать по их ценам, а вовсе не проводить индустриализацию. Это была позиция разогнанной партии эсеров в духе царского кровавого министра Столыпина, но звучащая вдруг в устах лидеров коммунистов. Внешнего врага в отсутствие индустрии предполагалось встретить патриотизмом и вилами-тройчатками...
Только после удаления Троцкого из страны и серии показательных судов над сторонниками буржуализации советской деревни немного стих контрреволюционный бардак в стране с драками, буйными демонстрациями и броневиками на улицах Москвы. Убедившись, что превратить Союз ССР в сырьевую страну третьего мира с помощью Троцкого и других предателей не получилось, капиталисты мира начали усиленно готовить Германию к военному вторжению...
При монополии внешней торговли и закрытии возможностей внешней торговли советским нэпмановским лесоэкспортным трестам, требовавшим дотирования и льгот, "Экспортлес" был сделан государственным монополистом лесозаготовительной деятельности, а после строительства дорог и каналов он смог нарастить экспорт до пятой части объёма всего мирового экспорта древесины, являя собой важный источник финансирования процесса индустриализации, особенно в связи с сокращением экспорта хлеба из-за неурожаев 30-х годов, и ограниченности экспорта нефти. Экспорт леса в царское время, в военную разруху, НЭП, до удаления из правительства коррупционеров и вредителей перед началом революционной индустриализации, был отсталой отраслью: недостаток рабочей силы и низкая квалификация, архаика и изношенность оборудования, отсутствие кредитов, проблемы с фрахтом. Но после налаживания дела, в том числе с использованием труда уголовником и врагов народа, мощный выход лесного советского экспорта вызвал антикоммунистический психоз в Польше, Финляндии, Румынии захвативших долю российского рынка в революцию и разруху. В Финляндии экспорт древесины составлял половину всего экспорта страны. В этих капиталистических странах из-за возникшей конкуренции сильно увеличилась безработица, упали доходы, результатом чего стали организация бойкота советских товаров, хулиганские выходки против советских учреждений, “Резинотреста” и “Нефтесиндиката”, запрет сплава леса через польские, западнобелорусские и прибалтийские реки, начались международные демарши по защите финского нацменьшинства в советской Ингерманландии и защите заключённых ГУЛАГа на лесозаготовках, в обстановке и так действующих против советской страны международных санкций. То есть бессчётно убивать коммунистов в Германии, Испании и Финляндии, бессудно расстреливать, спускать живыми под лёд, убивать голодом и холодом в Польше советских военнопленных, содержать на своей территории антисоветские террористические центры капиталистам можно, а использовать осуждённых судом уголовников и врагов советского народа, коммунистам было нельзя? Все, включая секретариат Лиги Наций, предпочитали давить на Советы, а не капиталистических покупателей советской древесины, вроде самой крупной британской брокерской фирмы “Черчилль и Сим”, и не на Моргана с Рокфеллером, которые завалили рынок Германии древесиной из США. На многочисленных встречах, конференциях и переговорах в разных европейских столицах поляки, финны, шведы и прибалтийские лимитрофы договорилось даже до того, что советские торговые уступки — это хорошие отношения с их лесоэкспортерами — то есть база для советской политики на Севере Европы! Так продолжалось до капитуляции Финляндии в войне 1939 — 1940 года, временно затихнув во Вторую мировую, и с меньшей силой возобновилось в Холодную войну, поскольку часть экспортеров оказались в социалистическом торговом пространстве...
Катя поставила чашку и тарелку пирожные на журнальный столик, села рядом в глубокое, мягкое кресло, кокетливо заложив ногу в сетчатом чулке на другую ногу так, что стали видны чёрные трусики.
— Угощайся, кореец...
Тот взглянул на нее, задержался на трусиках, выглядывающих из-под задравшейся юбки, быстро и ловко встал, подхватил двумя пальцами с книжной полки газету “Правда” и положил её на колени девушки, закрывая всю соблазнительную картину, проговорив с усмешкой, но как-то совершенно не обидно:
— Если бы я мог предвидеть такой приём, то пришёл бы на день раньше или на день позже и без Олега с этим наглым кооператором!
Статья газеты гласила на коленях девушки гласила между прочим, как сейчас ели и пили организаторы горбачёвской Переломки в момент искусственного дефицита, используя свои же преступления для дискредитации социализма: ...практически повсеместно значительная часть фондов продуктов питания не попадает в систему магазинов, а идёт по закрытым каналам. Так, в Рязанском обкоме и облисполкоме Солотча и Ласково за первое полугодие реализовано с рук и по спецзаказам 394 килограмма икры, более 6 тысяч банок крабов, шпрот, печени трески, 565 килограммов осетровых и 880 килограммов свиных балыков, более полутоны буженины, 68 килограммов индийского чая и 165 килограммов кофе растворимого и в зёрнах. Всё это составляет от 56 до 100 процентов данных товаров, выделенных районных продторгам для реализации населению. В статье ниже приводились данные по результатам первых двух лет горбачёвской Переломки: душевой доход до 75 рублей в месяц имеют 43 миллиона человек — 15,3 процента населения страны. Потребление мясных и молочных продуктов, масла в семьях с таким душевым доходом, по данным Госкомстата, снизилось по сравнению с 1970 годом на треть. При этом Горбачёв во время поездки в Красноярск злодейски вещал:
— Почему в памяти сохранились впечатления магазинного достатка лет до Перестройки, а сегодня сплошь и рядом ощущается нехватка продуктов? Я ещё давно время работал вторым секретарём Ставропольского крайкома партии, отвечая, в частности, за пищевую и лёгкую промышленность. Кто в то время работал на хозяйственной, советской работе помнит, какая проблема стояла —: куда девать масло...
Масло куда девать — вот какая стояла проблема!
— Так в чём же дело, товарищи? — спрашивал Иуда, — куда делось масло? Куда…
Катя от такого неожиданного приёма с газетой густо покраснела и поправила юбку и спросила:
— Чего читаешь?
— Эрих Мария Ремарк.
— “Три мушкетера”?
— Почти... “Три товарища”.
– Да, да... Я это и имела в виду. Если хочешь, возьми её с собой почитать, потом вернёшь...
– Нет, спасибо, у меня есть, я читал. К тому же это довольно пошлый повод снова встретиться, лучше просто из симпатии назначить свидание...
— Ты такой открытый! — она опять покраснела, — ну ладно, ладно, кореец. Ты пей кофе, оно уже остыло...
Алёшин взял стакан и отхлебнул кофе:
— Вот именно что “оно” а не “он”... А что ты крутишь с Олегом, на любовь не похоже? Он же тебе безразличен! Просто любишь быть в центре внимания?
— А кто же этого не любит? А Олежек... Так, по старой памяти... Долго ходил за мной, звонил, плакался, но это не мой вариант отношений совсем.
— А кто твой вариант, если не секрет? Тот парень с малиновой ВАЗ 2108, в карманах бабки, грудь в кооперативных орденах, а задница в шрамах от папиного ремня?
— Кирюха? — спросила Катя, красиво поднимая ухоженные брови, и поднимая с тарелки двумя пальцами пирожное, — он немного пришибленный. Его даже в армию не взяли. Четыре операции на желудок перенёс. Дед из умер год назад, что у Микояна долго работал, и долго за границей жил при торгпредстве,  и знал там всю кухню, и отца Киры в Госкомитет по внешнеэкономическим связям устраивал...
— А у парня что, настоящая язва?
— Точно. Есть почти ничего нельзя. Кроме того, он...
— Импотент?
— Точно... А ты откуда знаешь?
— А ты откуда?
Катя поперхнулась пирожным, закашлялась. Хотела вскочить, но Денис, положив ладонь ей на колено, остановил её:
— Прости, не придавай особого значения моим фантазиям, я просто угадал, предположил...
— Ага, понятно, фокусы телепатии, — сказала Катя и с неохотой убрала руку Алёшина со своего колена, — завидуешь ему, значит?
— Кому?
— Тому, что он со мной, и мешает тебе со мной сойтись!
— А он и не с тобой... У него богатенькая и блатная невеста Лена есть из МГИМО с факультета международных экономических отношений.
— Слушай, откуда ты все знаешь? Враньё это! Ты давно шпионил за нами? — сказала Катя теперь уже испуганном, порывисто взяла руку Алёшина в свои, и крепко сжала, — ты сотрудник КГБ? Ты же говорил, что стройбатовец...
— Нет, я про вас кино смотрел вчера после программы. Документальное.
— Да? Как интересно...
Она цокнула языком, отбросив его руку и кисло улыбнулась, спросила всё ещё взволнованным голосом:
— Куришь, кореец?
— Балуюсь...
— Тогда кури, кури. Можешь прямо здесь. Сигареты есть?
— В куртке.
— Понятно...
Катя приподнялась на подлокотниках кресла и крикнула в голубой полумрак комнаты:
— Леня Неёлов, поди сюда!
На зов хозяйки осеннего московского вечера, от удовольствия созерцания экрана оторвался полный, с брюшком голубоглазый здоровяк с туповатой, лукавой физиономией, неуклюже подошёл, подёргивая затёкшими ногами, навис над девушкой:
— Что прикажете-с?
— Это наш местный Кот-Бегемот... Не паясничай Кот-Бегемот. Дай вон, Денисику закурить.
— Прошу-с... — сказал Лёня и протянул пачку “Мальборо”, пряча под ладонью русскую надпись “Минздрав СССР предупреждает: курение опасно для вашего здоровья”, чтобы для престижа скрыть лицензионное происхождение сигарет.
Алёшин взял галантно выдвинутую из общего ряда сигарету и выжидательно уставился на здоровяка. Тот хмыкнул, извлёк из кармана вельветовых штанов спички, вынул одну, чиркнул, поднёс, закрывая огонёк ладонью, к сигарете Алёшина и наставительно сказал:
— У мужчины всегда должны быть с собой спички и другие элементы джентльменского набора!
— Ну, значит, я не настоящий мужчина, а игрушечный, — ответил Алешин, без особого удовольствия прикуривая.
Этот туповатый парень почему-то заранее взбесил Дениса. Казалось, он уже был готов рассказывать о чём-то, по его мнению, важном, и распирающем его сейчас изнутри. И действительно, парень присел на ковер рядом с креслом девушки, покосился на красивую линию её голени в сетчатом чулке, тоже закурил и начал своё неспешное повествование.
— Вот, Катюша, наконец-то представилась возможность спокойно пообщаться.
— Да, да, ты расскажи, как там твои кооперативные туристические автобусы, битком набитые богатыми иностранцами, ночные поездки по матушке Москве-реке, непринужденный трёп и ты в качестве гида? Это, наверное, просто чудесно? — девушка весело и заговорщицки подмигнула Алёшину, но тот будто и не заметил этого.
Неожиданное внимание к себе этой сексопильной незнакомой девушки, пусть немного пьяной, но вполне приличной, было приятно, но он решительно не понимал, что с этим делать, как поступить. Он массировал себе висок пальцами, а пепел от горящей сигареты сыпался на его полосатый свитер ручной вязки. Снова начала болеть голова. Катя схватила толстый рукав его свитера и капризно потянула на себя. Денис, рассеянно улыбнувшись, мягко высвободился.
Неёлов же тем временем уже распространялся о том, что он теперь никакой не кооперативный гид, а дилер кооперативной конторы по продаже бытовых PC “Commodore 64” и “Atari”, чуде техники, в отличие от советских персональных компьютеров “Корвет”, серийный выпуск которых только что начался в Баку на объединении “Радиостроение”, в Москве в кооперативе и на Каменск-Уральском заводе “Октябрь”. Этот компьютер — первенец нужного как воздух социализму массового средства для перехода на пятый технологический уклад, предназначенный изначально для автоматизации управления установкой по дистанционному измерению параметров низкотемпературной плазмы методами лазерной спектроскопии, обработки информации и теоретических расчётов, ведения архива и ряда других нужд, был разработан Институтом ядерной физики МГУ два года назад, и сильно запоздал, а в условиях Переломки вообще не имел шансов. “Корвет” был принят Минобразования в качестве базового для обучения информатике в школе — школьный комплекс включал в себя рабочее место преподавателя и до 15 рабочих мест учащихся, связанных в локальную сеть, однако серийное производство было заторможено наступающей экономической разрухой. Затем Лёня с горящими глазами поведал об английском персональном компьютере ZX-Spectrum с 128 килобайтами оперативно-запоминающего устройства — простом как пистолет-пулемёт ППШ-41, собираемый по своей инициативе собирать кооперативом при НИИ оборонного комплекса, потом он рассказал про знаменитостей программирования, вроде Черникова и Васильева.
Лёня подробно описал, как он в качестве дилера американских PC “Commodore 64” ездил в командировку в советскую Армению...
Особенно подробно он описал поход по ереванским кафе. Сначала он зашёл в “Пончиканоц” на проспекте Маштоца, в доме кинематографистов, но там были одни дети с родителями и голодные студенты, и никакого вина — кормили пончиками с разными наполнителями — джемом, ванильным кремом. В кафе “Павильон 268” по прозвищу “Козырёк” напротив Оперного театра, у заведующей тёти Рипсик оказались только кофе, мороженое и пирожные. Таксист, продавая бутылку карабахского тутового самогона, сам сильно напоминающий носатого киноактёра Фрунзика Мктрчана, сказал московскому туристу, что в пафосном кафе “Арагаст” обычно шумные сборища актёров, музыкантов, студентов, всяких знаменитостей, обсуждают события, танцуют, играют на дудке, часто буянят. Лучше идти в “Копейку” — там публика своя и цены ниже, или в “Темурноц” к дяде Темуру. Там народ попроще, таксисты, рыночные торговцы, кооператоры, там дешёвые цены, пиво в разлив, фирменная жареная картошка с ломтиками сардельки на сковороде. И вот Лёня — светлый, высокий, крепкий, весь такой из себя русский, слегка пьяный после карабахского тутового самогона, купленного у таксиста, зашёл в душное помещение, где было полно маленьких, чёрненьких армян, и, подойдя к стойке бара, скромно спросил по-русски чего-нибудь попить, может быть слишком громко и в неправильных выражениях, и ещё какую-то шутку про азербайджанца и армянина — кажется про то, почему армяне не хотят без азербайджанцев летать в космос... Он на секунду отвернулся, оглядывая затаившихся, враждебно настроенных людей, а повернувшись, увидел летящую в свою голову хорошо известную ему полулитровую пивную кружку о 20 гранях Уршельского завод весом в 620 грамм. Естественно, Лёня успел пригнуться.
— Sa KGB-i sadrich’ e! — закричал кто-то в полумраке кафе, — harvatsel e nran!
Элегантно раскидав насевших с разных сторон коварных кавказцев, счастливо избежав ножа, москвич вырвался на улицу и побежал к гостинице. Толпа армян понеслись за ним, кровожадно крича, по дороге обрастая всё новыми и новыми мстителями. А Лёня, дав швейцару полтинник и попросив не говорить никому, в каком номере остановился гость из Москвы, укрылся в комнате. Потом ему пришлось всю ночь дежурить у своей двери, храбрясь, прихлёбывая самогон, сжимая рукоятку ножа. Но всё, конечно же, закончилось благополучно. Видимо, разъяренных армян остановил мужественный швейцар, или же у кипящих жаждой мести ереванцев не нашлось достаточной суммы денег, чтобы перекрыть щедрые пятьдесят рублей Лёни, или им вдруг очень захотелось спать и они заснули прямо у входа, или... Так или иначе, несмотря на нелогичную концовку опасных гастролей коммивояжера, Лёня утром передал заказчику партию “Commodore 64” и спокойно покинул Ереван. Теперь вот он должен был ехать в Среднюю Азию, в Ашхабад где, по его словам, ещё сильнее не любят русских, особенно таких голубоглазых, как он. Лёня несколько раз со смаком повторил фразы по-армянски, сообщив, что познакомился там с армянской девушкой неземной красоты из Карабаха, и намерен теперь жениться.
Катя постоянно во время рассказа, сопровождаемого жестикуляцией, поддакивала Неёлову, улыбаясь уголками губ и теребя за руку своего нового гостя, всё больше и больше мрачнеющего. Наконец Лёня, довольный произведенным эффектом, встал с ковра и отправится на кухню ещё раз продегустировать коктейль из спирта с “Тархуном”.
— Пошли к Кирюхе! — сказал он напоследок, но у девушки сделалось такое выражение лица, как будто ей предложили проглотить кусок льда.
Она некоторое время сидела молча, ковыряя красным ноготком клетчатую обивку кресла и поглядывая на Алёшина.
— Он почти половину наврал... — сказал гость, наконец, — лукав этот твой Кот-бегемот...
— Зато Лёня интересный и смешной, тут многие такие птицы-говоруны — отличаются умом и сообразительностью!
— Прямо у тебя тут как салон санкт-петербургский Анны Павловны Шерер из романа Толстого “Война и мир” — чего только не узнаешь! — сказал он, всё больше и больше меняясь в лице, — как это... стих у меня есть...

...Дни уносят хорошеньких мисс
Туда, куда завлекают их сны.
Жизнь и путь их всегда компромисс
Холодного сердца и тёплой весны...

Когда девушка открыла, было, рот, чтобы сказать в ответ что-то смешное, Денис вдруг прямо посмотрел в её глаза, с верхними векам, подкрашенными голубыми тенями и, казалось, он был готов ответить на всё и без вопроса...
Сознание людей обычно дезориентировано и утопает в потоке информации, без возможности разобраться, внимание отвлечено от реальных смыслов и секретов, от того, где они прячутся, а ведь тайны жизни лежат на поверхности, только нужно уметь их прочесть. Взгляд бога от взгляда человека отличается тем, что первый знает всё, а второй ничего. Он хотел ей сказать, что ярко вспыхнувшая в их сознании искра любви с первого взгляда, это совсем не так романтично и возвышенно, как ей кажется — любовь с первого взгляда можно назвать любовью быстрого распознания, поскольку увиденный человек, вызвавший мгновенную влюблённость располагается как соответствующий ранее продуманному и прочувствованному образу, достойному любви. Этот образ, достойный любви по мнению человека, может быть сформирован естественно опытом человека, и может быть навязан ему искусственно внешними силами с определённой целью...
Девушка словно почувствовала, что он хотел сказать, но, тряхнув длинными, начёсанным как у певицы Аллы Пугачёвой волосами под лаком “Прелесть”, прошептала ему в самое ухо:
— Что ты заскучал, Денисик, может, пойдём потанцуем? Мне прямо неудобно как хозяйке, когда гостям скучно... Или, если хочешь, сходим к моей подруге... Она живёт этажом ниже и сейчас готовится к контрольной по какому-то там исчислению. У неё тоже видео есть — её маме японский “видик” выдали за хорошую работу. Мы её прогоним на кухню, а сами посмотрим что-нибудь из комедий или ужасов — “Звёздные войны” или “Чужой” про монстра в космосе. Кассету её родителям знакомый из КГБ продал в хорошем качестве. Идём?
До начала Афганской войны в Союзе ССР не существовало фильмов ужасов как жанра — рассматривая вымысел, кроме юмора и комедии, лишь как средство воспитания и пропаганды: в основном кино историческое или поучительное кино — как можно больше фактов, как можно больше эмоционального воздействия нужного, как можно меньше ненужного эмоционального воздействия. Ведь хороший советский фильм — это не тот фильм, что имеет красивую картинку, интересный сюжет, но не воздействует на эмоции, а тот, что заставляет испытать настоящие чувства, заставляет думать. Максимум — научная фантастика. При идеологической политике ухода от правды, острых тем и замены их сказками для взрослых, музыкальными комедиями, прикрывающими разрушительную предательскую деятельность партийной верхушки и административно-карательного аппарата, начала доминировать серость. При Андропове в 1982-го сначала в Ленинграде под покровительством КГБ и бандитов, а потом и в других крупных городах открылись подпольные видеосалоны, где крутили зарубежные фильмы. Вход стоил рубль, сеансы начинались обычно в десять-двенадцать часов вечера по пятницам. Любопытные набивались в малюсенькие подвалы. Крутили там на видеомагнитофоне фильмы идеологического врага, противника по Холодной войне “Звёздные войны”, “Рокки”, “Рэмбо”, “Крёстного отца”, “Чужого”. Перевод, конечно, был отвратительный, но люди смотрели фильмы с замиранием сердца. В “Чужом”, например, в отличие от советских кинолент, не было обязательной морали — только ужас. Привыкшие к светлому, не сатанинскому взгляду на мир, многие советские парни и девушки уходили ещё до конца фильма — не выдерживали. После сеансов такого запугивания и жестокости многим долго снились ужасы. По всей стране действовала и разветвлённая, разом возникшая сеть подпольные видеопрокатов. Враги народа спустя три года узаконили видеосалоны и видеопрокаты, добиваясь большего охвата населения для внедрения западного антиальтруистического образа мысли, вербуя неофитов мира денег и жестокости. Первый полуофициальный видеосалон в Ленинграде устроили просто в вагоне на Варшавском вокзале — кгбшники договорились с милицией. Любопытные туда ходили уже толпами.
А в свежем прозападном фильме ”Человек с бульвара Капуцинов” любимец публики Андрей Миронов в роли конодеятеля, принёсшего кино диким индейцам и ковбоям с огромных экранов прямо в масть пел:
 
Отныне теперь повсеместно,
Сейчас и в любую погоду
Вот здесь, а затем повсеместно
Все будем мы дать по другому...
...синема, синема, синема,
От тебя мы без ума!

В других городах с помощью промоушена работников КГБ новые синема-кино-пропагандисты действовали похоже, и всегда можно было найти и купить зарубежные фильмы. Кассеты покупали обычно на стихийных бандитских базарах и рынках. Достать фильмы было не столько сложно, сколько дорого — за одну кассету брали до трёх рублей...
— Нет, спасибо, мне нужно уйти... Придётся... — достаточно резко ответил молодой человек и поднялся, отбросив книгу.
Покачиваясь, он вышел, перешагнув через красивые ноги, вытянутые девушкой на его пути. Его сознание со стороны оценило его же поведение как сумасшествие — странным образом не внешность,  вроде чучела, всемерное сквернословие, неумеренность во всём, антисоциальность, супержадность или гипержестокость называется у людей сумасшествием, а только то называется сумасшествием, если человек не понимает, как будут оценены другими его дела и слова. Тогда он является для всех сумасшедшим, а если же он способен предугадывать, как он будет оценен, он может делать всё, что угодно в зависимости от ситуации, и, значит, сумасшедшие — это не разные девиантные поступки или слова, а лишь невозможность предугадывать реакции других, фактически сумасшествие — это отсутствие предусмотрительности и предвидения. Таким образом, все, кто не предвидит трудностей жизни, бизнеса, личных отношений, все, кто воспитан обществом и государством в неведении и без навыка просчитать последствия своих действий — являются сумасшедшими...
Дверь в ванную была приоткрыта. Там над краном с суровым видом древнегреческого бога Гефеста склонился его друг Олег, клацая о прижимную гайку разводным ключом. Вокруг него на грязном и мокром кафельном полу валялась пакля старые вентили, мятые тюбики резко исчезнувшей из продажи отечественной зубной пасты “Чебурашка” и “Жемчуг”, а рядом с видом победителя мирно лежала так же резко наполнявшая московские магазины американская паста “Pepsodent”. У одного армейского друга Алёшина бабка и мать работали на фабрике “Свобода”, постоянной после войны при Сталине, выпускавшей миллион тюбиков в сутки зубной пасты “Мятная”, “Особая”, “Московская”, “Лесная” и детские “Чебурашка”, “Ягодка”, которыми так любили в пионерских лагерях мальчишки мазать по ночам спящих девчонок в палатах, а малыши несознательно есть сладенькую массу вместо конфет. Сейчас кооператив “выбранного” по новому закону директора прямо с конвейера отправлял продукцию “Свободы” на сортировочную станцию и далее за рубеж, а оплаты всё не было, как не было и зарплаты, только вот начальники вдруг стали ездить на новеньких мерседесах Mercedes-Benz W124 и W201. Утверждалось, правда, что после скорого акционирования, всё перестроится к лучшему, у всех будут такие машины...
Армейский друг, как-то раз, чистя зубы пальцем перед сном в недоступном доме на дембельском аккорде, после чашки чифира, рассказал бабкину истории про зубную пасту, как перед советской наукой был создан глицерофосфат кальция для борьбы с гиперестезии у космонавтов, для минерализации зубов и укрепления кристаллической решётки эмали. Его добавляли в специальные поролоновые пластинки и жевательные резинки, которыми пользовались космонавты для чистки зубов, потому что в условиях невесомости обычным способом чистить зубы невозможно. В обычной жизни глицерофосфат кальция применялся в “Жемчуге” ставшим бестселлером, а от американского “Pepsodent” из сассафраса через три зубы начинали реагировать на холодное и горячее, эмаль стерлась, что ли...
Под ногами Олега лежал ещё, видимо, выпавший из открытого шкафчика над унитазом, пластмассовый тюбик шампура “Желтковый” и почему-то пластиковый флакон жёлтого цвета с изображением весёлого красного утёнка — болгарский детский шампунь “без слёз” “Кря-кря” с карамельным запахом и цветом, сделанный из ромашки, крапивы, череды с отдушкой ароматов банана и ванили. Алёшин прошёл мимо добровольца-сантехника по коридору к двери крохотного туалета, напоминающего пенал. Он закрыл дверь за собой на защёлку, накрыл выцветшей пластиковой крышкой унитаз и сел, обхватив ноющую голову руками, стараясь унять магнитную бурю в голове. Но это не помогло...
В мозгу отчётливо звучало всё, о чём говорили в комнатах и на кухне. Он слышал обрывки фраз — то складные, то в виде разрозненных восклицаний. Видел лица говоривших и их настоящие мысли. Он даже как будто видел лица говорящих. Да, это точно были не слова, это были чужие мысли. Слова от мыслей можно было отличить по отсутствию всякой интонации, словно говорил робот или животное.
Чужие мысли…
Их мысли...
Мысли оставшихся за дверью людей...
Он уже слышал их, пока разговаривал с девушкой в комнате, усыплённый мягким светом торшера и синим мерцанием телевизора, и её удивленно восторженными глазами.
— Денис! — послышался теперь из-за двери туалета, как из другого мира, голос Олега Козырева, — ты где? Я кран починил уже, смотрю, а тебя нигде нет...
— Я здесь... — с трудом проговорил Денис, — подожди, сейчас выйду...
Чувствовался по кислому табачному дыму, идущему из коридора в вентиляционную решётку туалета, что прямо за дверью закурили “Мальборо”, явно не Олег — “Мальборо” были только у кооператора Кирилла.
— Он просто трусит, и прячется о нас после своих приставаний к Катьке! — и впрямь послышался наглый голос Кирилла, — выходи, трус...
— Леопольд, выходи, подлый трус! — в тон ему сказал чей-то голос, похожий на голос длинноволосого парня с кухни.
Денис знал, что дверью стоит ещё и Лёня, а Катя с Наташей курят на балконе, и парней, пьяных, ищущих весёлых приключений, или хотя бы зрелища, кооператор подбил затеять ссору с ним — нахальным незнакомцем Денисом, и они уже наготове…
Полуголая ритмическая гимнастка Маша и Катя стояли там же, с тревогой посматривая на воинственных молодых людей. Как ни старался Алёшин с момента прихода сюда игнорировать эту восемнадцатилетнюю красотку — ничего не получалось. Катя была красива той русский красотой, что встречается только на картинах Васнецова да в старых советских фильмах-сказках. В ней не было обычного для современных девушек торгового взгляда на финансовую сущность партнёра. Она смотрела на мужчину как природа, а не как кассовый аппарат, и её симпатия распространялась и на внутренний мир человека, с которым предстояло жить, а не только на его кошелёк, одевающий и кормящий, да и только. Катя была той девушкой, которую Алёшин подсознательно искал, которая могла оценить его самого, а не имущество, которого он и так не имел никакого. Более того, она была так молода и не собиралась сейчас заводить семью, что делало связь с ней для него возможной и гарантировало от взгляда не него как на источник каких-то материальных благ, что неминуемо произошло, будь она старше, тем более уже с ребенком. Романтическое представление о мире, жизни и любви пока преобладала в её взглядах, и он — студент, поэт и не совсем внешне урод, вполне в них вписывался. Однако её настойчивый ухажёр Кирилл, имеющим за спиной какую-то поддержку торгашеской мафии, наверняка, связанных с бандитами и кгбшниками, создавал явную помеху их сближению, и девушка не только должна было ответить ему симпатией, но её ещё предстояло отбить и затем удержать, словно бы написать историю в стиле буржуазного французского романа прошлого века, вроде Бальзака. Однако в любом подобном европейском романе той поры все так или иначе стремятся к счастью, что тривиально и в общем-то вполне по-животному: жильё, секс, дети, еда, а за что скотину любить? Особенно интеллигентов олигархического типа — ленивых, нелюбопытных, никому, кроме жадных придворных не нужных, которые только мешают прогрессу… А больше можно было молодой девушке полюбит страдающих героев Достоевского или Толстого, не стремящихся к счастью, зато ищущих хоть искру божественного, а не животного в себе и других! Даже несмотря на то, что те, кто занимается поиском смысла жизни и поиском ответов на вопрос, как хорошо и правильно жить, после этого уже не сможет вернуться к счастливой жизни. Особенно это понимание сущности восприятия мира Катей было важно Денису, постоянно читающего омерзительные животные мысли. Но как быть ему теперь с Катей...
Денис понимал, что люди с повышенными экстрасенсорными возможностями медиками причисляются к психически не совсем нормальным людям, поскольку их способность связана с особой деятельностью головного мозга, может быть оно и так, а может, и нет, ибо граница нормальности у людей всегда плавала, например, в средние века было нормальным, когда толпу в церкви посещали коллективные галлюцинации, или Магомет слышал слова Аллаха. Но как это объяснимо одногруппникам по институту или музыканта из его самодеятельной рок-группы “Фактор-Фа”? В особых ситуациях даже у обычных людей предвидение или видение прошлого может проявляться как вспышка, может срабатывать интуиция, и при этом они совсем не… Как по-русски сказать… Не блаженные и не юродивые. Апостол Павел определял extrasensus как покой, ведущий к пониманию, а в дзен-буддизме это называется сатори. Но Алёшин как, например, предсказатель Мишель Нострадамус не страдал от эпилепсии, или как Мессинг лунатизмом, не верил он в гадания, не верил в предсказания: все эти карты таро или обычные, чашки с остатками кофе, чаши, наполненные водой, священные источники, пруды, бассейны, когда в воду льют что попало: расплавленный воск, кровь, свинец или кипящее масло, чтобы затем разбирать возникающие фигуры. В Уганде гадатель бросает в воду травяной порошок и трактует получившиеся формы. Русский, советский психиатр, невропатолог, физиолог и психолог академик Бехтерев, современник Распутина, считал, что никаких чудес с экстрасенсорикой нет, а все чудесные явления экстрасенсорики подчиняются научным законам, которые просто ещё не открыты — мозг переводит полученную информацию в визуальные образы сверхъестественно быстро и ещё докомпановывает его неведомые части своими догадками, связанными с действительностью, но его аппаратные возможность в начале этого века были весьма скромны. Бехтерев, будучи тайным советником — генерал-майором медицинской службы Русской императорской армии, он потакал царю Николаю II в его отсталых взглядах на мир, поскольку кроме Распутина волшебными друзьями Николая II был и тибетский лекарь Бадмаев, и блаженный Коляба Козельский и французский гадатель Папюс. Перед революцией, вторя малообразованному царю, многие ударились в темный мистицизм, ведомые, прежде всего интеллигенцией, занимавшиеся совсем не делом, в отличие интеллигенции западной. Брюсов изучал трактаты Генриха Корнелия Агриппы и "Гримуар Гонория", Андрей Белый устраивал с ним магические дуэли, прочие вертели столы понемногу и читали Блаватскую, одну из вдохновительниц общества Туле — яйцеклетки гитлеровского фашизма. Советская власть запретила всех магов, а производители чудес подались в науку, благодаря тому, что немецкий психиатр Бергер — электроэнцефалографии — открыл электрические волны на частоте от 8 до 12 Гц, испускаемые мозгом, породив научное обоснование многих аспектов экстрасенсорики и freak science. В 20-х годах в Союзе ССР, используя крайне низкий образовательный уровень победившего пролетариата и беднейшего крестьянства случился настоящий бум freak science — технические шарлатаны всех мастей при покровительстве Троцкого, Тухачевского, Зиновьева и других вождей, не чуждых коррупционных интересов, рассматривающих социальную пролетарскую революцию прежде всего как средство личной карьеры, уничтожали миллионы государственных рублей по чём зря. Бехтерев и другие учёные, изучающие сверхспособности, от них не отставали. В 1926 году при Ленинградском институте мозга была учреждена Экспериментальная комиссия по гипнологии и биофизике под руководством Бехтерева. Ради опытов профессора Богданова по омоложению организма через переливание крови, в Москве был построен Институт крови. Омоложения не случилось, но его разработки, спасли сотни тысяч жизней во время войны. Лаборатория биофизики академии наук профессор Турлыгина проводил опыты по исследованию физической природы телепатии по заказу Наркомата обороны. Доктора Иванова пытался создать гибрид человека с обезьяной при помощи прямого осеменения, дав тему фантастической повести Булгакова "Собачье сердце". В Москве Гурштейн и Кулебакин экспериментировали за госсредства с практической телепатией, пытаясь передавать телепатические сигналы аж на 55 километров для подтверждения теории Бергера об электромагнитной природе экстрасенсорики. В Москве дрессировщик Дуров вместе с целой плеядой профессоров: Чижевским, Кажинским, Леонтовичем, Кожевниковым и тем же Бехтеревым, ставил опыты по телепатическому внушению собакам. Дуров силой мысли отдавал подопытному кобелю Марсу самые разные приказания, а рядом с дрессировщиком почти всегда находился его ассистент, подававший собаке незаметные для профессоров команды движением пальцев. Одобренный коммунистами курс Сталина на сворачивание НЭПа, на строительство индустриальной базы социализма, положил конец разорительному для государства научному шарлатанству, антинаучным идеалистическим вымыселам о сверхъестественой способности восприятия явлений. Фокусники на тему экстрасенсорики появлялись и потом. Мессинг — родившийся до новой мировой войны в Польше, в еврейской семье, бежал от обучения на равваина в иешиботе в Берлин, где работал в цирках и паноптикумах, оттачивая способности гипноза, пустил слух, встречался с Эйнштейном и Фрейдом, и проводил с ними опыты по экстрасенсорному восприятию. Бежав от гитлеровцев из Польши в Союз ССР, выступал как артист с психологическими опытами, а заодно распространял измышления, что проходил в кабинет Сталина мимо всей охраны, якобы получал 10 000 рублей из Госбанка по чистому листу бумаги и делал удивительные предсказания в духе Воланда из романа Булгакова “Мастер и Маргарита”. Благодаря уникальной памяти и наблюдательности он сделать из себя детектор лжи, имея возможность читать мысли, отмечая нюансы мимики или движений пальцами и расшифровывать их.
Потом была иллюзионистка и фокусница Кулагина — показывала фокусы с рассеиванием лазерных лучей, оживляла увядшие цветы, излучала ультразвук, долго морочила головы маститым академикам Кикоину, Гуляеву, Кобзареву и Капице. Тофик Дадашев работал в Москонцерте и выступал по всей стране с психологическими опытами, помогал шахматисту Каспарову психологической накачкой перед сложными матчами и предсказывал стратегию его противников. Сотрудничал с милицией и КГБ как живой детектор лжи. Джуны была великолепной массажисткой и профессиональной лгуньей, на лживых утверждениях сделав себе славу среди клиентов как целителя, лечившей даже Брежнева и Райкина. В 1988 году советская переломочная журналистика цвела буйным цвела публикациями про таинственные аномалии даже в некогда самых серьезных издания — разнообразный мозговой мусор для простого советского населения публиковался без перерыва по указанию члена ЦК Яковлева, автор фальшивки про секретный протокол к пакту Молотова-Риббентропа, и отвечавшего у горбачёвцев за идеологию, фальшивки и пропаганду — от снежного человека и йети, НЛО и экстрасенсов и перевала Дятлова не было спасу. Даже советский журнала "Наука и Религия", всегда публиковавший материалы по вопросам истории и теории научного атеизма, методики и практики атеистической пропаганды, литературы и искусства, критики идеологии христианства, буддизма, ислама, создал при редакции группу по изучению паранормальных явлений из фокусников, учёных, журналистов. На волне колоссального воровства, грабежа и разорения советской страны горбачёвцами, исследователи разных спинорных и торсионных полей и прочей ахинеи на кооперативных началах вместе с заказчиками украли мошенническим путём на свои проекты 23 миллиона долларов только по линии Министерства обороны члена ЦК Устинова, а всего около 500 миллионов долларов, идя путём Троцкого, Зиновьева и Тухачевского в период НЭПа. Теперь кражей денег на паранормальщине занимался и КГБ Крючкова, создав группу Акимова, якобы открывшего новый тип взаимодействия вещества, порождаемый вращением частиц и угловыми моментами вращения больших объектов. Генератор на основе этого чуда должен был дать возможность КГБ кроме пропаганды и террора, оказывать неограниченное воздействие на сознание людей и на расстоянии, превращая их в идиотов, жаждущих крови монстров или покорных зомби. Акимов обещал Крючкову кроме отмывания государственных денег, ещё и придать генераторам возможность вырабатывать излучение, способное выпалывать сорняки, превращать медь в золото, улучшать двигатели и прочие бредовые способности. Были распущены и соответствующие слухи для психологического давления на население, для запугивания кровной властью коммунистов. Самые разные люди, но по большей части техническая интеллигенция, пришла к убеждённости, что кагэбешники проводят над ними опыты по дистанционному управлению сознанием, превращая людей в роботов, послушно разрушающих своё будущее, хотя и действий традиционной пропаганды Яковлева и капиталистического мира для этого было вполне достаточно. КГБ действовал в случае с Акимовым по кальке своих бывших врагов,а теперь коллег по Холодной войне — аналогичные исследования по управлению массами людей проводились в США в 60-х годах по программе "МК-Ультра" — кормили хиппи ЛСД, угадывали карты Зернера, сидя внутри погруженной подводной лодки, тратя без счёта на коррупцию бюджетные доллары. В этом году за Акимова с психотроникой ухватился уже руками и рогами вор и предатель — член ЦК Рыжков и возглавляемый им Совет Министров Союза ССР. Он выделил новые деньги Акимову для создания Центр нетрадиционных технологий "Вент", где он должен был наконец-то развернуться по полной со своими генераторами аксионных полей...
Алёшин же был воспитан как материалист. Своему мировоззрению, как честный студент высшего технического заведения, где ему, кроме всего предстояло обучаться высшей математике 365 учебных часов, не меньшее число часов головодробительному сопромату, он подумал определение, хотя и не совсем верное — интуитивист.
Иногда с ним бывало так, что при первой встрече с совершенно незнакомым человеком, когда он молча прислушивался к его разговору, вся его жизнь вплоть до настоящего момента со многими мелкими подробностями, относящимися к тому или другому отдельному событию жизни, доходили до него, как сон, но явственно. Это происходило совершенно помимо его воли и желания и продолжалось по нескольку минут. Он слышал мысли других людей не как их настоящий голос или как их внутреннюю речь, но в его сознании возникали те же ощущения и чувства, которые испытывал другой человек. Если тот, например, пил кофе и думал о нём, то и Денис Алёшин мог почувствовать в своих руках что-то маленькое, стеклянное или горячее, чувствуя жажду. Вот проверять это он никогда по серьёзному не решался, тем более, это было противно, поскольку популярность экстрасенсорной темы, гадалок, предсказателей и магов в СМИ уже стала причиной того, что многие нечистоплотные люди, вроде Кашпировского, Чумака, Джуны, Лонго, не обладающие никакими особыми способностями, стали активно практиковать экстрасенсорику как способ вымогать деньги, используя доверчивость советских людей, у которых возникли какие-то жизненные проблемы. В своей повседневной жизни и деятельности почти все люди часто пользуются интуицией, нередко именно она помогает выбрать единственно правильное решение в науке и политике, бизнесе, творчестве и в сложных житейских делах — по сути это разновидность экстрасенсорного восприятия. Существует способ экстрасенсорного как бы ясновидения, основанный на элементарной логике, вроде дедуктивного метода Шерлока Холмса из литературных произведений Артура Конан Дойля, основанного на сборе информации, способности к наблюдению, анализу и сопоставлению разрозненных фактов. Им сознательно или бессознательно пользуются многие профессионалы в определенных областях деятельности, вроде брокеров или тренеров спортивных команд. Познание небытия разумом и чувствами по логике максимы Пифагора: ноль все числа из себя рождает и все числа в себе содержит, однако сила, создавшая наше бытие, действовала не на пустом месте, поскольку была хотя бы эта самая сила. Небытие имеет материальную суть и пространственную. Оно существующее подобно бесконечно малой точек, которые, тем не менее, обладает способностью находиться одновременно во всём пространстве нашей материальной Вселенной и за её пределами...
Точка небытия пугает, ибо для людей — это смерть: тяжёлая и горячая. Иногда накатывает жуткий страх сойти с ума. Именно страх небытия, сильнейшее из всех эмоций, будит в человеке подсознание, вещь, не выражающуюся в мыслях и словах. Жизнь по интуиции — это образ жизни, по сути, представляет собой способ общения с природой вещей, позволяющий выжить в самых невероятных условиях. Каждый миг окружающий мир меняется, и, если человек из-за собственного невежества блокирует способность мгновенно реагировать на эти перемены, организм теряет сопротивление. Любые явления, рассматриваемые на этом фоне, выглядят иначе, чем в обычной жизни. В данном случае небытие можно сравнить с рентгеновским аппаратом, именно использование небытия как фона, делает возможным осознавать возможные события быстрее и подробнее, чем обычный человек. Совершая прорывы в новую область знаний, подсознание выхватывает информацию быстро, без осознания ее, и только затем она анализируется и рассматривается. Познание ноля помогает в понимании скрытой природы движущих всем сил, помогает не просто понимать конкретного человека или обстоятельства, а вжиться в его образ до такой степени, чтобы почувствовать его собой, вжиться в ситуацию так, что увидеть её прошлое положение или будущее. Например, видеть предмет объёмно, то есть спереди, сзади и сверху, да ещё и в движении. Люди всегда сталкивались и сталкиваются с вещами, не имеющими к реальному миру никакого отношения — это та самая потусторонняя реальность сознания, с которой неизбежно соприкасаются все люди, например во снах, но если человек тяготеет к концентрации, делающей его в большей мере интровертом, сосредоточенном в большей степени на своем внутреннем мире и в меньшей степени на внешнем, он никогда ничего не устоит и не услышит, кроме своего же бреда, как несчастная Жанна д’Арк, якобы видевшая и слышавшая голоса святого Михаила и святой Екатерины, или сибирский шаман мысленно взбирающийся по мировому древу или опускающийся по его корням. В потоке образов, в гуще их нелегко сориентироваться. Бывает, что яркие и загадочные видения отвлекают внимание и заставляют забыть обо всём. Эскимосский шаман погружается в подводный мир; латиноамериканский — превращается в ворону и кружит над пустыней, высматривая добычу; европейский оккультист восходит на планы, как на этажи, совершая множество ритуалов и отслеживая нужные символы; китайский прорицатель спускается в преисподнюю и, подкупив служителей Яньло, листает книгу судеб; индийский брахман и тибетский лама совершают долгие молитвы и жертвоприношения, вызывая нужный образ божий дар. Денис Алёшин не был знаком ни с практиками средневекового алхимика и духовидца Джона Ди, ни эзотерика и мистика Карлоса Кастанеды, мистика и медиума Эдгара Кейси, ни известных мистиков Индии и Тибета, в том числе прославленного индийских гуру Рамакришна и философ Шри Ауробиндо, он вообще всё воспринимал как данность. Зато Денис всегда вспоминал прочитанный в подростковом возрасте, хотя и абсолютно бесполезный для него кусок из Гомера, когда Одиссей решил отправиться в царство мертвых и узнать о своей грядущей судьбе, волшебница Цирцея посоветовала ему выкопать в земле ямку и наполнить ее сначала молоком, затем вином и, наконец, водой. Сосредоточившись на глубинном потоке образов, Одиссей увидел, что вокруг него собралась целая стая душ. Спустя некоторое время он различил среди них душу великого прорицателя Тиресия, с которым ему и надо было встретиться...
Со временем такие вещи могут превращаться в прямой и мгновенный осознаваемый диалог сознания с подсознанием, когда человек просто начинает видеть истинность тех или иных людей, но не физически проникая через атомы вещества, пространство и время, а проецируя картины из энергии своего же воображения, но не как фантазии, а скорее как интуитивно рассчитанная реальность прошлого, настоящего или будущего. Если, конечно, они полны нужных знаний. Сюда же можно отнести внезапные всплески озарений, предчувствий и пророческих видений у самых обычных людей. И тогда больше нет у них всегда одного и того же без остановки потока вопросов: события вчерашнего и завтрашнего дня, которые не отпускают:
— Что я мог или могу сделать? Как я мог, или могу повлиять на это? Может быть, можно было что-то сделать заранее или нужно сейчас сделать заранее; может быть, нужно было выбрать другое время, изменить порядок участия в том или ином событии… Может быть, повести себя по-другому…
Проходило это ужасное навязчивое состояние не вдруг, а только в результате многолетней вольной или невольной практики и постоянно пополняемых знаний всего и обо всём. Подобно тому, как лозоходец узнает о неглубоко залегающих водах не благодаря движению рамки, наоборот, это рамка движется благодаря тому, что лозоходец неосознанно распознает комплекс признаков, свидетельствующих о залегающих водах, так и Алёшин читал мысли не потому что физически мог, а скорее потому, что ему казалось, что что человек думает так-то и так. Но, в конце концов, ему было понятно главное — будущее может быть открыто, но лишь отчасти — свобода воли конфликтует с предопределением так же как в атоме положительный и отрицательный заряды ядре и электрона, то есть грядущее можно увидеть, но его подняли и изменить, к нему не надо приспосабливаться приспособиться, и просто смириться с его неизбежностью.
— Ну что? — снова раздался за дверью голос Лёни, — кореец наш теперь никуда не денется, а дверь стоит сломать. Фомка есть?
Послышалось лёгкое постукивание снаружи около ручки двери, и Денис понял, что это была кастет, надетый на пальцы кооператора. Вот почему он так уверенно топтался в коридорчике — он решил использовать подлость, неожиданность, уверенный в своих деньгах и тыле в виде бандитов, охраняющих кооператив вместе с продажными ментами. Кирилл был из банды, а Денис нет, что было явно неравными условиями назревающей драки. Французское старинное оружие простолюдинов, ударно-раздробляющего действия из твёрдого материала с шипованной часть casse-tete для проламывания головы, надевалось на пальцы, и мог оставить на всю жизнь умственным калекой или вообще убить, поэтому почти во всех западных странах хранение и ношение кастетов незаконно. При пересчете, сила удара шипа кастета по голове рукой может быть такая же, как сила удара 9-миллиметровой пули сталинского пистолета ПМ на расстоянии эффективного выстрела 15 — 20 метров, то есть 300 килограмм на квадратный сантиметр...
— Мальчики! — воскликнула Катя, — не трогайте дверь и моего гостя! Кому нужно в туалет, пойдёмте к нижним соседям…
— Гусары в туалет не ходят! — со смехом ответил Кирилл, — может он умер там на унитазе, нужно всё равно открыть!
Решив, что больше ждать нет никакого смысла, поскольку приступ не проходил ни внутри него, ни снаружи из-за двери, Денис поднялся со стульчака...
Мосты... Лишь на мостах было спасение. Стоять у перил, смотреть на чёрную воду Москвы-реки и не думать ни о чём. И поэтому, слив воду из бачка, чтобы не вызывать подозрение долгим пребыванием в туалете, он твёрдо решил сейчас же пойти на большой каменный мост у Кремля, где в это время и в эту погоду нет ни одной живой души. И только его гранитные опоры жалуются на свою жизнь холодной осенней реке. Он отодвинул стальной штампованный шпингалет на двери, обычно используемый для деревянных распашных оконных рам, и толкнул узкую, как крышка гроба дверь наружу.
— Пойдём-ка выйдем! — нагло заявил ему кооператор, пытаясь обойти Олега, оказавшегося между ним и Денисом, пряча за спиной правую руку, — а то что-то здесь козлом завоняло...
— Чувак, ты чего наших девчонок клеишь внаглую? — в тон ему сказал коммивояжёр Лёня, — опух?
— Да-да... — ответил Денис, ловко протиснувшись между стеной и Катей к вешалке, глядя в пол, потому что так были лучше видны ноги, по положению которых можно было определять направление движения всех или намерения.
Одним касанием он снял свою куртку с крюка, и на два счёта сунул ступни в свои дубовые туристские ботинки с тупым носами. Он знал, что кооператору и коммивояжёру потребуется не менее минуты, чтобы надеть и зашнуровать свои кроссовки, и ещё две минуты, чтобы отцепить от себя руки Кати, мешающей им броситься вслед за Денисом. Этого времени было вполне достаточно, чтобы спустится по лестнице и скрыться в темноте двора. Все навыки силового единоборства, полученные Денисом в жизни заключались в занятиях к секции самбо в пионерлагере и участии в персональных и массовых драках в “Архипелаге стройбат”. Непредсказуемость своей ярости и происходящего в драках вообще, уже торга дали ему понять, что это не его мир. Травма позвоночника, полученная из-за попадания ему в позвоночник между лопатками половинки брошенного силикатного кирпича в одной из массовых драк с узбеками в Татищево-5 в прошлом году, всё ещё давала о себе знать во время перепадов атмосферного давления, и служила хорошим предостережению от необдуманных приключений. Да и выносливость у него во время приступов была не на высоте. Физические качества человека зависят от множества биологических и психических свойств. Главное — общая выносливость органов и систем в противостоянии утомлению физическому и умственному, и оно зависит предел всего от дыхательных и кислородообменных возможностей — возможность обеспечивать внутренние органы и системы максимальным уровнем кислорода является ключевым. Вот психическое перенапряжение забирало сейчас большую массу кислорода, что заставило бы мышцы добывать его при значительной физической нагрузке из своих же органов, провоцируя быстрое утомление. Оба драчуна имели дюжую долю алкоголя в крови, снижающую их чувствительность к боли и способность принятия адекватных решений, зато тоже снижающие выносливость, и Денис не сомневался, что в такой ситуации было эффективнее отступить и бежать. Бегать по лужам в темноте за ним, при уже одержанной на глазах Кати победы и изгнания странного нахала, Кирилл и Лёня не стали бы — не для этого они собрались в уютном гнезде молодёжной тусовки, чтобы её надолго покинуть...
Парень с длинными волосами попытался преградить ему дорогу, но Алёшин лишь слегка толкнул его все телом и парень как-то легко отлетел от него, повалился на вешалки и сполз на пол, увлекая за собой куртки и сумки. Из кухни высунулось несколько любопытных физиономий. Сурков в это время поднялся и хмуро преградил ему дорогу к двери Леха стоял перед Денисом, широко расставив ноги. Через его могучие плечи смешно свисал чей то цветастый платок с длинными кистями.
— Отстань от Катьки, ты, весельчак, а то убью! — крикнул Кирилл, пытаЯст обойим Катю, расставившую руки на его пути.
— Брось дурить. Я не собираюсь насиловать её волю и охмурять... — не поворачиваясь ответил Дениса, чувствуя что из глубин сознания к сердцу подползает опасная ярость и раскалённого бешенства. Алёшин шагнул к двери, ведущей на лестничную площадку, как бы случайно наступая рифлёным каблуком на кисть руки барахтающегося в куче одежды длинноволосого. Тот истошно закричал. Денис, металлически щёлкнув собачкой замка, с силой распахнул и с грохотом захлопнул за собой металлическую дверь. Не оглядываясь, стремительно скатился по лестничным пролётам вниз, оставив позади себя шквал проклятий и возмущенные крики. Сердце колотилось.
— Не хватало мне ещё покалечить кого-нибудь. Вот была бы фигня... — пробормотал он.
Погони не было. Потом он очень долго бежал, не обращая внимания на лужи и холодный ветер. Бежал к Большому Каменному мосту, через улицы, чрез проваленные в черноту ночи московские проспекты и тёмные закоулки. Ему нужно был заглушить свою беду... 

Глава 4. Ягов

Из дверей Центрального архива вышел невысокий, плотного телосложения человек в темно синем плаще, черной шляпе с небольшими полями и тупоносых ботинках того же цвета. Щурясь, после темных архивных коридоров, на бледное небо, он стал спускаться по ступеням стиснув под мышкой кожаный портфель и вцепившись в шляпу, которую чуть не унесло порывом ледяного ветра. За его спиной тихо захлопнулась огромная имперская дверь с бронзовыми флагами на дубовых створках.
Уборщица, глядя через стекло, как посетитель подходит к новенькой черной «Волге» с голубыми шторками в салоне, отчего то саданула шваброй об пол и покосилась на стрелка вневедомственной охраны и молоденького сержанта, лениво дремавших в холле возле кадки с фикусом:
– Ходят тут всякие в этакую рань, следят только…
Милиционер вяло кивнул, вынул из за растения какой то детектив в мягкой обложке и проложил его между холодной розовой гранитной стеной и своим коротко стриженным затылком. Через окно с фигурной решеткой сержанту хорошо был виден просторный двор, где уверенно развернулась машина, сверкнув никелированными деталями и свежей эмалью. Спугнув с асфальта несколько красно желтых кленовых листьев, «Волга» вылетела в распахнутые массивные ворота.
Выворачивая с аллеи на широкий проспект, водитель обернулся к своему пассажиру:
– Василий Ефремович, куда ехать?
В этот момент замигала красная лампочка радиотелефона и человек на заднем сиденье, отложив портфель, в который собирался заглянуть, взял трубку:
– Ягов слушает… Нет, не отпускайте их, пусть подождут в приемной… Этот вопрос не ко мне, а к Мише.
Ягов поднял на водителя глубоко посаженные глаза:
– Через сколько будем в министерстве?
– Через двадцать минут, если ремонтники у «Ударника» уже убрались. Если нет, то позже…
– Вот Миша обещает через полчаса. Что говорят? Это их дело. – Он бросил трубку.
Машина рванула и зашуршала по асфальту, отстреливая колесами мелкие камешки. Ягов взял портфель, извлек оттуда несколько картонных папок с документами и потрепанную карту. Отвернув уголок карты, бегло просмотрел штамп. В его ровные графы с немецкой аккуратностью были вписаны готические буквы. Потом он пролистал документы. Везде был тот же готический шрифт. А сверху на жестком, обтрепанном картоне каждой папки явственно проступали оттиски самоуверенных орлов Третьего рейха.
– Вот олухи эти архивные, материалы дали не по описи и с карточками. Бери не хочу! – пробормотал сквозь зубы Ягов.
– Что вы говорите, Василий Ефремович?
– Ничего, Миша. Смотри за дорогой.
Ягов убрав документы, вынул записную книжку. Полистал, подобрал выпавшие оттуда мелко исписанные листочки и задумался, глядя на проносящиеся мимо дома.
Москва проснулась. Жители и гости города ежились от холода. Инженеры, врачи, учителя, рабочие коммунальных служб, маляры, слушатели военных академий, студенты, домохозяйки и цыгане текли по улицам мимо открывающихся парикмахерских, прачечных и булочных, ждущих утренний завоз хлеба. Люди скапливались у стоянок и остановок. К ним подкатывали уже переполненные троллейбусы и автобусы. Они вываливали у метро осатаневшую человеческую массу и, покачиваясь, словно рыбацкие баркасы, набирали новый груз, чтобы, раскидав их по окраинам, развернуться и снова въехать в оживший город. Где то уже намечались очереди, прохожие толпились у газетных киосков и табачных ларьков.

«Все и вся течет как река, толпа перестает быть толпой, становясь кровью уличных вен громадного мегаполиса. И в эту кровь, в эту толпу, как и в реку, нельзя войти дважды. В одну и ту же толпу – нельзя войти дважды…»

Ягов щелкнул авторучкой и, с трудом найдя свободное место в записной книжке, черкнул пришедшую на ум метафору.
– Надо же, как сложилось… В одну и ту же толпу… Замечательно.
– Что вы говорите, Василий Ефремович? – Водитель суетливо обернулся к своему шефу.
– Не отвлекайся, Миша. Смотри за дорогой.
– Да, да. Скоро уже будем на месте.
– Вот и хорошо… – Ягов взял трубку спутникового телефона, вмонтированного в подлокотник сиденья, и набрал номер. Вскоре трубка зарокотала низким мужским голосом:
– Ящуров у аппарата.
– Виталий Георгиевич, это Ягов беспокоит. Узнал?
– А, это ты, пропащая душа. Ну как съездил? Небось, замминистра оборонки в шикарное место поместили на отдых то?
– Да что и говорить, санаторий знатный. Трубы центрального отопления и то латунные. Про сантехнику я уж не говорю. Так бы в ванной жить и остался.
– Да ладно прибедняться. Твой скромный особнячок по Волоколамке я видел.
– Какой там, – Ягов усмехнулся и стал нервно теребить телефонный провод, – мой скромный домик по сравнению с богатством санатория детский сад! Ну бог с ним. Лучше скажи мне, а как там Леночка твоя? Как у нее идут дела?
– Тебе, Ефремович, спасибо, – на том конце телефона благодарно рассмеялись, – уже учится. Прошла конкурс как по маслу. Вот только дернули их сразу на картошку. Я говорю: «… заболей, дура, справка тебе будет». Но там товарищи разные, подруги, решила ехать. А ведь простудится. Я уже ректору звонил, чтоб весь курс не посылали. А он, гад, на каком то там симпозиуме. Так я в этот колхоз, веришь, роту отправил. Уберут они все там моментом, и личный состав витаминами подкормится.
– Да, ты никогда не теряешься. А что Леночка поехала, так это даже неплохо. Не все ж ей на нас, пузатых стариков, любоваться.
Посмотрит, как народ живет, больше тебя ценить будет. Кстати, насчет роты… – Ягов вдруг заволновался, пот выступил у него на лбу, – от вашего управления в Белоруссии кто нибудь работает?
– Конечно, мы по всему Союзу работаем.
– Ну да, ну да. А железнодорожников у тебя, Виталий Георгиевич, нет? Месяца на два…
– Ты что, решил от дома до министерства рельсы проложить, чтобы на светофорах не останавливаться?
– Нет, нет без шуток, я серьезно. – Голос Ягова стал вкрадчивым.
– Ну, если серьезно, то есть. Но все заняты по горло. Под Саратовом копаются. И медленно же копошатся, бездельники…
– А что они у тебя под Саратовом делают? – простодушно спросил Ягов. – Вот смех то…
Виталий Георгиевич закашлялся, телефонная трубка забасила серьезно и хрипло:
– Не телефонный это разговор, вообще то.
– Да брось, кому какое дело.
– Недооцениваешь ты «захребетников», Ефремович, – перебил Ягова хриплый голос, – у меня, например, весь кабинет слушают. Полностью.
– Ясненько. Ну да я просто так. Тут у меня к тебе по другому поводу разговор есть. – Ягов сменил тон и весело спросил: – Ты как насчет уток пострелять, а?
– Ясное дело, положительно. Кстати, ты уже давно обещал места показать.
– Ну, так я в пятницу тебе и позвоню, договоримся. Идет?
– Идет.
– У меня все, Виталий Георгиевич, до свидания.
– Всего доброго тебе, до встречи!
– До встречи!
Ягов раздраженно бросил трубку:
– И без тебя знаю, что слушают. Идиот!
Машина тем временем увеличила скорость. Водитель немного пригнул голову и с левого ряда резко выскочил на «нейтральную» полосу. Частники стали испуганно шарахаться в сторону от быстро несущейся «Волги». Ягов прикрыл глаза, закурил и подался немного вперед:
– Миша, не гони так, угробимся.
– Хорошо, Василий Ефремович! – Водитель еще прибавил газу и улыбнулся – знал, что шеф любит бешеную скорость.
Предыдущий замминистра вместе с шофером разбился всмятку о военный грузовик, выскочивший на встречку. Ягов велел перевесить номерной знак с искалеченной машины на свою, а из кабинета запретил убирать фотографии семьи погибшего. При этом он полностью заменил паркет и деревянную обшивку этого кабинета. Да, были у него некоторые странности.
Шофер неожиданно затормозил и резко вывернул руль вправо. Завизжали шины. Ягов недовольно поморщился и огляделся. У кинотеатра «Ударник» копошились ремонтники. Они ленивыми, безразличными взглядами проводили черную «Волгу», которая, круто развернувшись перед изломанной красно белой загородкой, ушла под мост на набережную.
Здесь мостовая была похуже, машину несколько раз сильно тряхнуло. Ягов покачал головой и посмотрел на часы:
– Миша, ты правда не гони так, чего то меня мутит.
Ему действительно стало плохо. Голова с утра была тяжелой и затуманенной, а теперь добавилась и тупая боль в желудке. Он почувствовал, как неприятно заныло все его стареющее тело. Старость.
Она стояла за его спиной и смотрела в затылок мутными, немигающими глазами. Иногда притрагивалась, как бы прощупывала изнутри: то прищемит сердце, то займется почками, то ворвется в беззащитные клетки мозга оставленными дома ключами от сейфа, забытыми именами сотрудников, неотправленными телеграммами. Старость подкладывала Ягову молодых, неумелых женщин, с которыми приходилось долго возиться, теряя запал и силы. Или, наоборот, подсовывала чрезмерно темпераментных, рядом с которыми он ощущал себя «не оправдавшим надежды». Тогда он кидался к другим, опытным, умеющим ценить и понимать его. С ними все получалось как надо. Но они не были юными и цветущими. Они были его зеркалами, в которых он видел свои седые виски, глубокие морщины и отекшие веки.
И тогда Ягов перестал есть острый венгерский сервелат, свиные отбивные с кровью, жирную осетрину горячего копчения, свой любимый зефир в шоколаде. Оставил в покое пиво, водочку после бани и столовые вина, сохранив за собой право лишь на небольшие вливания хорошего коньяка для стабилизации давления. Он заказал теннисные ракетки и нашел неплохой корт, на который выходил не менее двух раз в неделю. Он упорно сопротивлялся беззубой старухе – старости, теребящей его редеющие волосы, но она только немного замедлила свои шаги. Она не отступала и продолжала напоминать о себе, врываясь в повседневные планерки, совещания и собрания; заставала за бритьем, выглядывая из за зеркала, беспорядочно скакала по ленте кардиограммы, мешала работать, думать, дышать и жить.
Машина затормозила. Ягов усилием воли прогнал прочь тревожные мысли, взял портфель, распахнул дверцу и вышел:
– Миша, никуда не уезжай, а то я знаю твои штучки по телефону: «…мол, здесь я», а сам девок катает в Медведкове. Ты мне скоро понадобишься.
Водитель кивнул и отогнал «Волгу» на стоянку, давая место другим черным машинам.
Ягов поднялся по гранитным ступеням и энергично толкнул входную дверь Министерства оборонной промышленности. В холле навстречу ему торопливо поднялся милиционер, козырнув из за стеклянной перегородки. А от перил внутренней лестницы отделился молодой человек кавказской внешности в замшевом пиджаке и с пухлой папкой под мышкой:
– Василий Ефремович, здравствуйте. У меня к вам секундное дело, только одна бумажка, только одна…
Он вошел вместе с Яговым в лифт и услужливо нажал кнопку нужного этажа.
– Василий Ефремович…
– Вы кто? – раздраженно перебил его Ягов.
– Я Егиян, из «Васинкрафта». Вы, наверное, помните, советско швейцарское предприятие, занимающееся лесом и другими сырьевыми делами…
– Это то, что находится на Кузнецком Мосту?
– Да, да, да, да… – Кавказец облегченно вздохнул.
– Нет, не помню.
Створки лифта беззвучно открылись, и замминистра зашагал по красно зеленой дорожке коридора. Человек с папкой семенил следом:
– Василий Ефремович, только одна бумажка, только одна подпись… Кстати, телевизор, очень большой, уже приготовлен… – Егиян извернулся и забежал вперед.
– Что за ахинея, какой телевизор?
– Первоклассный, японский. Экран громадный, полупро…
– Вы что, помешались? – Ягов грубо перебил кавказца и уставился на него покрасневшими от злости глазами. – Вам здесь что, притон или склад магазина? Хотите, чтобы я вас выставил вон и заявил в прокуратуру, что представитель «Васинкрафта» пытался за взятку получить земельный участок на территории министерского завода? И потом, что вы думаете, у меня телевизора нет? Или замминистру он не положен? А бумаги впредь подавайте только в установленном порядке! Сначала на экспертизу в орготдел, а потом в секретариат. И тогда уж посмотрим. Все, чтобы я вас здесь больше не видел. А то засаду устроил… Абрек чертов!
Последнюю фразу Ягов проговорил уже в своей приемной, с удовольствием слушая быстро удаляющиеся шаги просителя. Из за печатной машинки вскочила секретарша, сухопарая женщина лет сорока пяти с густо накрашенными ресницами и бледной помадой на тонких, плотно сжатых губах:
– Доброе утро, Василий Ефремович. Итальянцы уехали минут пять назад.
– Потом, Лида. Сделай лучше кофе. Покрепче. Много на сегодня записалось?
– Всего шестнадцать человек.
– Ну, это мы раскидаем. Начну через сорок минут.
Он краем глаза заметил, как разочарованно зашевелились на стульях ожидающие приема граждане. Со вздохом поддел торчащие из печатной машинки бланки и взглянул на секретаршу:
– Ну ка, зайди…
Когда женщина закрыла двери кабинета, он набросился на нее, размахивая бумагами:
– Опять сама печатаешь? Целое машбюро держим. Опять бездельничают? Уволю всех подчистую. А у тебя, значит, лишнее время есть? Грейгеру позвонила? А Силину?
– Ой, забыла, Василий Ефремович.
– Немедленно позвонить и решить все вопросы! Меня подключишь в крайнем случае. А так меня нет. Уехал в главки. Плохо, что все забываешь. Как Верочка стала. Но у той по молодости ветер в голове. А вы то зрелая женщина!
Секретарша опустила голову и закусила губу от обиды. Ягов, остывая, слегка потрепал ее по плечу:
– Прости, Лида, не так сказал, как хотел. А хотел не так, как надо. Все. Забыли. А где, кстати, эта попрыгунья? Почему наши ЭВМ не светятся? – Он показал портфелем на два компьютера «Атари».
– Она ненадолго отошла.
– По женским делам, что ли?
Секретарша почему то покраснела и стыдливо отвела взгляд в сторону.
– Не знаю. А что вы подразумеваете под женскими делами?
– Ну ладно, не дуйся. Мы с тобой уже сколько лет вместе работаем?
– Семь скоро будет, Василий Ефремович.
«Черт возьми, уже семь лет прошло!» – Он почувствовал, как накатывается тоска. Тряхнул головой и махнул Лиде рукой:
– Все, работать!
Секретарша резко, как то по военному повернулась и, стуча каблуками, вышла. Только сейчас он понял, что она сегодня в его любимых колготках в мелкую сетку, со стрелками сзади.
Ягов бросил на диван шляпу и плащ. Под ним оказался несколько мешковатый двубортный пиджак и небесно голубой шелковый галстук.
Положил портфель на стол, задев календарь на металлической подставке. Затем подошел к окну и в раздумье прислонился лбом к холодному стеклу, пахнущему средством для чистки и полировки.
Внизу хорошо просматривалась автостоянка. Возле старенького «мерседеса» стоял Егиян и, размахивая руками, что то темпераментно говорил человеку, пытающемуся сесть в машину. Ягов неприязненно поморщился, вернулся к столу, вынул из портфеля документы и раскрыл их.
В этот момент раздался осторожный стук в дверь, и через мгновение в кабинет вошла молоденькая девушка в короткой юбке и тонкой белой блузке.
– Здравствуйте, Василий Ефремович, – сказала она тоненьким, немного робким голосом, – без вас уже было несколько факсов. Они там, в зеленой папке в верхнем ящике.
– Я понял. Привет, стрекоза! – Ягов кивнул и, наблюдая за девушкой, сел в кресло.
Она включила компьютер, вставила дискету. Села на стул и поправила юбку.
– Вера, ты вот что. Отодвинь ка тот стул от себя в сторону.
Она толкнула стул и, вдруг вспыхнув до мочек ушей, поняла, что массивный, обитый зеленой тканью стул загораживал ее колени и открытую часть бедра. Ягов, увидев реакцию Веры, громко рассмеялся. Она его забавляла: трепетала под цепким взглядом шефа, всей кожей чувствуя его внимание, и с замиранием сердца ждала того момента, когда Ягов начнет приставать. Но ему было все недосуг. Кроме того, он больше всего ценил момент достижения цели. И чем дольше оттягивал наступление этого момента, тем слаще его потом ощущал.
У окна затарахтел принтер. Вера оторвала бумажную полосу, положила шефу на стол. Это был список неоконченных дел. Поездку в «Мосспецстальпроект» по поводу нелепых ошибок в сметной документации на реконструкцию Подольского завода Ягов решил отменить. А вот переговоры с Челябинском про оборудование в зачет прошлогодних поставок отложить, скорей всего, не удастся.
– Верочка, с Челябинским компрессорным есть связь?
Девушка приникла к сине зеленой таблице на экране ЭВМ, внимательно ее изучила и через минуту ответила:
– Василий Ефремович, с Челябинском факсовой связи нет.
– Никак не обзаведутся. Провинция.
Ягов нехотя надавил на клавишу селектора:
– Лидия Марковна, закажите разговор с компрессорным заводом.
– По поводу воздуховодов и гибких вставок? – прошипел динамик селектора.
– Именно.
Ягов приподнял архивные папки, лежащие орлами вниз, и взглянул на Веру:
– Будь добра, сходи к Борису Николаевичу, возьми документы для меня, потом в отделе размножения уточни, смогут ли сделать дубликаты этих бумаг. И возьми у завхоза несколько фирменных папок, скажешь, я просил. Все поняла?
– Да, Василий Ефремович, а что за документы?
– Там разберешься. – Ягов вдруг сделал серьезное лицо и шутливо пригрозил: – Иди и с пустыми руками не возвращайся, а то папе пожалуюсь, и он тебя отшлепает. Как он, кстати, поживает?
– Ничего. Недавно был на встрече одноклассников. Говорит, мало человек пришло, и что вами кто то интересовался.
– Да, классец наш дружным не был. Все врозь держались. А кто интересовался? Мужского пола али женского?
– Не знаю. Ну, я пойду? – Вера опустила глаза на карту, угловой штамп которой был закрыт рукавом пиджака шефа.
– Да, да. Ступай!
В дверях девушка столкнулась с секретаршей, которая несла на подносе турку с дымящимся кофе и небольшую чашечку:
– Ой, Лидия Марковна…
– Не спи на ходу.
Секретарша поставила поднос на длинный стол для совещаний.
– С Челябинском связи нет, – отчиталась она, – повреждение на линии. Починят только к семи.
– Что у них там, белобандиты орудуют, что ли? – раздраженно ругнулся Ягов. – Постоянно поломки, чертова страна! Грейгеру дозвонилась?
– Да. И ему и Силину. Оба согласны на условиях, о которых, по их словам, вы знаете.
– Ну хорошо. Готовь письмо в банк на оплату счетов. И вот еще что. Когда пойдешь в бухгалтерию, найди там Зудину. Стол ее второй от окна. Выведи в коридор и скажи, пусть припрячет балансовый отчет и потом передаст мне лично. Но не исправленный, а тот, где не сходится. Естественно, об этом не распространяйся. Все ясно?
Ягов нетерпеливо теребил указательным пальцем корешки немецких папок, в которые никак не мог залезть.
– Все поняла, Василь Ефремович. Сделаем.
Секретарша поправила носком туфли задравшийся уголок ковра и вышла, тихонько закрыв дверь, в проем которой уже заглядывали утомленные лица очередников из приемной. Наконец замминистра остался один.
Ягов потыкал в пожелтевшую бумагу карты двухцветным карандашом, всмотрелся в значки, обозначающие смешанный лес, ниточки и узелки железнодорожных путей, и обвел кружочками странные квадратики и таинственные зигзаги, нарисованные кем то от руки. Потом он еще раз внимательно прочитал текст, сверяясь с карманным немецко русским словарем.
Ошибки быть не могло. Место, отображенное на карте, находилось где то южнее Ковеля. Жирная черная стрелка упиралась в верхний край листа, вдоль нее размашисто было написано: «На Ковель». Другая стрелка была тоньше и синего цвета. Она уходила в нижний край карты, имела подпись «На Ро…» и обрывалась вместе с куском бумаги. Главной же зацепкой была небольшая речушка, а на ней отмеченная глубина и пунктиром выделенные броды с россыпью крестиков вокруг. Что они означали, было непонятно. Условных обозначений на карте не было, каких либо подписей тоже. Но хорошо читалось название реки Стоход. Это было существенно.
Ягов выдвинул верхний ящик стола и вынул папку с факсами. Потом пошарил в других ящиках и, не найдя того, что искал, раздраженно нажал на кнопку селектора:
– Краменков! Краменков, вы меня слышите?
– Он отлучился, товарищ замминистра. Это Мельник, его заместитель.
– Мельник! Очень хорошо. Принесите мне атлас железнодорожных путей европейской части СССР.
– Отдельного нет. Только смешанный. Вместе с автодорогами. Нести?
– Естественно!
Ягов потер стучащие виски. Изнутри поднималась глухая злость на все. Мозг работал с явным перенапряжением.

«Южнее Ковеля, южнее… Интересно, это далеко от Бреста?… Не дают олухи сосредоточиться, придется, видимо, оставить до вечера. Но как не хочется откладывать, так дьявольски и подзуживает, где то здесь решение, где то здесь…»

В кабинет, запыхавшись, ворвалась Вера:
– Василь Ефремович, вас Борис Николаевич вызывает, срочно!
Ягов ударил по столу кулаком:
– Что за чушь, почему он не позвонил сам?
В животе неприятно засосало. Министр никогда не звонил лично, если предстоял каверзный разбор. Он всегда вызывал к себе через кого то, начиная таким образом психологически давить еще до того, как жертва пересекала порог его обширного кабинета.
Ягов не мог сообразить, в чем дело. Еще позавчера они вместе сидели, завернувшись в мягкие простыни, жевали хрустящие креветки, а банщики сновали туда сюда, поднося разносолы и выводя из парилки разморенных, умиротворенных старых знакомых. Специально приглашенный пародист, подогретый солидным подарком, лез из кожи вон, подражая политикам, актерам и певцам.
Ягова тогда подташнивало, зверски болела печень, но он улыбался, пил консервированное пиво, отдающее жестяной банкой, острил, заглядывая в довольные глаза министра. Но это два дня назад, в бане, а сейчас…
– Черт побери, дергает как мальчишку!
Затренькал городской телефон, в нервно сорванной трубке задрожал женский голос:
– Это вы? Арушунян звонил, у него какие то напряги. Просил поскорее встретиться.
Ягов побагровел, зло крикнул:
– Ты что, обалдела сюда звонить, дура! Идиотка!
Он с раздражением бросил трубку, быстро сложил карту, спрятал ее в сейф и, кивнув Верочке, вышел вместе с ней в приемную.
Там, закрывая на ключ дверь своего кабинета, он, не глядя на ожидающих посетителей, произнес:
– Очень сожалею, товарищи, занят. Неотложные дела. Сегодня принять не смогу, приходите завтра. Письменные предложения оставьте у секретаря. Я ознакомлюсь с ними, как только будет время.
Затем он быстро вышел из приемной, задев плечом щуплого человека в очках, не успевшего посторониться. Тот, крутанувшись на месте, выронил портфель, из которого просыпались бумаги, и виновато прошептал:
– Простите…
В коридоре у окна стояла поникшая Верочка, крутя наманикюренными пальчиками сигаретку. Через открытую форточку ворвался шум начинающегося дождя, потянуло сырым сквозняком. Ягов посмотрел в окно, несколько раз с силой вдохнул и выдохнул. Затем с минуту постоял с закрытыми глазами. Это его успокоило. Он решительно зашагал к лифту, уверенно ставя ногу на каблук и внутренне готовя себя к неприятному разговору. Впрочем, Ягов знал, что ничего серьезного ему не грозит. Слишком прочно было его положение в этом здании с длинными коридорами, бесчисленными кабинетами, скоростными лифтами и вечными сквозняками.

Глава 2

Недалекие древние горы будто еще постарели. Это солнце, опустившись до своего предела, высветило почти все их глубокие расселины. Горы – мощные, величественные, уверенные – теперь походили на вылепленные из потекшего теста, рождественские куличи. Их склоны стали похожи на сморщенные руки умирающей старухи. Влекомые мощным ветром в сторону Пакистана, по небу быстро неслись плоские, вытянутые облака. Подкрашенные красно оранжевыми тонами, они редкими цепочками уходили за вершины. Казалось, что если подняться на перевал, то эти облака можно будет достать рукой…
Внизу ветер был не так силен, но он временами поднимал в воздух маленькие завихрения пыли и тащил их вместе с песочной поземкой по спинам и затылкам людей в пятнистых камуфляжных комбинезонах. Спецназовцы лежали на животах вдоль гряды мелких камней, создававших что то вроде естественного бруствера. Некоторые из бойцов дремали, другие или тихо переговаривались, или скучали, изредка бросая взгляды на развалины глинобитного дувала, громоздящегося между ними и подножием хребта.
Командир отряда оторвался от двенадцатикратного бинокля, нацеленного в горы, оглянулся на цепочку бойцов и тихо приказал:
– Сарычева и Митрохина ко мне.
Команда поползла по цепочке, откликнувшись несколькими приглушенными голосами. Вскоре неслышно подползли вызванные.
– Товарищ подполковник, лейтенант Митрохин и Сары…
Подполковник зашипел:
– Да тише вы, горлопаны. – Затем он посмотрел на лежащего рядом капитана и передал бинокль ему: – На, капитан без корабля, понаблюдай… – Подполковник устало потер глаза и обернулся к лейтенантам: – Ну а к вам, ребята, у меня разговор особый. Значится, так, Митрохин, ты старший. Пойдете в развалины, будете сидеть там тихо, как совы днем. Мимо вас должен пройти посыльный. Если увидите за ним хвост, без шума и пыли «срежьте» его. Врубились?
– Так точно, товарищ подполковник…
Митрохин, замявшись, зачем то нервно поправил автоматный рожок в кармашке на обивке бронежилета.
– Ну что, лейтенант, в училище не научили вопросы задавать?
– В училище учили в основном их решать, товарищ подполковник.
– Ну вот и хорошо. И ничего не перепутайте, чертовы головорезы. Все. Исполнять!
Подполковник перевернулся на другой бок, вытащил спички и стал ковырять в зубах. Лейтенанты, приподнявшись, оглядели пространство, лежащее перед ними, и бесшумно двинулись к руинам. Через несколько минут они добрались до развалин дувала и растворились в тени, как призраки. Подполковник тем временем закончил ковыряться в зубах и собрался откинуть спичку щелчком, но опомнился, сунул ее в карман, где уже лежали два окурка и целлофановая обертка от гранулы стимулятора. Приподнявшись над цепью лежащих бойцов, командир захрипел громким шепотом:
– Еще раз напоминаю, товарищи офицеры, ни одной соринки. Ни одной.
Капитан посмотрел снизу вверх на подполковника и сунул бинокль соседу справа:
– Марлин, наблюдайте за склоном в районе седловины. Обо всем замеченном немедленно докладывайте.
– Есть! – Марлин приник к биноклю, подкручивая резкость.
– На заднице шерсть, – в рифму сострил подполковник и надвинул берет капитану на глаза, – перепоручил мои зыркалки салабону, а вдруг он их разобьет?
Капитан поправил берет без опознавательных знаков и неуверенно улыбнулся:
– Ты что, Семеныч, да лейтенант Марлин уже два ордена умудрился схлопотать, пока ты в Москве кантовался и дырочки на погонах готовил, а ты говоришь… Слушай, что это ты из за какой то стекляшки на меня баллоны катишь?
Подполковник заржал как жеребец, прикрыв рот пыльной ладонью:
– Вот, балда то. Хмелев, ты меня убиваешь. Разве можно так сердиться. Ты же не первый год меня знаешь. На подготовке вместе коптились, в гости, в отпуска друг к другу ездили, и до сих пор ты не можешь отличить, когда я шучу, а когда говорю серьезно. Леха, ты что?
– Да черт тебя разберет, – насупился Хмелев.
– Ну ладно, а откуда у этого малого «железка»?
– У Марлина то? А бог его знает. Мы тогда раздельно ходили. Сам он не распространяется. Наверное, по линии разведки было дельце, а там обычно предупреждают, чтобы держали язык за зубами. Ну да ты знаешь. И черт с ним вообще. Ты мне лучше скажи, что мы здесь делаем? Какого хрена мы этого «почтальона» встречаем? Что, он сам дойти не мог?
Подполковник, вздохнув, потер кулаком подбородок:
– А черт его знает, Леха. Знаю только, что тащит он какую то бумагу, зверски важную и зверски секретную. Непонятно только, почему нельзя ее было переправить с диппочтой или по спутниковой связи. Все равно наверняка шифрована в несколько слоев.
Тем временем солнце садилось все ниже, быстро сгущались сумерки, потянуло свежестью. Большие муравьи торопливо тащили к спрятанному под камнями муравейнику умерщвленных и полуживых насекомых. Хмелев смахнул двух муравьев, по ошибке влезших на его рукав, где они бестолково метались в поисках потерянного направления:
– Мураши где то рядом квартируют, значит, и скорпионы поблизости. Меня от этой мрази дрожь пробирает. Когда каблуком давишь, такое ощущение, что сейчас поднимешь ногу, а он на тебя бросится цел и невредим. И ты стоишь, размазываешь его, а по спине холодок…
– Это у тебя, Леш, нервы не в порядке.
Подполковник понимающе покачал головой:
– Воображение играет. Что может сделать скорпион под подошвой? Только сдохнуть. Вот, например, что может сделать жаба бабе? Ничего. А она в визг, в сопли. А ведь жаба даже укусить не может, не то что этот гад. Помню, на прошлой неделе ждали вертушку. Сидим на ящиках. Вдруг один медик начал чесаться, ковыряться в штанах и вынул оттуда здоровенного скорпиона. Его чуть удар не хватил. Скорпион, оказывается, у этого придурка медика с утра ползал в складках одежды, зудел и чесался. Представляешь себе? Сел бы пацан на него, и все, пишите письма, заказываете ящик.
– Да… не знаешь, где на костлявую напорешься.
Капитан настороженно оглянулся и полез в карман комбинезона.
– Покурим, что ли?
– Да, вроде можно, дым уже не заметят. Темно. Не доставай. Я угощаю…
Подполковник бросил взгляд на помрачневшие горы и вытащил из за пазухи сигаретную пачку.
– О, смотри ка, «Ява» явская. Привет из Москвы.
Капитан угостился сигаретой и стал задумчиво разминать ее в руке.
– А я вот в столице этой ни разу не был. Надо съездить поглядеть, а то так всю жизнь и проторчишь в этой Азии. Ты ведь часто в Москву ездил?
– Естественно. У меня там бабка живет. В Раменках, в однокомнатной. Все говорю ей, пропиши, дура, помрешь, пропадет квартира. Не хочет. Говорит: «Пропишу, кончины моей желать будешь, чтобы потом сюда девок водить. Вот женишься, пропишу сразу».
Командир щелкнул зажигалкой и, пряча маленький язычок пламени в ладонь, прикурил. В это время лежащий рядом наблюдатель опустил бинокль:
– Почти ничего не видно, товарищ подполковник, стемнело.
– Смотри, смотри, Марлин, он должен засветло пройти. Или не пройти вообще.
Марлин опять всмотрелся в горы и неуверенно предложил:
– Может, поближе подойти, товарищ подполковник?
– Правильно, лейтенант, нужно было вообще за ним в Пешавар слетать, через границу, и все дела. Вот генералы то планируют… планируют. А все же гораздо проще! Но вот тогда тебе вопрос на засыпку: зачем нас вертушки выкинули за четыре километра? Зачем мы носом землю роем? На связь не выходим, а только принимаем? Правильно раскрываете глаза, товарищ лейтенант. Засекут если нас моджахеды – навалятся всеми силами. Потому что пятнадцать офицеров спеленать им хорошими деньгами отольется. А то, что мы без погон и офицерских книжек, им без разницы. Знают, сукины дети, что солдат – лет восемнадцати двадцати, а майор – около тридцати. Вот и вся арифметика.
Марлин согласно кивнул и вновь стал всматриваться в темноту. Было очень тихо. Операция по встрече гостя, кажется, проходила вхолостую.
Хмелев, затягиваясь потрескивающей сигаретой, иссушенной жарким афганским воздухом, буркнул:
– Интересно, а мне какое звание духи припишут?
– Ты, Леха, не переживай, – подполковник весело хлопнул капитана по плечу, – я думаю, если живьем захапают, то по твоей ругани подумают, что маршал, а если в дохлом виде, то решат, что не меньше генерала. Вон пузо то какое. Сплошная солидность…
– Да брось, Семеныч. Ты вот сколько пробежишь с полной выкладкой? Километра три от силы. Верно ведь? Верно. Я то знаю. А я десяток махану, несмотря на солидность. Когда от вертушек тащились, ты уже запыхиваться начал. И чем только ты в Рязани занимался? Небось, целыми днями на койке валялся да в столовой сидел.
– Да нет, дергали постоянно. Но все больше мы тренировались бумажки писать про довольствие всякое, графики дежурств по штабу, по сортиру и мусорной куче. За два месяца пару раз из гранатометов шарахнули по фанерным щитам да из «стечкина» две обоймы выпустили. Вот и вся подготовка. Зато звезды добавили, соответственно и чеков. Ты то когда в «учебку» должен ехать?
– Зинка говорит, я в приказе на следующий месяц стою, – капитан с сомнением покачал головой, – а там кто его знает, что за приказ… Дура дурой, могла и перепутать что нибудь.
Подполковник криво улыбнулся, обнажая пожелтевшие, прокуренные зубы:
– А ты бы ее поласкал получше, смотришь, повнимательней бы отнеслась.
– Да черт с ней, чекисткой перетраханной. С ума съехать. Двадцать пять чеков за ночь. Да я на основной базе бесплатно пере…
– Идет! Точно, идет! – неожиданно встрепенулся Марлин.
– Ну ка… – Командир вырвал у лейтенанта бинокль.
Человек в обычном для дехканина одеянии быстро спускался по склону и, беспокойно оглядываясь назад, делал странные броски из стороны в сторону. Подполковник помрачнел:
– Ну вот, принесла нелегкая. А я уже думал, спокойно вернемся на перевалочный. Постойте ка… У меня такое ощущение, что этот тип ждет, что по нему вот вот пальнут из за тех вон камушков с кустиками.
Запищала рация. Подполковник обернулся к лежащему невдалеке радисту:
– Ну что там у тебя?
Тот нервно оторвал резиновые наушники от головы:
– Третий передает: замечено передвижение небольших групп в нашем районе. Идут с двух сторон вдоль границы…
– Ёшкин корень, этак нас здесь зажмут. Припрут к горам и хана! Это они, наверно, по его душу. Преследователи херовы… Мы же у них теперь на пути. Вот что, Хмелев. Бери ка двоих половчее и дуй назад. Будешь обеспечивать наш отход. Не дай бог дашь им возможность выставить заслон у нас на пути. Шкуру спущу. Дружба дружбой… Ну ты понял меня, капитан…
Хмелев привстал:
– Рыбаков, Людко! За мной, бегом марш!
Поправляя на ходу увесистые офицерские бронежилеты, прикрывающие кроме груди и живота еще шею и пах, спецназовцы двинулись в сторону заброшенных арыков, окруженных засохшими кривыми деревцами.
Человек же, бегущий по склону, вдруг упал и закувыркался среди колючек редкого кустарника. И почти одновременно с этим раздались нестройные винтовочные залпы.
– Все. Подстрелили, – стиснул зубы подполковник и вздрогнул от близкого свиста пуль.
– Черт возьми, это, кажется, в наш адрес… – он, приставив к глазам бинокль, всмотрелся в темноту, – а бегун то наш встал. Прыткий бегунок – целехонек… Его они, наверное, хотят живьем схапать.
Выстрелы из темноты буравили пространство вокруг бойцов. Спецназовцы вжались в землю, изготовившись к ответной стрельбе. Пулеметчик проверил устойчивость сошек и направил ствол в седловину перевала, уже едва различимую во мраке:
– Разрешите, товарищ подполковник, я им настроение попорчу?
Командир зло погрозил ему пальцем:
– Отставить. Не хватало сейчас только в бой ввязаться. Приготовиться к отходу.
Бегущий тем временем стремился к полуразрушенным дувалам, ловко перескакивая через небольшие селевые промоины, паутиной лежащие на его пути. Но все же его движения говорили о том, что он утомлен и вот вот сбавит темп. По нему по прежнему стреляли. Теперь, в ста метрах от развалин, на почти ровном пространстве, он был как на ладони.
Преследователи, прощупав несколькими короткими очередями угрюмые стены обрушенных дувалов, вылезли из укрытий и начали медленно нагонять беглеца.
Подполковник насчитал около десяти человек, одетых в форму пакистанского образца. Они шли не торопясь. Это были всего лишь загоняющие. Прошло несколько напряженных минут. Подполковник, прикидывая расстояние до медленно идущих моджахедов, решительно поднялся во весь рост, разминая затекшие ноги, и повесил на шею бесполезную теперь оптику:
– Кумаев, вызывай вертушки… Э, да я совсем позабыл про наших парней в руинах… Маслюк! Иди к ним живее! И перехватите этого гонца, этого посыльного пересыльного горного барана, и все вместе живее сюда. Бегом марш!
Маслюк, приподняв зад, как бегун на старте, рванул в темноту, но через десяток метров нос к носу столкнулся с тяжело дышащим человеком в длинной изодранной рубахе, широких полотняных штанах и съехавшей набок грязной чалме. Человек затравленно метнулся в сторону и выхватил из складок одежды небольшой никелированный револьвер. Маслюк несколько опешил, но в следующую секунду, словно боксер, уходящий от прямого удара, резко махнул прикладом. Револьвер звякнул о камень, чалма незнакомца слетела, а он сам повалился навзничь, схватившись руками за брызнувшее кровью лицо. Спецназовец склонился над телом:
– Мать твою за ногу! Так это, наверное, «почтальон». Вот так херня.
Он взвалил стонущее тело на спину и, волоча за ремень автомат, потащился обратно:
– Эй, не стреляете, это я, не стреляйте…
– Что за херня? – Из темноты навстречу Маслюку возник здоровенный парень с пулеметом в руках.
– Буров, ты? Тут это… Я кажись, связного пришиб невзначай.
За Буровым стояли остальные, нервно переминаясь с ноги на ногу, готовые рвануть от границы в глубь афганской территории. Туда, где вот вот должны были зарокотать в небе вертолеты. Подполковник подскочил к Маслюку, ткнул его кулаком в скулу:
– Идиот идиотский! Какого хрена ты его пароль не спросил? Эй ты, как там тебя, скажи что нибудь… Не молчи, приятель, ну…
Человек хватал ртом воздух, стараясь приоткрыть глаза, заливаемые кровью, струящейся из под лоскутов кожи разбитого прикладом лба:
– Белестох…
– Белосток! Мать твою, чуть курьера не пристукнул, придурок. Это же он бежал! Все! Всем отходить. А ты, Маслюк, теперь сам его тащи. Ну, живей, живей!
Спецназовцы цепочкой двинулись в направлении ушедшей десять минут назад группы Хмелева. Подполковник еще некоторое время напряженно вглядывался в темноту: где то там, среди развалин, скрывались Сарычев и Митрохин. Если спустившиеся с перевала уже прошли мимо них, то оставался шанс подобрать лейтенантов утром, разогнав возможные засады артогнем: «Авось пронесет, ребятки…»
Подполковник пошел следом за группой, осторожно ступая упругими подошвами армейских ботинок по твердой, слежавшейся земле. Ощущая напряженную, вязкую тишину за спиной, он невольно втянул голову в плечи. Маслюк шел чуть впереди, слегка пошатываясь под тяжестью обмякшей ноши, кряхтел и вполголоса матерился. Буров, иногда сплевывая сквозь зубы, через каждые пятьдесят шагов перебрасывал пулемет с одного плеча на другое, поглядывая при этом по сторонам.
Подполковник прикидывал пройденное расстояние, проклиная еле ползущую минутную стрелку на фосфоресцирующем циферблате наручных часов.
Через некоторое время в тишине возник далекий, неясный, вибрирующий звук. Идущий впереди Маслюк обернулся…
– Вертушки!
– Без тебя слышу, ты лучше под ноги смотри.
Звук приближался, усиливался. Неожиданно его заглушил близкий треск автоматной очереди. Темнота в нескольких местах полыхнула злобными, пульсирующими огоньками. Группа спецназовцев остановилась, все присели на корточки, ощетинившись вправо и влево автоматными стволами. Воздух заклокотал мечущимися в темноте шальными пулями. Потянуло пороховой гарью. Где то впереди, метрах в двухстах, одна за другой рванули две гранаты.
Короткая пауза.
Снова яростная трескотня выстрелов.
Снова пауза.
И вдруг истошный крик и сразу за ним несколько коротких очередей.
После этого все, казалось бы, окончательно стихло.
Подполковник привстал, звякнул цепочкой трофейной пакистанской фляги, и через секунду сзади кто то негромко крикнул «Аллах Акбар…»
Разворачиваясь и плавно опуская планку предохранителя, чтоб не щелкнуть, командир гаркнул в темноту:
– Аль эллах, эль аллах! – и нажал на спусковой крючок.
Автомат высветил вспышкой выстрелов две падающие, согнувшиеся пополам фигуры. Подполковник бросился на пыльную землю, ожидая ответного огня, но его не было. Когда он поднялся на ноги, над трупами моджахедов уже копошился один из спецназовцев, сдергивая пуховые куртки. На шее бойца болтались подобранные «Калашниковы».
– Мяскичеков, брось херней заниматься, сдались тебе эти «пакистанки», они же все в дырах…
Командир встряхнул кистями рук, пытаясь унять дрожь в пальцах:
– Нечего глазеть тут! Всем вперед! Зубоиров, приготовь две красные ракеты…
Отряд продвигался на северо запад, ориентируясь по пляшущей стрелке компаса. Уже где то невдалеке кружили вертолеты. Иногда спецназовцы замечали искры дезориентационных ракет, отстреливаемых вертушками. Пилоты опасались запусков самонаводящихся «стингеров» и «блоупайтов».
Наконец подполковник остановился и негромко подозвал радиста:
– Послушай ка, что там летуны говорят… А хотя я сам.
Он прижал к уху мокрое от пота резиновое блюдечко, матюгнулся, пытаясь поглубже засунуть наушник под бронешлем. В эфире монотонно бубнил усталый голос:
– … я борт сто пять, я борт сто пять…
Через мгновение на него наслоился второй:
– Сто пятый, я сорок седьмой, включи на секунду навигационный, я что то тебя потерял, как бы не стукнуться, еханый бабай…
Подполковник переключился на позывную волну:
– Борт сто пять, я «Бангкок», со мной «Белосток», все в порядке, даю посадку. Мое местонахождение под красной ракетой в зенит. Через полминуты будет вторая красная. На грунт не садиться, с бортов не стрелять. Выполняйте.
Он махнул рукой Зубоирову. Ракета, разбрызгивая искры, ушла вертикально вверх. Спецназовцы привычно рассыпались, образовав круг, в центре которого находился радист и командир, взявший у Зубоирова вторую ракетницу. Туда же Маслюк швырнул и курьера, который то приходил в сознание, то отключался. Бойцы напряженно ждали реакцию моджахедов на ракетные сигналы. Те, видимо, некоторое время соображали, почему вертолеты не обстреляли место взлета красных ракет, а потом, словно опомнившись, открыли с нескольких сторон беспорядочный огонь.
Подполковник, покусывая губу, вслушивался в треск автоматных очередей и тявканье винтовок, стараясь уловить в этом хаосе признаки присутствия хмелевской группы. Вскоре он услышал сквозь стрельбу яростный и характерный мат капитана. Еще минута – и Хмелев со своими бойцами примкнул к основному отряду.
«Ну слава богу, теперь разберемся с вертушками». Подполковник посмотрел вверх. Вертолеты зависли над головами спецназовцев.
– Радист, что у летунов?
– Кроют матом…
– Передай, чтоб снижались…
Подполковник осмотрел замкнутую цепь бойцов и, напрягая до предела голосовые связки, перекрывая визг вертолетных лопастей, заорал:
– Всем огонь! Без передыху!
Шквал огня заставил моджахедов на время отступить. Они почти перестали стрелять, понимая, что ответный огонь демаскирует их. Спецназовцы же, не сбавляя темп, били короткими очередями. Разорвав цепь, они часто меняли позиции, неловко перекатываясь в тяжелых бронежилетах из стороны в сторону, вминая в землю теплые стреляные гильзы. Жмурясь от пыли, подполковник вместе с Хмелевым подтащили поближе к вертолетам беспомощного курьера и помогли туда же добраться растерявшемуся радисту.
Пронзительный свист и вой, казалось, разорвет барабанные перепонки.
Экипажи вертушек форсировали двигатели, чтобы моментально взлететь, если вдруг под колесами окажутся притаившиеся моджахеды.
Подполковника пробрала дрожь, когда он представил себе страх летчиков, садившихся беззащитными брюхами машин в полную неопределенность. Он мотнул головой, отгоняя лишние мысли. Командир хорошо понимал, что сейчас моджахеды готовятся накрыть их во время загрузки. Ему даже казалось, что в реве вертушек он слышит, как громко они перекликаются, окружая спецназовцев.

«Догадливые, сволочи, не торопятся. Знают, что никуда мы от них не денемся в наших летающих гробах…»

В этот момент дверь одной из вертушек отъехала в сторону и вниз полетела металлическая лесенка. В тусклом свете аварийной лампочки показалось бледное, утомленное лицо бортстрелка. Он опустил снятый с турели пулемет, матово блеснувший размотанной патронной лентой, и нетерпеливо замахал рукой. Подполковник крикнул Хмелеву в самое ухо:
– Командуй посадкой, Леха!
Капитан кивнул и, приказав не прекращать огня, начал выдергивать из цепи бойцов через одного и отправлять их в зависшие над самой землей вертолеты. Спецназовцы быстро сориентировались и, подбирая раненых, начали грузиться. От неровно покачивающихся вертушек изредка отстреливались дезориентационные ракеты. Они с шипением проносились над головами бойцов, освещая их перекошенные от напряжения лица.

Подполковник вместе с Зубоировым забросил в вертолет курьера. Тот обо что то ударился, заорал, но его крик потонул в грохоте винтов. Подполковник, пропустив на борт вперед себя радиста и Зубоирова, наконец забрался и сам. Он устало опустился на колени, облокотился о ствол автомата, вытер рукавом липкий, горячий пот с лица и зажмурился.

«Сейчас саданут из гранатометов, и все…»

Моджахеды, пользуясь тем, что спецназовцы не стреляли, чтобы не задеть еще оставшихся на земле бойцов, подобрались почти вплотную и били теперь прицельно. Но вот наконец последний спецназовец, раскидав в темноту все свои гранаты, повис над лестницей, вцепившись обломанными ногтями в выступ порожка. Его втащили, не обращая внимания на соскользнувший вниз автомат.
Подполковник потянул на себя заклинившую дверь, кто то из бойцов стал помогать ему. Они остервенело дергали ручку под стук пулеметов, понимая при этом, что тонкая дюралевая дверца не защитит их от свистящих пуль и снарядов. Под ногами корчился от боли боец без шлема, с разодранной пулей щекой и залитыми темной кровью плечами. Он что то надсадно кричал, тряс головой, невидяще таращился глазами, полными ужаса…
В это время первый вертолет оторвался от земли, мигнул бортовыми огнями и разразился шквалом реактивных снарядов, которые разлетелись широким веером. Некоторые НУРСы взрывались сразу, некоторые с запозданием, срикошетив, от невидимой поверхности, расцветая красно белыми огненными бутонами. Вертолет, завалившись на бок, стал описывать полукруг, выходя из под прицельного огня. Зеленоватые трассеры били в его борта. Было видно, как, кувыркаясь, отлетел кусок винтовой лопасти и погнулась стойка правого шасси.
Подполковник, оставив попытки закрыть дверь, зачарованно смотрел на взлетающую вертушку. Потом, словно очнувшись, приложил автомат к плечу, матерясь и плача одновременно, начал бить по моджахедам. Рядом тут же громыхал пулеметом Маслюк. У задней сетки, натянутой вместо тяжелых люков, снижающих грузоподъемность, стрекотал «Дегтярев» Бурова. Остальные спецназовцы стреляли из распахнутых иллюминаторов. Отовсюду летели дымящиеся гильзы. Они сыпались на лежащих пластом раненых и на убитого уже внутри вертолета Людко. Его тело было неестественно выгнуто. Казалось, что он просто спит в неудобной позе с чуть прикрытыми глазами, высунув кончик языка, из под которого тонкой струйкой сочилась кровь. Она капала с небритого подбородка, измазанного солидолом, и затекала за ворот бронежилета… Вокруг все заволокло сизым прогорклым пороховым газом. Не отрывая пальцев от спусковых крючков бешено вибрирующих автоматов, стрелки терлись лицами о свои плечи, пытаясь хоть как то промокнуть слезящиеся глаза. Они понимали, что только изрыгающее огонь оружие дает им шанс выбраться из ночной мясорубки. В какие то секунды весь пол оказался завален гильзами, пустыми магазинами и разорванными перевязочными пакетами… Раненые корчились от боли, и многие из них, теряя сознание, беспомощно болтались из стороны в сторону при маневрах вертолета.
Пилот второй машины, в которой находился полковник и его бойцы матерясь и беспрерывно кашляя, не решался резко взмыть вверх, под «стингеры» и «блоупайты». Он тянул свой вертолет вслед за первым. Летчики уводили вертушки в направление Пакистана, стараясь обмануть моджахедов, зная, что те наверняка развернули зенитные ракеты на пути к Джелалабаду. Пилот второй машины вглядывался в скрытые мраком горы. Повторяя все движения и развороты ведущей вертушки, он посылал вслепую реактивные снаряды и по цепочкам их разрывов прикидывал высоту, не доверяя приборам.
Подполковник теперь уже сидел рядом с Маслюком и, как заведенная кукла, кидал вниз гранаты, одну за одной, тупо уставившись на погнутую ручку заклинившей двери. Он очнулся, лишь когда в грудь будто кувалдой ударило два раза. Командир повалился на спину, нащупал рукой разодранный чехол бронежилета и две горячие пули, застрявшие в его пластинах. Невдалеке грохнул мощный взрыв. Вертолет тряхнуло, подбросило. Что то градом застучало по корпусу. Подполковник невероятным усилием спихнул с себя обмякшее тело убитого бортстрелка и выглянул наружу.
Ведущего вертолета не было… Вместо него вниз летели обломки, какие то тряпки и ошметки. Пилот снизился над пылающими останками погибшей машины, зачерпнул смрадный запах горелого пластика, резины и взорвавшегося горючего… Затем страшно взвыл, будто у него вырвали сразу все ногти, крутанул свой вертолет волчком, расстрелял последние НУРСы и стал стремительно набирать высоту…

Глава 3

– Входи, раздевайся. – Лена отодвинула ногой старую болонку, с розовой проплешиной на спине. Собака прижалась к телефонной тумбочке и злобно зарычала. В узком коридоре Кате пришлось перешагнуть через нее. Видя это, Лена закричала в чуть приоткрытую кухонную дверь: – Света! Убери эту мерзкую собаку, она мне действует на нервы! – И уже более спокойным голосом обратилась к гостье: – Сейчас, Кать. Ты раздевайся, проходи, чайку попьем. Света! – опять резко крикнула Лена и распахнула стеклянную дверь. – Света, давай быстрей, а то я ее раздавлю!
Из кухни вышла конопатая девочка с бутербродом в руке. Солнце из окна просвечивало ее пышную кучерявую шевелюру, похожую на одуванчик. Она метнула на старшую сестру надменный взгляд, присела перед облезлой болонкой и стала ее гладить по желтоватой в каких то комочках и проплешинах шерсти.
– Ты Илку не обижай! Привет, Кать… Сама ее притащила, а теперь гоняешь. Нехорошо, Лен.
– Так ты то откуда знаешь, что ее я притащила? – Лена стала вся красная от злости.
– А может, это отец? Вон он каждый божий день выгуливает ее до посинения. Потом без завтрака на работу. Он ее и притащил. Разве нет?
Лена подмигнула гостье, снимающей забрызганные уличной грязью сапоги. Света положила промасленный бутерброд на раскрытую телефонную книжку и подняла собаку на руки:
– Прекрати придуриваться, собаку завели по твоей вине. А потом ты ее бросила. Ты все начинаешь хорошо, но плохо кончаешь.
– Я кончаю лучше, чем ты думаешь! – Лена рассмеялась, увидев, как по детски обиженно надула пухлые губки младшая сестра.
Катя тем временем сняла сапоги, сунула в шкаф измятый плащ, прошла в комнату подруги и уселась в свое любимое кресло, напротив письменного стола.
Сестры в прихожей распалялись все больше.
– А ты вообще почему не в школе, почему торчишь здесь, как заноза, и все утро жрешь сэндвичи? Они, кстати, на праздник приготовлены, – кипятилась Лена.
– А у нас сегодня санобработка, тараканов в столовке травят. Занятий нет, – нагло и уверенно врала в ответ Света, – а вот некоторых я даже не спрашиваю, почему они дома. Потому что знаю: они работать не хотят, школу еле закончили, а в институт еле пролезли. Хотят только на тусовки ходить и фотографии на стены лепить – обои портить…
– Замолчи сейчас же, подлючина ехидная! Заткнись немедленно! – взвилась Лена.
Катя, слушая ругань сестер, вздохнула, подняла трубку спаренного телефона, прикрыла, толкнув кончиками пальцев, дверь в прихожую и набрала номер. Длинные гудки тянулись бесконечно… Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, оглядывая комнату, в которой, как всегда, царил полный беспорядок.
На письменном столе были разбросаны пудреницы, футляры использованной помады и тюбики тонального крема. Над этим хаосом возвышались дезодоранты, средства для волос и огромный флакон импортного шампуня с гроздью бананов на этикетке. Посередине стола, на стопке учебников за десятый класс, лежало большое зеркало. В углу комнаты валялись пластинки в цветных конвертах и обшарпанная коробка из под японского магнитофона. Из нее торчали разномастные рулоны обоев и детские рисунки. Сам магнитофон с вмятиной на решеточке левого динамика лежал на кровати в россыпи кассет. Из под кровати торчали еще какие то пыльные коробки и свернутый в рулон потертый коврик. В книжном шкафу теснились тома классиков, вогнанные в шеренгу так плотно, что, казалось, вытащить их не представляется возможным. А напротив двери почти во всю стену раскинулся иконостас из календарей и увеличенных фотографий преимущественно одной и той же поп группы «Приветливый месяц». Особенно много фоток и афиш было с солистом этой группы, Петром Болотниковым. Болотников изображался поющим и сидящим, поющим и стоящим, не поющим и лежащим, в окружении детей и подростков, с цветами и без. Он был запечатлен на фоне заката и в свете сценических прожекторов, в полный рост, по пояс, крупно лицом и прочее и прочее… Над всем этим «ералашем» красовалась полоса ватмана с крупной красной надписью: «Я люблю Петю!!!»
Уныло изучив фотографии, Катя вновь набрала номер. Но телефонные гудки по прежнему были отдаленными и длинными. Она вздохнула и повесила трубку.
В эту же секунду аппарат пронзительно зазвенел. В прихожей мгновенно засуетились. Слышно было, как Лена властно приказывает сестре:
– Все, иди на кухню и продолжай жрать праздничные бутерброды. И не смей подслушивать, а то не буду тебе уши прокалывать.
– Вот еще. И не надо. В салон схожу.
– Да кто тебя в салон пустит, малявка! – И уже совсем другим голосом: – Алло, я вас слушаю…
– Сама малявка, – завизжала младшая сестра и сердито хлопнула кухонной дверью.
– Прекрати хулиганить! Алло. Нет, это я не вам… – Дальше голос Лены стал напряженным: – А, это ты, ну как дела? У Стрелецких был?
Катя, стараясь не слушать, о чем разговаривает подруга, взяла со стола старый номер «Работницы» и углубилась в скучный раздел «Кулинарные беседы профессора Н. И. Ковалева». Там она вычитала, что рыбные продукты – это источник полноценных, легкоусвояемых жиров, богатых биологически активными кислотами. И что резать филе рыбы на куски нужно под прямым углом. Катя раздраженно отбросила журнал, встала и подошла к окну.
С высоты шестнадцатого этажа были видны плоские крыши универмага и поликлиники. Напротив, чуть левее, высилось несколько многоэтажных жилых домов. За ними, на горизонте, дымили высокие трубы теплоэлектростанции и медленно, еле заметно поворачивались журавли подъемных кранов. Внизу, среди бисера разноцветных автомобилей, бегали дети, пронзительно звонко кричали и кидали друг в друга чем то белым, легко сносимым ветром. Скорее всего, это были куски пенопласта, вынутые из распотрошенной помойки рядом с универмагом. Вдалеке, у поликлиники, на автобусной остановке скопился народ. Рядом с толпой влюбленная парочка ловила такси, вытягивая руки. Их жесты чем то напомнили Кате нацистское приветствие из документального фильма о Второй мировой. Она, покачав головой, перевела взгляд в другую сторону. Там был глухой двор и газоны с протоптанными между домами коричневыми лентами тропинок. Зеленые лужайки посыпала опадающая листва, которую сдувал с деревьев холодный ветер и вымачивал дождь в тусклом свете осеннего солнца.
«Как все грустно… – смотря на этот унылый пейзаж, подумала Катя, – почему же он не берет трубку? Вот сволочь, ведь знает, что это я ему звоню. А может, просто Дениса опять нет дома?»
Дверь отворилась, прервав ее размышления. В комнату вошла Света и с хитрым видом уставилась на Катю:
– Ты что такая хмурая?
– Да вот погода премерзкая. Солнце будто на тюремный двор выпустили и сейчас опять загонят в камеру.
– Смачно сказано… Слышишь? – Света показала на дверь, за который монотонно бубнил голос Лены. – Опять ЭТОТ звонит.
– Кто, Толик?
– Да какой Толик, он уже давно не показывается. Это Славик. Послушай вон… – Света кивнула на спаренный телефон и заговорщически подмигнула.
– Да брось ты, чего тут слушать. Все равно она сейчас же мне все разболтает. А подслушивать вообще то нехорошо, – строго добавила Катя и от нечего делать приоткрыла дверцу платяного шкафа. Там, на полках, кучами лежало постельное белье, колготки, трусики, махровые банные полотенца, ночные рубашки и всякая мелочь. А под небрежно висящими платьями и пуловерами она увидела аккуратно стоящие огромные резиновые сапоги, из которых торчали штопаные шерстяные носки крупной вязки. Катя опешила, наткнувшись на явно мужские вещи в женском гардеробе, и вопросительно посмотрела на Свету. Та расплылась в довольной улыбке:
– Это Славкины сапоги. Они втроем в прошлые выходные на дачу ездили. Кстати, именно поэтому на твой день рождения Ленка не пришла. Приперло ее сильно. Ну так вот. Втроем это она, Славик этот, Бабкин, и дружок его, Коля Брызгалов. Ну да ты с ними вместе училась, знаешь их небось как облупленных. Поехали, значит, они к нам на дачу. Дождь, темень, дров нет. Свет отключен, вода перекрыта… Да почему поехали то – вот умора! Ленка, ты знаешь, Славику уже полгода голову морочит, что она в подружках у этого красавца! – Света кивнула на плакаты с «Приветливым месяцем», приоткрыла дверь и, показывая на разговаривающую по телефону Лену, прошептала: – Как раз об этом она сейчас и заливает.
Катя невольно подалась вперед и прислушалась:
– …ну, ты что, Слав, серьезно? Я же не виновата, что его там не оказалось… Ну сколько можно обижаться, уж неделя прошла… Так у него ведь не один дом. Он меня, наверное, умышленно обманул – может, выглядел плохо и не хотел на люди показываться, или я перепутала… Что? Ключи? Ключи у меня от всех его дач есть!
Света хихикнула, закрыла поплотней дверь, покрутила у виска пальцем:
– Смотри, как изворачивается, врет, а он, дурак, верит и огорчается. Еще бы, ездил на дачу к самому Петру Болотникову и только случайно его не застал!
У Кати неприятно защекотало в груди. Слава Бабкин весь десятый класс ухлестывал за ней, а потом, ближе к экзаменам вдруг охладел, стал держаться нейтрально, особенно в присутствии Лены. Кате на Бабкина, в общем то, было глубоко наплевать, как, впрочем, и на других парней из класса. Но Славик был смазлив, нахален и к тому же болен какой то неизлечимой болезнью. То есть излечимой, предположим, в США и неизлечимой в Союзе. Что то там связанное с костями. То ли костный туберкулез, то ли еще что то в этом роде. Он постоянно ходил с закатанными рукавами, демонстрируя всем красно бурые шрамы на руках, оставшиеся после обострений его таинственной болезни. Это придавало Славику образ страдальца, замученного жизнью, поэтому в классе считалось престижным дружить с ним… К неразлучным подругам Кате и Лене он прилип сам, притянув за компанию своего туповатого дружка Брызгалова.
А началось все с того, что как то раз, в тишине контрольной по математике Лена сказала подруге:
– Слушай, а чего Болотников такие похабные места дал – третий ряд. Уж лучше из за сцены посмотреть. Там и покурить можно, и вообще…
Катя от скуки подыграла:
– Да, Петюня что то не в себе последние три дня. Как из Ялты с фестиваля вернулся, так каким то другим стал. Может, уйти из группы хочет?
В классе наступила пронзительная тишина. Только слышно было, как отличница Кротова шуршит шпаргалкой да переворачивает страницы «Бурды» учительница Софья Ахметовна.
После этого эпизода все ребята в классе стали с интересом наблюдать за подругами. И девчонки, с гордостью чувствуя на себе пристальное внимание, без особого напряжения и в общем то без задних мыслей стали сочинять ненавязчивые басенки про свои похождения под знаком «Приветливого месяца». То, сделав загадочные глаза, перекинутся парой фраз, что аранжировщик снова в пьяном виде разбил свой «ниссан», а Петюня подхватил насморк. То неожиданно засобираются в Николаев сопровождать группу на гастролях и вдруг выяснится, что аппаратура еще не приехала из Ленинграда. А потом действительно на несколько дней исчезнут из школы, схватив на пару грипп в метро, по пути в какой нибудь магазин типа «Люкса», куда часто ездили потолкаться, пооблизываться на броские ткани и модные фасоны.
Впрочем, Катя и Лена действительно были большими почитательницами «Месяца» и не пропускали ни одного концерта поп группы в Олимпийском или Лужниках. И они, конечно, знали многое об участниках легендарного коллектива, вплоть до мелких деталей, которыми пополнялся их арсенал по мере роста фанатского стажа. И эти «детали» поражали доверчивых одноклассников сильнее «Петюниного насморка».
К примеру, возник спор с Веркой Москалевой по поводу драгоценного здоровья второго солиста «Месяца» – Бори Туголукова. Верка нагло утверждала, что у него стопроцентное, орлиное зрение. Но Катя небрежно заявила о легкой близорукости солиста и его изящных очках в металлической оправе, которые она якобы самолично примеряла на его нос. Следует отметить, Катя не сомневалась в своей правоте. Ведь, будучи девочкой наблюдательной и часто видя объект обсуждения на сцене, она заметила, что тот, смотря в зал, близоруко щурится. И когда Москалева на следующий день увидела интервью с Борей в домашних условиях, где тот щеголял в тапочках и в блестящих «ленноновских» круглых очках, она выкинула белый флаг! После этого случая уже весь класс поверил в причастность девочек к знаменитому на всю страну «Приветливому месяцу». В самую близкую причастность.
Их имидж и авторитет «поп герлз» культовой группы постепенно распространился на всю школу. Даже на педсостав, исключая разве что военрука, отставного капитана продовольственной службы, который на каждом уроке рассказывал о том, что «выстрелом называется взрыв снаряда в канале ствола огнестрельного оружия…» ну и так далее. При этом он обычно дополнял сказанное жестами, которые походили на язык глухонемых. Причем казалось, что «глухонемой» только недавно потерял слух и поэтому, боясь быть непонятым, вкладывает в жесты слишком много страсти.
Дочь военрука училась в этой же школе двумя классами младше. Она часто баррикадировала дверь своей комнаты изнутри и включала на полную мощь стереосистему, не поддаваясь ни на какие увещевания со стороны утомленного отставного капитана. И мощные завывания «Приветливого месяца» в одной, отдельно взято квартире прерывались лишь после того, как военрук в ярости выкручивал пробки в электрощите. Понятно, что у него сформировался стойкий рефлекс на их музыку. Академик Павлов, экспериментирующий со своими собачками, наверное, дорого бы дал, чтобы хоть раз взглянуть, как на суровые мужские глаза военрука наворачиваются скупые злые слезы при одном лишь упоминании о «Месяце».
А подруги между тем сами постепенно втянулись в свою игру, не понарошку давясь в очередях за билетами, обзванивая каких то администраторов, заводя знакомых среди уборщиц концертных залов, кромсая ножницами газеты и журналы с интервью и фото любимой группы. Вот тогда, на взлете популярности девочек в классе, к ним и прилепились Бабкин с Брызгаловым.
И начались совместные вечеринки, засиживания в гостях, на скамеечках детских площадок. Культ «Приветливого месяца» рос и крепчал, подруги теперь были постоянно на виду. От них требовались новые, свежие подробности из жизни участников группы. И потому Лене и Кате приходилось посещать практически все концерты «Месяца». А сидя в первых рядах (обязательно в первых, а иначе и быть не могло), можно было строить глазки солисту и музыкантам, перемигиваться, подавать знаки артистам, заигрывающим с публикой.
Естественно, требовались и приличные наряды, отвечающие статусу «знакомых поп звезд». Благо отец Кати «работал шпионом», как выражалась Светка, Ленина младшая сестра. Он был военным советником в Сирии. Из командировок папаша привозил любимому чаду разнообразное тряпье, которым та бескорыстно делилась с подругой. Кроме того, подруги случайно познакомились с молодыми людьми, торгующими разным импортом: от чулок до музыкальной аппаратуры. Новое знакомство расширило профессиональный лексикон девушек и в названиях музыкальных примочек (разных там усилителей, эквалайзеров, ревербераторов и флейнджеров) и в марках аппаратуры («Коргов», «Ямах», «Маршаллов»).
Легенда об их принадлежности к музыкальной элите крепчала с каждым днем. И они были счастливы! Они играли, и у них все получалось! Они летали как на крыльях, ловя завистливые и восхищенные взгляды, тая перед заискивающими интонациями поклонников и брезгливо глядя на скептиков. Девушки упивались успехом, который слепили для себя сами, из ничего, из полуфраз, полуслов, газетных вырезок и безудержной фантазии. Их бессовестное вранье отточилось до степени высокохудожественных баллад, а нечистоплотный розыгрыш поднялся до уровня хитроумной дворцовой интриги времен французских реформаторских войн.
Поначалу Слава Бабкин и Коля Брызгалов были робкими, безликими сателлитами блистательной пары. Но постепенно расставились акценты, наметились приоритеты, обозначились контуры их желаний и приводных пружин этой дружбы.
Началось все с легкого ухаживания, и через некоторое время одноклассники разбились на парочки по принципу мальчик девочка. Слава тяготел к Катиным пышным формам, а вторая пара сложилась автоматически, по остаточному принципу.
Коле на самом деле было абсолютно все равно, за кем волочиться, лишь бы не сидеть дома с полоумной матерью, которая воевала со своей мамашей, брызгаловской бабкой. Кроме них у Коли был еще дед, причем неродной. Он развелся со своей женой в шестьдесят два года и женился на овдовевшей Колькиной бабке – склочной и подозрительной личности, у которой помимо множества странностей была одна интересная особенность: запоминать какую нибудь незначительную фразу, сказанную кем либо из родственником, а спустя несколько дней или недель, сформулировав стройную версию заговора, приступать к его разоблачению. И тогда на несчастную жертву вдруг вывалилось сфабрикованное дело, стройное и по своему логичное. Начинала она так: «… а неделю назад ты говорил совсем другое. Значит, ты врал, да?…» Но существенными недостатками этих теорий было то, что составлялись они жадной и завистливой идиоткой, страдающей манией преследования.
Уличенные во лжи постепенно от нее отвернулись. Сначала ее стала избегать подруга по скамеечке, тихая пенсионерка. Полгода назад она проговорилась, что шестилетний внучек сливает остатки водки из рюмок гостей и пьет эту бурду. Благодаря «дворовой секретной службе» все соседи узнали, что внучек тихой пенсионерки алкоголик с пятилетним стажем. Это в шесть то лет! Потом обиделся старинный бабкин приятель, которого она знала еще со времени своей учебы в техникуме и наедине с которым она провела не самые худшие минуты в своей жизни. Апофеозом бабкиных процессов стала смерть от инфаркта ее первого мужа, родного деда Брызгалова. Врач реаниматор, убирая бесполезную технику и складывая шприцы, иглы, раскрытые ампулы и пузырьки, озадаченно почесал распухший от гриппа нос и без особых эмоций сказал напарнице: «Странно, а по виду мог бы еще полтайги одним топором вырубить…»
Однажды Брызгалов прибежал к Кате и поведал об очередной акции полоумной старухи – о разоблачении собственной дочери. Она якобы замышляет после смерти бабки разменять квартиру и разъехаться со своим взрослым сыном, что вполне естественно.
Катастрофический скандал вылился в самую настоящую поножовщину: бабка гонялась за внуком вокруг стола с кухонным ножом и умудрилась таки порезать ему руки. Мать, вступившись за сына, в рамках самообороны, ошпарила старуху из кипящего чайника. Обваренная, но не сдавшаяся бабка после госпитализации некоторое время пропадала неизвестно где, а затем явилась домой с седым прихрамывающим мужчиной, которого представила как своего нового мужа. Прописав старика в квартире, она выселила дочь из своей комнаты в кухню на раскладушку. Потом бабка убедила мужа продать его кооперативную «двушку». Деньги положила в сберкассу на долгосрочный вклад. Так шло больше процентов. После этого Колькина бабка на время успокоилась. Но зато проявил себя его новый дед.
В прошлом он оказался летчиком истребителем, получившим в боях под Берлином «Золотую Звезду» Героя. Дед тоже был со странностями.
Во первых, он заполнил тесную квартирку стопками мемуарных маршальских томов, состоящих сплошь из «ура операций» всех стадий войны. Во вторых, беспрерывно вонял казеиновым клеем, мастеря модели прославленных самолетов Ил 2, которые чаще смахивали на неопознанные летающие объекты. Бесформенные и уродливые, они были хаотично утыканы торчащими во все стороны стволами пушек и пулеметов. В третьих, он разговаривал так, будто отдавал приказы, сообразуясь с уставными выражениями, типа: «Слушай мою команду. Николай направляется за картошкой, Мария Владимировна налево! За стиральным порошком и в сберкассу, узнать, пришла ли пенсия. Шаго ом марш!»
Он часто огорчался, что не разбомбил до основания здание Рейхстага и недострелил кого то, о чем громогласно заявлял обычно часа в два три ночи, катаясь по супружескому ложу, с воображаемыми дугами штурвала в руках, давя большими пальцами несуществующие кнопки пулеметных гашеток.
Катя, знавшая, в какой обстановке жил и рос Николай Брызгалов, сначала удивлялась его спокойствию и безразличию, а потом поняла, что его слабая эмоциональность связана с некоторой природной туповатостью. Впрочем, это давало и некоторые преимущества в дружбе с ним. Он мог часами сидеть уставившись в телевизор или в потолок, есть то, что ему подсовывали, не требовать внимания и развлечений – одним словом, не надоедать.
Когда ему говорили «сидеть», он сидел.
Когда ему говорили «ждать», он ждал.
Слава Бабкин был не таким. В его прозрачных глазах с томной поволокой светилась хитрость, себялюбие и желание быть в центре внимания. Заводя разговор с незнакомой девушкой, он изображал человека всеми безусловно любимого, немного снисходительного, чуть утомленного жизнью и домогательствами особ противоположного пола. Это почти всегда действовало безотказно. Объект Славкиного интереса проникался уважением и нежными чувствами, хотя были и осечки вроде той, что произошла с Катиной двоюродной сестрой, студенткой Плехановки. После разговора с Бабкиным она вышла на кухню, где Катя с Леной мерили спекулянтские мокасины, глотнула из банки яблочного сока и с усталым видом опустилась на табурет:
– Нет девчонки, самовлюбленного болвана, подобно этому, я давно не встречала. Он смотрит на меня такими глазами, будто я сейчас брошусь ему на шею, раздвину ноги и заставлю себя осчастливить. А что он говорил! О боже! Какие то беженцы, какой то Ташкент, перестрелки русских с узбеками в городском парке, изнасилованные русские женщины по кустам, какие то ножевые ранения на его спине. Он показывал странные язвы. А по глазам видно, что врет. И к тому же, кажется, он трус.
Лена тогда зашипела, отбросив не подошедшую ей туфлю:
– Во первых, не ори так громко, он может услышать. Во вторых, Слава не врет про Ташкент. Он в принципе беженец. Семья в прошлом году перебралась в Москву, и они теперь живут у каких то дальних родственников, которые уже злятся. Живут вшестером в двухкомнатной квартире. Его отцу что то обещали в исполкоме, но сама знаешь, как в Москве с квартирами. А мать, кстати, нашла какого то мужика с жилплощадью и решилась на жертву. Развестись со Славкиным отцом, фиктивно выйти замуж, потом снова развестись, поделить квартиру того мужика и снова вернуться к первому мужу и Славику. Видишь, как несчастно живут люди.
Катина двоюродная сестра, снова глотнув сок, поперхнулась и закашлялась:
– Вот оно в чем дело. То то он к тебе прицепился как клещ. Когда наглец тебя разыскивал, даже нам звонил: «Здрасьте, а Лены нет?», причем часов этак в двенадцать ночи. Я дала трубку деду, он ему всыпал перец в ухо! Так, значит, беженец. Скажи ка мне, Лена, статус беженца разве исключает тот факт, что он подлец и трус? «Беженец» – разве это аргумент? Нет. Это повод поплакаться в жилетку и влезть в душу, чтобы покопаться там грязными пальцами. Ну как, кстати, квартира то твоя ему нравится? Трехкомнатная все ж. Наверное, тоже всей семьей продумали: осторожненько, чтобы не вспугнуть, жениться, развестись, делиться… Так?
Лена вспыхнула и выбежала в прихожую. Хлопнула дверь. Кате стало обидно за подругу.
– Прошу Славика нашего не обижать! – крикнула она и кинулась за Леной. Они вместе вбежали в комнату, обнялись и заплакали. Не обращая на них внимания, закрыв глаза на ковре сидел Слава Бабкин. Разговора он не слышал – из магнитофона во всю мощь раздавался «Приветливый месяц».
– Ты слышишь меня или нет, Катя? – Света дернула ее за штанину, заглянула в глаза.
– Ах да, да. Замечталась я что то…
– То то и видно. О хорошем хоть?
Катя пожала плечами. В прихожей подруга по прежнему разговаривала по телефону:
– Нет, сегодня, наверное, не получится… Что?… Зачем?… Не надо. Когда он приедет, то сам позвонит… Что?… Да. Он обещал… Нет, еще не пришли. Ну и что… Нет, не хочу…
Света ухмыльнулась, забралась с ногами на кровать и немигающим взором уставилась на Катю:
– Так я дорасскажу, значит… Вот. Славик и говорит ей: «Лен, раз ты такая близкая подружка Петюни, познакомь меня с ним».
Та спрашивает: «Зачем?» А он ей: «Хочу в „Месяце“ петь». У нее легкий шок, но виду не подает… А ты что так удивляешься? Ты что про это не знаешь, что ли?
– Ну почему… знаю… – выдавила из себя Катя, понимая теперь причину резкого смещения бабкинских акцентов на ее подругу. Теперь все прояснилось: Ленка пообещала устроить знакомство и стала более ценной для него. К тому же здесь его принимают лучше. Катя вздохнула и подумала: «Надоели они оба, и Славик и Коля, – дураки какие то. Вот Денис совсем другой… Но почему же он не берет трубку?»
Вслух же она сказала:
– Ты говори, говори, Светочка, всегда интересно слушать, как наши похождения выглядят со стороны…
Та оживилась, подобрала колени, откинула волосы со лба:
– Вот, значит, она и говорит Славику: «… хорошо, позвоню Болотникову по этому вопросу, он, кажется, собирался на дачу в эти выходные, и на всю неделю, может быть уже уехал». Но Славик умоляет Ленку: «Найди его, это очень важно для меня. Талант пропадает». Представляешь, талант! А сам поет фальшиво. Если б моя преподавательница по виолончели, Тамариха, услышала, то точно скончалась бы на месте. Ну ладно… В общем, Ленка говорит: «Хорошо, подумаем, как его найти». И потом почти месяц про…
– И давно ты про это знаешь? – перебила девушку Катя.
– Недели три уже. А ты что…
– Да нет, я, конечно, все знаю. Просто показалось, что не так давно это было. Ну и?…
Света заерзала, потянула нитку из разорванной штанины застиранных джинсов:
– Точно, недели три назад, почти месяц, ну это не важно. Важно, что Славик все это время постоянно названивал, приходил сюда. Сидел до двенадцати, до часу, все напирал на то, что она обещала. А Ленка все крутит: то не приехал Петюня, то уже уехал и забегал проститься на пять минут и она не успела или забыла спросить. Но Бабкин все не отстает и не отстает. Пел тут. Вот умора. «Голос, – говорит, – у меня классный, сейчас спою, а ты потом передай ему, что голос хороший и общие данные тоже». Представь себе, Кать, орал как мартовский кот, в которого швырнули пустой бутылкой. Жуть. Ну крутила она, крутила, делать нечего. Говорит ему: на даче, мол. Он требует съездить, раз она на всех болотниковских дачах была и знает, где это находится. Собрались, поехали. Брызгалов тоже увязался, или Славик, что ли, его взял. Электрички, все такое, поздний вечер, а Брызгалов типа лосяра, типа защитник чертов… Поехали, значит…
Неожиданно резко и неприятно завизжал в прихожей дверной звонок. Света вздрогнула:
– Фу, никак не могу привыкнуть к этому противному звуку… Эй, Лен! Открой дверь, оглохла, что ль?
– Заткнись, мерзавка тропическая, без тебя слышу… Нет, Слав, это я не тебе, тут, кажется, мать с работы пришла… Я перезвоню… Все, пока. Открываю, мам!
Щелкнул замок, низкий, грудной женский голос недовольно произнес:
– Вы что здесь, повымирали все? На сумки, тащи на кухню. В магазинах, как всегда, ни черта нет. Картошки вот только купила да молока. Кто у тебя? Катюша?
Катя со Светой выглянули из комнаты.
– Здравствуйте, тетя Тамара.
– Привет, мам.
– Привет, попрыгуньи, как дела? Ничего не сожгли, ничего не погромили?
– Все, что можно было разгромить и превратить в труху, уже обработала Ленка, – съязвила младшая сестра.
Старшая в долгу не осталась:
– Помолчи, ты сегодня опять школу прогуляла, несносная.
Катя будто очнулась:
– Тетя Тамара, вы не будете против, если я позвоню?
– Нет, категорически против. Как же это можно – звонить. Ты что, заболела, у тебя температура? Нет, звонить нельзя. Это вообще телефон без проводов…
Все рассмеялись. Мать похлопала по спине Свету, повисшую у нее на шее. Катя вернулась в комнату, набрала номер, и в этот раз на другом конце провода моментально ответили:
– Ставка генерала от кавалерии Каледина, говорите.
Девушка опешила, положила трубку и через минуту опять набрала номер. Тот же голос, искаженный помехами, неохотно отозвался:
– Китайское посольство слушает…
– Алло, это двести девяносто один, шестьдесят девять, восемнадцать?
– Верно, а откуда вы узнали, что это ЭТОТ номер?
– Я по нему позвонила…
– А а а… Понятно. Что дальше?
– Дениса позовите, пожалуйста. Пусть он возьмет трубочку.
На том конце закашлялись, через паузу почти шепотом ответили:
– Он не может сейчас позваться…
– Почему же?
– Он сейчас разговаривает по телефону…
– С кем? – опешила Катя.
– Вы очень любопытны, девушка, но это не страшно, хотя иногда мешает… Он в общем то сейчас разговаривает с вами.
– Денис, это ты?
– Блестящая догадка! Это действительно я.
Катя облегченно и радостно вздохнула:
– Я тебе уже звонила.
– Я понял. А скажи, почему тебе китайское посольство понравилось больше ставки генерала Каледина?
– Не знаю… Ты зачем тогда убежал? Я бы всех быстро утихомирила и выставила за порог…
– Катя, извини, как нибудь тебе все расскажу. А сейчас мне нужно срочно идти. Пока.
– Пока… – Послышались длинные гудки. Катя разочарованно опустилась в кресло…

Глава 4

– Хорст! – Грузный мужчина лет тридцати вывалился с переднего сиденья темно синего «шевроле» и побежал по узкой улочке за невысоким брюнетом спортивного телосложения. Тот, не оборачиваясь на крик, ускорил шаг и исчез в ближайшей подворотне. – Хорст, да остановись ты! – Двубортный костюм, казалось, треснет по швам, распираемый пухлым телом бегущего толстяка. Он, сопя и задыхаясь, тяжело пронесся мимо двух идущих ему навстречу офицеров бундесвера и едва не задел выпяченным задом стеллаж с капустой, морковью и помидорами, стоящий перед входом в скромный овощной магазинчик. Тем временем невысокий брюнет нырнул в узкую калитку кованых ворот с грубыми завитушками в виде листьев клена и каким то несложным гербом. Толстяк через мгновение влетел вслед за ним в узкий внутренний дворик, окруженный со всех сторон подслеповатыми окнами, на которых еще сохранились средневековые ставни, обитые ржавыми металлическими полосами. – Надо же, делся куда то… – пробурчал он и в этот миг почувствовал на своем потном виске холодное прикосновение стали. Через секунду толстяк услышал хруст взводящегося курка, и тихий голос прошептал в самое ухо:
– Руки за голову. Стреляю без предупреждения. Руки подними. Вот так. Теперь повернись!.. Тьфу ты! Зибенталь. Чтоб тебя!
Толстяк опустил руки и попытался улыбнуться:
– Ну и напугал ты меня, Хорст. А я думаю, куда ты делся из этого тупика…
– Дать бы тебе сейчас промеж глаз. Орешь, гонишься, внимание привлекаешь. Тоже мне кинозвезда!
Хорст быстро сунул пистолет в карман куртки, махнул рукой Зибенталю, и они неторопливо вышли на улицу. Однако, перед тем как окончательно ступить на тротуар из тени подворотни, Хорст осторожно выглянул в зазор между стеной и водосточной трубой. Потом критически посмотрел на стоящего с открытым ртом Зибенталя, покачал головой и заговорил уже на ходу:
– Воистину хочешь спокойно жить – не имей родственников вообще. Черт побери! Если все братья бросятся вдруг к мужьям своих сестер и будут за ними гоняться по городам, то Германия станет одним большим Бедламом. Ты согласен, Артур?
– Но я же не знал, что ты не хочешь со мной встречаться. Мне показалось, что ты просто не слышишь меня. А почему ты, собственно, не хотел со мной встречаться?
– Да что ты, что ты, – улыбнулся в ответ Хорст и быстро переменил тему: – Кстати, это же твой «шевроле»?
– Ну да… Но подожди, ответь мне на вопрос…
– Слушай, посмотри на свою машину. Ты же заткнул ею улицу, как пробкой из под шампанского!
– Действительно. Как же это я так. Стой! Погоди! – Зибенталь, подпрыгивая, припустился вдоль улицы к автомобилю, около которого уже прохаживался с задумчивым видом полицейский.
Хорст пожал плечами, повернулся и зашел в ближайшее открытое кафе. Там он взял два двойных кофе и два коньяка и стал наблюдать, как Зибенталь что то доказывал невозмутимому полицейскому, который выписывал штрафную квитанцию. Раздраженно ее скомкав, толстяк оглянулся в поисках Хорста. Тот поднял руку.
Артур подбежал, грустно уселся на стул и залпом выпил свой коньяк:
– Представляешь, полицейский содрал триста марок, подлец. Здесь, оказывается, нельзя ездить без специального разрешения, памятник архитектуры какой то. Вот незадача!
– Да успокойся ты, смотри, какая погода, будто опять лето вернулось. Забудь о деньгах – как пришли, так и ушли. Скажи лучше, что ты здесь делаешь?
– Хочу купить картонажную фабрику и вот никак не могу ее разыскать. Все кручусь по центру и никак не найду, а звоню в офис – все время занято!
Зибенталь хлопнул от расстройства пухлой ладонью по столику. Звякнули чашки.
Хорст улыбнулся:
– А я смотрю, ты пошел в гору. Какие то фабрики. Ты еще не покупаешь, случайно, автомобильные заводы «Порше»? А как же твои губные гармошки, как это… многоладовые? Не сложился бизнес?
– Нет, наоборот. Теперь идут за милую душу. Только успевай. Вот тут договорился двигать их в Бразилию. Но упаковок нет. Знаешь, пока все продавалось поблизости, можно было обойтись просто пакетиками. Из мастерской сразу в магазин и на прилавок. А сейчас нужна машина, морские контейнеры, склады и там еще черт те что! В общем, сохранность гармошек зависит теперь только от упаковки. Так что, сам видишь, без картонажной фабрики мне не обойтись.
– Так можно было где нибудь заказывать коробки. Чего ради разоряться на фабрику. Рабочих надо держать, картон опять же…
– Ты не понимаешь! – Зибенталь оживился. – Да там всего четверо рабочих и пара полиграфических станков. Картон уже куплен в Гольштейне. Он, правда, из макулатуры, но ничего, для Южной Америки сгодится. Теперь главное – найти эту богадельню. Вот не везет! Да еще эти триста марок!
Артур расстроенно похлопал себя по нагрудному карману, где лежал бумажник с чековой книжкой. Хорст в утешение патетически воскликнул:
– Да хватит тебе уже! Это не самое худшее, что может быть в жизни. Кстати, где ты остановился? Может, наведаюсь как нибудь в гости…
– В «Райском уголке», что на Хауптштрассе. Знаешь, напротив кирхи. Я там живу с парнем из Бремерхафена. Он мой компаньон. Мы вместе с ним и покупаем фабрику. Он, кстати, делает помазки для бритья. Классные помазки, просто прелесть. Я тебе презентую парочку.
Хорст нервно посмотрел на часы и прикрыл ладонью глаза:
– Нет, Артур. Я зачищаю свою свиную щетину электробритвой. Меня раздражает эта канитель с мылом и лезвиями. Ты мне лучше скажи, как там поживает твой папаша? Старик Зибенталь все еще коптит небо?
Артур, шевеля толстыми губами, шумно хлебнул кофе:
– Отец, как всегда, молодцом. Вот потащился в Польшу, решил присмотреть чего нибудь из старинных картин для своего дома. Ты знаешь, он себя начинает плохо чувствовать, если раз в полгода не прибьет что нибудь на стенку своей гостиной. И все таки, Хорст… Все таки скажи мне, что ты тут делаешь? Жена в Бонне, а ты? Опять Аннет оставил в одиночестве? Небось, расслабляешься по полной?
– Да брось! Расслабишься тут… От твоей сестрицы нигде не укроешься. Все раскопает, выведает.
– Это точно. Кстати, она мне говорила что то про твою работу, про какие то там электромоторы, холодильные установки для Конго. Правда, я никак не пойму, какая связь между холодильниками для папуасов и пушечкой, которую ты наставлял на меня во дворе? – Зибенталь рассмеялся, Хорст тоже выдавил на своем лице кривую улыбку:
– Не думал я, что Аннет копается в моих бумагах. Спасибо, буду теперь от нее прятать документы. Надо же, встречаешь черт знает где родственника из Штутгарта и он рассказывает, чем ты занимаешься в «секретной» боннской конторе. Ох уж эти женщины, везде суют свои длинные носы…
Хорст пододвинул Артуру свой коньяк, заказал еще и демонстративно посмотрел на часы. Зибенталь с жадностью выпил и с обидой сказал:
– На время посматриваешь. Понимаю, отделаться от меня хочешь… От родственника своего.
Артур уже захмелел, и в его голосе послышались плаксивые нотки. Хорст, отвернувшись, досадливо поморщился:
– Ну что ты, старина! Просто дела в конторе. Надо мне позвонить срочно.
Он встал, подошел к стойке бара, улыбнулся бармену и показал ему на телефон. Тот кивнул. Хорст снял трубку и набрал номер:
– Алло, это контора «Майнц Телефункен»? Да, да, торговое представительство в Рейн Вестфалии… Это говорит Хорст Фромм, представитель центрального налогового отделения Боннского управления, из отдела внешней торговли. Я договаривался сегодня на три часа. Как с кем? С господином Гизевиусом. Почему не может? Он сейчас разве не на службе? Странно… А с кем я разговариваю, простите? – Хорст недоуменно посмотрел на трубку пощелкал рычагами аппарата: – Что за черт, разъединили…
– Эй, Хорст, бросай трепаться, иди лучше выпьем! Сегодня я, видимо, не найду эту дурацкую картонажную богадельню, да и триста марок надо помянуть…
Похлопывая по спине подошедшего родственника, Зибенталь осушил новый бокал с коньяком.
– Нет, нет. Здесь что то не так… И голос незнакомый. Позвоню ка я еще разок этому Гизевиусу…
В это время в кафе с шумом ворвалась группа туристов, увешанных фотоаппаратами и одетых так, будто им предстояло восхождение на Джомолунгму. Один из солидных мужчин, в шортах цвета хаки и темных очках, запасся даже здоровенным ледорубом, нелепо торчащим из его рюкзака. Компания набросилась на пищу, которую им, очевидно, приготовили заранее, и стали ее с аппетитом поглощать, пока Хорст Фромм опять безрезультатно дозванивался в «Майнц Телефункен».
Когда он снова вернулся к столику и закурил, нервно похлопывая ладонью по колену, Зибенталь придвинул ему коньяк и булку с ветчиной:
– Не расстраивайся, дозвонишься потом. Выпей. Хочешь, расскажу случай из своей жизни? Когда я гостил у двоюродного брата отца в Саарбрюккене, то познакомился там с одной прелюбопытной дамой. На первый взгляд она ничего собой не представляла, но была у нее одна маленькая странность. Она целыми днями бродила с ворохом газет под мышкой и чуть что – бух задницей на лавку и давай шелестеть страницами! Она читала все подряд. И «Беобахтер», и спортивные газеты, и светские хроники. Ты представляешь, светские хроники, кто с кем развелся, кто с кем играет в гольф или уединяется во время вечерних конных прогулок… Ну да я не то…
Зибенталь уже окончательно захмелел и стал путаться в словах. Фромм критически посмотрел на него, затянулся сигаретой, стряхнул пепел в пластмассовую пепельницу, застегнул верхнюю пуговицу рубашки.
– Нет, здесь что то не так. Позвоню ка я еще раз…
Пока он звонил, Зибенталь залез в бумажник и пересчитал наличные деньги, то и дело роняя на камень мощеного дворика пфенниги, визитные карточки и маленькие фотографии, похожие на порнографические открытки:
– Эх, дьявольщина, триста марок… Триста! А, Хорст. Садись, хватит бегать туда сюда. Ты дозвонился? Ну чего? Опять нет твоего Гиневиса?
– Гизевиуса. Теперь там вообще никто не подходит.
Хорст подсел к Зибенталю и стал рассеянно смотреть, как за соседним столиком туристы пожирали ветчину с овощами и активно откупоривали баночное пиво. «Гессер» был немного перестоявшим. Он бурно извергался из под сорванных язычков.
Неожиданно где то недалеко, нарастая, завыли сирены пожарных машин и едва заметно потянуло дымком. Фромм тревожно завертел головой, пытаясь определить, откуда идет этот запах:
– Не нравится мне все это.
– Да брось ты, заладил: не нравится, не нравится. Вот ты лучше дальше слушай. Ну, та бабенка в принципе ничего была. Немного перезревшая, но кое что умела. Знаешь, штучки там разные.
Зибенталь, пьяно мотая головой, сделал неопределенный жест рукой:
– Ах да, я не совсем про нее. Так вот, у нее была подруга. Пошла она как то раз в магазин, ну подруга эта с дочкой. И потеряла там ребенка в толпе. Представляешь, дура. Кхе, кхе… Искала, искала, потом смотрит – идет дочка, но будто года на два младше. Ну не отличишь, и платье такое же. Она к ней. За руку хватает, глаза квадратные, не поймет, в чем дело. А тут еще такая же девочка, но постарше. У нее даже припадок случился. Вдруг прибегает какая то взбешенная женщина: чего вы, мол, мою дочь хватаете? Смешно? Оказывается, муж этой подруги был в разводе с той…
Было очевидно, что Зибенталь окончательно запутался, и Хорст перебил его:
– Слушай, Артур, меня уже подташнивает от твоих вечных историй. Надоело. Опять напился в полчаса… Тебе еще фабрику искать. Я пойду уже, если будет время, загляну к тебе. Пока!
Фромм шлепнул толстяка по ладони, которой тот попытался загородить ему путь к выходу и, перепрыгнув через кучу набросанных рюкзаков туристов, выскочил на улицу.
– Оказывается, это была дочь того парня, то есть сводная сестра, родная, но свободная… Эй, Хорст! – понеслось ему вслед.
Не оборачиваясь на крики Зибенталя, которые потонули в нестройном хоре туристов, затянувших что то о полях и лесах, Фромм свернул за угол массивного здания старой постройки и вышел на центральную площадь рядом с кирхой.
Здесь в воздухе уже отчетливо пахло дымом. На площадь, чуть не налетев на Фромма, выскочила пожарная машина с включенной сиреной. Нетерпеливо сигналя и сверкая огнями, она въехала в одну из узких улочек и скрылась в ее искривлениях. За ней гурьбой пронеслись мальчишки на велосипедах, изо всех сил нажимая на педали. Хорст вышел на середину площади и поднял голову.
Над магистратом, вернее, за ним поднимался густой столб черно синего дыма и уносился в сторону леса, на юго восточную окраину Грюнешвейга. Секунду поколебавшись, Хорст решительно зашагал в ту сторону. Чем ближе подходил он к месту пожара, тем более тревожными становились лица людей, запирающих свои лавочки и магазинчики. А какой то явно полоумный седой мужчина в затертом кителе военного образца, взобравшись по лестнице на второй этаж, заколачивал крест накрест окна. В другом месте, почти у самых флажков оцепления, на свертках и чемоданах сидела сморщенная старуха. Она, пыхтя, отбивалась от озлобленных людей разных возрастов. Это была, очевидно, ее родня, которая хотела затащить старуху обратно в дом и убрать с проезжей части ее вещи. Соседи в другое время с удовольствием бы поглазели на этот цирк и от души посмеялись. Но теперь они с тревогой высовывались из окон, рискуя свалиться на тротуар, и подозрительно наблюдали за пожарными, как бы прикидывая, справятся те с огнем или нужно готовиться к бегству, подобно беспокойной старухе, сидящей на своем барахле. Та же, оскалив вставные зубы, скрипучим голосом проповедовала своей родне:
– Да отпустите меня, никуда я не пойду! Сейчас нас начнут эвакуировать в убежища. Неужели вы не знаете, как горят старые города? Сейчас все будет в огне, как в сорок пятом при американских бомбардировках… Безумцы, дураки, спасайте письменный стол и африканские маски из отцовой комнаты, им цены нет! Да нет же, я обратно не вернусь, мне еще рано в крематорий, я еще не сумасшедшая…
Молодцы в касках, не обращая внимания на вопли старухи, тем временем устанавливали стояк тройной разводки и накручивали муфты брандсбойных рукавов. Хорст аккуратно обошел пожарных, протиснулся сквозь толпу зевак и, ловко нырнув под натянутые флажки, оказался в огороженной зоне.
– Вы куда это? – преградил ему путь полицейский.
– Я представитель центрального налогового управления, вот мое удостоверение.
Он вынул книжечку, но полицейский, косо посмотрев на нее, лишь усмехнулся:
– Очень сожалею, но вам нечего здесь делать. Бороться с огнем дело пожарных, а не налоговых инспекторов. Попрошу покинуть зону оцепления!
Хорст замялся и оглянулся на толпу. Среди ее пестроты он заметил молодого человека с квадратной челюстью, который пристально глядел на него, прямо таки сверлил взглядом. Рядом с ним стояла подвижная палатка, продавец которой, быстро среагировав на скопление людей, бойко торговал сосисками с соусом.
Толпа вокруг ограждений с каждой минутой становилась все больше. И, как всегда неожиданно, появились телевизионщики. Бесцеремонно расчистив себе место, они установили одну камеру на подъемнике, а с другой попытались прорваться за линию пожарных машин, перегородивших улицу. Хорст еще раз огляделся. Тип с квадратной челюстью куда то исчез. Однако Фромм ощущал, что за ним наблюдают, хотя сейчас его волновало другое. Он до сих пор не мог определить, что горит. Здание исторического музея или местное отделение Промышленного земельного банка, на верхнем этаже которого размещалась посредническая контора фирмы «Майнц Телефункен». Густой дым и изгиб узкой улицы закрывали ему вид на очаг пожара. Хорсту надо было срочно что то предпринять. Тем более что полицейский, видимо не желая повторять свое предупреждение дважды, уже поигрывал дубинкой, переминаясь с ноги на ногу, готовился вышвырнуть обратно за ограждения растерянного представителя налоговой инспекции.
Между тем телевизионщикам разрешили продвинуться к центру событий, и они, увешавшись сумками, магнитофонами и ощетинившись микрофонами, нагло ворвались в фургончик начальника пожарной команды, откуда тот осуществлял связь со своими подразделениями. Начальник не имел возможности оторваться от наушников и с плохо скрытым раздражением отбивался короткими ответами от длинноногой девицы с блокнотом. Та же, прижимаясь к его плечу, выведывала, каким образом происходит компенсация травм и увечий при тушении пожаров. Голос у нее был звонкий, с четкой дикцией, и говорила она очень быстро, практически без пауз:
– Ну хорошо, раз вы не знаете ничего про компенсации, расскажите хотя бы, сколько потребуется времени вашим людям, чтобы потушить, ну, например, соседнюю деревню Хейде?
– Не знаю, мне кажется, полминуты… Что?
Начальник плотнее прижал наушники к голове:
– Геннерт, что вы там делаете? Почему не можете? Крепкая? Попробуйте проникнуть со двора, но не прекращайте попыток взломать главную дверь. Поставьте к ней Кауля и Мербаха, пусть вырубят отбойником всю коробку. Об этом не беспокойтесь… Что вы хотите от меня, дамочка?
Через распахнутую дверцу Хорсту было видно, как журналистка вьется около пульта и заглядывает в глаза начальника пожарной команды. Тот отвечал на ее глупые вопросы и одновременно отдавал команды своим подчиненным.
– А скажите, пожалуйста, не опасна ли пена, как химическое вещество, для окружающей среды?
– Эта пена, милая дама, производится из детского туалетного мыла и гигиенической зубной пасты… Геннерт, Герт! Черт вас бери, не выключайтесь, как обстоят дела у первой группы? Как до сих пор не проникли! Геннерт, слушайте, если, не дай бог, наверху окажется какой нибудь молокосос, запершийся со своей девчонкой для баловства, и если они там сдохнут, вы больше никогда не будете пожарными. Я вам это гарантирую… Нет, я вам доверяю, но просто напоминаю… Дамочка, дамочка, не прижимайте своим задом тумблеры на пульте, не то на базе решат, что горит весь город! Кстати, будет лучше, если вы покинете командный узел.
Полицейский в оцеплении увлеченно наблюдал за происходящим. Он, казалось, совершенно забыл о Хорсте. И когда тот напомнил о себе, взглянул на Фромма с изумлением, словно видел его впервые:
– Господин полицейский, скажите мне только одно, и я моментально уйду. Что горит, здание музея или банк?
– А, это опять вы! Банк горит. Все, выметайся отсюда, не то мне придется применить силу.
– Да, любезности у вас хватает только на первую фразу.
– Чего?
– Вот что, мне придется поговорить с вашим начальником, но не относительно вас, а относительно моего безотлагательного дела. Настоятельно прошу вас проводить меня к нему!
Полицейский нехотя повернулся и махнул рукой, приглашая следовать за ним. У патрульной машины они остановились:
– Господин лейтенант, тут один субъект хочет с вами поговорить. Сам озирается, весь какой то затравленный. Показывал бумажку Боннского налогового управления. В высшей степени подозрителен.
Лейтенант, сдвинув фуражку на затылок, курил в машине.
Его объемный живот упирался в рулевое колесо, а мощная рука, обнаженная по локоть, покоилась на спинке сиденья. Он явно скучал, временами покашливая от едкого дыма. На Хорста взглянул мельком и неохотно бросил:
– Ну чего надо, говори и проваливай!
Фромм с нескрываемым раздражением покосился на стоящего рядом полицейского:
– Господин лейтенант, прикажите ему отойти, я не могу говорить в его присутствии.
– Хорошо. Вертхольц, отойди на пять шагов и держи этого парня на мушке. Если он начнет дергаться, стреляй куда учили. Все. Теперь слушаю.
– Я представляю здесь следственный отдел Германского отделения комиссии при ООН по контролю за распространением военных технологий. Мой отдел имеет статус Интерпола. Вот удостоверение и предписание об оказании содействия со стороны полиции, бундесвера и других организаций. Дело, по которому я здесь нахожусь, требует сугубой секретности, и поэтому вы лично несете ответственность за возможную утечку информации.
Лейтенант, бросив сигарету, принялся изучать протянутое ему предписание и удостоверение. Пристально разглядывая каждую строчку, будто проверяя фальшивую банкноту на наличие опечаток и неточностей, он все время пытался освободить свой лоб от наворачивающихся капель пота. Смахивал их несвежим платком, но они снова скатывались из под коротко стриженных рыжих волос и из под глянцевого козырька фуражки.
– Да, интересно, если я вам не поверю, вы что же, предъявите карточку, что вы канцлер или министр обороны?
Хорст в ответ холодно улыбнулся:
– Господин лейтенант, мне кажется, что в данной ситуации шутки неуместны. Постарайтесь отдавать себе отчет в своих действиях и словах.
Полицейский побагровел, расстегнул пуговицу рубахи и ослабил галстук.
– Ладно, не нужно на меня давить. Что вам требуется?
– Я нуждаюсь в помощи кого нибудь из ваших людей и свободном передвижении в зоне оцепления. Кроме того, прошу убрать телевизионные камеры, чтобы избежать нежелательного попадания моего лица на федеральные телеканалы.
Хорст сунул обратно документы и выпрямился. Полицейский нехотя вылез из машины и облокотился на открытую дверцу.
– Что вы собираетесь здесь предпринять, если не секрет?
– Необходимо проникнуть на пятый этаж в контору «Майнц Телефункен» до того, как пожарные зальют там все. Проникнуть и вынести оттуда кое какие документы.
– Это безумие. Вы угробите моих людей, да и сами сжаритесь, как в печке. Мне кажется, это надо поручить славным парням в белых касках с кислородом за спиной.
Хорст оглянулся на столб дыма, окутывающий здание, и холодно возразил:
– Сомнения ваши понятны, но мне кажется, что пожарные с большей охотой вытащат стопку «Плейбоя», чем нужные и важные бумаги. Я ожидаю от вас действий, господин лейтенант.
– Хорошо. Эй! Вертхольц! Вдвоем с Гесбергером будете помогать этому господину. У него важное задание. Все его приказания являются обязательными для исполнения.
Стоящий неподалеку полицейский, тот, что хотел вышвырнуть Хорста за флажки, козырнул и отправился за напарником. Дубинка и пара наручников уныло закачались на его бедре. Лейтенант, докурив сигарету, отогнал патрульный автомобиль в сторону, давая проезд настырно сигналящей громадной машине цистерне. За ней осторожно пробиралась сквозь толпу еще одна. Водители раздраженно кричали на зевак, пугливо кидающихся в стороны от протекторов мощных и широких колес цистерн.
Хорст Фромм застегнул молнию куртки до конца, покрутил плечами.
Ничего не мешало, тело было готово к встряске. Подошли Вертхольц и Гесбергер. Хорст, пристально осмотрев обоих, сухо представился:
– Удо Цойшель. От вас, господа, потребуется максимальная концентрация внимания. Вперед!
Через несколько минут они втроем уже карабкались по старой металлической лестнице, врезанной в кирпичную стену, со стороны двора. Патрульный пожарный, с передатчиком у рта стоящий напротив, на крыше исторического музея, увидел их, недоуменно пожал плечами и равнодушно отвернулся.
Лестница заметно раскачивалась. Из щелей между оконными рамами густыми струями валил дым, лез в горло, легкие, въедался в глаза. На пятом этаже на головы смельчаков хлынула вода, падающая по внутреннему скату крыши. Вертхольц от неожиданности чуть не сорвался вниз.
– Черт побери, полицейского сделали верхолазом, а теперь вот и пожарником.
Гесбергер, сопя и утирая рукавом мокрое лицо, размазывая по нему осевшую на кожу гарь, процедил сквозь зубы:
– Принес же ветер из задницы этого малого со своими проблемами. Сейчас стоял бы спокойно в оцеплении, а тут прыгай, как макака на сковородке…
Фромм в это время, разбив носком туфли стекло, старался отщелкнуть оконную задвижку, но та не поддавалась. Пришлось раскрошить еще одну створку и выломать перекладину. Протяжно и тоскливо завыли сирены внутренней сигнализации. Ругаясь и стряхивая с полей фуражек колотое стекло, полицейские влезли в помещение вслед за Хорстом, спрыгнули со стола, стоящего прямо под окном, и прошли через широкую комнату к противоположным окнам. За ними уже бушевал огонь и рвался вверх плотный дым. Фромм прислонился лбом к горячему стеклу и смотрел вниз на толпу, выискивая того парня с квадратной челюстью. Неприятное чувство прозрачности стен, через которые изучал его чей то взгляд, усилилось. Он раздраженно повернулся к тихо шумящей телевизионной камере, вмонтированной под потолком, и запустил в нее металлическим стулом. Та оторвалась, повисла на проводах, а стул рухнул на пишущую машинку, из которой торчал лист бумаги.

Гесбергер выдернул его и прочитал:

«Ты кретин и подонок, и если ты сюда забрался, то вряд ли отсюда выберешься. Привет от Али Бабы!»

Вертхольц заглянул ему через плечо:
– Наверное, машинистка готовила письмецо своему шефу, потому что ей надоело, когда шарят под юбкой. Однако я надеюсь, что господин Удо Цойшель быстро отыщет все, что ему нужно, и мы уберемся отсюда, а то я уже ощущаю, как нагреваются мои пятки.
Хорст взял у Гесбергера бумагу, повертел в руках:
– Если бы это не было так невероятно, я решил бы, что это письмо адресовано нам.
– Что вы говорите, господин Цойшель? – не расслышал Гесбергер.
– Ничего, – Хорст взял со стеллажа одну из папок и начал быстро ее пролистывать, – свяжитесь с лейтенантом, пусть он организует наблюдение за окнами всех зданий, выходящих на фасад банка. Боюсь, нам могут помешать отсюда выбраться. По крайней мере, это логично.
Герсбергер замялся:
– Но у нас нет рации, она осталась у старшего наряда, у Бредера…
– Черт возьми, вы полезли в горящий дом и не прихватили связь, вот это фокусы, господа полицейские!
Хорст покрылся испариной, захлопнул папку и сорвал трубку телефона, но она была глуха. Телефаксы тоже не работали. Тогда, подбежав к окну, Хорст рванул раму на себя, но сразу же ее захлопнул: в комнату повалил горячий дым.
– Значит, так, Гесбергер, вы должны спуститься вниз и передать все, что я сказал лейтенанту, а затем вернуться к нам с рацией. Действуйте! – Хорст отвернулся от понурившихся полицейских и снова занялся документами: – Вертхольц, нам надо все документы здесь просмотреть, одни взять с собой, другие уничтожить.
– Так это и без нас огонь сделает…
– Может, сделает, а может, нет… Ну ка, а в этом ящике что? Заперт. Вертхольц, взломайте этот ящик!
– Господин Цойшель, вы уверены в том, что вы делаете? Может, свалим отсюда? – пробурчал Гесбергер, присев на столе, заваленном битым стеклом и щепой от искромсанной оконной перекладины.
Хорст, не оборачиваясь, злобно крикнул ему:
– Вы что, еще не спустились?
Полицейский лениво влез на подоконник, перескочил на лестницу и начал спускаться. Вертхольц тем временем выламывал ящик. Покончив с ним и высыпав его содержимое перед Хорстом, он принялся выдергивать ящики из всех столов. Те, что были заперты, с видимым удовольствием разбивал. Напоследок он сломал ящик, из которого высыпались образцы разноцветных зубных щеток, одноразовых бритвенных станков без упаковок, тюбиков с кремами, пастами, пузырьки лосьонов и еще какая то мелочь интимного свойства. Все это барахло в подступающем огне и едком дыме смотрелось наивно и беззащитно, словно детские игрушки…
Потом полицейский принялся стаскивать и ссыпать в центр комнаты все папки и скоросшиватели:
– Вот, уважаемый, – тяжело отдуваясь, сказал он, стирая копоть со своего лба, – все, что удалось найти. Кстати, вы скажите, на что похожи ваши бумаги, и я тоже пороюсь…
Фромм, уже отложивший в сторону несколько заинтересовавших его документов, отрицательно мотнул головой:
– Эти бумаги похожи на все другие конторские бумаги, вроде тех, что каждый месяц присылаются по почте, в виде счетов на газ, электричество, телефон и воду. Боюсь, вы не справитесь… Попробуйте ка лучше повозиться с сейфом, может быть вам удастся подобрать код, а ключ наверняка спрятан где то рядом. Как обычно…
– Да нет, он открыт и там пусто.
– Вот даже как. Грубо, очень грубо сработано… Теперь меня уже никто не уверит, что пожар возник случайно.
– Но ведь он начался внизу, в банке. Это ведь, насколько я понимаю, другая богадельня, господин Цойшель.
– Видимо, бизнесмены из «Майнц Телефункен» решили приписать гибель документов пожару в банке. Еще ему и иск предъявить не постесняются. Для отвода глаз, опять же. Подозрительно не потребовать компенсацию за уничтоженный офис, не так ли?
– Так. – Вертхольц согласно кивнул.
Хорст прошел мимо полицейского и остановился у открытой двери сейфа:
– Да, действительно ничего нет.
Он нагнулся и взял с верхней полки стопку чистой бумаги, залитой сверху темными чернилами.
– Что ж, разумно. Сгоревшая в сейфе девственная бумага без следов чернил может навести на мысль, что она заменяет собой документы, которые перекочевали в другое место. – Хорст бросил бумаги себе под ноги и внимательно посмотрел на Вертхольца. – Кстати, господин полицейский, вы предупреждены о том, что разглашение любой информации по поводу того, что вы здесь увидели или услышали, может грозить вам тюремным заключением?
– Теперь уже предупрежден. Но позвольте вопрос: какая может быть угроза в этих зубных щетках и презервативах? Они что, дырявые?
– Это ширма, Вертхольц, ширма и больше ничего… Все, вы меня отвлекаете! – Фромм мгновение прислушивался к звуку падающей на крышу воды и гудению пламени на нижних этажах. Потом скинул куртку обнажив кобуру с торчащей из нее рукояткой револьвера, сунул в рот сигарету, закурил и продолжил поиски.
– Надо же, курит. Здесь жарища как в бане, дышать уже нечем, а он курит. Хорошо хоть эти штуки с крышками…
Вертхольц подошел к одному из вентиляционных отверстий и плотнее закрыл его задвижкой.
Несмотря на это, едкий дым продолжал сочиться. Полицейский закашлялся до слез, выругался так крепко, как умел, и добрался сквозь сизую дымку к разбитому окну.
– Уже ни черта не видно, скоро и помочиться не смогу, не найду в тумане агрегат… Фу… свежий воздух! – Он расстегнул на мундире все пуговицы, скинул фуражку, провел ладонью по взмокшим волосам, глянул вниз и сразу отшатнулся от окна: – … Эй! Эй, как там… Цойшель, скорее!
Хорст, будто ожидая этого зова, кинулся к окну. Отпихнув замявшегося полицейского, он свесился через подоконник. Внизу, на мокрых плитах узкого двора, лежал Гесбергер, его фуражка валялась неподалеку.
– Он что, сорвался? – удрученно выдавил из себя Вертхольц.
– Мне кажется, ему помогли. Отойди ка от окна, парень…
– Да, да, конечно…
Они вместе уселись на палас рядом с окном. Фромм вынул из под себя пачку маркировочных фломастеров, зло швырнул их прочь. И в этот момент с ужасающим звоном и клокотаньем лопнули стекла крайнего окна. С улицы ворвался огонь и стал расползаться по комнатам офиса.
Пламя принялось облизывать раму, загибаясь отдельными языками к потолку, который моментально закоптился, а из щелей у плинтуса поползли густые струи черного дыма.
– Кажется, четвертый этаж занялся вовсю! – Хорст потрогал ладонью горячий пол. – Скоро на нем можно будет поджаривать яйца. А что, как вы думаете, Вертхольц, тот пожарный, на крыше музея, все еще там? Хотя он, наверное, не видит лестницу уже на уровне третьего этажа. Поэтому падение этого бедняги мог и не заметить. Ну, правильно, если б заметил, его бы моментально подобрали…
Вертхольц, бледнея, вскочил. До него, кажется, только сейчас дошел весь ужас создавшегося положения:
– Надо убираться отсюда, надо спуститься к Гесбергеру, может быть, он еще жив!
– Не дергайтесь, господин полицейский, если не хотите получить пулю между глаз. Им нужно, чтобы здесь все сгорело и никто не вынес отсюда ни одного документа.
– Что за бредни! Было бы проще пришить вас в самом начале, пока мы еще только лезли сюда.
– Конечно, – ответил Хорст спокойно, – но и у каллиграфов бывают помарки. Прозевали они меня. Прозевали. Это факт. А откровенно навязчивое внимание к моей персоне говорит о том, что «комиссия» на правильном пути.
Полицейский весь затрясся:
– Какая комиссия! Да прекратите строить из себя героя! Дело дрянь, надо уходить. И мне кажется, что все, что вы говорите, просто бред сумасшедшего!
Он закашлялся, полез в окно и тут же отпрянул. Пуля, чиркнув по раздвижной перегородке, разворотила дисплей компьютера. По комнате разлетелись части корпуса и мелкий бисер взорвавшегося вакуумом кинескопа. От простенка с глухим шлепком отлетели куски штукатурки, брызнули осколки кирпича. Отплевываясь, Вертхольц выхватил револьвер и принялся отчаянно палить в окно, по черепице соседнего здания. Хорст присоединился к нему:
– А что, хорошая идея! У нас то хлопушки без глушителей! Может, заметят, олухи, нашу пропажу. Продолжайте стрелять, а я вернусь к нашим баранам!
Он прополз к столу, где громоздились отобранные материалы. Стащил их на пол и, щуря слезящиеся глаза, плотно связал между собой все бумаги и папки. Затем, разбив настольной лампой выходящее на улицу окно, вышвырнул бумажную пачку наружу. Немного подумал и послал вслед лампу, а потом добавил пишущую машинку. Из дыма появился полицейский:
– Патроны кончились. Но надеюсь, пальбу заметили. Я, кажется, посшибал пару горшков в окнах напротив… – Он задыхался, глаза его вылезли из орбит, как у поджариваемой рыбы.
– Там двор, к сожалению, глухой. К тому же твой лейтенант пока сообразит что за пальба, откуда, зачем… Он то небось думает, что мы сейчас жрем сосиски с пивом в подвальчике за углом. Уф, как тяжело дышать! Будто в паровозной топке. Мне кажется, у нас минут десять от силы. Потом просто обрушатся перекрытия пятого этажа. Они как пить дать деревянные и уже прогорают снизу. – Хорст несколько раз топнул по дымящемуся под ногами полу: – Чуешь, как печет. Так вот. Бери все, что под руку попадется, и кидай из окна.
– … Э! – Вертхольц неожиданно закатил глаза и рухнул пластом, потеряв сознание.
Хорст издал пересохшим горлом странный звук, похожий на что то среднее между смехом и предсмертным рыком затравленной волчицы. Хватаясь руками за горло и почти вслепую, он начал вышвыривать в окно, в которое уже врывалось жадное пламя, все, до чего мог дотянуться. На каски пожарных, на крыши их машин полетели стулья, обломки ящиков, процессоры и дисплеи компьютеров, ворохи канцелярских принадлежностей, тумбочка, туфли, рубашка, кобура…
Пожарные, скрипя от злости зубами, оттянули двух ушибленных своих товарищей к каретам скорой помощи. Затем они взобрались по подведенной к оконному проему пятого этажа пожарной лестнице и влезли внутрь конторы…
Через десять минут пожарные осторожно спустили вниз и на носилках отнесли к санитарным машинам двоих мужчин, едва подающих признаки жизни.
Врач констатировал ожоги кожи и легких. Он поправил под головой одного из пострадавших подушку и повернулся к сестре, которая обрабатывала ожоги аммиакосодержащим препаратом.
– Керстин, распорите всю оставшуюся на них одежду и вынесите ее из машины: паленым воняет невыносимо…
– Хорошо, господин Брандамайер.
В приоткрытое окно санитарной машины заглянул полицейский лейтенант, покосился на трубки капельниц, вползшие в вены и ноздри неподвижно лежащих:
– Господин доктор, вам еще одного принесли…
Доктор Брандамайер, торопливо хлопнув дверью, склонился над телом:
– Это уже не по нашей части. Он мертв. Огнестрельная рана в области левой лопатки, множественные переломы грудной клетки и костей черепа…
Из дверцы реанимационного фургона высунулась медсестра. Протянула Брандамайеру кусок обгоревшей бумаги с компьютерной распечаткой. Там поверху столбиков цифр было что то написано от руки.
– Вот, нашла. У одного из них в кармане брюк было – как не сгорело – непонятно!
– Так, что здесь такое… Посмотрим. – Врач вплотную приблизил клочок бумаги к лицу и с трудом разобрал написанное: «Любому полицейскому с последующей передачей офицеру». – Керстин, отнесите это лейтенанту. Вон он курит у своей машины.
Сестра взяла послание и направилась к полицейскому. Однако на полдороге она не удержалась и, убедившись, что на нее никто не смотрит, развернула с интересом записку, но тут же разочарованно хмыкнула, не найдя в ее содержимом ничего душещипательного. На обгоревшем листе бумаги было всего несколько слов:

«Господин лейтенант, прошу вас отыскать пачку документов, брошенную мною с пятого этажа. Это очень важно. Фромм Хорст».

Глава 5

Ягов проиграл гейм на своих подачах, вместе с ним второй сет и, сунув ракетку под мышку направился к скамейке. По пути он с досады расшвыривал ногами разбросанные по всему корту ярко зеленые мячики. На скамейке со скучающим видом его ждала Вера. Василий Ефремович сел рядом, обтер лицо махровым полотенцем и хлебнул из термоса сладкого чая:
– Ну что, Верочка, нравится тебе теннис?
– Ничего интересного.
Подул холодный осенний ветер. Вера поежилась, накинула на плечи поверх вязаного свитера куртку и, глядя, как дымится в стаканчике чай, спросила:
– А как зимой играть, снег же будет?
– Вот чудная. Для этого есть закрытые площадки. Можно было уже сегодня там играть, но здесь на воздухе приятнее. Хотя ты права. Под крышу нужно. Скорее всего, мы здесь последний раз в этом году. А тебе тоже надо начинать. Отец просил приобщить тебя к спорту.
– Вы для этого меня с собой взяли, Василий Ефремович?
– Конечно. Вон видишь того пожилого мужчину? У меня, зараза, постоянно выигрывает. Так у него тоже дочь. Играет уже два года. Причем неплохо. Вот на пару и будете… Эй, Феофанов! Прекратите сейчас же тренировать подачу, вы и так меня разнесли вчистую!
Мужчина, которому было далеко за пятьдесят, перестал сосредоточенно запускать через сетку мячи и улыбнулся:
– Замечание принимается, Василий Ефремович. А что, ваша молодая, очаровательная спутница, не хочет попробовать?
– Нет, она нас, стариков, стесняется. Ну, идите же сюда, попьем горяченького…
Ягов откинулся на спинку скамейки и окинул взглядом засыпанные листьями корты. Невдалеке, сквозь уже оголившиеся верхушки лип и кленов, проступала громада футбольного стадиона. По аллее, проложенной между кортами, шатались праздные прохожие. Они жевали чипсы или, изгибаясь, засасывали губами капающее мягкое мороженое. Некоторые подходили к ограждениям кортов и недоуменно, порой с насмешкой, а чаще с тщательно скрываемой завистью, смотрели на бегающих людей в роскошных спортивных костюмах и кроссовках. Эти играющие пары пожилых мужчин и женщин, экипированных «по полной программе», вызывали у прохожих чувство досады за то, что не они и не их прыщавые сопливые дети носятся в дорогой одежде за мячиками. Зеваки, стоя за проволочной сеткой, смотрели на совершенно странный для них мир. Мир из какой то другой неведомой для них богатой жизни.
Ягов помахал рукой девушкам подросткам, вцепившимся пальцами в сетку, и улыбнулся. Уж очень они напоминали своими раскоряченными напряженными позами плакат в защиту черного населения Родезии. Девушки вздернули неумело припудренные носы и, нарочито гордо прошествовав мимо мусорного бака и палатки пепси колы, окруженной скучающей очередью, скрылись в боковой аллее.
– Что, испугались тебя девочки, Василий Ефремович? – ухмыльнулся Феофанов и сел рядом с Верой. Та подвинулась поближе к Ягову, отвернувшись от пахнущего едким потом игрока. Он же, не замечая этого, продолжал: – Неплохо сегодня идет. Почти все удары в поле… Но я так понимаю, игра на сегодня окончена, и нам нужно с вами кое о чем переговорить?
Ягов кивнул:
– Верочка, будь так любезна, сходи к выходу, взгляни, не приехал ли Горелов. Ты ведь знаешь Горелова? В очках такой…
– Знаю.
Девушка поднялась и, не вынимая кулачков из оттянутых рукавов свитера, похожая на пингвина, направилась к калитке. Она осторожно обходила размахивающих ракетками игроков и испуганно пригибалась, если кто нибудь из них вскрикивал, выкладываясь в мощном ударе. Феофанов плотоядно проводил взглядом ее ягодицы, упруго перекатывающиеся под джинсами:
– Василий Ефремович, что это за дева такая чудная? В ресторанчик с ней нельзя ли сходить? Или это ваша пассия?
– Это дочь моего школьного друга. Считайте, что это моя дочь.
– Хорошенькая дочка. А почему же самого друга здесь нет?
– Давайте без намеков. У вас что, в Генштабе принято подкалывать партнеров? – Ягов поморщился и, потрогав пальцами обод ракетки и съехавшие струны, продолжал: – Я, собственно, позвонил вам потому, что к сегодняшнему дню должно было кое что проясниться по нашему с вами делу. А именно, будет ли та поставка, о которой вы информировали?
Феофанов потер неожиданно вспотевшие ладони:
– Я могу дать положительный ответ. Да. Будет.
Ягов оглянулся – рядом никого не было. Он вдруг стал необычайно серьезным:
– А теперь подробнее. И кратко.
Феофанов кивнул:
– Недавно через афгано пакистанскую границу прошел «гонец». Он передал список и параметры интересующего нас груза, охранять который должны бойцы «Ориона».
– Что такое «Орион»?
– Спецподразделение. В основном офицеры. Грубо говоря, наемники профессионалы.
– Понятно.
Ягов на мгновение задумался.
– Бог с ними, с офицерами. Я вас прошу – говорите по существу. Вы же полковник Генштаба.
– Хорошо, буду краток, как на совещании начальников штабов. Хотя там все…
– Позвольте!
– Ладно, ладно. Кратко! Значит, так. Этот «почтальон» пришел по нашему каналу и сообщил, что количество, состав и цена груза устроили покупателя. Возникли разногласия только в вопросе транспортировки его из Союза. Кстати, позвольте мне в дальнейшем называть всю технику и аппаратуру «Проволокой», так удобнее.
Феофанов заерзал и заметно дрожащей рукой налил себе чаю. Ягов согласно кивнул:
– Что ж, пусть «Проволока», хотя можно было бы и не так явно. Но вам и карты в руки. Между прочим, мне до сих пор не ясен состав этой всей… – Ягов замялся, подыскивая нужное слово, – аппаратуры. Что это? Чем мы рискуем?
– Мы рискуем очень серьезно. Я вам сказал в прошлый раз только об навигационных приборах для стратегических бомбардировщиков, но это не все. Далеко не все… – Феофанов судорожно передернул плечами. – Кроме навигационных приборов и теплонаводящихся артиллерийских прицелов, там будут электронные системы наведения для средних ракет «земля земля».
Ягов улыбнулся, положил ладонь на свое громко и часто стучащее сердце и закрыл глаза:
– Да намечается дело всей моей жизни. Масштаб, объем… Но, черт возьми, дело это действительно рискованное. В случае неудачи стопроцентный расстрел. А вам как видится? Вам, как полковнику секретного подразделения святая святых, мозга нашей армии?
– Мне? – Феофанов побледнел. – Расстрел?
– Ладно, ладно, не бойтесь, – Ягов улыбнулся, – хотя я теперь понимаю, почему у вас так трясутся руки. Связаться с криминалом… Скажите еще спасибо, что я не агент спецслужб одной из капстран. Например, Америки!
– Надеюсь, хотя до конца не уверен. Ведь я так сначала и думал, когда вы два года назад приклеились ко мне по этому делу с неохраняемыми армейскими оружейными складами в степях под Саратовом. Потом я рискнул поверить, что вы просто бандит, мафиози.
– Ну не надо таких слов. Я… предприимчивый человек. А что вы, если не секрет, сделали с теми деньжищами, которые получили за информацию по складам?
– Секрет. Но прошу вас, не будем об этом. Почему вы не дослушали по составу «Проволоки», не интересно?
– Очень интересно. Просто растягиваю удовольствие. Итак…
Феофанов выдержал паузу.
– Основа груза – электронная начинка для ядерных взрывных устройств. Семь комплектов.
– Ого! – Ягов азартно потер руки. – Может, оставить их себе?
– Нет смысла! – Феофанов пожал плечами. – Без заряда это просто груда проводов и непонятных деталей. Даже музыку через них не покрутишь.
– Образно мыслите, полковник. Однако сколько может стоить вся эта «Проволока», у вас есть прикидки?
– Зачем прикидки, – Феофанов обиженно хмыкнул, – есть точная цифра. Оплачиваем ведь мы сами, армия. Эту цифру я знаю.
Ягов нетерпеливо оборвал его:
– Не тяните…
– Девяносто два миллиона долларов. С хвостиком.
Полковник полез в сумку за сигаретами и закурил, глубоко затягиваясь, пуская дым через ноздри.
– Прекрасно! Даже если мы сплавим «Проволоку» в два раза дешевле, то навар будет сорок шесть лимонов с гаком. Ну, конечно, минус расходы на процесс…
Ягов рассмеялся:
– Вы молодчина, Феофанов. Подарили мне настоящую работу!
– Не обольщайтесь. Я, например, не представляю, как можно украсть такой груз и вообще как все это можно провернуть. Как получить деньги?
– Да, это непросто, но мы все придумаем. У меня есть один головастый очкарик, неудавшийся математик. Он все обмозгует и выдаст, я уверен, не один, а несколько вариантов возможных действий. Горелов его фамилия, должен с минуты на минуту подъехать.
Феофанов, казалось, не слышал Ягова. Он курил, постоянно поправляя волосы на лбу, ерзал пальцами по одежде, косил по сторонам и тяжело вздыхал. Василий Ефремович, усмехаясь, спросил:
– Вы что, полковник, боитесь подцепить блох, все смахиваете что то с себя?
– Я боюсь «жучков».
– Это такие микрофончики маленькие?
– Именно.
– Они что ж, тоже летают? Как ракеты «земля земля»?
– А бог их знает…
– Похвальная осторожность.
Ягов как то странно посмотрел на генштабиста: «Спятил он. что ли, совсем? Не подвел бы, подлец…»
Неожиданно они оба обернулись. В спинку скамейки попал мяч игроков с соседнего корта. Над всей игровой площадкой стоял дробный, неровный звук ударов, глухие шлепки мячиков по асфальту и шорох падающих капель дождя с однотонного, будто закрашенного серым малярным валиком неба. И было видно, как по аллее от главного входа к скамейке идет Вера. За ней спешил маленький, почти лысый человек в длинном кожаном плаще, со старомодным портфелем в руках. Он что то спрашивал девушку, та неохотно, через плечо отвечала. Потом махнула рукой в направлении кортов и, круто развернувшись, направилась в противоположную сторону к баскетбольным площадкам.
Горелов, а это был он, недоуменно проводил ее взглядом из под старомодных очков в роговой оправе и двинулся дальше, уже заметив Ягова и Феофанова. Полковник заторопился:
– Давайте быстренько договорим. А то к вам направляется вон тот тип. Наверное, не стоит афишировать наше знакомство при посторонних.
– Не стоит. При посторонних действительно не стоит. Но это, – Ягов указал рукой в сторону спешащего к ним, – один из немногих посвященных во все подробности. Это Горелов. Именно он будет прорабатывать все варианты, и он как раз должен знать все. У математика могут возникнуть к вам вопросы, и вы на них ответите, идет?
– Как скажете, – Феофанов кивнул, – но будьте осторожны со своими людьми. Не доверяйте никому. Впрочем, это ваше дело. Меня сейчас волнует вопрос об оплате моего скромного труда. Информация к вам уже идет, а деньги ко мне нет. Я хотел бы получить аванс…
Полковник вопросительно посмотрел на собеседника. Тот молчал. Пауза затягивалась. Феофанов почувствовал, как покрывается мурашками. Наконец Ягов разжал зубы. В его голосе послышалось раздражение.
– Вы еще слишком мало мне поведали. Кроме того, что «Проволока» кому то нужна, кроме ее состава, я не знаю ничего. Ни страны откуда, ни страны куда, ни маршрута следования, ничего. Вам не кажется, уважаемый генштабист, что платить пока не за что?
– Все будет, не волнуйтесь. Мне незачем обманывать. Я заинтересован в том, чтобы у вас все получилось.
– Ну хорошо. А сколько вы хотите?
– Пять миллионов долларов в каком нибудь иностранном банке плюс загранпаспорт.
– Не смешите, вас ведь не выпустят из страны, полковник.
Феофанов упрямо дернул подбородком:
– Я все продумал. Я езжу в командировки. В Сирию, Болгарию, на Кубу… Шансы проскочить железный занавес у меня есть.
Ягов впервые с интересом посмотрел на генштабиста:
– А как же семья? Уйдете один? Впрочем, смотрите, вам виднее. А в принципе я не против отвалить вам деньжат, Феофанов. Все равно, я так ощущаю, траты предстоят огромные, но вы должны открыть мне все карты…
Полковник вскочил и быстро прошелся вдоль скамейки, размахивая руками:
– Где гарантии, что, все вам рассказав, я не останусь обманутым, выкинутым из дела?
Ягов сощурился, раздраженно повел плечами и оглянулся на Горелова, входящего на площадку:
– Вы можете подстраховаться. Например, сообщите мне так называемую «контрольную ложь». Неверные данные, с одной стороны, могут существенно повлиять на проведение операции, а с другой – могут быть легко исправлены. Просто звонком по телефону в подходящий момент. Например, указание неверного номера железнодорожного состава или времени его следования. И, наконец, на крайний случай вы можете просто зайти в особый отдел и покаяться. Вас отстранят, а нас расстреляют. Все, полковник. У вас отлегло?
Феофанов успокоился и вновь подсел к Ягову.
– Да. Но откуда вы узнали, что «Проволока» поедет по железной дороге?
– Предположил.
– Хорошо. А какие все таки гарантии, что вы оплатите мне все, когда заберете «Проволоку» и переправите ее по адресу?
Ягов вздохнул:
– Без вас, полковник, мы не обойдемся. На каждом этапе будущей операции нужна будет ваша консультация. Так что не занудствуйте. Со складами ведь не обманули, хотя часть оружия была перехвачена на дорогах милицейскими и армейскими патрулями. Вам же все выплатили…
– В общем, да. Хорошо, к этой теме я еще вернусь. А скажите, Ягов, куда вы тогда дели столько оружия? Там автоматов и карабинов, включая гранатометы и минометы, было на целую дивизию. О боеприпасах уж не говорю. Просто море. Неужели продали, неужели все разошлось?
Ягов, плохо скрывая возрастающее раздражение, пробурчал:
– Не буду особенно распространяться, но кратко скажу. Часть, как вы уже узнали, вернулась обратно государству при транспортировке, часть ушла в тайники, остальное моментально разошлось. В основном на Кавказ и в Сибирь. Вы вот что, не мучайте себя сомнениями, а то помрете раньше конца операции… Ну, ну! Не дергайтесь, это я вам не угрожаю – шучу. Успокойтесь. Нам нужно еще много работать, чтобы достичь поставленной цели. Вы мне очень нужны, не скрою. А с деньгами уладится. Все будет хорошо. Подождите, я сейчас.
Ягов поднялся и сделал несколько упругих шагов навстречу приближающемуся человеку в очках. Тот переложил портфель в левую руку, украдкой вытер потную руку о плащ и, протянув ее для приветственного рукопожатия, расплылся в наигранной улыбке:
– Доброго здоровьица, Василий Ефремович, рад видеть в отличном состоянии духа!
– С чего ты взял, что я в хорошем настроении? – Ягов сунул свою ладонь во влажную руку Горелова, которую тот принялся усиленно трясти. – Все, брось, Горелов, руку оторвешь…
Ягов поморщился. Феофанов тем временем аккуратно перешнуровывал кроссовки, над чем то сосредоточенно размышляя.
– Так что новенького, Василий Ефремович?
– Кое что есть. Слушай, куда наша девочка делась?
– Она, Василий Ефремович, к каким то парням пошла, поговорить, знакомые, что ли…
– Ладно, я тебе по делу пересказывать ничего не буду, зачем работать как испорченный телефон. Вот сидит первоисточник. Все вопросы к нему. – Ягов положил на скамейку ракетку, прикрыл ее чехлом. – Вы, полковник, приглядите за моим «оверсайсом» ненаглядным и побеседуете с этим человеком. Заочно вы знакомы, теперь будете знакомы очно. Просьба не скрытничать друг от друга и проработать план дальнейших действий. А я пойду поищу нашу красавицу. Посмотрю, куда она делась… Успехов вам.
Он решительно направился к баскетбольным площадкам, скрытым от взгляда приземистым административным зданием спорткомплекса. Перед тем как обойти его, Ягов обернулся. Феофанов с Гореловым вяло переговаривались, посматривая на небо и на крутящиеся в воздухе листья. Со стороны могло показаться, что они обсуждают погоду, цены на фрукты или скучную телепрограмму на неделю.
Ягов прошел под навесом стадиона, обогнул дымящуюся кучу листьев, пропустил перед собой электрокар, несущийся с бешеной скоростью по асфальтовой дорожке, и увидел Веру. Она разговаривала с двоими молодыми людьми. Один из них, в спортивном костюме, с всклокоченными волосами и блестящим от пота лицом, все время покатывался со смеху. Второй, говоривший с каменным лицом что то очень смешное, был на голову выше и мощнее первого. Он держал в руках студенческий пластмассовый тубус, часто крутил его, поправляя на плече объемную, тяжелую сумку.
С дорожки, по которой шел Ягов, хорошо просматривалась площадь перед главным входом, с расходящимися от нее аллеями.
Между ними уныло пустовали детские игровые площадки с песочницами, качелями, сказочными теремками, городками и нелепыми в это время года горками. Среди деревянных фигурок сказочных богатырей и гномов бродила сгорбленная старуха и шарила палкой среди мусора и листьев, разыскивая брошенные пустые бутылки. На скамеечке рядом, нагло сидя на ее покатой спинке и поставив ноги на сиденье, скучали два типа в светлых плащах. Один жевал резинку и крутил на пальце связку ключей, тупо глядя перед собой, другой дремал, подставив под подбородок кулаки. Это были люди Ягова. Увидев шефа, жующий поднялся, но Василий Ефремович раздраженно махнул рукой, и тип вернулся обратно на скамейку. Второй проснулся, зевнул и принялся прохаживаться, разминая ноги и потягиваясь. Ягов приблизился к Вере:
– Вот ты где, а я уже волноваться начал, куда ты запропастилась.
Он улыбнулся обернувшейся девушке. Та вздохнула:
– Да я встретила бывших одноклассников. Это Денис. – Она показала рукой на высокого с тубусом. – Он теперь студент МИСИСа, а это Женя, теперь просто призывник. А это Василий Ефремович, друг моего отца и мой начальник на работе.
– Ну брось, Вера, это еще не известно, кто чей начальник…
Ягов протянул руку парням, те неохотно приняли рукопожатие.
Денис перевесил тяжелую сумку на другое плечо и сощурился:
– Так вот, продолжая прерванный рассказ… Представьте себе, этот Леня теперь перешел в другую ипостась. Он нынче уже не ездит в Ереван и Алма Аты, соревноваться в гонках с преследованием при участии местных разъяренных толп. Он теперь ходит с самурайскими мечами за спиной и усмиряет пьяных в кабаках. Каково?
– Брось, не может быть такого. Я его как то встретил на улице, нормальный чувак, только волосы крашеные. – Парень в спортивном костюме слегка расстроился, вытер плечом пот со щеки и покосился на Ягова. Тот мягко взял девушку под локоть:
– А что, молодые люди, можно ли мне похитить вашу даму?
– Ну, Василий Ефремович, – девушка осторожно высвободила руку, – опять сидеть и смотреть, как вы играете с этим военным… Вы идите, я сейчас приду, только вот с ребятами поговорю, а то живем на одном бульваре, а все никак не соберемся, не повидаемся, у всех свои дела.
Ягов весь внутренне подобрался:
– С чего это ты взяла, что Феофанов военный?
– Ну вот, товарищ начальник, уже устраивает разборки беззащитной малышке. Разве так можно, уважаемый? – вмешался вдруг в разговор Женя. – У нас, между прочим, свои «терки» были…
– Секундочку подождите, молодые люди, мы вообще то сейчас уже уезжаем домой. Так почему военный, Вера?
– Да у него это на лице написано, к тому же на волосах вмятина такая, как от фуражек остается. А может, он и из милиции…
– Я и не знал, Вера, что ты такая наблюдательная. А может, ты уже поделилась какими то своими наблюдениями с молодыми людьми?
Ягов сунул руки в карманы и нахмурился. В разговор вмешался парень с тубусом:
– Ну зачем вы устраиваете сцену? Она сидит себе на стульчике спокойно, клацает по компьютеру пальчиками и не суется ни в ваши дела с военными, ни в ваши папки, и как это… планы местностей в произвольном масштабе…
Денис досадливо поморщился и потянул за плечо товарища, не замечая, как недоуменно исказилось лицо Ягова.
– Давай, Женя, оставим сослуживцев в покое, пусть обсудят свои тонкости, а то навлечем на бедную Веру гнев начальника. Пойдем ка я тебе про Леню дорасскажу.
– Нет, ты же видишь, он ее тиранит… – Женя подался немного вперед, выставив выпуклую широкую грудь, – и вообще, Веру нужно проводить.
– К сожалению, в машине вам не хватит места! – резко сказал Ягов.
Вера вздохнула:
– Хорошо, только поедем сразу домой. Я очень устала…
Ягов кивнул:
– Конечно домой, куда же еще.
Они медленно пошли обратно к кортам, Вера напоследок помахала рукой:
– Пока, ребята. Созвонимся.
– Пока, Вер, если что, сразу дай знать, мы тебя в обиду не дадим! – Женя раздраженно плюнул себе под ноги. Ягов же молча повел девушку в сторону кортов. Перед тем как свернуть с дорожки, он оглянулся и мотнул головой типам на детской площадке. Те быстро пошли следом.
Горелов, уже в одиночестве, скучал на скамейке, положив ногу на ногу.
Во влажном воздухе витал шорох увядшей листвы. Оборванные собственным весом и ветром листья беспомощно кружились в воздушном потоке, падали на головы прохожих, прилипали к сырому асфальту. Их собирали в кучи дворники и грузили в грузовики вместе с обрывками газет, пустыми сигаретными пачками, окурками, стеклянными осколками и пластиковыми тарелочками с остатками томатного соуса и прилипшими ломтиками недоеденного жареного картофеля. Оставшиеся ворохи листьев дворники жгли тут же, распространяя во все стороны шлейфы сине серого дыма. Он, растворяясь среди строений и стволов оголившихся деревьев, создавал порой непроглядные, напоминающие речной туман облака. Из динамиков на главной аллее, сквозь этот смог, неслись шипящие и потрескивающие от атмосферных разрядов звуки радиопередачи. Отдельные фразы какой то симфонии, отраженные многочисленным эхом, сливались в кашу, наслаивались в душераздирающий, гнетущий хаос. Неожиданно симфония прервалась, послышался безразличный женский голос:

«Леша Ручкин, тебя ждет мама у главного выхода… Повторяю, Леша Ручкин, тебя ждет мама у главного выхода… Уважаемые посетители, в нашем спортивном, комплексе работает кинотеатр „Спорт“, ресторан „Рекорд“, зал игральных автоматов…»

Тем временем двое мужчин, шедшие за Яговым с Верой, подошли к ним вплотную.
– Где вас черти носят, Кононов? – сквозь зубы процедил Ягов, резко обернувшись к тому, что жевал резинку. Тот выплюнул жвачку и промычал:
– Извиняюсь, больше не повторится…
– Чего не повторится? Прекрати юродствовать… А ты, Лузга, – Ягов презрительно смерил второго взглядом, – в каком дерьме плащ извозил?
Лузга поковырял ногтем грязное пятно на рукаве светло бежевого плаща:
– Это, наверное, когда в машине, в моторе копался, Василь Ефремович. Я плащ отстираю или другой куплю…
– Тебе бы только деньги переводить.
Ягов заговорил почти неслышно, наблюдая, как Верочка, подойдя к скамейке, начала торопливо кидать в большую спортивную сумку его полотенца, термос, коробку с мячами, ракетки и неоткупоренные бутылки с колой. Горелов неловко и суетливо ей помогал.
– Вот что, Лузга, и ты Кононов, «срисуйте» мне того парня с черной сумкой и такой длинной штукой, в которой студенты чертежи таскают. Денис его зовут. За ним нужно поглядеть: что, откуда, с кем общается, может быть, пошарить у него дома…
Лузга с растяжкой прогудел в ответ:
– Ну, это можно…
– Не перебивай, кретин! Он, мне кажется, что то знает про предстоящую операцию. Нужно выяснить, целенаправленно он сведения добыл или просто мотает на ус то, что Верка треплет. Они, оказывается, бывшие одноклассники. Пощупай его контакты, не стукачок ли, не осведомитель ли… Дело серьезное, новое. Но если провороните, подставлю вас самолично и упеку в зону до конца дней, с продлениями. Будете там у «шестерок» заместо «петухов» задницы подставлять. Уловили?
Кононов изобразил на лице оскорбленное достоинство:
– Ну зачем вы так, Василь Ефремович! Разве мы полные кретины, разве подвели хоть раз?
– А не тебя ли в прошлом году в поезде грабанули как идиота, напоив коньяком с клофелином. Это ж надо, три кило первоклассного порошка сперли. Ты его до сих пор не отработал.
Кононов обиженно замотал головой, преданно глядя в глаза шефу:
– Да отработаю я, отработаю!
– Все, конец фильма. Лузга, отправляйся за парнем. Отвечаешь лично за его разработку. А ты, должник, проводишь меня. Что то руки не слушаются после игры. Сядешь за руль, а то как бы машину не угробить.
Лузга ушел. Ягов и Кононов подождали, пока Вера с Гореловым закончат сборы, и пошли по аллее к выходу. Кононов взял у Горелова набитую сумку и поспешил вперед. Когда остальные подошли к машине, он уже сидел за рулем. Усаживаясь на заднее сиденье «Волги», Ягов недовольно указал на стоявшую почти вплотную машину:
– Опять свою тарантайку рядом припарковали, сколько раз говорил – не устраивать кортежи и совместные стоянки, только внимание привлекаете. И чтобы свой «мерседес» впредь оставляли для поездок по бабам. Слышишь? Скромнее надо быть.
– Понятненько, Василий Ефремович. – Кононов завел мотор. – Будем ездить на «жопорожце».
– Не хами и не ругайся… На «запорожце» не надо, никуда не доедете, а вот на «жигулях» самый раз. Ну все, трогай!
Ягов развалился на сиденье. Выруливая со стоянки, Кононов спросил:
– Куда едем то?
– На Калининский, – чуть помедлив, ответил Ягов.
– Почему на Калининский? – встрепенулась Вера. – Я ведь в Медведкове живу. Вы обещали!
– Обещал, но вспомнил, что твой отец сегодня уезжает в командировку. Вернее, уже уехал, а ключей ведь у тебя нет.
Девушка полезла в карман рубашки:
– Нет, они у меня есть. Ой, а где же они? Вы что, их украли?
Ягов рассмеялся. Горелов, сидящий рядом с водителем, тоже захихикал. Прикрыв рот ладонью, он тонко пропищал:
– Небось выронила или с намеком отдала ребятам…
– Не хами, Горелов, – Ягов шутя погрозил ему пальцем, – она просто их потеряла. Так, наверное, Вера?
– Не знаю, все это очень подозрительно. И про командировку отец ничего не сказал мне. Учтите, я ему позвоню.
Вера посмотрела на Ягова, тот спокойно ей улыбнулся:
– Конечно, конечно. Он и сам узнал про нее только утром.
– И вы мне не сказали, увезли на свой дурацкий теннис, не дав даже помочь собрать отцу вещи. Жалко, бабушка в больнице, но я к ней съезжу, возьму у нее ключ от квартиры на «Смоленской».
– Бабушка твоя в реанимации, правильно? Значит, все вещи в больнице у сестры хозяйки, а она любому встречному поперечному ничего не будет давать.
– Василий Ефремович, ну будьте человеком, вы ведь сможете с ней договориться, – заерзала на сиденье Вера.
– Я не всесилен. Кроме того, есть более простой способ решить наши проблемы. На Калининском пустует трехкомнатная пещера. Поживешь там недельку, пока отец не вернется. На работу тоже можешь не ходить. Подпишу тебе «за свой счет». Хорошо?
– Но это похоже на арест! – Вера с негодованием отстранилась от Ягова.
– Какой же это арест, в центре города, рядом с Кремлем? Просто отдохнешь, развеешься.
Ягов достал сигареты, Горелов, старательно делая вид, что не слышит разговора, расспрашивал водителя о разнице между гоночным автомобилем и обыкновенным, на что Кононов отшучивался фразами типа: «К гоночной баба не должна даже подходить, не то что туда садиться. А в простой может хоть чего. Хоть „это самое“, с водилой».
На Садовом кольце, около гастронома «Смоленский», их остановил гаишник и оштрафовал за непристегнутые ремни безопасности.
Девушка, увидев милиционера, с надеждой встрепенулась, но Кононов далеко проехал вперед и потом, изображая виноватость и угодливость, засеменил обратно, к надменно прохаживающемуся инспектору. Пока тот изучал документы водителя, Ягов держал руку на кнопке дверцы и спокойным голосом советовал Вере не делать глупостей. Уже сворачивая на Калининский проспект, девушка поняла, что упустила реальную возможность вырваться. Но, с другой стороны, ей очень смутно представлялось, зачем средь бела дня Ягову понадобилось устраивать похищение, и в глубине души она надеялась, что все это не более чем глупый розыгрыш.
А шеф, почувствовав ее настроение, принялся всячески подыгрывать. Шутил, толкал Кононова под локоть, после чего «Волга» рискованно вихляла, вызывая нервозные сигналы шарахающихся в стороны автомобилей. Потом вынудил Горелова включить на полную громкость радиолу с кассетой «Бед бойз блю» и стал называть его Кальтенбруннером, Кононова – Мюллером, а девушку – русской радисткой. Разойдясь, Ягов пытался нацепить девушке на нос темные очки, но она, приоткрыв стекло, выбросила их на дорогу. Продолжая дурачиться, он предложил всем отстреливаться от погони, указав на троллейбус, вставший за ними на светофоре.
Однако после того, как Вера вышла из лифта на двенадцатом этаже в сопровождении Ягова и двух его спутников и перед ней открылась обитая дерматином металлическая дверь, из за которой показался вежливый громила с толстыми, распирающими пиджак ручищами, она поняла, что шутки кончились. Вера очутилась в комнате с окнами, забранными мелкой металлической сеткой и проволоками сигнализации. Она увидела ящики с продуктами на кухне и замки на двери в комнату, снабженную вторым санузлом и такой же сеткой на окнах. «Самая настоящая тюрьма», – подумала Вера со страхом.
– Вот это Валера. – Ягов представил девушке вежливого громилу. – Все ключи у него. И от входной, и от внутренних дверей. Он будет тебе готовить, заботиться. Уходить он отсюда не будет. Трогать тебя – упаси бог… На меня не сердись. Я вынужден это сделать, потому что не могу допустить, чтобы у меня из под носа произошла утечка информации, связанная с кое какими моими делами. Если ты просто болтаешь, а твой Денис ни на кого не работает – ни на органы, ни на группу моих недоброжелателей, – то через недельку поедешь отдыхать в Палангу. Тоже, правда, под надзором до завершения одного дела. Кстати, для отца ты уже там. Горелов сегодня загонит в компьютер образцы твоего почерка и через плоттер накалякает за тебя письмо. А я подтвержу, что достал тебе горящую путевку. Ну а если вся ваша возня неспроста, то будем думать, как быть с вами дальше.
Вера, до этого сохранявшая присутствие духа, вдруг расплакалась и, размазывая по щекам потекшую косметику, запричитала:
– За что? Что я такое сделала… Я ему ничего не говорила… Я ничего не знаю, мне все равно, чем вы там занимаетесь!
Ягов, прислушиваясь к тому, как на кухне Горелов и Кононов шарят в холодильнике, и равнодушно смотря на девичьи рыдания, кивнул громиле:
– Приступай, Валера, к своим обязанностям. Тащи воду и успокоительное, валерьянку там или еще что.
Валера сходил на кухню, вылил прямо в чайник две ампулы реланиума и вернулся с блюдцем, на котором стоял фужер с теплой водой и каталась желтая маленькая таблеточка валерьянки.
Вера подозрительно, сквозь слезы и слипшиеся ресницы, поглядела на таблетку и сшибла ее щелчком на ковер. Воду же, громко глотая, выпила:
– Это вам так не пройдет, Василий Ефремович, меня будут искать, найдут.
– Вот вот, хорошо. – Ягов успокаивающе кивнул. – А мы как раз посмотрим, как тебя будут искать, кто тебя будет искать и зачем. Все, до свидания, мне сегодня еще надо повидаться и переговорить с нужными людьми. Да, меня ты в эти дни вряд ли увидишь, но мне будут докладывать о твоем поведении. Поэтому постарайся меня не сердить. Я к тебе отношусь с большой симпатией. С большей, чем ты себе даже можешь представить. Ну, все, мне пора…
Он потрепал съежившуюся девушку по волосам и пошел на кухню.
– Кононов, хватит жрать, будто тебя никогда не кормили! Поехали! Горелов, ты тоже будешь нужен. Все!
Ягов направился к выходу. Дожевывая и хлопая на прощание громилу Валеру по спине, Кононов и Горелов поспешили вслед за шефом. Давясь помидором, Кононов прошептал, наклонившись к аналитику и отпихивая в сторону его портфель, бьющий по колену:
– Слушай, а зачем он все таки ее упрятал в этот дом отдыха? Психотропное зачем?
– Для того, балда, чтобы спровоцировать тех, кто собирает информацию о нашей канторе. Чтобы они начали Веру разыскивать, а мы их выявили, засекли… А реланиум, чтобы спокойно себя вела.
– У, Горелов, голова у тебя работает…
– Да ладно. А ты лучше болтай поменьше, а то шеф поймет какой ты тупой, и выгонит с работы.
– Ну, ты, головастик, не очень то! – Кононов замахнулся, но осекся, когда Ягов, первым войдя в лифт, оглянулся на него. Глаза у шефа были грозные и одновременно довольные.
– Итак, как говорил незабвенный Бендер, заседание продолжается, то есть, скорее, даже начинается. Горелов, ты разбираешься в картах?
– Конечно, Василий Ефремович. – Математик угодливо изогнулся.
– А немецкий знаешь?
– Достаточно хорошо.
– Прекрасно, тогда нажимай на кнопку, только не запачкайся, кто то всю панель оплевал.
Ягов брезгливо отстранился от стенки лифта.
– Спасибо, вижу. И кнопки сожжены спичками… Ну и страна, все только и делают, что гадят…
– Да это мальчишки балуются, – оскалился Кононов, разминая в пальцах сигарету.

Глава...

– Спи, Аннет, спи… – Хорст Фромм вылез из под одеяла и успокаивающе поцеловал жену, когда она повернулась к нему, порозовевшая ото сна, с отпечатавшимися на щеке складками наволочки.
– Ты сегодня поздно? – Аннет сладко зевнула и сонно потянулась к Хорсту за новым поцелуем.
– Не думаю, скорее всего к пяти часам уже вернусь, – ответил он, мягко отстраняясь. Затем сунув ноги в тапки и, придерживая перевязанную правую руку, прошел на кухню. Сварил кофе, похрустел маисовым печеньем.
Пока кофе остывал, он почистил зубы, побрился, со вздохом пропустив участок щеки, вздувшейся от ожога, потер пальцем опаленные брови, провел ладонью по непривычно короткой прическе. Обычно прямые волосы теперь будто подверглись химической завивке, кучерявились и торчали в разные стороны. Хорст ухмыльнулся, состроив самому себе в зеркале зверскую рожу, включил телевизор в нише над холодильником, убавил звук, чтобы не мешать жене, и стал не спеша пить кофе.
На телеэкране высветилась заставка новостей. За спиной диктора, под транспарантом с надписью «Гондурас», суетились смуглые люди в защитной форме, опоясанные пулеметными лентами. Они быстро высовывались над бруствером, выложенным мешками с песком, не глядя палили куда то вдаль и ныряли обратно в укрытие. Потом пошли спортивные известия. Фромм вытащил было сигарету, но, посмотрев на часы, пошел одеваться.
Шкаф встретил его запахами горелой синтетики и жженого хлопка. Из нижнего ящика торчал полиэтиленовый пакет, в котором ему при выписке из госпиталя выдали одежду, точнее, ее остатки.
«Эх, барахольщица, пожалела выкинуть…» Хорст недовольно поморщился, с кряхтеньем тяжело присел, бросил шелестящий пакет на пол и ногой отшвырнул к входной двери. Из спальни послышался сонный голос Аннет:
– Чего ты там бушуешь, Хорст?
– Ничего, ничего, спи. – Он разогнулся, потер застучавшие виски. Лицо от прилившей крови стало пунцовым.
Одной рукой завязать шнурки не удалось. Пришлось отставить любимые ботинки и влезть в новые, слегка трущие туфли. Пока Хорст досадливо цыкал, в гостиной зазвонил телефон. Он взял трубку:
– Фромм слушает.
Молчание.
– Перезвоните, вас плохо слышно!
Молчание.
Он пожал плечами и нажал на рычаг. Спускаясь к машине, выкинул пакет с воняющими тряпками, вынул из почтового ящика утренние газеты. Когда он открывал дверцу автомобиля, его окликнули:
– Привет, Хорст, как дела?
– Привет, Франк. Ты опять копаешься в своей развалюхе? Когда же ты ее выбросишь?
Мужчина в промасленном синем комбинезоне возмущенно облокотился на крышу своего старого автомобиля, ощерившегося пастью открытого капота, из под которого выглядывали моторные внутренности:
– Ты никогда, Хорст, не поймешь прелести копания в моторе. Вы, молодые, привыкли подъезжать к мастерской, платить бумажки и тыкать пальцем: «Там чего то бренчит» – и потом садиться в уже готовую машину. А вот ты сможешь по звуку определить, какой цилиндр стучит?
– Нет, я думаю, это мне недоступно.
– То то. Ковыряться в двигателе – самое мужское развлечение. Не то что сидеть у телевизора.
Франк всем туловищем нырнул под капот и принялся что то отворачивать.
– Пока, Франк.
– Пока! – буркнул тот в ответ.
Хорст сел в свою машину, кинул газеты назад. Что то неуловимо изменилось в салоне, хотя все лежало на своих местах. Если бы Аннет пользовалась машиной, все было бы ясно, но она принципиально ездила только на своем крошечном «фольксвагене». Он проверил содержимое бардачка, слазил под сиденье, где лежали запасные «дворники» и тряпка для протирания стекол вместе с мыльным аэрозолем. У него возникло такое ощущение, что в машине кто то рылся. Может быть, когда он был в Грюнешвейге, может быть, позже, когда валялся в госпитале. Хорст вылез, осмотрел мотор, багажник, заглянул под днище. Снова сел за руль, осторожно завел, проехался немного и резко нажал на педаль тормоза. Машина послушно остановилась.
«Странно…» Хорст поправил зеркало заднего вида и неожиданно увидел в фургоне, стоящем чуть в отдалении, лицо, показавшееся ему знакомым. Он аккуратно развернулся и неторопливо покатил в направлении фургона, но водитель тут же закрыл затемненное стекло. Сделав вид, будто это его не касается, Фромм свернул на проспект и остановился у первого попавшегося телефона автомата. Обходя спешащих на работу прохожих, он полез в карман, нашаривая там мелочь. Аннет долго не подходила. Наконец в трубке послышался недовольный голос:
– Да… Кто это?
– Это я. Слушай, когда будешь уходить, на моем столе оставь записку: «Уважаемый жук пожарник, стоимость моих услуг определяется числом N». Поняла?
– Что за чушь?
– Напиши и оставь на столе. А сверху положи пустую папку с надписью «Майнц Телефункен».
– Ну ладно, напишу. Хотя это вызывает у меня сомнение в твоем душевном здоровье!
– На связи. Все, целую тебя, Аннет.
По пути к своему автомобилю Хорсту пришлось купить сосиску у приставучего палаточного торговца. Тот кричал прямо в уши потенциальным покупателям, проходящим мимо, о том, что таких божественных свиных сосисок нет даже в раю, а есть они только у него, Рене Юнкера. Ведь именно свинки его поставщика не употребляют стимулирующих рост гормональных препаратов. Еда оказалась действительно недурна, хотя доставила некоторые неудобства Хорсту. Здоровой рукой он одновременно и крутил баранку, и удерживал горячую сосиску. Какая то женщина, обогнавшая его на Курфюрстштрассе, удивленно вскинув брови постучала пальцем по лбу, но это его только рассмешило.
В коридоре, в здании комиссии, у Хорста неожиданно заболела травмированная рука. Успокоившаяся было за ночь, к утру она будто проснулась. Хорст был к этому готов. Он быстро проглотил болеутоляющее и решительно зашагал по стеклянному переходу в дальнее крыло, где находился следственный отдел. Перед тем как открыть дверь в комнату для совещаний, за которой сурово гудел голос Румшевитца, что то требующего от незримого ответчика, Фромм поправил галстук, застегнул верхнюю пуговицу рубашки и по привычке пригладил не существующую теперь челку. Только после этого приоткрыв дверь, он заглянул в помещение, посреди которого стоял длинный стол, а у стен высокие, до потолка, шкафы, плотно уставленные справочной литературой и подборками газет и журналов.
– Разрешите присутствовать?
– Привет, Фромм! Заходи, погорелец. Мы как раз обсуждаем линию вашей группы…
Господин Румшевитц, грузный мужчина с седеющими висками, в сером в черную полоску костюме откинулся на спинку кресла. Яркий свет, льющийся из окна, превращал его лицо в темный силуэт. Сидящие вдоль стола обернулись на вошедшего: кто подмигнул, кто равнодушно пробежался глазами по бинтам и пластырю, кто просто улыбнулся… Фромм примостился с краю, устроил поудобнее поврежденную руку, легонько пихнул соседа справа:
– Привет, Хюттнер.
– Привет.
Румшевитц тем временем переложил из папки на стол несколько исписанных мелким почерком листов:
– Итак, теперь уже не вызывает сомнений, что группа Фогельвейде находится на правильном пути. Попытка неизвестных уничтожить на первый взгляд незначительные документы, желание во что бы то ни стало воспрепятствовать их изъятию, повлекшее за собой гибель полицейского Гесбергера, наводит на мысль, что компания «Майнц Телефункен» имеет отношение к деятельности, запрещенной федеральными законами и актами Совета безопасности. По материалам, добытым Фроммом, сейчас ведется скрупулезная проверка. Но пока все данные по товарам совпадают с указанными в накладных. Хотя, возможно, есть смысл сосредоточить усилия прежде всего на поставках «М Т» государствам Ближнего и Среднего Востока, Африки и странам Юго Восточной Азии. Есть у меня такое предчувствие, что они делают ставку прежде всего на транзит. Все торговые операции «Майнц Телефункен» в этих странах должны быть выявлены и досконально исследованы. Прежде всего, необходимо обратить внимание на соответствие товаров, указанных в таможенных декларациях, реальным товарам, проследовавшим через границы. Нужно будет вступить в контакты с работниками портов, железнодорожных, погрузочных, перевалочных станций, грузчиками, путейными рабочими, диспетчерами… Выяснить – не заметили ли они несоответствие, предположим, веса контейнера с пористыми изоляционными материалами и его размерами.
Особо хочу подчеркнуть значимость мероприятий по пресечению утечки оперативной информации по ходу расследования. Агенты «Телефункен» ничего не должны знать! Почувствовав, что мы у них на хвосте, они могут вообще приостановить свою деятельность. Это приведет к затягиванию следствия или невозможности выявить все их нарушения. Что думает по этому поводу руководитель группы «Арденн»?
– Проще земной шар носом перепахать… – проворчал Фромм.
Высокий, широкий в плечах, чуть полноватый мужчина, сидящий напротив него, будто очнулся. Он отложил карандаш, которым делал короткие пометки во время монолога Румшевитца, полистал блокнот, открыл страницу, испещренную квадратиками, черточками и галочками напротив столбца заглавных букв, и облокотился на стол.
– Мы слушаем вас, господин Фогельвейде, – заерзал на кресле Румшевитц.
– Да, вы в своих пожеланиях перечислили большинство мероприятий, по которым моя группа уже работает. Теперь уже доказана причастность посреднической компании «М Т», входящей в состав концерна «ИГ Фарбениндустри», к организации экспорта, запрещенных военных технологий и их компонентов. Если позволите, то я сразу перейду к краткому анализу, по имеющейся у нас на сегодня оперативной информации. Во первых…
Румшевитц встрепенулся, вскочил и заходил вдоль стола.
– Секундочку, не так скоро…
– Извините, не понял? – Фогельвейде улыбнулся уголками рта, между бровями обозначились складки.
– Я немного поторопился с разбором вашей линии. Ведь сейчас в разработке находится дело о заводе взрывчатых веществ, а там, кажется, все идет к развязке. Не так ли, Эриг? Вас, Фогельвейде, мы послушаем позже. Вы еще раз все проверите и хорошенько подготовитесь.
– Слушаюсь. – Фогельвейде сел, подмигнул Хорсту и что то сказал на ухо сидящему справа от себя мужчине с аккуратно подстриженными усиками.
Фромм вдруг беспричинно заскучал, пропуская мимо ушей доклад Эрига, занудно и чрезмерно подробно перечислявшего товары, места их расположения в порту Киля и номера контейнеров, в которых предполагалось наличие ингредиентов для приготовления особо мощной пластиковой взрывчатки, предназначенной для поставки террористам одной из стран Ближнего Востока. Фромм сначала крепился и, борясь с наваливающейся дремой, разглядывал галстук Фогельвейде – руководителя своей оперативной группы. Он все пытался припомнить, видел ли раньше на начальнике этот галстук. «Нет, вряд ли». Решив все таки, что он новый, Хорст утратил к галстуку интерес и принялся глазеть на собравшихся. Почти вся его оперативная группа была здесь, за исключением эксперта по финансовым документам Матеаса Рюбе. Группы «Кельн 1» и «Бисмарк» были также в полном составе со своими руководителями, один из которых, Эриг, сейчас и докладывал. Рядом со столом Румшевитца, спиной к окну, сидел координатор комиссии доктор Пауль фон Толь, всегда молчаливый и насупленный. Криминалист из «Бисмарка» Освальд поминутно шмыгал носом и вытирался платком, складывая его то так, то этак, в безнадежных поисках сухого места. Хорст поминутно отключался, проклиная себя за то, что принял слишком сильное успокоительное. Наконец он задремал, провалился в мягкую, обволакивающую невесомость. Несколько неясных видений мелькнули под полуприкрытыми веками и унеслись его прочь в беспокойные сны…
– Фромм!
Хорст вскочил как ошпаренный, об пол громыхнул опрокинутый стул.
На него сверху вниз строго смотрел Фогельвейде.
– Фромм, будь так любезен, позволь руководителям групп переговорить с господином координатором, без твоего присутствия.
– Да, да, конечно… Извините, я, кажется, переборщил с болеутоляющим…
– Ничего, бывает. Кстати, будь так любезен, подожди меня в холле.
– Слушаюсь. – Фромм вышел в коридор.
Там топтались несколько сотрудников из разных подразделений и групп, разминая ноги после длительного сидения. Они обсуждали последнюю игру федерального чемпионата по регби:
– Я тебе всегда говорил, что «Медведи» расколошматят летчиков как маленьких детей! А ты, Фолькер, утверждал, что они равны…
– Я? Утверждал? Кюттнер, ты что? Что за чушь! Просто…
– Нет, нет, ты именно это и сказал, правда, Хорст? Скажи ка ему.
Хорст пожал плечами:
– Может быть… А вот я мог бы сказать так: ребята, нечего трепаться на посторонние темы под дверью шефа, а то он начнет сомневаться, не проводите ли вы свои командировки на стадионах или перед телеэкранами, смотря сутки напролет спортивные каналы.
Фолькер, обрадовавшись возможности прервать невыгодный для себя разговор, заторопился в кафе, вспомнив, что настало время обеденного перерыва. Кюттнер отправился за Фолькером. За ними увязались еще несколько человек.
Остальные сотрудники, из тех, кто не сразу после совещания разошелся по кабинетам и лабораториям, уселись на кресла возле лифта и занялись изучением разложенных тут же, на журнальных столиках, газет. Видимо, они, как и Хорст, ожидали своих начальников. Фромм расположился в другом конце коридора, рядом с запасным выходом, порылся в нагрудном кармане, извлек из него записную книжку, открыл на закладке. На слегка помятой странице был записан перечень дел на сегодня:

«Встретиться с Фогельвейде».

Фромм немного подумал и вычеркнул эту строку.

«Переговорить с ним о слежке у своего дома и о приманке – записке, оставленной на столе. Узнать, кто будет разрабатывать линию покушения в Грюнешвейге, пока я буду находиться на излечении. Потом съездить в страховую контору и к юристу, по поводу своего легкого увечья. И еще: помочь матери передвинуть по новому мебель, так как она купила огромный аквариум для своих многочисленных интерьерных рыбок».

Чтение своих же записей Фромма снова усыпило. Он откинулся на мягкую обивку кресла и уставился на потолочный светильник, чувствуя, как наплывает блаженная расслабленность. Глаза непроизвольно закрылись, карандаш выскользнул из пальцев и упал на пол…
– Хорст!
Над ним опять стоял Фогельвейде.
– Хорст, тебе не следовало приезжать. Нужно лечиться. Ведь у тебя еще не вышел срок отпуска по болезни. Но раз уж ты приехал, значит, не терпится. А раз не терпится, то пойдем в мой кабинет и поговорим.
Фогельвейде похлопал Хорста по плечу и неторопливо двинулся к лифту. Уже подойдя к его дверям, шеф остановился, словно что то вспомнив, и спросил:
– Кюттнера не видел?
– Он с остальными пошел в кафе напротив. – Хорст машинально взглянул на часы. Обеденное время еще не кончилось.
– Ладно, никуда он от меня не денется. А как твоя страховка?
– Сегодня вот собрался к своему юристу ехать. Прямо анекдот. В страховой компании придрались к тому, что я добровольно полез в огонь и вроде добровольно из него не вылезал. Оспаривают факт несчастного случая.
– И правильно, что оспаривают, – шеф кивнул, – это ведь не несчастный случай, а получение травмы в результате служебной деятельности. Кстати, в страховую контору нужно съездить с нашим юристом. Старик Штратманн все быстро устроит. Ему не привыкать вправлять мозги этим умникам из «страховых».
В кабину лифта зашел какой то посетитель с затравленными глазами и кипой бумаг под мышкой.
– Какой вам? – поинтересовался у него Хорст.
– Седьмой этаж, пожалуйста, – выдавил тот из себя.
Когда он вышел на своем этаже и лифт, мигнув кнопкой хода, плавно двинулся вверх, Хорст почесал подбородок:
– Видно, здорово приперла парня наша шайка, как вы считаете?
– Ничего, главное – жив остался. Да, кстати. Не обращайся ко мне на «вы». Сколько раз тебе говорил. На «ты» проще и мне привычней.
Хорст смутился.
– При посторонних я для тебя руководитель группы «Арденн» доктор Манфред Мария фон Фогельвейде, а в группе просто Манфред. Кстати, это приказ. Так тебя устраивает?
– Понятно, Манфред. Хотя странно, то ты играешь в демократию, то бьешь Мауха в челюсть.
– Надо же, узнал откуда то.
Они вышли на двенадцатом этаже. Фогельвейде одной рукой выбил, а другой поймал пластмассовую коробку с компьютерными дискетами, которую рассеянно вертела в руках блондинка в бежевом лаборантском халате.
– Ой, господин Фогельвейде, как вы меня напугали…
– Опять ты, Анна, летаешь в небесах, ну прямо управление военно воздушных сил, а не клоповник по борьбе с электронными ворами.
Анна улыбнулась:
– Заскучаешь тут, вы не звоните, не заглядываете. Зачем телефон тогда у меня узнавали?
Манфред покосился на Фромма, который сделал вид, что рассматривает стенд с планом эвакуации.
– Так у меня, Анна, двое детей. Девочка и мальчик. И жена бдительная, с тщательно продуманной системой разведки и контрразведки.
Говоря все это, Манфред делал лаборантке большие глаза, при этом показывая на стоящего рядом Хорста. Анна звонко рассмеялась:
– Да не показывайте мне на него пальцем, это же ваш сотрудник. Он не станет за вами шпионить, ему дорого расположение начальника. Ой, ну вот, опять из за вас лифт уехал!
Она погрозила мужчинам изящным пальчиком и, стуча каблучками, побежала вниз по лестнице.
Фогельвейде развел руками:
– Ну и ну, блестящая идея, Хорст. Шпионит! Действительно, узнали же поджигатели о том, что мы к ним начали приглядываться, хотя ничего серьезного, кроме штатных проверок под видом налогового министерства, не предпринимали! Шпионит. Шпионит кто то из своих. Как мне сразу в голову не пришло?
Хорст поспешил за шефом, быстро шагающим к своему кабинету.
– Но кто? Интересное дело получается. – Фогельвейде, горячась, постепенно повышал голос. – Пока они будут знать, что творится у нас в мозгах, то чем серьезней найдется зацепка, тем больше шансов, что они ее просто уничтожат. Ребята они, как выясняется, решительные, и мы опять останемся ни с чем…
Он крутанул в замке ключом, влетел в комнату и начал нажимать кнопки на панели телефона. Со стола полетели черновики, какие то бланки, закладки, скинутые резким сквозняком из распахнутой настежь двери.
– Садись вон туда, Хорст. Добрый день, это Манфред Фогельвейде, позовите Шрама! Вильгельм, это ты? Почему дурацкий вопрос… Да иди ты к черту со своими шуточками! Слушай, кто имел доступ к материалам по «Майнц Телефункен»? Что значит все? Ах да, вот дьявольщина… Ну все, привет, Вильгельм!
Фогельвейде уселся за стол, достал сигареты, чиркнул зажигалкой, пустил несколько длинных, густых табачных струй. Дым немного помедлил и плавно вылетел в открытое окно. Фромм тоже закурил, стряхивая пепел в корзину для бумаг. Он, морщась и мысленно проклиная новые туфли, натершие на пятках мозоли, рассматривал репродукцию над столом шефа, на которой в хаосе разноцветных квадратов, треугольников и прямых смутно проглядывали очертания не то человеческой фигуры, не то искореженное дерево. С улицы доносились завывания полицейских сирен. Их нарастающий вой пронесся где то по соседней улице и растворился в городском шуме.
Фромм боролся со сном и желанием поскорее отправиться на розыски здешнего юриста старика Штратманна. Манфред то копался в ящиках, то точил карандаши скрипящей точилкой, то принимался что то рисовать на настольном календаре или выкладывать из канцелярских скрепок пирамидку.
Наконец он бросил горстку карандашей в стакан подставку, выпрямил спину и положил руки на стол параллельно, как каменные львы перед парадным входом какого нибудь старинного особняка:
– Вот что, Хорст, раз ты сам чуть не кремировался в Грюнешвейге, то я могу тебе вполне доверять, хотя я тебя и так достаточно хорошо знаю… По этому делу у меня есть кое какие соображения, о которых, кроме тебя, никто не должен знать. Поскольку нам не известен информатор, затесавшийся в одну из оперативных групп, мы ни в коем случае не должны выносить стратегию нашей операции на совещания и в плановые отчеты. А уж тем более разговаривать об этом с кем либо вне наших стен! Значит, ты должен быть нем, Хорст, как сожженная спичка… Даже не тлеть. Просто молчать о наших делах, и все! Эй, дружище, ты что, опять засыпаешь?
– Нет, нет, Манфред, я весь во внимании! А в чем будет заключаться стратегия нашей операции?
Фромм с усилием отвлекся от размышлений на тему страховки и аквариума, купленного матерью на распродаже. Шеф продолжал:
– Так вот, если они там все такие умные, мы прикинемся идиотами и будем ломиться, как медведь через малинник. То есть устроим легкий шум, о котором узнает вся группа «Арденн», включая аналитиков и лаборантов. Что это будет за шум, пока еще не знаю, может быть по линии Грюнешвейга. То есть откроем кое какие зацепочки… Если информация просочится за пределы нашей группы, мы сразу сможем вычислить шпиона. Если же все будет тихо, значит, соглядатай работает в каком то другом подразделении или в управлении, что, конечно, самый худший вариант. Кстати, когда Румшевитц оборвал меня на совещании, он имел в виду то же самое, и про это он потом говорил отдельно с руководителями групп. Но он предложил на материалах «Майнц Телефункен» проверять все группы вместе. И даже сотрудников бухгалтерии, юристов, вплоть до столовой, нашего бара и бильярдной. Интересно, мойщиков стекол, что лазают по нашему фасаду раз в два дня, он тоже имел в виду? Ну да ладно. При этом разговоре доктор, не помню, каких наук, фон Толль все время вертелся, чесался и заметно нервничал, хотя я приписываю это его грыже… Ну, Хорст, твои соображения?
– Хорошенькое дельце – копать под своих. – Фромм вздохнул, подошел к двери, выглянул в коридор, указал дымящейся сигаретой на квадратик вентиляционной решетки.
Фогельвейде полез в карман.
– Все чисто, не волнуйся. Тут у меня есть одна штуковина, Штрессингер снабдил, он хоть и тихоня, а голова варит. Включаешь, и, если где то что то стоит, штуковина начинает выть и верещать. Он говорил, что там наводящиеся электрические поля и еще какая то ахинея… Но факт остается фактом. Работает как часы. Я каждый день обследую эту конуру. Пока ничего не находил. А вот дома есть парочка «ушей». В ванной и в моей спальне. Ну да, я их не стал снимать. Во первых, неохота кафель над унитазом ковырять, а потом, что они услышат – как я или сынишка вываливаем переваренный обед или как Эльза чистит зубы? А в спальне, кроме спальных дел, мы с женой ничем не занимаемся… Так что в общем то плевать!
Манфред засмеялся, крутя на пальце маленькую металлическую коробочку, надетую на связку ключей, как брелок. Хорст задумчиво протянул:
– А может, им туда что нибудь сказать, по делу о проверке?
– Можно, конечно, подыграть, но только пустить это как вспомогательную пилюлю. Теперь давай решим, что предпринять. Какие у тебя соображения?
– Да, есть тут еще кое что. А именно, пока я валялся в госпитале, в моей машине кто то шарил. Это раз. Второе. У моего дома пасется один тип, физиономию которого я уже где то видел, при этом он явно не желает попадаться на глаза. В третьих, я дал указание своей Аннет написать и оставить на столе записку, будто я согласен им помогать. За хорошие деньги, разумеется. Если меня пасут, то порыться у меня в комнате им захочется и записку они найдут. Правда, что из этого можно выжать, пока не знаю.
Фогельвейде оживился, встал, немного походил вдоль стола, поправил репродукцию:
– Прекрасно, это просто будет подарок, если они клюнут. Можно будет выявить хотя бы одного шпиона и сесть ему на хвост. Через него и информатора выявим! Но об этом должны знать только мы с тобой. Ясно?
– Конечно.
– Теперь что бы такое еще устроить… Ах да! Ты же еще не знаешь. В стене сгоревшего банка нашли пулю, которой был убит полицейский. Как там его, Гесбрегер, кажется.
– Гесбергер.
– Вот вот. Баллистики определили: убийца стрелял так, чтобы падение полицейского прошло не замеченным для пожарных, стоящих на соседнем доме, это примерно уровень второго этажа. Грубо говоря, траектория ведет на пятый этаж здания, стоящего основным фасадом на параллельной улице. Порылись там и обнаружили следы, ведущие к некой подозрительной парочке. Сами вроде как из Бремена. В день пожара за дикие деньги сняли скромную комнатку у пожилой женщины фрау Меер. Пока горел банк, сидели в комнате, закрывшись и не выключая громко играющий магнитофон… После пожара сразу уехали, не дождавшись хозяйку, не взяв обратно аванс, бросив часть вещей. Да, одна деталь: на обоях, шторах, обивке мебели обнаружили подозрительно много пепла и копоти. Такое ощущение, что окно, выходящее на пожарище, было открыто. Предполагаемая траектория из него полностью удовлетворяет расчетной. Парочку сейчас разыскивают ушлые ребята Альтман и Мадекер. Они их откопают, тем более что есть подробное описание внешности подозреваемых. Хозяйка оказалась довольно глазастой. Значит, если у Альтмана и Мадекера все случится завтра или послезавтра, то эту парочку можно будет использовать как наживку, как блесну с колокольчиком. Правда, тут участвуют двое наших парней, но я думаю, если они их возьмут, это будет стопроцентной гарантией, что ни Мадекер, ни Альтман не работают на «М Т». Логично?
– Вполне. А дальше?
Фромм почувствовал, как исчезает сонливость. Перестали даже ныть натертые ноги и ожоги. Он подался вперед, облокотился на журнальный столик, заваленный папками с деловыми бумагами:
– Ну ну, Хорст, не блести глазами, ты давай пока лечись и выздоравливай. Обстряпаем дельце без тебя, дай и другим отличиться. Не тебе одному кидать на медные лбы пожарных табуретки и табельный револьвер. Так вот, мы их посадим куда нибудь на нашу квартирку, якобы для «нехорошего с ними обращения», и посмотрим, что предпримут умники из «М Т». Им, конечно, наплевать, как мы будем обращаться с четой, но факт того, что мы сели им на хвост, заставит их пошевелиться. А так как я поставлю в известность о местонахождении подозреваемых только сотрудников «Арденн», то сразу и выяснится, среди нас этот гаденыш или нет. По крайней мере, со своей группой можно будет потом нормально работать, а то противно подозревать каждого. Вот сейчас ни на кого бы не подумал, а может статься, что кто то… Ну, тогда мне грош цена, сам ведь формировал команду. Уйду в отставку, если что.
– А если не выйдет?
– Будем думать дальше.
Фогельвейде опять закурил. Зазвонил телефон. Он, помедлив, поднял трубку:
– Здесь Фогельвейде! Да, начали. Слушаюсь, господин координатор. Да. До свидания.
Хорст увидел, как складки на лбу шефа разгладились. Он будто помолодел, в глазах засверкал хитроватый огонек.
– Хорст, знаешь, что требует доктор фон Толль? Он желает, чтобы был ускорен процесс проверки транзитных поездов в Штутгарте. Тех, что будут перегружаться в итальянской Реджо ди Калабрии в трюмы морских судов, идущих в Порт Саид. Это как раз грузы, проходящие через посреднические конторы «Майнц Телефункен». Там частично французские товары, частично английские, ввезенные через Гамбург. Есть грузы и наших компаний, в том числе незабвенного «ИГ Фарбениндустри»!
Хорст поежился:
– Это хорошая возможность выявить какие нибудь нарушения и за них зацепиться в деле «М Т», но в силу последних соображений…
– Вот именно. Я в принципе должен снять с других работ всех своих людей и бросить их на помощь Дирку Кранке, который работает в Штутгарте. Работает, надо отметить, аккуратно и осторожно. И вот тебе обвал, шум, шитье красными нитками по белому холсту!
Манфред сел на стол напротив Хорста, вынул из под себя пустую папку и хотел было забросить ее на шкаф. Но Фромм перехватил ее у шефа, повертел в руках, о чем то раздумывая, и положил в свою сумку.
– Зачем тебе эта картонка?
– Смутно что то вертится в голове, пока не соображу, но определенно что нибудь из этой картонки можно выжать. Попробую.
– Ладно, чудак, она мне не нужна! Так вот, если мы сейчас наделаем шуму, информация уйдет. В Штутгарте весь груз спрячут или придержат, надолго затаятся и изменят посредников и маршруты. Вывод какой?
– Сделать все очень быстро!
– Нет, Хорст, склады и контейнеры нельзя досконально проверить быстрее телефонного звонка. Здесь, в Бонне, наш коллега наберет штутгартский номер, и все пропало. Месяцы ловили «М Т» за хвост, месяцы копаний в пыльных бумажках и памяти компьютеров, бесконечных поездок, осторожных, как бы невзначай, опросов – все пойдет насмарку.
– Ну почему же? Даже если их предупредят, нужно будет время, чтобы спрятать груз, дня два, может, даже три. Неужели мы не выявим информатора за трое суток?
– Выявим, черт меня подери! Фон Толлю доложу, что проверка идет вовсю. Если узнает… Ну что ж, я и на свою пенсию проживу, полковник все ж. Хотя скучно будет.
Манфред набрал штутгартский номер:
– Алло, Дирка Кранке позовите! Что? Вышел? Как как? Добавочный семнадцать? Хорошо. Алло, Фогельвейде говорит! Это ты, Дирк? Слушай ка, денька два отдохни, в эмтевском барахле не ковыряйся, понял? Если делами будет интересоваться фон Толль или Румшевитц, говори, что наших понаехало полна гостиница, работать мешают. Говори, что копаете вовсю, но пока ничего. Понял? Ну, молодчина, я на тебя надеюсь. Послезавтра свяжусь с тобой. Все, отбой!
В дверь постучали. Манфред бросил трубку:
– Войдите.
На пороге появился эксперт по финансовым вопросам Матеас Рюбе. Он закашлялся и помахал перед собой рукой, разгоняя сигаретный дым, который напустил Хорст. Мельком взглянул на шефа, и, наконец откашлявшись, стал докладывать:
– Вот, получил результат по акционерному обществу «Десса». Часть капитала уходит в ливанские банки, а из них перекочевывает в сомнительные организации типа Южной мусульманской общины Триполи. Как они используют эти средства – неясно, и с какой стати «Дессе» переводить крупные суммы пробагдадским организациям террористического толка – тоже непонятно…
– Молодец, Рюбе, я не сомневался, что ты что нибудь выудишь из своего пластмассового ящика с кнопками и экраном. Готовь все по Мусульманской общине. Все, что есть в банке данных главного каталога. Там есть такая черненькая, симпатичная девчушка Бриджит. Скажи, что Фогельвейде просил оформить это дело очень быстро.
Рюбе кивнул и повернулся, чтобы уйти. Только тут Хорст заметил, что он был в мягких домашних тапочках с оторочкой из искусственного меха. Фогельвейде вздохнул:
– Умная башка этот Рюбе. Я в компьютерах ни черта не понимаю, а он копается в них как у себя в голове, вечно что то там придумывает, рационализирует. Но крайне нерешителен. Постоянно в сомнениях.
Хорст почувствовал, что если он сейчас не примет болеутоляющее, то просто начнет выть. Ожоги болели нестерпимо. Порывшись в карманах, он вытащил упаковку таблеток. Манфред кинул ему банку пива из маленького холодильника за креслом стола. Свежий «Гессер» вспенился и закапал на коверный ворс. Запивая пилюлю, Хорст вспомнил, что страховая контора сегодня работает до пяти часов. Он заторопился, закашлявшись от холодного и терпкого напитка. Фогельвейде усмехнулся, похлопал его по плечу, уселся за стол и принялся что то заносить в свою записную книжку с помощью галочек, крестиков и сокращений.
Когда Фромм, распрощавшись с шефом, торопливо шел к лифту, он на ходу достал из сумки страховочный полис, квитанции об уплате взносов, справки и еще что то. Все эти бумаги Хорст положил в папку Фогельвейде, на которой жирными буквами было отпечатано: «Секретный документ государственной важности № 1/1/156/87».
Проходя мимо лаборатории криминалистической экспертизы, услышав несколько возбужденных голосов за дверью, он остановился. Посторонившись, пропустил мимо спешащего по своим делам незнакомого сотрудника и решительно потянул на себя дверь лаборатории.
Среди лабораторных столов, уставленных микроскопами, спектроанализаторами, штативами, всевозможными замысловатыми приспособлениями, склянками с реактивами под раструбами вытяжной вентиляции, расположились несколько сотрудников «Арденн». Эксперты Уве Хернер и Ларе Мюллер пытались перекричать инспектора по оперативной работе Хольма Фритца. Но его бас перекрыть было невозможно даже авральным гудком танкера.
– Я прекрасно знаю эту систему, – басил инспектор, заядлый коллекционер, – это «смит и вессон» калибра ноль семь конца прошлого века, старинная штуковина, но лупит наповал!
У погасшего дисплея компьютера, за спиной инспектора Фритца сидели еще двое сотрудников группы «Арденн», оперативники Ганс Николь и Йозеф Ружечка. Хорст тоже присел на край стола, отодвинув в сторону несколько полиэтиленовых пакетиков:
– Привет, ребята!
– Привет, Хорст!
Из смежной комнаты, вращая глазами, выскочил лаборант Грааф:
– Фромм, о боже, слезь сейчас же с образцов!
– Да вот они, лежат себе невредимые, ничего им и не сделалось…
Хорст улыбнулся и, помахав перед лицом лаборанта папкой, небрежно кинул ее рядом с собой. Потом, покопавшись в сумке, вытащил оттуда небольшую картонную коробочку:
– Вот, дружище Хольм, повод для дрожания твоих музыкальных пальчиков, штуковина из знаменитого по этому делу Грюнешвейга…
– А а а, молодчина, друг!
Инспектор выхватил из руки Фромма коробочку и, буквально растерзав ее, извлек небольшую оловянную фигурку, искусно раскрашенную и изображающую саксонского кирасира офицера времен семилетней войны, на коне, тянущего вперед руку с палашом. Фритц, забыв обо всем, принялся рассматривать оловянную фигурку, отпуская иногда фразы, смысл которых мог бы понять только такой же заядлый коллекционер, как и он.
Ружечка развернулся на стуле:
– Ну что, Хорст, когда на работу?
– Уже работаю. Разве у фон Фогельвейде расслабишься, сразу загружает! – Фромм заметил, что Николь пристально разглядывает лежащую на столе папку. Потом Ганс поднял на него глаза и наставительно произнес:
– Раз ты не в состоянии обойтись без болеутоляющих, от которых засыпаешь как сурок зимой, то сиди дома и анализируй кашу по «Майнц Телефункен» в одиночестве. Тем более что заварилась она с твоей подачи после пожара в Грюнешвейге.
– Нет, это просто великолепно, даже помочные ремни не забыли обозначить как медные, а бушмат при правом стремени седла! Все как надо! – не замечая никого вокруг, выл от восторга Хольм Фритц. Лаборант Грааф, подбирая пакетики с кусочками не то ткани, не то кожи, на которые чуть не сел Фромм, неожиданно спросил:
– А что, неужели теперь секретные документы дают сотрудникам на дом?
Хорст ждал этого вопроса и, изобразив на лице легкомыслие небрежно ответил:
– Конечно, никто не дает, но у меня что то с головой, последнее время все забываю, пришлось взять кое какие бумаги по «Телефункен», в основном касающиеся связи между конторой «М Т» в Грюнешвейге и грузами в Штутгарте.
Он повертел в руках папку с грифом «Секретно» и сунул ее обратно в сумку. Фритц тем временем продолжал восхищаться фигуркой всадника.
– Надо же, поля эполет проработаны так, будто кто то малюсенький нашивал на них двойные ряды витого жгута…
– А что, Хорст, если об этом узнает фон Фогельвейде? – Оперативник Николь выглянул из за могучей спины инспектора коллекционера.
– Я надеюсь, что вы не выдадите меня ему на растерзание.
Хорст посмотрел на часы:
– Мне пора бежать в страховую контору, а то опять не успею!
– Давай, Хорст, я тебя подвезу… – Фритц оторвался от созерцания фигурки и положил тяжелую руку на плечо Фромма. – Удружил, удружил старику! Мои войска долго ждали такого блестящего офицера. Зальманн сдохнет от зависти! Ну поедем со мной!
– Да брось, я тоже с машиной, – слабо возразил Хорст, но, вспомнив, что Хольма Фритца мог остановить только превентивный ядерный удар, подчинился: – Все, всем привет, увидимся через три дня, когда у меня кончится отпуск по болезни. Эх, хорошо, что жена уезжает, хоть отдохну по настоящему!
Он многозначительно подмигнул коллегам, легонько подталкиваемый к дверям плечом инспектора.
– Будь здоров, Хорст.
– Пока, ребята!
Когда они спустились вниз и предъявляли на выходе охраннику служебные удостоверения, Фритц, до тех пор хранивший молчание, вздохнул:
– Зря ты взял эти бумаги, парень, мало ли что, слишком многим рискуешь. Будь я на месте дельцов из «М Т», я бы ни перед чем не остановился, чтобы ими завладеть. И ведешь ты себя неосмотрительно, легкомысленно, как барышня из варьете.
Хорст на это лишь улыбнулся и пожал плечами. Через минуту они сели в «порше» Фритца. Потрепанная, видавшая виды машина резко взяла с места и стала ловко маневрировать в плотном транспортном потоке вечернего города.

Глава 6

Лектор принялся нервно стирать с доски только что написанную формулу:
– Нет, прошу прощения, здесь немного не так… Интеграл от О до z. Да, именно такие пограничные условия, причем в подынтегральном выражении нужно учесть влияние Кориолисова ускорения на каждый элемент по толщине пластины. Так…
Лектор быстро выписывал формулы:
– Вот теперь верно. После того как мы проинтегрируем данную функцию два раза, станет ясным характер ее поведения при подстановке конкретных значений «эпсилон» и «гамма эф». Но нам не нужна вся кривая, нам достаточно узнать, насколько отличаются параметры в точках перегиба от соответственных значений эталонной кривой. Для этого…
Лектор продолжил, скрипя мелом, набрасывать сетку координат, разбивая ее на неравные деления и выводить кривые. Мел крошился о доску, осыпая вылезший рукав голубой рубашки и воротник пиджака. Студенты склонились над тетрадями, списывая с доски новые формулы.
Аудитория была огромная. Она поднималась амфитеатром вверх, и с последних рядов лектор выглядел лилипутом. Катя сидела как раз на самом вверху. Уже несколько минут девушка безрезультатно пыталась понять, что за формулы на доске, там далеко внизу, выводит лектор. Она вздохнула, щелкнула кнопкой шариковой ручки, подставила под подбородок кулаки и громко прошептала:
– Какая галиматья, неужели все это придется сдавать… Еще и экзамен сделали вместо зачета.
Соседка справа, скучающая девушка в мешковатом мужском пиджаке и тертых джинсах, рисовавшая на обложке тетради какой то сложный цветочный орнамент, тряхнула гривой светлых волос:
– Я тоже ничего не понимаю, хоть убей. Кать, застрели меня как загнанную лошадь… Да, слушай, сейчас большой перерыв будет. В буфет пойдешь?
– Наверное, Оль, только нужно туда резко рвануть, чтобы не оказаться в конце очереди.
Катя закрыла тетрадь и кинула ее в свою сумку, пухлую от учебников, предназначенных для сдачи в институтскую библиотеку.
Ольга тем временем принялась потихоньку, чтобы не особенно привлекать внимание преподавателя, расчесывать щеткой свои густые волосы. Затем она достала пудреницу:
– Во, как лицо блестит от этой духоты, будто у грузчика. Тут не только мозгами съедешь, но и последнюю красоту растеряешь! Эх, зря я все таки в технический вуз пошла, лучше бы, как мать, в торговлю…
Наблюдая, как подруга энергично и обильно пудрит лицо, Катя критически заметила:
– Свернуться может пудра то. Потом будешь как прокаженная, умылась бы сначала.
– Да черт с ним, перед кем здесь выпендриваться то? Олег мне больше не нравится, чумной какой то, думает, что я сама за него буду все делать, и обнимать, и под юбку себе лезть, и домой затаскивать утром, когда родители на работу уматывают. Ведет себя как детсадовец, за каждую линейку, ластик трясется так, будто это единственная и неповторимая в его жизни ценность… Денис, дружок его, неделю не показывается, так что не перед кем! Если только перед этим лысым лектором, да и то с него одного раза хватит, когда экзамен будет. Я, кстати, в мини юбке приду, в той, что на прошлой сессии.
Катя с пониманием кивнула:
– Это та, что трусики видны, когда ты садишься?
– Точно. Помнишь, как у математика очки на лоб вылезли, когда я перед ним потянулась к Баранову за чистым листом? Он мне всю задницу взглядом испепелил, но все таки тройку поставил, козел безрогий…
– Скажи спасибо, что не пару, ведь ничего не знала, ну абсолютно ничего!
– Э, бог с ним. Стипендии не лишили – и ладно.
Ольга уставилась тяжелым взглядом куда то в пустоту.
У соседки справа на электронных японских часах сработал будильник, на несколько минут опережая время окончания лекции. Преподаватель засуетился, глянул на свои старомодные позолоченные часы на истончившемся от старости кожаном ремешке и как то виновато обернулся:
– У нас еще три минуты…
Парень в пестром свитере, сидящий на три ряда впереди, заканючил:
– Леонид Андреич, вы обещали пораньше, чтоб в буфете успеть очередь занять.
– Хорошо, хорошо, еще полминуты. Итак, скоренько! Это последнее условие нужно добавить с тем, чтобы ограничить в центре «эр нулевое» значение «энэр», определяемое из уравнения под номером пятнадцать. Это должно быть у вас с прошлой лекции. Таким образом, получаем окончательное уравнение функции нагрузки, «дзета» равна «пэ», деленное на два «пи эр».
Лектор явно не успевал закончить тему, мел крошился, на лысине выступила испарина, шея, стиснутая узким воротником пиджака, побагровела. Его уже не слушали, переговариваясь и наполняя аудиторию характерным шумом закрываемых тетрадей, вжиканьем молний сумок, шлепаньем кидаемых вслед за тетрадями ручек, линеек, карандашей и всего того, что хоть и не относилось к образовательному процессу, но обязательно лежало у студентов рядом с раскрытыми конспектами во время лекций. Студенты суетливо собирали книги, газеты, открытые на телевизионной программе, головоломки типа кубика Рубика, надкусанные плитки шоколада, конфетные фантики, яблоки, растерзанные в задумчивости спичечные коробки и, наконец, чужие тетради, взятые у друзей, чтобы списать пропущенную самостоятельную работу…
Тем временем, как избавление от мук, в гулком мраморном коридоре противно затрезвонил звонок. Преподаватель досадливо закончил:
– Остальное в следующий раз… Вопросы есть по этому материалу?
Невнятный шорох и сонное бормотание задремавшей было в спертом тепле аудитории мгновенно переросли в грохот отодвигаемых стульев, топот и крики:
– Че, Петь, все, что ли?
– Да, да, скорее в столовую!
Лектор, складывая свои листы с тезисами, взывал к старостам групп:
– Так, журналы посещения мне на подпись!
Мимо его стола в распахнутые двери тек поток молодых людей, бледных от раннего утреннего вставания. Коридор нес им навстречу гомон вырывающихся из соседних аудиторий студентов.
– Все, теперь в буфет тащиться дохлый номер, не протолкаешься. Вот когда первые курсы на картошке работали, была лафа! Народу никого, тишина…
Ольга села на стол лектора и брезгливо сбросила на пол запачканную мелом тряпку. Катя, задевшая рукавом кофты исписанную формулами доску, старательно отряхивалась.
– Слушай, может, пойдем отсюда, еще две лекции высидеть не по силам, проще повеситься…
Ольга сомневалась недолго:
– Там еще теоретическая механика и гидравлика, по всем злобные преподы. А хотя… Пойдем! Может, в кино завалимся? В «Космосе» какая то комедия идет штатовская.
– Девчонки, вы Дениса Алешина не видели? – Невысокая, полная девушка с досадливыми, несколько затравленными глазами наклонилась к уху Кати. Та посторонилась:
– Ты чего шепчешь, боишься разглашения?
– Какого разглашения. Он мне тетрадь по теормеху должен вернуть с задачками. На прошлой неделе взял и пропал. Вы не знаете, где он вообще, может, его телефон у вас есть?
Катя улыбнулась, а ее подруга презрительно фыркнула:
– Зачем это нам его телефон! Они у нас такие неприступные, такие все из себя, такие задумчивые, с брезгливо поджатыми губками, куда нам!
Катя достала записную книжку со щенком сенбернара на обложке:
– Ты у нас, Раюшкина, отличница, ты все должна знать. Записывай: двести девяносто один, шестьдесят девять, восемнадцать. Я ему звонила вчера, его не было дома.
Ольга удивленно вскинула брови, полные, жирно накрашенные губы слегка приоткрылись. Катя объяснила:
– Звонила как профорг, сделать нагоняй за непосещение занятий!
– А, подруга, знаю я эти профорговские звоночки. – Ольга неожиданно рассмеялась. – Ну да ладно, Кать, пошли, нечего здесь стоять! – Она решительно протолкалась сквозь пробку в дверях, образованную сокурсниками. Через три минуты Ольга и Катя уже стояли под козырьком главного входа. Над ними громоздилось здание института. Чуть левее высилась двадцатипятиэтажная башня ректората, за ней один к одному теснились монотонные панельные жилые дома, гостиницы, общежития.
Студентки медленно пошли по аллейке, вымощенной небольшими бетонными плитками. Жалкие и куцые деревца беспомощно раскидали в стороны голые, тонкие ветви и своей слабостью наводили тоску.
– Кать, чего скисла? – Ольга заглянула подруге в лицо.
Та молчала, думала о чем то своем.
– Кать, а давай к Ленке завалимся, так просто, неожиданно, будто снег на голову.
– Нет, она может быть не одна. Поставим в неловкое положение.
Ольга не унималась:
– А может, пойдем на концерт «Месяца»? Сейчас они как раз в «Олимпийском». Доедем до «Колхозной», пошатаемся в скверике, а потом к пяти часам рванем, а?
– Нет, меня от них тошнит, тем более человек, которого я считала хоть и кретином, но порядочным, оказался просто свиньей, а он без них жить не может. Помнишь, я тебе говорила про наших с Ленкой дружков? Ну тех, еще по школе?
– Это Бабкин и Брызгин, что ли?
Ольга наморщила лоб, чувствуя, как резко угасает настроение подруги, как появляются в ее голосе нотки досады и раздражения.
– Да, Славик Бабкин и Коля Брызгалов. Мы их как то, еще в школе, купили на «Приветливый месяц». Давно это было, но ты, наверное, помнишь. Дело в том, что Лена предала меня! Представляешь, отбила этого самого Бабкина, скрытно пообещав свести его лично с Болотниковым. Он в принципе мне не нужен, хлыщ безмозглый, но она… Она, заглядывая в глаза, врала мне, все врала. И ездила с ним на дачу в мой день рождения, и еще… Нет, Оль, мы не поедем к Ленке. Она сейчас сильно занята. И она все время врет! Ты знаешь, мне вчера ее сестра проговорилась. Она сейчас знаешь, что разыгрывает? Ни за что не догадаешься! – Катя все сильнее распалялась. – Уже неделю она с Бабкиным «ходит в гости» к Болотникову. И вот как это происходит.
Катя вся раскраснелась и продолжала уже возбужденно, с раздражением и обидой в голосе:
– Назначает Ленка поездку на понедельник. Но, о несчастье, заболевает якобы ее бабушка, и она вынуждена со слезами досады говорить Славику, что все, встреча срывается. Ах, как жалко! Ведь якобы Петюня Болотников сидит и кусает ногти от нетерпения, когда же ему приведут нового солиста! И вот она едет в Лианозово к бабуле, там ночует, в общем, якобы вся в заботах о больной родственнице. Проходят понедельник, вторник. Бабкин пьет сырые яйца для голоса и звонит ей через каждые два часа. Встреча назначается на четверг, но в четверг утром на бьющего копытом Славика обрушивается известие о том, что вчера Болотников гулял в «Метрополе» по поводу окончания работы над новым магнитоальбомом. Там он сильно принял и теперь сутки будет лечиться в «Сандунах», выпаривая банным жаром коньяк «Камю» и настоящий шотландский виски. Бабкин вытирает сопли расстройства и, кажется, начинает что то подозревать. Он хоть и тупой, но жутко хитрый. Ленка идет на отчаянный шаг. Наряжается как невесть что, красится в три слоя и везет Славика в центр. Заходит в какой то абсолютно ей незнакомый дом, подводит его к совершенно незнакомой двери и говорит Бабкину: «Вот его квартира. Он мне клялся, что сегодня ночует здесь. Звони три коротких звонка, это мой условный звонок. Я ему всегда так звоню».
Оль, представь себе ее состояние в этот момент! Вот откроется обитая дерматином дверь и выйдет пузатый мужик в растянутой грязной майке.
Здесь Катя для внимательно слушающей подруге и стала разыгрывать воображаемую сцену на голоса:

«Вам кого, братва»? – «Нам… Петю…» – «А идите вы нах…»

Ольга от души рассмеялась:
– Ха ха! Вот умора! Ну а на самом деле – чем все закончилось?
Между тем подруги подошли к троллейбусной остановке. Встали чуть в отдалении от ожидающей толпы, и Катя продолжила:
– Дальше? Нажимает она, значит, на звонок. У нее, я больше чем уверена, ни один мускул на лице в этот момент не дрогнул. И, о чудо, в квартире тихо, никого нет. Ленка разводит руками: «Наврал мне подлец! Еще вчера с какой то девкой в „Метрополе“ крутил, может, решил бросить меня, кобель!» Чувствуешь, Оль, прекрасный способ замять всю эту историю. Бросил, мол, разлюбил, как говорится, прошла любовь, завяли помидоры. Но Слава Бабкин на это только кивает и продолжает уже самостоятельно искать встречи с Болотниковым. А к ней, к Ленке, начинает терять интерес! А она вцепилась в этого подлеца и нахала мертвой хваткой, другого ей не надо! Он несчастный, он беженец, он болен жуткой болезнью, жертва, так сказать, жизни. Ух, мерзко все это!
Подошел троллейбус. Девушки втиснулись в заднюю дверь. И Катя, поминутно озираясь на пассажиров, продолжала свой рассказ уже вполголоса:
– И вот, Оль, начинается новая спираль их отношений. То она, разжалобив бабку, берет деньги на кожаную куртку, покупает и сразу же отдает ее Бабкину. То стирает свои джинсы и презентует их безвозмездно бедному, разнесчастному беженцу. Когда родители на работе, Ленка приглашает Славу к себе и они пьют подаренный отцу какой то жутко дорогой коньяк, пожирают припасенные на Новый год балык и красно черную икру. Дальше – больше. Она тайком продает материно золотое колечко с бирюзой и покупает для Славика на Рижском рынке импортные сигареты, зажигалочки, рубашки, белые носочки и всякие побрякушки. Стирает ему эти же белые носки, рубашки, дарит импортный аудиоплеер, подарок младшей сестре от жмотных родственников, живущих то ли в Бельгии, то ли в Америке, и, естественно, не прекращает основной, «приветливомесячной» линии. Она агонизирует, как Германия в кольце фронтов. Тужится из последних сил. Дома постоянные скандалы. Мать обнаруживает пропажу кольца: «Подумаешь, ты сама его куда то спрятала, а теперь не можешь найти». Нет куртки – скандал: «Отдала в чистку…» «Она же новая!» «Уже запачкалась!» Пустые праздничные закрома – скандал: «Подумаешь, поела чуть чуть». – «Так это всей семьей собирали, в полуголодной стране с пустыми магазинами, чтобы пришли бабушка, дедушка, друзья, чтобы сели за хороший стол, встретить праздник!» – «Подумаешь…» Выпитый коньяк – скандал. В квартире бардак, разгром – скандал. Пропавшие из шкафа деньги – скандал. Проданные книги и сувенирная гжельская посуда – скандал… Я вот только никак не могу понять, для чего такие жертвы, может, это форма шизофрении, может, ей кажется, что у нее никогда ни с кем ничего не получится?
За две остановки до конечной троллейбус наполовину опустел. Подруги сели на изрезанное лезвием сиденье с торчащими клоками поролона, предоставив болтаться на подпотолочных поручнях каким то полупьяным людям, по виду рабочим ремонтного завода. Рабочие грызли грязные ногти, щелкали семечки, которые доставали из карманов замасленных спецовок, и бросали лузгу на бесформенные, никогда не видавшие крема ботинки, облепленные глиняно коричневой грязью.
Ольга, потрясенная историей с Катиной подругой, смотрела прямо перед собой на габаритные огни проносящихся мимо легковых машин, на плывущие ряды фонарей, тротуары, кишащие москвичами и приезжими, спешащими по магазинам.
– А может, это и есть… любовь…
Катя поперхнулась и уставилась на подругу как на прокаженную:
– У нее любовь? Да она любит только себя и больше никого! Человек, который так может врать, не заботясь ни о ком и ни о чем, просто не способен на чувства! Ты представляешь, ведь это все она держала в секрете, ничегошеньки мне не говорила. И он молчал. Молчал, приходил ко мне, пил кофе, крал торты, разваливался на моем любимом диване, лапал мои любимые книги и честно, как и она, смотрел в глаза… Бр р р р! Даже мурашки по коже!
«Метро „Вэдээнха а а“…» – задребезжали троллейбусные динамики. Водитель открыл двери и скучающе посмотрел в зеркало вслед выходящим девушкам. До метро подруги шли молча.
У многочисленных ларьков люди толпились за пирожками, чебуреками, мороженым, глазели по сторонам на афиши, зазывающие на выставки, в кино и на стадионы…
– Ты сейчас куда, Кать?
– На «Пушкинскую».
– Это зачем? – Ольга остановилась. – Мы же хотели развлечься, вон ты какая смурная.
– Да чего то уже не хочется…
Они уже заходили в метро. Катя, доставая мелочь на проезд, с трудом увернулась от тяжелой входной двери. Кто то толкнул ее под локоть, звонко посыпались пятаки. Проходящие мимо машинально щупали свои карманы и пялились под ноги.
– Эх, растеряша! – прошамкала не особенно опрятная старушка и отстала, видимо для того, чтобы переждать поток и подобрать мелочь.
– Ну, тогда ладно, я домой поеду, – сказала Ольга, оказавшись впереди подруги на эскалаторе и обернулась, – смотри, какое пальто вон на той бабе… Да нет, не туда смотришь! Ну вот, уже проехала. Знаешь, такое с воротником на пуговках и небольшими буфами. Классное…
Катя рассеянно глядела на выплывающую из московских недр станцию, кишащую, грохочущую, ветреную, тусклую.
– Ты чего то совсем скисла, подруга. Да брось ты думать про этого Бабкина… Он альфонс и скотина, думай о чем нибудь приятном. Например, о том, что завтра суббота и всего одна лекция по начертательной геометрии, на которую можно не ходить, все равно ни бельмеса не понятно…
– С чего ты взяла, что я думаю не о приятном, как раз наоборот. Я же тебе говорила, мне совершенно наплевать на этого Бабкина, да и на Ленку теперь тоже.
– Трахнуться тебе надо с кем нибудь. Хочешь, познакомлю? – неожиданно выпалила Ольга.
Катя усмехнулась:
– С шофером грузовой автоколонны?
– А тебе что, не нравятся мои знакомые? Может, и я тебе не нравлюсь? Так я тебя могу освободить от своего общества! – Девушка передернула плечами и обиженно отвернулась. – Ну конечно, я Бальзака – Мопассана не читала, в консерватории симфоний и ораторий не слушала. Куда мне до тебя с моими родителями, скитальцами по дальневосточным гарнизонам!
Ольга от обиды уже почти кричала. Какой то юноша пэтэушного типа быстро приблизился к ней и полушутливо спросил:
– Какой напор, может, проводить до калитки?
– Растворись, чтобы я тебя не видела!
Ольга быстро зашагала по перрону, парень дернулся было за ней, но потом махнул рукой и зашагал в другую сторону.
Катя догнала ее уже у скамеечки, уставленной кульками двух каких то приезжих граждан, затравленно озирающихся по сторонам и нерешительно мнущих в крестьянских руках маленькую схемку метрополитена. Один из них, пожилой, не поднимая головы, преградил Кате дорогу:
– Помогите разобраться в дороге, как на Казанский вокзал доехать, а?
Ольга в этот момент демонстративно разглядывала носки своих демисезонных сапог и медленно продвигалась вслед трамбующимся в вагон пассажирам.
– Секундочку, гражданин… Оля! Оля! Подожди меня!
– Проехать то как? Я вижу, вы здешняя.
Пожилой мужчина не отставал.
– Вам в этом направлении до станции «Комсомольская», там опять спросите, извините, я спешу!
Катя бросилась в закрывающиеся двери вагона, в ярко желтый свет, в кашель простуженных и жаркую тесноту спрессованных тел. Она протолкалась к подруге, пребольно ударившись об угол чьего то дипломата.
«Осторожно, двери закрываются, следующая станция…» Магнитофон машиниста, видимо, зажевал пленку, и последнее слово размазалось в невообразимую кашу, к всеобщему, впрочем, удовольствию. Электропоезд тронулся, и все сосредоточенно повисли на поручнях.
– Оль, прекрати дуться, я совершенно не хотела тебя обижать. Ты просто неправильно меня поняла.
Катя примирительно подергала подругу за ремешок сумочки.
– Отстань, тебе нет прощения, ты предала самое святое для почитателя искусства вышивания крестиком, ты предала пуделя моего соседа Брэда!
Обе девушки расхохотались. Сидящий перед ними старик вздрогнул от неожиданности и поднял вверх сонные, подслеповатые глаза. На полях его потертой шляпы виднелись короткие обрывки ниток, пыль и темные, мокрые следы от дождя. После ряда неудачных попыток соблазнить Катю кино, кафе или гостями Ольга вышла на «Колхозной», помахав на прощание раскрытой ладошкой. Катя снова задумалась и только на «Третьяковской» вспомнила о том, что собиралась ехать на «Пушкинскую». Через пятнадцать минут она уже стояла в начале Тверского бульвара. Позади гудела автомобильным потоком улица Горького. Перед памятником Пушкину нетерпеливо прохаживалась молодежь, назначившая здесь свидания своим зазнобам.
Несмотря на приближающуюся зиму, на Тверском все было по прежнему. Те же пенсионеры шахматисты склонялись над досками. Они, не замечая пронизывающего холода, то и дело поправляли фигурки на досках и ловили королей, падающих при порывах осеннего ветра.
Здесь же неторопливо прогуливались мамочки с колясками, которые плотнее кутали в одежки малышей, притихших от мерного покачивания. Старики не торопясь обсуждали свои нехитрые проблемы: жаловались друг другу на здоровье, ругали цены. Школьники после занятий гоняли на боковой аллее пустую консервную банку. Галдели, азартно спорили, назначали пенальти между стволами пожилых лип, ходили по низкой ограде фигурного чугунного литья, пытаясь балансировать портфелями. У здания нового МХАТа, переминаясь с ноги на ногу, патрульные милиционеры общались с хрипящей рацией, покачивали резиновыми дубинками на запястьях и важно оглядывались по сторонам.
Катя медленно шла по центральной аллее, усыпанной сырой листвой, последней, упавшей с бульварных деревьев в этом году. Она задевала подошвами полусапожек едва выступающие камни кирпичи, остатки некогда стоящих здесь средневековых укреплений, вдыхала чистый и свежий, несмотря на носящиеся по соседним улицам автомобили, воздух и задумчиво теребила уголок платка с кистями, обернутого вокруг шеи. Выйдя к Никитским воротам, Катя свернула направо, мимо стоящей в реставрационных лесах церкви, прошла вдоль скверика с задумчивым бронзовым Алексеем Толстым и вышла к городской усадьбе графа Суворова Рымникского, в которой теперь расположилось посольство Нигерии и полоскался на флагштоке бело зеленый флаг.
– Камо грядеши? Задумчивая фея?
Девушка вскинула голову. Перед ней стоял Денис Алешин и улыбался.
Она заметно разволновалась:
– Вот, гуляла, ходила…
– Ясно, прошу! – Денис предложил ей руку, Катя сжала ее и вдруг почувствовала умиротворение и облегчение. Алешин начал деловито: – Раз ты появилась на моем туманном горизонте, то я тебя так просто не отпущу, а для начала расскажу о своем новом А изобретении.
– Почему А изобретение, оно что, первое?
– Нет, далеко не первое. Почему такая маркировка – не скажу, будет неинтересно слушать. Так вот, представь себе безмоторный лифт. То есть совсем без двигателя, без всяких там металлических тросов, противовесов, лифтовых шахт. Представила?
– Да. А почему ты в институте целую неделю не показывался, обиделся за день рождения, я, может быть, не так себя вела?
Катя посмотрела ему прямо в глаза. Денис улыбнулся ей и, словно не услышав вопроса, продолжил:
– Так вот, от лифта остается фактически только кабина, которая устанавливается между вертикальными рядами квартирных блоков, что то типа подъездов. Чтобы жильцу попасть на свой этаж, нужно всего лишь зайти в кабину безмоторного лифта, нажать на кнопку, и мимо него вниз опускается участок дома, на нужную ему глубину. Жилец выходит, и все, он уже дома! Очень экономично, на лифт расход электроэнергии: ноль киловатт час.
Катя сначала недоуменно морщила лоб, потом, чтобы не упасть от хохота, крепко вцепилась в рукав его куртки:
– Очень экономично! Ведь только и нужно, что поднимать и опускать целый дом. Какой пустяк! Построить под ним шахту и поставить огромные моторы!
Денис сохранял полнейшую невозмутимость, но в уголках глаз светились озорные огоньки.
– А вот это, дорогой оппонент, совершенно другой вопрос. Сейчас речь только про лифт. Но представь себе панораму города, похожего на волнующееся море… Дома вверх вниз, вверх вниз! И, кстати, с оборонительной точки зрения мое А изобретение было бы очень эффективно. Предположим, объявлена ядерная тревога, атака столицы ядерными ракетами. А ты, даже не выходя из ванной, уезжаешь в персональное убежище. На поверхности остаются коробочки лифтовых шахт и табачные киоски – все!
– А я тебя искала, Денис, – вдруг тихо сказала девушка.
– Таким образом, ценность изобретения не вызывает сомнения. – Алешин сделал вид, что не услышал реплику девушки. – Нужно только убедить в его эффективности правительство и управление гражданской обороны – и дело в шляпе!
Затем он достал сигарету и закурил. Катя, отсмеявшись, вытерла выступившие слезы:
– И по телефону не хочешь говорить…
– Но есть у меня еще кое что, замысел, вынашиваемый мной с величайшей тщательностью и надеждой, правда, Оля… Ой, прости, оговорился. – Денис затянулся и выпустил струйку дыма. – Это здания без фундаментов. Вообще без фундаментов. Каково, а?
Катя внимательно и посмотрела на Дениса:
– Странно, я действительно совсем недавно простилась с ней. с Олей. Странная оговорка.
– Все очень просто, – гнул свою линию Алешин.
– Они на воздушных шарах. То есть просто висят над землей, поэтому фундамент не нужен… – Он вдруг устало потер виски. – Катя, а куда мы, собственно, идем?
Катя, не получившая ни одного ответа на свои вопросы, вновь сжала руку Дениса и тяжело вздохнула:
– Не знаю.
– А я все понял!
Алешин рассмеялся и ускорил шаг.
– Мы идем ко мне в гости, знакомиться с моей бабушкой.
За разговором ребята не заметили, что за ними уже давно наблюдает человек в просторном плаще. Он шел от них метрах в тридцати и, увидев, как они сворачивают в подворотню большого серого дома, заторопился следом. Но, зайдя во двор с переполненными мусорными баками посередине, он застал там только продрогшего автолюбителя, копающегося в двигателе автомобиля, и пожилую женщину, гуляющую с девочкой возле поломанных качелей. В ближайшем телефоне автомате человек в плаще нервно набрал номер:
– Алло, это Лузга говорит. Алло, ни хрена не слышно, алло! Да, да, это я… Да, все нормально, мыши дохнут. Ладно, не буду. Слушай, Леха, он тут какую то девку подкараулил, повел домой. Что? Зачем повел? Ха ха ха. Ладно, может, сменишь меня? Я уже с утра ничего не жрал. Ах ты алкоголик, работа у него. Знаю я твою работу, порнуху по видаку смотреть. Ну и хрен с тобой!
Лузга раздраженно бросил трубку на рычаг. По стеклу будки робко постучал маленький мальчик:
– Дяденька, у вас не найдется двух копеечек позвонить?
Лузга, не глядя, высыпал ему в ладонь какую то мелочь, снова зашел во двор и устроился на скамеечке напротив подъезда, где жил Денис, рядом с мусорными контейнерами и облепившими их голубями.
В одном из окон третьего этажа колыхнулась занавеска. Алешин, пристально наблюдавший все это время за незнакомцем, задумался: «Да, странный тип, уже три дня ходит за мной как тень. Правда, вчера утром был другой, поменьше, потощее и в бейсбольной кепочке. Но, скорей всего, они из одной шайки».
Катя тем временем на кухне чиркала спичками и крутила ручки газовой плиты. Из четырех конфорок работала только дальняя правая. На нее и встал громадный трехлитровый чайник с блестящими никелированными боками, в которых причудливо отражалась нехитрая кухонная обстановка, она и Денис, открывающий дверь кухни. Катя обернулась:
– Так где же твоя бабушка, с которой обещал познакомить?
Денис рассмеялся:
– Извини, я совсем забыл, что она живет в другом месте.
– А родители?
– Мама сегодня в гостях допоздна. Отца нет. Второй раз она так и не вышла замуж…
Он уселся напротив Кати, дотянулся до холодильника, достал и быстро нарезал ветчину, сыр и хлеб.
– Налетай, небось в институте оголодала.
Чайник засвистел, испустил из носика струю пара, на карниз окна сел голубь, затоптался по жести карниза и настороженно покосился через стекло на Катю. Та, прихлебывая горячий ароматный чай, чувствовала, как блаженное тепло разливается внутри. Денис же о чем то думал, размешивая в чашке сахар, изредка звякая о ее края мельхиоровой ложечкой. За его спиной, прямо по полосатым обоям, масляной краской был выписан эпизод сражения в каком то средневековом замке. Пороховой дым окутывал спрятанные за фашинами пушки. Неподалеку, под знаменами со львами и драконами, ждали своего часа рыцари на толстоногих лошадях, а пехота карабкалась на стены по штурмовым лестницам, таранила, крошила металлическую обшивку ворот; горела башня, падали в ров убитые. Катя, отхлебнув еще чая, спросила:

 – А почему картина не закончена? Краски не хватило?
Денис вздрогнул, напряженно всмотрелся в девушку, будто пытаясь вспомнить, кто она и как здесь оказалась, напротив него, за столом с прорезанной, прожженной клеенкой, рядом с монотонно капающим ржавым краном. Наконец он пришел в себя:
– Извини, на меня иногда находит. Так что ты говоришь?
– Я говорю, хорошая работа, вон там, на стене, только не закончена.
– Да причудилось мне недавно, прямо перед глазами стояло… Никак не мог отделаться, и психотропные пробовал принимать, и укололся пару раз… Знаешь, еще хуже было.
Денис встал, повернулся к Кате спиной и стал рассматривать картину.
– Достал тюбики и кисти, ночью дело было, и принялся мазюкать, прямо на стене… Мать утром вышла на кухню и чуть в обморок не упала. Только недавно ремонт делали. Но зато отпустило меня…
Он, дотянувшись, открыл форточку, закурил, рассеянно стряхивая пепел в солонку, и искоса посмотрел на Катю:
– Так зачем ты ко мне пришла?
– Я просто гуляла…
– До этого узнав адрес у болтуна Олега?
– Вот предатель, просили же его не разглашать…
Девушка нахмурилась.
– Он ничего мне не говорил, я сам узнал от тебя, только что.
– Но я ничего такого не говорила!
– Но ты думала…
Денис затянулся, выпустил дым прямо в лицо девушки. И такой у него при этом был взгляд, что Кате стало не по себе.
– Брось разыгрывать прорицателя, скучно!
– Ладно, оставим это. Согрелась хоть чуть чуть?
– Да, спасибо, очень вкусный чай. А тот человек, на лавочке, что сидит под окном, какой то странный, такое ощущение, что он все время смотрит сюда…
Девушка подошла к окну. Человек в плаще по прежнему сидел на скамеечке.
– Пока я знаю, что он связан с одним типом. Вериным начальником по работе, ты ее не знаешь. Скорее всего, ему нужно выяснить, кто я, что я, чем занимаюсь, с кем встречаюсь. Ты вот тоже попала на заметку.
– Очаровательно, я так люблю приключения, но ты, наверное, все придумал, да? Как с безмоторным лифтом?
Девушка вытянула вперед указательный палец и сделала вид. что целится в сидящего мужчину.
Денис потушил сигарету и мягко обнял ее за плечи:
– Ты мне сейчас нравишься больше, чем на дне рождении.
Катя замерла, пытаясь унять быстро забившееся сердце:
– Значит, тогда я тебе тоже была небезразлична?
Денис чуть сильнее сжал ее:
– Да, тебе не откажешь в умении мыслить логично…
– Но почему ты от меня скрывался?
– Вовсе не от тебя. Захворал я немного.
– Что то вроде этого? – Она кивнула в сторону осажденной крепости на обоях. Ее волосы коснулись его щеки.
– Да вроде этого, но более безобразное. А послушай, правда, что твой отец работает шпионом, как выразилась одна твоя подруга?
– Кто эта подруга? Брось свои глупости! – насторожилась Катя.
– Не важно, значит, он работает на КГБ и, может быть, имеет высокое звание. А раз так, то типу на скамейке придется поломать голову насчет того, каким образом я связан с Лубянкой. Интересная петрушка получается. Пахнет жареным.
– Ничего не понимаю. Я навредила тебе, Денис? Тем, что встретила тебя, – навредила?
– Мне кажется, что нет…
Он повернул девушку к себе лицом и поцеловал в губы. Она вся прижалась к нему, обвила его шею руками, чувствуя, как начинает кружиться голова и тело наполняется истомой.
– Может быть, отойдем от окна. Тот человек, кажется, опять смотрит сюда… – прошептала девушка, проводя ладонью по влажным губам Дениса.
– Великолепно, представляю его легкое недоумение.
Алешин легко подхватил Катю на руки и закружился вместе с ней на месте. С подоконника упал и вдребезги разбился горшок с комнатной геранью, звякнув, опасно повисла на одном крючке полочка с мытыми тарелками над раковиной. С нее ворохом посыпались вилки, ложки, ножи.
– Прекрати, сумасшедший, ты все разгромишь! – завизжала Катя, впившись ноготками в его руку.
– Плевать, так начинаются все боевые действия. С первого налета!
– А кто воюет?
– Я с тобой!
– Нет, я хочу быть твоим союзником!
Катя сначала пыталась освободиться из его безумных объятий, а потом, когда поняла, что это бесполезно, уткнулась в плечо Дениса:
– Тебе не тяжело?
– Своя ноша не тянет.
Он пронес ее по коридору в комнату с окнами, выходящими на другую сторону дома. Почти вся мебель, за исключением дивана кровати, застеленного шелковым китайским покрывалом, была тридцатых годов. В дальнем углу громоздилось пианино, вероятно, того же времени, с резьбой на крышке. На его полированной поверхности несколько странно смотрелся современный переносной телевизор с торчащими усами дециметровой антенны.
– Ну вот, здесь чужой человек ничего не увидит.
Денис опустил девушку на пол, задернул плотные шторы и включил магнитофон:
– Да будет ночь!
Приглушенный женский голос медленно, печально запел об уходящей молодости и красоте. Они, обнявшись, рухнули на диван, но в это время настойчиво затрезвонил телефон. Катя, с трудом разомкнув пальцы на спине Дениса, заметалась по покрывалу, уже сбитому, замятому, обнажившему полосатую, коричнево желтую обивку дивана:
– Телефон нужно было отключить…
Денис заколебался на мгновение, расстегнул последнюю пуговку ее блузки и удивленно мотнул головой, увидев великолепную Катину грудь:
– Одеваться запрещаю впредь до особого распоряжения. Я сейчас!
Босиком, ступая на цыпочках, он вышел в прихожую, снял трубку и заговорил с жутким акцентом:
– Алло, дежурный секретарь посольства Бангладеш слушает. А, это ты, Женя, ну чего нового, необычного? – Денис перешел на нормальную речь. – Ну и что, что не подходит, может быть, телефон не работает! А может быть, у них по вечерам все лампочки лопаются и выгорает проводка. Ну хорошо, не буду. А в общем ты прав, ситуация нехорошая. За мной кто то постоянно ходит, лазает в моих вещах, пока меня и матери нет в квартире, при этом ничего ценного не пропадает. Теперь ты сообщаешь, что Верка исчезла. Но отец то ее где? Может быть, она с ним уехала? Не собиралась? Подожди с милицией. Они розыск все равно только через трое суток объявляют, тем более здесь не тот случай. Может, все таки отец мог ее с собой взять к бабушке дедушке. Давай денек подождем, а там, может, и прояснится… Хорошо, привет!
Пока он разговаривал, Катя сняла юбку, колготки и забилась под покрывало, подрагивая от его шелковой прохлады. Денис вернулся хмурый и сосредоточенный, сел на край дивана:
– Еле отговорил Женьку сейчас сюда приходить. А вообще тревогу он правильно забил. Ну ладно, разберемся. А я смотрю, ты идешь с перевыполнением плана!
Он поднял соскользнувшую со спинки стула юбку, провел ладонью по Катиному бедру, укрытому миниатюрными шелковыми пагодами, деревцами и дракончиками:
– Ты как больше любишь, сверху или снизу?
– Мне кажется, с тобой это не должно иметь значения. Ты должен, ты обязан быть великолепным…
– В таком случае командовать артиллерией буду я!
Денис быстро сбросил одежду и нырнул под одеяло.

Глава 9

Компьютер пошаливал, то и дело давал сбои, капризничал, настойчиво требовал перезагрузки. Файлы против всякой логики самопроизвольно переходили в каталоги на другие диски. Горелов вспотел, перестал покачиваться на стуле и всем телом навис над клавиатурой. Пальцы нервно стучали по клавишам. Рядом сидел Ягов и нетерпеливо поглядывал на часы:
– Опять у тебя все не слава богу, вечно какие то задержки.
– Кажется, сынишка доигрался в свои «Звездные войны», занес вирус игровыми дискетами. Переписывает невесть у кого.
В соседней комнате тихо переговаривались несколько человек:
– …да я давно говорил, что нужно их порубить в капусту. А тут какие то придумки, раздумки…
– Тебе, Могилов, только людей резать в моргах. Знаешь, есть такие, патологоанатомы называются. День режут, три дня пьют водку. Тут думать надо, это тебе не иконы польским барыгам перепродавать.
– Вот ты меня этим, патологическим, обзываешь, а между прочим, когда нужно должника прижать, ко мне обращаешься. Не так ли, Арушунян? Во во, сказать и нечего…
– Да не правы вы оба! И вообще, странно, давно бы все обсудили, а то секретничают, секретничают. Мне кажется, Ефремыч уже все обмозговал, а Горелова подключил, чтобы было на кого все свалить, если выйдет промашка…
Ягов невольно прислушавшись, цокнул языком и пробурчал себе под нос:
– Вечно этот Жменев скажет, как в тарелку плюнет.
Он встал, при этом надсадно заскрипела ножка стула по натертому буковому паркету, и прошелся по комнате: мимо письменного стола, заваленного иностранными научно техническими журналами, и вдоль ряда шкафов, под потолок уставленных всякой всячиной: начиная от детских книжек про Винни Пуха и заканчивая «Проблемами применения программ группы „Нортон 22“ к прикладным задачам прогнозирования результатов экономической деятельности П. Брэгга».
Ягов на ходу вытянул с полки первый попавшийся альбом о живописи и скульптуре малых форм. Он грузно облокотился на дверной косяк и принялся листать с середины, изредка поднимая глаза и буравя тяжелым взглядом напряженный затылок Горелова. У того по прежнему ничего не клеилось.
Наконец, потеряв всякое терпение, аналитик ударил кулаком по процессору и с криком «Чтоб ты сгорела, японская жестянка, опять тебя чистить целую неделю!» выключил компьютер. При этом, однако, он не забыл его накрыть полиэтиленовой пленкой:
– Чтоб не пылился…
Горелов виновато взглянул на Ягова, который скривил рот в усмешке:
– Ну что, Данилушка, не выходит у тебя каменный цветок? Не е ет, без слабительного не вылезает? И что дальше?
Горелов порылся в бумагах возле себя и достал тонкую ученическую тетрадь в жирных пятнах:
– У меня в общем то все готово, я просто пытался обобщить, так сказать… Вот здесь.
Ягов бросил альбом на секретер и взял тетрадь. Полистал, вернулся к началу, потом опять заглянул в последние листы:
– Это что у тебя в конце, смета?
– Да, примерные расходы…
Горелов весь подобрался, ожидая, может быть, разноса, крепкого словца, но шеф только кивнул и вышел в коридор. Аналитик последовал за ним, промокая платком неожиданно вспотевший лоб.
Из второй комнаты вышел Жменев и направился к шкафу в прихожей, завешанному плащами и пальто собравшихся. Но, увидев Ягова и семенящего за ним Горелова, остановился, делая вид, что поправляет перед зеркалом галстук.
– А, сбежать хотел, Жменев! Нехорошо. А ну, пойдем!
– Василий Ефремович, сегодня как раз крупную партию принимаем, надо бы мне на месте быть, – заканючил тот.
Ягов, уже усевшись в глубокое кресло рядом с Арушуняном, остановил его:
– Неужели пакетики с травой твои люди без тебя сосчитать не смогут? Смогут. А твое присутствие здесь мне необходимо. А то будешь потом говорить, как после неудачи с итальянской кожей, что тебя при принятии решения не было и в погашении убытков не участвуешь… Все. Остаешься.
Могилов, услышав Ягова, докурив сигарету, кому то быстро позвонил, вполголоса ругнулся в трубку, сел поближе к шефу и изобразил на лице внимание. Арушунян последовал его примеру. Ягов же между тем еще раз задумчиво пролистал тетрадку:
– Вот что, буду краток…
Он сделал паузу.
– Через Брест по территории Союза проследует некий груз общей стоимостью сто миллионов долларов…
Он опять сделал паузу.
– Это военная электроника, предназначенная для одной из стран Ближнего Востока. Я с вашей помощью хочу захватить эту дорогостоящую электронику и продать тем, кому она в общем то и предназначается. Мне удалось продублировать каналы Министерства обороны, сойтись с чиновниками арабской страны, заинтересованной в получении груза, и заручиться их поддержкой. Пусть страна эта пока называется Джейхад, священная война против неверных. А наших потенциальных покупателей назовем к примеру «арабы». Так вот, «арабы» уже ждут от нас груз.
Было слышно, как у Арутюняна заурчало в животе. Ягов продолжал:
– Вся эта электроника у нас будет проходить под кодовым названием «Проволока». Мы отдадим эту «Проволоку» арабам на треть дешевле. Но! – Здесь Ягов сделал значительную паузу, подняв вверх указательный палец, и повторил: – Но по советским сопроводительным документам с указанием ее истинной цены. Разницу, то есть одну треть суммы, мы кладем себе в карман. Клиенты согласны взять на себя транспортировку груза на заключительном этапе. Они принимают «Проволоку» сразу после южных границ Союза.
Арушунян громко сглотнул слюну и скептически покачал головой. Наступила тишина. Жменев, потрясенный, открыл рот, но не произнес ни слова.
– Какие будут мнения, товарищи хорошие, чего закисли? – жестко спросил шеф.
– Это фантастика. Мы не потянем, – наконец выдавил из себя Жменев, нехорошо посмотрев на аналитика Горелова, считая, видимо, что тот является инициатором рискованной авантюры.
– Мне кажется, это слишком сложно осуществить технически, – неуверенно поддержал его Арушунян.
Но Могилов вдруг вскочил и заходил из угла в угол, резко размахивая руками:
– Да как вы не понимаете, мать вашу, что эта «Проволока» настоящее, стоящее дело, достойное таких ушлых мужиков, как мы. Это верный шанс, наконец, завязать. Хапнуть баксы и смыться куда нибудь на Таити! Не всю ведь жизнь копаться в совдеповском дерьме, надо же когда нибудь уходить на покой. А какой в Совдепии покой? Всякая сволочь с красной книжечкой может сунуть нос в щель моего забора и увидеть, что я, оформленный дворником, имею бабла больше главы государства. Здесь спокойно сдохнуть не дадут. А за бугром можно жить и на все наплевать. Только вот бумажки с Лениным там не нужны. Нужны доллары. А у меня их еще не достаточно. Да да, Жменев, можешь не кривиться, не достаточно. Я хочу жить в самых шикарных отелях, перетрахать весь Голливуд, купить восьмиколесный «роллс ройс» с бассейном и остров в Тихом океане. Да еще яхту и пару самолетов. Большой и маленький. А ты, Жменев, можешь всю жизнь считать свои пакетики с наркотой, пока не влипнешь. На запад, тем более в Штаты, с этим не сунешься. Там этого добра девать некуда, да и акулы за этим стоят такие, что тебе и не снились. Хорошо еще, что совдеповская система не дает американским наркобаронам сюда влезть, а то бы нас сразу сожрали. Нет, здесь не развернешься. Народец гол и бос. И все эти ваши подпольно пошитые куртки и трусы, водка, перекрашенные машины, контрабанда, иконы, презервативы, телевизоры – все это мелочь, все это вонючая параша, мать вашу!
– Прекрати ругаться, не в зоне! – рявкнул на Могилова Ягов. Тот как то сразу сник, будто уменьшился в размерах, и послушно уселся на место. Только красные пятна на скулах стали ярче. Арушунян провел рукой по густым, с чуть заметной проседью, волосам:
– Состояние аффекта, дорогой, полезно в тот момент, когда тебя начинает бить конвой. В нашем же случае такой подход неуместен. Не в бирюльки игра. У меня всего один вопрос к уважаемому Василию Ефремовичу. Как перебросить «Проволоку» через границу? Это ведь не два столба с полосатым шлагбаумом. Это, во первых, многокилометровая погранзона, со строгим пропускным режимом и стукачами среди местного населения. Во вторых, сама граница с проволочными заграждениями, системой секретов, подвижных нарядов, воздушного патрулирования, заставами. Мне кажется, что все это…
– Я вас понял, Арушунян. «Проволока» будет перевозиться на военных грузовиках, в армейских ящиках. Спокойно, чинно, через мост в Кушке. – Ягов взглянул на Горелова. Тот кивнул. Василий Ефремович уверенно продолжил: – Запасной вариант – армейским транспортным самолетом до Кабула. Дальше вертолетами до Кандагара. Все под видом крупнокалиберных боеприпасов, армейского снаряжения. Вооруженная группа моджахедов, после того как мы проинформируем их о местонахождении «Проволоки», без труда овладеет грузом. После этого дальнейшие заботы о транспортировке переходят к Джейхаду, то есть принимающей стороне.
– Это безумие, – застонал Жменев, – только пошла спокойная работа, только все наладилось, и на тебе, какая то дикая передряга. Нет, я решительно отказываюсь что либо понимать. Ну, хорошо, а почему вообще нужно соваться в Афган? Почему нельзя, скажем, воспользоваться самолетом гражданской авиации, спокойно погрузив «Проволоку» как багаж в грузовой отсек. Спокойно приняли, спокойно перелетели в Иранский… этот, как его, Тегеран, и дело с концом?
– Иран заинтересован в том, чтоб стратегически важные компоненты попали к стране, которую мы условно называем Джейхад, а груз слишком громоздкий – на два товарных вагона потянет, так что гражданским самолетом никак… – почему то перейдя на шепот, сказал Горелов.
– Да что за страна такая? – Жменев в сердцах возвел глаза к потолку. – Еврейский Израиль, что ли?
– Нет, дружище, не Израиль. Арабская страна, я же говорил. Но слишком вдаваться в подробности сейчас нет смысла. Они платят, мы получаем. И все. Какие еще вопросы? – поинтересовался шеф.
Он слегка нервничал. Не ожидал встретить такое противодействие. Но для себя Ягов уже понял, что операция будет запущена в любом случае, чувствовал, что не остановится ни перед чем. Арушунян и Жменев будто ощутили внутреннюю решимость и уверенность шефа. Жменев просто смирился, а Арушунян неуверенно, но все еще пытался отвертеться от участия в «операции», стараясь найти в ней слабое место.
– Все это хорошо, Василий Ефремович, – медленно начал он, – но, чтобы это дело провернуть, нужен свой высокопоставленный чиновник в Генштабе или Министерстве обороны.
– Такой человек есть. Он уже дал всю необходимую информацию для установления контакта с Джейхадом. Он же поможет оформить доставку «Проволоки» под видом войсковых грузов для 16 й армии генерала Громова. К сожалению, не удалось установить рабочие контакты с командованием этой армии. Они там все помешаны на долге перед апрельской революцией. Но это мелочи. Охранять и сопровождать «Проволоку» будут люди Могилова, одетые в советскую форму, снабженные настоящими документами и путевыми листами. Нужные бумаги тоже сделает Генштабист. Ну, еще вопросы?
При упоминании о своих боевиках Могилов одобряюще тряхнул головой и, оскалившись, выставил вверх большой палец. Ягов натянуто улыбнулся:
– Вот, человеку действительно хочется «роллс ройс» с бассейном.
– Я вижу, вы все предусмотрели, – кивнул, все еще колеблясь, Арушунян. – Но вот вопрос. После пропажи «Проволоки» начнутся розыскные мероприятия, причем весьма серьезные. Наверняка с подключением МВД и армейских подразделений. Поэтому все нужно проделать крайне быстро. Следовательно, необходимо создать промежуточную базу. Там, где «Проволоку» перегрузят в войсковые ящики и, может быть, дополнительно перепакуют. Где найти такую базу?
– Вы правы, Арушунян. Нужно место, куда можно, не привлекая всеобщего внимания, отбуксировать захваченные два вагона, так как «Проволока» поедет по железной дороге. Да, еще нужны могильники, в которые будет выбрасываться возможный «мусор», который может образоваться в процессе проведения операции… Да, да, Горелов, можете не делать мне знаков. Я помню. Кроме того, наш аналитик предполагает разбить груз на две партии. Если провалится канал Генштабиста через Кушку или Кабул, есть вариант переправить вторую уцелевшую часть морским путем через Одессу. Там у нас довольно хорошие связи в таможенном контроле. Но одесский путь чрезвычайно опасен и ненадежен, поэтому он идет как запасной. Тем более что наш Генштабист, мне кажется, сидит на своем месте прочно.
Ягов постучал согнутым пальцем по дубовому подлокотнику кресла. Арушутян тоже постучал по дереву и тоном человека, уже заканчивающего разговор, но все же желающего для очистки совести выяснить еще один существенный вопрос, поинтересовался:
– Ну а захват… Как он будет осуществляться? «Проволоку», вероятно, будут усиленно охранять?
– Господь с вами, уважаемый, – Ягов усмехнулся, – от кого охранять, от белорусских партизан? Так война давно кончилась. Ну а если серьезно, охрана, конечно, будет. Двое кагэбэшников, сопровождающий офицер из Генштаба плюс несколько человек из спецподразделения Минобороны «Орион».
Могилов оживился:
– Так это ерунда. Пять секунд!
– Да, Могилов, давно хочу сказать. Почему твои люди вечно наряжаются, как клоуны?
– Это почему как клоуны?
– Сейчас на улице и в подъезде твои стоят?
– Мои и вон его… – Могилов кивнул на Жменева, который уже понял – переведя разговор на другую тему, шеф намекает, что вопрос исчерпан. Жменев быстро отправился в ванную, при этом как бы невзначай наступив Горелову на ногу, зная, что аналитик мучается мозолями на пальцах.
Ягов же тем временем расслабился и полез за сигаретами во внутренний карман пиджака.
– Вот я и говорю, Могилов. Чтоб я на твоих людях больше не видел этих вызывающе пестрых спортивных курток. Горнолыжный клуб какой то. Сними с них все эти белые, навороченные баскетбольные кроссовки, «пуму» и «адидас». «Ролексы» и «доктора Мартина» тоже сними. На работе они должны быть в неброских потертых пальто. Можно меховые шапки. Но не громадные волчьи или лисьи, не дай бог енотовые, а пыжиковые, в крайнем случае ондатровые. Устроили балаган, да еще наверняка девок возите!
– Все понял, Василий Ефремович, все сделаю.
– Да, вот еще, Могилов. Подбери мне кого нибудь вместо Кононова, раздражает он меня своей тупой рожей.
– Обижаете, Василий Ефремович. Один из самых преданных парней. Подметки на ходу режет. Тем, что состоит у вас в охране, гордится, говорит, если что, своим телом прикроет!
– Да? Ненормальный какой то… Может, он еще и самурай? Тем более смени. Все, не зли меня, Могилов. – Шеф шутя погрозил ему пальцем.
Зазвонил телефон, Горелов пошел взять трубку. Арушунян крикнул в коридор:
– Эй, кто нибудь, кофе сделайте. Мне покрепче… А вам, Василий Ефремович?
– Мне чай.
– И чаю!
Один из молодых телохранителей Арушуняна, бледный юноша с прозрачными глазами, отправился на кухню.
– Алло… Что? Это Горелов. Кто? Сейчас! – Аналитик втащил в комнату аппарат. По пути он выворачивал шею, следя за тем, чтобы телефонный шнур не зацепился за что нибудь.
– Вас, Могилов, к телефону.
– Жадина ты, Горелов, не можешь в каждой комнате телефон поставить. – Могилов тяжело уставился на аналитика, стоящего с нелепо протянутой к нему трубкой: – А телефон убери. Нет меня. Некогда мне сейчас.
Ягов тем временем уже почти допил чай и хлопнул себя по коленям:
– Да, ну ладно, будем считать сегодняшнюю встречу весьма успешной, ибо принято важное решение. Все детали обсудим потом. Я должен еще многое продумать. А ты, Могилов, поедешь со мной. Хочу посмотреть на твоих людей. Где они сейчас?
– В основном в Волоколамске, в пионерском лагере «Ленино». Он сейчас пустует, не сезон. Часть моих ребят еще и в разъездах, но основной состав в пионерлагере.
Арушунян засмеялся, обнажив ряд абсолютно белых, ровных зубов:
– Представляю себе эту свору среди стендов с горнами, барабанами и призывами «Будь готов»!
Могилов криво ухмыльнулся, отмахнулся от Арашуняна и вплотную подошел к шефу:
– Василий Ефремович, забыл вам сказать. Тут по поводу того парня, что был как то связан с министерской секретаршей.
– Верой Крайман? Она референт… Ну, что парень то? – как бы между прочим спросил Ягов, спокойно сделал последний глоток чаю и поставил миниатюрное блюдечко на стол. Ложечка соскользнула с блюдца и с печально пронзительным звоном упала на пол.
– О! К вам девушка придет, Василий Ефремович. Народная примета, – оскалился Горелов, но тут же осекся, натолкнувшись на тяжелый взгляд шефа.
– Так что, Могилов, с парнем?
– Да видели его несколько раз возле дома на Калининском.
– Так, ладно. Давай сначала проводим гостей. Незачем им нашу текучку слушать, у них своей достаточно.
– Да, да! – подхватил Жменев, выглянув из ванной. – Все, уезжаем. Рацис, позвони на «Вокзалы», пусть ждут меня.
Арушунян же неспешно допил кофе, поднялся и знаком позвал юношу с прозрачными глазами:
– Боря, принеси подарок Василию Ефремовичу.
Пока несли громадную дыню, пока ее резали, вынимая гору семечек, пока срезали покрытую будто старческими морщинами корку, Ягов сидел неподвижно, уставившись в одну точку, чуть слышно повторяя сквозь плотно стиснутые зубы:
– Неужели сели на хвост, не может быть… Ведь придется отказываться от операции, ее проведение становится просто бессмысленным, сразу провал. Неужели сели на хвост, не может быть…
Проглотив несколько кусков сладкой как мед дыни, он успокоился, расцеловался с Арушуняном, похлопывая его по спине, подмигнул Горелову и, махнув рукой Могилову, пошел к лифту, на котором только что уехал ворчащий на свою охрану Жменев. Уже перед тем как сесть в машину, Ягов сунул руки в рукава пальто, угодливо поднесенного ему одним из людей Могилова, и обмотал вокруг своего горла шарф. Могилов же, стукнув носком ботинка по переднему колесу «Волги», исподлобья взглянул на суетящихся вокруг охранников:
– А ну быстро по машинам. И чтоб эскорта не было видно… Баранов, ты почему в такой яркой куртке? Тебе что здесь, горнолыжный курорт, то есть клуб? Снять немедленно!
Затем он полез в машину следом за Яговым, который нетерпеливо дергал его за рукав.
В городе вечерело. Повсюду включили фонари. У кинотеатра «Баррикадный» топтались с родителями малыши, они канючили мороженое и разглядывали афиши мультфильмов. Зоопарк уже закрылся, он был погружен в густые сумерки, нарушаемые только карманными фонариками персонала, когда кто нибудь из них тянул тележку с кормежкой для тюленя или кутенейского барана.
Машина тем временем шуршала по брусчатке, поднимаясь на Садовое кольцо. Ягов повернулся к Могилову:
– Что ты можешь сказать по поводу парня?
– Сейчас ничего. Его пасли Лузга, Паршин и двое моих парней из новеньких. Ничего особенного. Парень как парень. С заскоками, правда. Вроде того, что идет, идет по улице и вдруг прислоняется к стене и стоит минут двадцать с закрытыми глазами. Или завалится в какой нибудь затрапезный кинотеатр типа «Повторного фильма» на Никитских и спит весь сеанс.
– А может, он таким образом выявляет слежку? – нахмурился шеф.
– Да нет, ни черта он за четыре дня не заметил, ходит весь в себе, словно чего то вспоминает, а вспомнить не может. Дома у него, как вы приказали, Лузга уже пошарил. Там мебель – рухлядь, в шкафах в основном старые потрепанные вещи, стены изрисованы, будто в подворотне, книг много, в основном довоенного издания. Никаких черновиков, всякого рода записок, похожих на отчеты, нет. Только ученические тетради. Студент он. Правда, за время наблюдения в институте ни разу не был, зато постоянно без видимой цели слонялся по городу.
– С кем встречался, разговаривал на улице или где нибудь еще?
Могилов задвигал бровями, пытаясь припомнить что нибудь в этом роде:
– За все это время общался только с матерью да в магазине… Ну, там сказать, сколько чего кассиру. Ах да! Вчера на улице встретил одну девку из своего института. Вместе пошли к нему домой.
– Чем занимались? – Ягов чуть приоткрыл окно. В салон ворвался вечерний воздух, перемешанный с выхлопами автомобилей, плотно, бампер к бамперу, идущих по Садовому кольцу.
– Трахались, наверное. – Могилов хлопнул водителя по плечу: – Давай по разделительной!
Черная «Волга», включив сирену, вырулила на середину магистрали и пронеслась мимо автомобильной пробки, образовавшейся у тоннеля под Калининским проспектом. Потом выскочила на встречную полосу справа от спуска в тоннель и свернула на Калининский мимо отдавшего честь постового ГАИ. Ягов недовольно скривился:
– Ваши штучки с сиреной и номерами КГБ на машине когда нибудь сослужат вам плохую службу, смените их и прекратите использовать сирену. По крайней мере, на время операции «Проволока».
– Будет сделано, Василий Ефремович! Но мы, кажется, приехали.
На площадке двенадцатого этажа их встретил Лузга и громила Валера, оставленный Яговым приглядывать за Верой Крайман.
На его скуле был кровоподтек, который он старательно прикрывал платком.
Могилов, первым выйдя из лифта, кивнул на приоткрытую дверь квартиры:
– Он уже там?
Валера, прикрывающийся платком, кивнул и пошел вперед. Ягов и Могилов двинулись за ним в прихожую, по испачканному уличной грязью половику. Затем прошли по коридору и через две комнаты, открыв металлическую дверь, оказались в соседней квартире, окна которой, как и в первой, были забраны мелкой стальной сеткой. Но в отличие от той квартиры, где содержалась Вера Крайман, здесь не было обоев, мебели, люстр и картин. Вдоль стен громоздились стеллажи со множеством коробок из под импортных консервов, спиртных напитков, печенья, конфет, радиоаппаратуры, сигарет.
В дальней комнате у окна стояли два больших несгораемых шкафа и среднего размера сейф с овальным клеймом на дверце: «Артель Металлоштамп. 1912 г.»
– Ну и где он? – Ягов огляделся, поддел носком ботинка валяющуюся посреди комнаты разорванную картонную коробку. Из нее вывалилось несколько целлофановых пачек макарон «Пиялле». Могилов, заметив на пыльном полу несколько красно бурых капель, схватил Лузгу за ворот:
– Вы что, его убили, кретины?
– Нет, нет, вон он в прихожей… – Лузга выкрутился из цепких пальцев начальника охраны. – Немного побуянил, пришлось утихомирить.
Он нырнул в полутемную прихожую, где, уткнувшись плечом в кирпичную кладку заложенной входной двери, сидел Алешин.
Заведенные за спину руки были скручены капроновой веревкой, из распухшего носа сочилась кровь, правый глаз заплыл, над бровью багровел широкий рубец.
– Так, просыпайся ка!
Лузга, посапывая от натуги, выволок тяжелое тело на свет и бросил возле пустых деревянных ящиков.
– Развяжите его. – Ягов сел на корточки, внимательно разглядывая испачканное кровью лицо.
Пока Лузга резал веревки на ногах и руках Дениса, в комнату принесли стулья и поставили журнальный столик с горячим чаем и бутербродами.
– Что это? Я не просил чаю! – Ягов раздраженно смахнул чашки на пол.
– Усильте внешнее наблюдение и подгоните к подъезду нашу машину. Могилов, вы что, заснули?
Тот отрицательно мотнул головой и спешно исчез в соседней квартире. Ягов повернулся к стоящему возле Алешина охраннику Веры.
– Расскажи, Валера, как было дело?
Тот, не убирая от щеки платка, пожал плечами:
– Позвонил Лузга, сказал, чтоб был наготове. Решили, пусть дойдет до самой двери, чтоб убедиться до конца. Этот хмырь позвонил, я открыл. Увидев меня, он сказал: «А, это ты, Валера» – и попытался войти внутрь. Ударил вот меня, козел! Тут подоспели Олежек с Витей. Сопротивлялся, гад…
В комнату, стуча каблуками, вошел Кононов, за ним тихо, как тень, Вера.
Ягов указал пальцем на лежащего:
– Скажи, кто это?
Девушка обернулась и вздрогнула:
– Это Денис Алешин, мой одноклассник. Почему он здесь, что он вам сделал?
Она наклонилась над телом, осторожно потрогала влажную ссадину на щеке Дениса и стерла ладонью кровь с его подбородка. Тот смотрел мимо нее, в потолок, на тускло мерцающую лампочку в треснутом пластмассовом абажуре.
– Мне бы тоже хотелось знать, что он здесь делает? – негромко сказал Ягов.
Тем временем Алешин, нащупав ящик, приподнялся и тяжело сел на него:
– А а, вот ты где, виновница торжества.
Разбитые губы плохо его слушались, да и язык ворочался с трудом. Ягов, сделав знак, чтобы увели девушку, достал сигареты, закурил, стряхивая пепел прямо на пол:
– Ну, рассказывай, на кого работаешь. На МВД, КГБ, ОБХСС, ребят из Солнцева, из Грозного, на самого себя?
– Можно попить водички?… – Алешин хотел еще что то сказать, но надолго закашлялся.
Кононов тут же подошел к Денису и сильно пнул его в живот:
– Отвечай, когда спрашивают, мент вонючий!
На улице завыла сирена. Валера обернулся к окну, всмотрелся в мигающий огнями Калининский проспект:
– Скорая помощь… Реанимация.
Ягов подождал, когда у Алешина закончится приступ кашля и он перестанет сплевывать на пол красные сгустки.
– Если не будешь говорить, что требуется, тебя будут долго бить, а потом убьют. Труп ночью вывезут в Битцу и закопают. Я думаю, что без надгробия и даже могильного холмика.
– Спрашивайте, только дайте чем нибудь промочить горло, язык к мозгам прилипает…
– Лузга, налей ему воды. Пей. Вот так…
Ягов нетерпеливо ждал, когда Денис, кровеня стакан, допьет воду.
– Ну, все. Теперь, значится, говори, на кого работаешь.
– Я вообще ни на кого не работаю… Еще воды можно?
– Занятно. Однако ж три дня назад ты сказал фразу, из которой я заключил, что ты кое что знаешь, я имею в виду немецкие документы из Центрального архива. А их, между прочим, по телевизору не рекламировали. И потом, ты явился сюда, заметь, не на этаж выше, не в квартиру напротив или рядом, а именно сюда.
– Напротив никто не живет. Хозяйка старуха умерла год назад. Выпала из окна… – Денис осторожно взял у Лузги новый стакан с теплой водопроводной водой.
– Вот видишь, тебе даже это известно! Прекрасно, давай договоримся так. Если ты все честно рассказываешь, то я тебя оставлю в живых и отправлю в Дагестан к одному моему другу, которому очень нужны пастухи и строительные рабочие. Будешь там на горных пастбищах пасти овец под присмотром его нукеров и сторожевых собак. Короче, будешь жить. Ну а если ты соврешь мне, то тебя сейчас будут медленно убивать. Так что?
– Я уже сказал, спрашивайте… – Денис маленькими глотками снова начал пить. Поврежденный кадык с трудом проталкивал воду.
– Значит, все равно утверждаешь, что ни на кого не работаешь, но тогда откуда такие глубокие познания? – Ягов вплотную приблизил свое лицо к разбитой физиономии Алешина.
Тот молчал, вертя в руках опустевший стакан. Пауза затянулась. Вошел Могилов и угрюмо покосился на пленника:
– Пришли «Школьные завтраки» и еще две машины на тот случай, если придется убираться отсюда. Но снаружи, Василий Ефремович, пока все спокойно. Я поставил людей у моста и возле «Праги». Если будет что нибудь подозрительное, они сразу же дадут знать. На всякий случай вызвал еще из пионерлагеря группу прикрытия.
Ягов удовлетворенно кивнул:
– А знаешь, как там тебя… Алешкин, почему мой, так сказать, зам по оперативной работе, мой начальник охраны, так свободно называет мое имя и говорит о мерах безопасности, предпринятых в результате твоего явления народу? Не знаешь? Да потому, что он уже смотрит на тебя как на покойника. Ну ладно, раз ничего у нас не получается… Лузга, обработайте его хорошенько, но не убивайте, может быть, он еще одумается. А я все таки съезжу в «Ленино» с тобой, Могилов, посмотрю, что за бомжей ты понабрал в ударную группу.
Ягов поднялся, прогнул спину, озабоченно пощупал поясницу:
– Нет, определенно, я опять толстеть начал. Надо почаще на теннис выбираться.
Лузга взял со стеллажа резиновую палку, перегнул ее, махнул пару раз перед собой и двинулся к Алешину, но Могилов сделал жест рукой, чтоб он подождал, пока шеф не выйдет из комнаты. Денис положил стакан набок, катнул его ладонью. Тот, подпрыгивая и звеня, откатился к несгораемым шкафам.
– Подождите, я сейчас все объясню. Дело в том, что я обладаю некоторыми… неординарными способностями. Чувствую катастрофы, предугадываю события и поступки, слышу мысли, вижу человека, которого знаю на большом расстоянии, не глазами, разумеется… Тут, во лбу, в мозгах, возникает что то типа экрана…
Ягов остановился в дверях, некоторое время размышлял, не оборачиваясь, потом вернулся на свой стул и снова закурил:
– Однако занятно! Ты хочешь сказать, что пришел сюда, потому что искал Веру Крайман, свою школьную подругу, которая пропала три дня назад. И что, ты сразу знал, что идти надо именно сюда?
– Да, мне позвонил товарищ, Женя Сенин, сказал, что она исчезла. Я решил проверить. Ну и сразу все узнал.
– Да, интересно рассказываешь. На каждую хитрую задницу есть хрен винтом. А проверю я тебя сейчас вот как. Те немецкие бумаги. Они мне показались занятными и могут мне пригодиться в одном дельце, но эти олухи из архива сами не знают, что это, не знаю и я. Если ты такой прорицатель, поведай мне о них, а я прикину, правда ты уникум или просто мент.
– Я их, к сожалению, в глаза не видел, но попробую. Мне нужно несколько минут сосредоточиться.
Денис закрыл глаза. Головная боль, будто оказавшись теперь в замкнутом пространстве, не имея возможности выливаться в полумрак комнаты, отступила ото лба и вошла в мозжечок и разлилась там свинцовым обручем. Он тихо застонал…
Бесформенные, безобразные обрывки незнакомых видений, закружившись перед ним, врывались внутрь черепа; он их просеивал, пытаясь найти хоть что то отдаленно напоминающее предмет поиска. То выплывали из глубины, то исчезали в дымке ненужные детали пространства, где он был и где не был, события, в которых не участвовал, отдельные слова, фразы и целые философские теории мгновенно проносились сквозь вибрирующие, усталые клетки его мозга. Ценой усиления боли, будто тисками сдавливающей череп, ему удалось, наконец, выйти в ту область информативного потока, который давал надежду на успех…
…Стеклянный стакан с очень тонкими стенками, наполовину наполненный водой, весь просвеченный вечерним солнцем, как бы вывернувшись наизнанку и моментально потемнев, стал огромным лесным муравейником с бесчисленным множеством ямок входов, облепленных вечно торопящимися муравьями. На желтой, прошлогодней хвое, около беспорядочно набросанных кучкой личинок жуков короедов, валяется кукла без рук и ног. Половина искусственных голубых волос уже растащена муравьями строителями для своих нужд. На резиновом тельце явственно видны следы собачьих, а может быть, и лисьих клыков. Потом, медленно переворачиваясь, появилась поломанная штыковая лопата, вяло тюкающая застывший бетон. Он нехотя отскакивает серыми кусочками и выпадает с ржавого поддона на горящую газетную бумагу. В ярчайшем солнце тихо струится лесная речушка. Мутная, глинистая вода медленно огибает полузатонувшие коряги – обломки небольшого моста из березовых бревен, с которых даже не сняли бересту. Обломки эти хаотично громоздятся между все еще мощными мостовыми опорами, поросшими густым, ядовито зеленым мхом. Чуть в отдалении на поляне видны остатки деревянных ворот и руины покосившейся караульной вышки. Вправо и влево от нее тянутся ряды основательно врытых в зыбкую, заболоченную почву столбов, с натянутой между ними колючей проволокой…
Денис очнулся от нескольких сильных шлепков тяжелой ладони по его щеке. С трудом открыл затуманенные глаза:
– Я могу сказать несколько слов… Эти бумаги, взятые из Центрального архива, представляют собой документы, касающиеся строительства в глубоком тылу немецкой группы армий «Центр» складов для боевых отравляющих веществ и резервных площадок для размещения стартовых комплектов оружия возмездия – реактивного снаряда «Фау 1» и ракеты «Фау 2». Здесь же производились их пробные пуски. Это оружие должно было быть использовано в том случае, если Красной армии удалось бы, сохранив достаточную боеспособность, закрепиться на линии обороны на западных склонах Уральского хребта.
Строительство начато летом сорок второго года, велось ускоренными темпами, но приостановлено весной сорок третьего, в связи с нехваткой средств. Все силы тогда были отданы на нужды вермахта, ведущего оборонительные бои и готовящегося к крупному контрнаступлению по линии Белгород Курск Орел. Работы велись в строжайшем секрете, в районе, полностью очищенном от местного населения и партизанских групп с помощью частей вермахта и СС. О проведении работ под кодовым наименованием «Фергельтунг» знали только семь высших руководителей нацистской партии и руководство особого отряда СС, набранного из дивизий «Адольф Гитлер», «Викинг» и «Мертвая голова». Строили советские военнопленные, состав их постоянно обновлялся. Документы, взятые из Центрального архива, – это несколько приказов начальника полиции безопасности и СД Белоруссии Эрлингерпа, штандартенфюрера СС. Приказы координировали действия «эйнзатц групп» в районе секретного строительства. В этих же документах есть телеграммы железнодорожной дирекции Минска относительно движения литерных поездов со строительными материалами и конструкциями по работам «Фергельтунг». Помимо этого в бумагах есть подробная сводка расходов в рейсмарках на питание военнопленных за январь сорок третьего года и схематичный план основных сооружений. А также расположение минных полей, проволочных заграждений и других инженерных противопехотных сооружений. И еще: подробный план систем заградительного огня, расположение зенитных батарей и бараков военнопленных. Объект расположен примерно посредине между Ковелем и Луцком на берегу реки Стоход. Ближайший населенный пункт деревня Рожище. Все.
– Ух, вот это да а а… А ты что…
– Заткнись, Лузга! – Ягов шмякнул об пол какой то рекламный журнал, который вертел в руках, пока слушал Алешина, поднялся и начал молча ходить из угла в угол, о чем то размышляя. Затем ушел в соседнюю комнату и, связавшись по радиотелефону с Гореловым, потребовал, чтобы тот перечислил и примерно охарактеризовал архивные документы, данные ему для анализа. Молча, изредка прерывая тишину резким «Да» или «Нет», выслушал ответ аналитика. Затем еще некоторое время постоял у затянутого сеткой окна, задумчиво глядя на широкий Калининский проспект, на красные сигнальные огоньки на шатре МИДа и вернулся в комнату, где на пустых деревянных ящиках сидел, обхватив голову разбитыми руками, допрашиваемый.
Рядом с ним, заметно скучая без дела, поигрывая резиновой палкой, возвышался бугай Лузга, чуть дальше, возле сейфа, ковырялся спичкой в зубах начальник охраны.
– Могилов, ты почему копаешься во рту? – вдруг спросил Ягов.
– Так это, застревает мясцо…
– Что, денег нет зубы нормально сделать?
– Я, Василий Ефремович, совершенно не выношу ихних сверлилок. С детства.
– Адрес тебе дам, где без боли все сделают.
Ягов провел ладонью по редким волосам на висках, опять сел на стул перед Алешиным, долго затягивая воздух чихнул и высморкался в огромный клетчатый платок:
– О о… Пылищи то, пылищи… Ну вот что скажу, уважаемый. Болтанул ты складно, даже, не желая того, мне здорово помог, но я тебе не верю. Совсем не верю… И поэтому вопрос о твоей жизни или смерти оставляю открытым. Буду откровенным, мне нужен такой человек, как ты. «Мыслечитатель», шпагоглотатель и все такое прочее. Но я должен быть уверен на все сто процентов, что все, что до этого дня произошло, – результат твоей неординарности, а не деятельности органов. Или, скажем, моих врагов. Да… Единственный для тебя выход – еще раз основательно подтвердить свои способности, тем самым доказав, что ты в одиночку смог выйти на меня, на всю нашу контору и получить сведения, представляющие наши внутренние, очень важные секреты. Кроме того, моя служба безопасности, или контрразведка, как я ее называю, будет копать под тебя очень интенсивно, и я уверен, если что то было, они найдут. И тогда прости прощай. Ну а пока посидишь в одном крайне укромном местечке в Подмосковье. Итак, короткое резюме. Если ты чист, работаешь на меня, потому что отпустить тебя я уже не могу, за два часа ты успел узнать слишком много. Если ты мент – погибаешь лютой смертью, опять же потому, что очень много знаешь и, обладая такими способностями, представляешь опасность большую, чем весь сыскной аппарат МВД и КГБ, вместе взятые… Все! Могилов, отправляй его в Снегири, а сам готовься, поедем смотреть твоих архаровцев.

Глава 7

Старик в затертой на локтях балахуше, снятой с какого то нерадивого солдата правительственной армии, в новой, но уже запачканной землей чалме, устало прислонился к каменной кладке подземного арыка:
– Послушай, Хафизулла, сколько можно здесь сидеть, не пора ли вернуться в кишлак? У меня мулы не чищены и не поены, и дети без меня ужинать не садятся!
Хафизулла в раздумьях запустил пальцы в свою иссиня черную бороду, в которой тоненькими перышками виднелись седые волосы, и поудобней устроил на коленях старую английскую винтовку «Энфилд 303»:
– Я понимаю твои волнения, уважаемый Гульбеддин Абдулхак, но наш командир Абдулла Басир сказал, что очень нужна помощь. А из старейшин Шахиаваза остался только ты. Остальные ушли с семьями в Пакистан. Надежда только на тебя, ведь все здешние тропы известны только тебе… И потом тебе ведь обещали заплатить пятьсот тысяч афгани за совсем простые услуги проводника.
Старик кивнул, некоторое время сидел молча, потом опять заворчал о том, что хотел сегодня еще покопаться в поле, и, осторожно подобравшись к сводчатому выходу на поверхность, выглянул на дорогу:
– Гяуры все никак не угомонятся, чего то их сегодня больше обычного.
По дороге, проходящей в пятистах метрах от зеленки, скрывающей подземный арык, медленно двигалась колонна крытых военных грузовиков и бензоцистерн, под прикрытием двух средних танков Т 72 и нескольких бронетранспортеров. Изредка над колонной, на большой высоте, проходила пара дозорных вертолетов, громыхая в остывающем вечернем воздухе лопастями винтов. Чувствуя себя под их прикрытием в относительной безопасности, старшие машин дремали рядом с водителями.
Десантники, сидящие на пыльной броне БТРов, тоже имели расслабленный вид, хотя по привычке не спускали пристальных взглядов с коварных зарослей невдалеке от дороги. Как напоминание об опасности, рядом в кювете лежал обгоревший, ржавый остов боевой машины пехоты, чем то похожий на останки ископаемого ящера.
Хафизулла через плечо старика тоже выглянул на дорогу, скрипнул ремнями портупеи с притороченной к ней деревянной кобурой «Маузера» и объемной, полуторалитровой флягой:
– Спокойно идут, гаденыши. Сейчас выпустить бы пару снарядов из «безоткатки» по бензовозам, так чтоб костер в небо. А остальные машины сами запылают, на таком то расстоянии друг от друга. Близко идут, почти без промежутков – не боятся ничего…
– Слава Аллаху, что ты сегодня один, а то гяуры потом опять разбомбили бы Шахиаваз, и погибли бы последние дехкане! – Гульбеддин Абдулхак снова сел на корточки спиной к стенке арыка и взял из под носков грубых сандалий горсть сырой глинистой земли, которая сразу же распалась, на комочки слипшегося песка.
– Уже три дня не качали здесь воду, а внутри все так же сыро, будто вода на поля прошла только утром. Хорошо выстроил арык, уважаемый мулла Хабиб, даруй Аллах ему вечный пир в садах Мохаммеда. Этот арык начали строить еще при англичанах. Сколько стоит, ничего ему не делается, только в прошлом году вычистили нанесенный песок. А этот нечестивец Наджибулла все норовит трубы положить. Так, конечно, быстрее, но сколько они прослужат? Год, два, а потом навсегда забьются землей и песком. У него никогда ничего не получится, потому что он снюхался с неверными и Аллах отвернулся от него. Будь проклят этот предатель и весь род его…
Хафизулла понимающе кивнул, отстегнул флягу и сделал несколько глотков:
– Насчет ответных ударов не беспокойся, уважаемый Абдулхак. Абдулле Басиру не нужны неприятности, потому что у нас здесь предстоит одно хорошо оплачиваемое дельце. Этот район, поблизости от Лошкаргаха, хоть и забит советскими войсками и изменниками Кармаля, но его близость к границе и горам – самая надежная защита ожидаемых нами грузовиков, не правда ли, уважаемый?
– Несколько грузовиков сущий пустяк. Их сразу надо укрыть в ущелье Шариф Мазарях, а ночью отогнать в Пакистан через перевал, но не через главную тропу, там застава гяуров, а левее. Там путь дольше, но зато склон более пологий… А что везут, тряпки, анашу, автоматы?
– Нет, что то более ценное и хрупкое, но тоже связанное с войной. Я точно не знаю. К нашему полевому командиру позавчера пришли несколько человек с той стороны. Один наш, моджахед и с ним трое по виду не пакистанцы, хотя и говорят на пушту, только вот акцент странный, я бы сказал, что они из Ирака, только персы так тянут окончания слов. – Хафизулла вдруг застыл, предостерегающе подняв правую, не занятую винтовкой руку, и прислушался.
По тоннелю подземного арыка кто то шел, осторожно ступая по влажному песку, задевая чем то металлическим о булыжники стенной кладки. Старик прошептал про себя молитву, скрестил руки на груди и повернул морщинистое, обветренное лицо в ту сторону, откуда слышались шаги. Хафизулла аккуратно перезарядил винтовку, вынул громоздкий «маузер» из кобуры, вытер потные ладони о шальвары и, усмехнувшись, обернулся:
– Осторожность не помешает, но это, наверное, Ортабулаки.
– Нет. Мне кажется, это русские солдаты идут минировать арык. На той неделе у самого Шахиаваза нечестивцы тоже взорвали арык – им кто то донес, что там воины ислама прячут зерно и воду.
Старик закрыл глаза. Хафизулла, сняв с себя новый советский армейский бушлат, остался в длинной, по колено, рубахе. Постелив бушлат посреди прохода, он улегся, прицелившись в темноту:
– Первому, кто покажется, разобью голову. А потом, если что, уйдем вверх, по руслу к плотине. Там в зарослях нас никто не найдет…
Прошло несколько долгих минут. С дороги по прежнему слышался рокот колонны, в котором отчетливо различалось басовитое урчание танков сопровождения и монотонные выкрики регулировщика, указывающего машинам объезд у минированного участка дороги, на котором копошились саперы. Они устанавливали фугас, надеясь, что он, сдетонировав, уничтожит сразу все душманские мины… В темноте кто то громко чихнул и шмыгнул носом. И вдруг совсем рядом заговорили на ломаном пушту:
– О, Аллах, ну долго еще идти, Ортабулаки?
– Они должны быть где то здесь. И человек из отряда Абдуллы Басира, и старейшина из Шахиаваза.
Хафизулла, довольно закряхтев, поднялся с бушлата:
– Эй, мы здесь. Идите скорее!
– Наконец то!
Из мрака вынырнули три человека. Первым показался Ортабулаки. Он был несказанно доволен. Широко улыбаясь, не прекращая вытирать ладони о замасленный полосатый халат, он поприветствовал старейшину и Хафизуллу. Тот, задев старый немецкий «шмайсер» Ортабулаки, почувствовал, что ствол автомата теплый:
– Ты что, охотился на кого то под землей?
– Нет, наступил на крысу и случайно спустил курок…
– Эх, Ортабулаки, так ведь можно было гостей задеть. Знаешь, какие бывают рикошеты, не приведи Аллах, на предохранитель нужно ставить оружие, – покачал головой Хафизулла, поднял и отряхнул свой бушлат.
Ортабулаки развел руками:
– Да, сломался у меня предохранитель. Ну, все хорошо закончилось при помощи Аллаха!
Старейшина, прислушиваясь к шуму на дороге, медленно, будто чеканя слова, произнес:
– Аллах велик.
– Нет бога, кроме Аллаха и Мохаммеда, пророка его! – закончили они уже все вместе нестройным хором. После этого Ортабулаки сделал жест рукой в сторону гостей:
– Вот этим хорошим людям нужно осмотреть развилку у Шариф Мазарях и выяснить, как оттуда подняться на ближайший склон гор.
Один из пришедших, с повадками кадрового офицера, в пятнистой форме европейского образца, со множеством карманов на молниях и кнопках, закивал:
– Да, именно так, нужна небольшая рекогносцировка. Нам, кроме того, что сказал проводник, нужно прикинуть, где разместить наш спецотряд. Где расставить расчеты «блоупайтов» и откуда можно без труда контролировать дорогу.
Абдулхак заметил, что у говорившего нет на левой руке двух пальцев, а лицо пересекает неглубокий розовый шрам.
– Я вас понял, уважаемый…
– Мохаммед Язбек. – Человек с офицерской выправкой полез в нагрудный карман, вынул пухлый синий конверт и протянул Гульбеддину Абдулхаку. Тот удивленно вскинул седые брови:
– Что это?
– Пятьсот тысяч афгани.
Старик небрежно сунул увесистый конверт в карман балахуши.
– Идите за мной… Нет, нет. Вы один.
Хафизулла, увлекшийся было разговором с Ортабулаки, запротестовал:
– Но сейчас светло, и гяуры еще не угомонились. Как вы пойдете поверху?
Старик, невозмутимо раздавив крупного скорпиона носком сандалии, из пустого носа которой беззащитно торчали грязные пальцы, хитро сощурился:
– Когда входишь в темный коридор жизни, не думай, что смерть – единственный выход из него.
Оставив Хафизуллу в полном недоумении, Мохаммед Язбек двинулся за стариком. Ортабулаки слегка подтолкнул Хафизуллу:
– Старик, наверное, знает еще какой то выход, кроме этого и того, что у Шахиаваза.
– А а а…
Второй из пришедших, не сказавший до этого ни слова, кроме нескольких молитвенных слов суры, опустился на корточки перед выходом наружу, прикрытым густой листвой кустарника ивняка, достал сигареты, закурил и принялся разглядывать идущую по дороге технику. Хафизулла тоже закурил сигарету, куда предварительно заправил небольшую толику гашиша.
– Слушай, Ортабулаки, где ты бродил целых девять дней?
– Ходили с Ахмад Саяфом к Кандагару там есть такой командир русской части Алехкиен, что ли, он постоянно что нибудь продает или меняет. То машину саляры на гонконговскую косметику, то пару ящиков «Калашниковых» на «тойоту», такую знаешь, вся блестит, будто серебряная. А один раз, это уже при мне, целый грузовик консервов мясных привез. Но обманул, сволочь, мясо оказалось свиное. Знаешь, такие банки югославские.
Ортабулаки показал руками примерный размер полукилограммовой банки. Хафизулла, затягиваясь сигареткой и чувствуя, как план начинает свое веселящее действие, блаженно улыбнулся:
– Ну и что ты там выменял со своим Ахмад Саяфом?
– Ты очень зря так пренебрежительно говоришь об этом великом полевом командире, у него все бойцы знаешь как вооружены! И каждый день едят баранину. А я, по правде говоря, хотел очень белую женщину, денег скопил, семьсот тысяч афгани, но они там какие то все чокнутые. Требуют в два раза больше. Ахмад Саяф, правда, купил себе одну на целых две ночи. Знаешь, такая огромная, эти дела вот такие… Губы красные, будто только что кровь пила, а глаза вот тут, синие с зеленым. – Он оттянул себе веко, куда тут же попала какая то соринка, которую Ортабулаки принялся раздраженно вытирать к горбатой переносице.
– А что ж ты там себе не нашел ничего получше этой штуковины без предохранителя? – Хафизулла осторожно отвел в сторону ствол «шмайсера», невзначай ткнувшийся ему в живот.
В этот момент на дороге неожиданно грохнул мощный взрыв и за этим послышался беспорядочный треск более слабых разрывов. Саперы наконец подорвали свой контрфугас, и чувствительные мины итальянского производства, сдетонировав, самоуничтожились.
В листве ивняка зашуршали небольшие комочки земли, далеко отброшенные взрывами. Хафизулла присел на корточки рядом со вторым гостем из Пакистана и посмотрел на дорогу.
Над еще клубящимися воронками лихо развернулся один из танков сопровождения и, заскрежетав поблескивающими траками гусениц, одним махом выровнял крупные и мелкие ямки. Регулировщик на ходу заскочил на моторную решетку танка и сунул сигнальные флажки в обив бронежилета. На большой скорости вдоль колонны промчался штабной броневик, поднимая к уже изрядно плотному пылевому облаку дополнительный желто бурый шлейф.
Ортабулаки закончил наконец чесать глаз и хлебнул из фляги теплого, крепкого чая:
– А ты то, Хафизулла, чем занимался все это время?
Тот покосился на соседа в пятнистой военной форме, с ярко выраженными арабскими чертами лица. Во взгляде и во всех его движениях чувствовалась самоуверенность и некоторая доля презрения к происходящему вокруг. Он по прежнему не изъявлял желания принять участие в разговоре и только курил одну сигарету за другой.
Хафизулла некоторое время изучал гостя, потом, потеряв к нему всякий интерес, обернулся к Ортабулаки:
– Ничего особенного не было, только вот три дня назад, южнее, у кишлака Махмияр, отряд Абдуллы Басира взял двух солдат гяуров – связистов, чего то они там копались. С ними было много кармалевских бойцов, но после начала стрельбы они переметнулись на нашу сторону и заодно привели этих двоих русских. Я как раз их сторожил в первый день. Знаешь, один, оказывается, жил на самом берегу пограничной реки около Термеза, только, конечно, с той, с советской стороны. Говорит когда, почти все понятно, но сам он почему то понимает трудно, все время переспрашивает. К тому же оказался истинным мусульманином. Когда пришло время четвертой молитвы, он первый повалился лицом к Мекке. И суры Корана знает почти все… Вел себя подобающе правоверному. Не дергался, не ныл. Басир приказал его развязать, дал баранины, воды, лепешек. А второй, здоровый, белый, поначалу дергался, чего то кричал, да разобрать никто не мог. Ругался, наверное, плевался в сторону перешедших к нам кармалевских солдат. Тот, что мусульманин, кое как объяснил, отчего он беснуется. Мол, пришел защищать их апрельскую революцию, а бойцы Кармаля его предали и выдали американским наймитам и пакам. А кармальцы только посмеивались, мы, мол, не знаем никакой весенней революции, у нас только праздник Рамазан. А мы, мы кто, пакистанцы или американцы? Я в нашем отряде видел из американского только сигареты «Мальборо», да и то лицензионные, индийские. Да… Ну а на следующее утро гяуры подняли несколько вертолетов и принялись искать своих. Трупов, конечно, не нашли, их не было. Стали бить ракетами по тропам, а мы уже ушли в Махмияр. Гяуры сообразили, что нам быть больше негде, и принялись обстреливать кишлак. Полдня стоял сплошной грохот, они попытались даже высадить десант у старой мечети, но мы «блоупайтом» их отпугнули. Тогда к Абдулле Басиру пришли старейшины Махмияра и говорят: «Гяуры уже убили здесь шесть человек дехкан, их жен и детей, и мы знаем, почему они не могут успокоиться. У тебя двое пленных, верни им их тела, и они оставят нас в покое, иначе ты никогда не получишь больше убежища в Махмияре. Мужчины нашего рода не пустят тебя в эту долину».
Тогда Басир сказал: «Ладно, я сделаю то, что вы просите, уважаемые старейшины».
Он сам убил того русского, натянул ему кожу живота на голову и бросил на дорогу у кишлака. Потом одели одного из убитых кармалевских солдат в советскую форму и тоже бросили на дорогу. Гяуры полетали, полетали над ними и успокоились. Представляешь, Ортабулаки, этим неверным было важно, чтобы их люди, попавшие в плен, оказались мертвы. Кто их убьет, мы или они сами, их не интересовало. Им нужны были мертвецы, и они их получили. Но они даже не подобрали тела…
Ортабулаки вознес ладони вверх, и они уперлись в сырой свод подземного арыка.
– Аллах услышал молитвы правоверных, он лишил гяуров разума, они грызут друг друга как собаки! Но, конечно, жалко, что тот русский подох, на него можно было что нибудь выменять. Вот все тот же Ахмад Саяф на одного пленного гяура выменял шесть бушлатов, три автомата, пять ящиков патронов, два мешка сахара и пятьсот тысяч афгани, да жалко…
Хафизулла махнул рукой:
– Твой Ахмад Саяф никогда не попадет в сады к Мохаммеду, и его не будут каждый день ласкать небесные гурии, которые на следующее утро уже снова девственницы, потому что он не настоящий воин ислама. Тот, кто отпускает врага, вместо того чтобы его убить, не мусульманин. Я просто уверен, что, если ему хорошо заплатят, он уйдет служить Кармалю, предав священное зеленое знамя борьбы с неверными.
– Ладно, Хафизулла, не будем ссориться. Вот лучше скажи, что ты будешь делать, когда получишь деньги за это дельце?
– Уйду в Пешавар и попробую сколотить свой, собственный отряд, а потом, если поможет Аллах, подниму весь свой род, всех своих родственников, которые сейчас живут в Пакистане.
Ортабулаки блаженно прикрыл глаза:
– А я пойду в Кандагар и куплю там самую большую белую женщину, которую только найду…
– У, безмозглый, тебе давно уже надо обзавестись парочкой паранджей, давно нужно было жениться, чтобы родить Мохаммеду воинов, а ты все деньги на потаскух норовишь спустить… – Хафизулла укоризненно покачал головой и вдруг громко расхохотался, увидев, как Ортабулаки в мечтах сладко причмокивает потрескавшимися губами. Он расставил руки, насколько позволяли стены арыка: – Нет бога, кроме Аллаха и Мохаммеда, пророка его!
Потом схватил несколько опешившего Ортабулаки и поволок к выходу:
– Слушай, я чувствую в теле такую необыкновенную легкость, что кажется, на меня снизошло небесное озарение. Пойдем, нам помогает Аллах. Мы сейчас вдвоем разгоним всю колонну гяуров и захватим богатые трофеи!
Но у выхода наружу Хафизулла натолкнулся на второго гостя в пятнистой камуфляжной форме, который держал в руках по автоматическому скорострельному пистолету «беретта»:
– Здесь в течение месяца не должен прозвучать ни один выстрел, и ваш полевой командир нам сказал, что самолично убьет каждого, кто нарушит условия договора. Но если его сейчас здесь нет, то я могу сделать это сам. Положите на землю ваше оружие… Ну!
Ортабулаки и Хафизулла неохотно сняли с себя свое вооружение, которое гость откинул ногой подальше, себе за спину.
Под дулами девятимиллиметровых стволов они послушно сели на корточки неподалеку от выхода. Хафизулла достал еще одну сигарету с гашишем, а Ортабулаки, прикрыв глаза, тихо и нудно затянул какую то витиеватую мелодию. Через некоторое время из темноты показались две фигуры. Вернулся Абдулхак с Мохаммедом Язбеком. Последний, увидев разоруженных моджахедов, нахмурился:
– Я так и знал, что Ахмад – Кадар Абдель – Вахаб не умеет, не прибегая к помощи оружия, разговаривать с людьми, даже с друзьями.
Он подошел вплотную к своему напарнику, все еще держащему в руках скорострельные пистолеты, и принялся ему что то выговаривать, перейдя на чистый арабский. Тот пытался оправдываться с виноватым видом, тыча стволами то в моджахедов, то в сторону дороги, по которой все еще тянулась армейская колонна.

Глава 8

Под вечер хозяева маленького магазинчика, закончив уборку, опускали жалюзи на большие стеклянные витрины, запирали входную дверь и возились с сигнализацией. Рабочие, ремонтирующие третий этаж этого же дома, тоже заканчивали работу. Они грохотали на лесах тяжелыми башмаками и, сунув в ведра мастерки, спускались вниз, к вагончику, где снимали с себя робы и переодевались в повседневную одежду.
Старший мастер курил, придирчиво наблюдая, как его люди приводят в порядок рабочие места и собирают инструменты. Рядом уже открылся пивной бар, и мастер нетерпеливо втягивал носом аромат свежего рейн вестфальского пива, фирменного напитка заведения с длинным названием «Здесь у нас как в Дюссельдорфе». К тротуару, огороженному от проезжей части невысоким металлическим заборчиком с предупреждающей вывеской «Стой! Опасная зона. Идут строительные работы», медленно подрулил «мерседес бенц» с двумя старыми вмятинами на заднем крыле. Мастер замахал руками и закричал, не выпуская изо рта сигареты:
– Эй! Проезжайте дальше, здесь нельзя парковаться!
Но помятая машина все же остановилась прямо под строительными лесами. Из нее вылез невысокий плотный мужчина с озабоченным лицом. Его правая рука была забинтована и подвешена на перевязи. Он подошел к мастеру, изобразив на лице приветливую улыбку:
– Добрый вечер. Скажите, это ваш фургон, номер ХМВ 4 2658?
– С чего вы взяли? Я не знаю, чей это фургон. Только все равно машину здесь ставить нельзя, – проворчал мастер.
Хорст Фромм и не собирался оставлять здесь машину. Он сел за руль, круто развернулся посреди улицы и оказался у своего двухэтажного коттеджа. Окна его были темны, а калитка заперта.
Сосед Франк, приспособив себе переносную лампу на радиатор, по прежнему копался в моторе. Но если утром его лицо выражало упоение работой, то сейчас, когда пригород окутала сумеречная синева приближающегося вечера, вся его согнутая фигура выражала крайнюю усталость и отчаяние. Увидев соседа, он с видимым удовольствием разогнул поясницу:
– Привет, Хорст.
– Привет Франк, все еще не покончил со своей старушкой? Мне кажется, тебе нужно прерваться, нельзя так долго копаться в железках. Ослабевает внимание, устают пальцы… Нужно отдыхать.
Фромм взял с заднего сиденья сумку, где лежала папка Фогельвейде с надписью: «Секретный документ государственной важности № 1/1/156/87», и, закрыв машину, подошел к соседу:
– Хорст, ты правда думаешь, что можно прерваться и отдохнуть? – недоверчиво переспросил Франк.
Он выключил переноску и начал тщательно вытирать испачканные маслом руки.
– Да, да, дружище, мне кажется, тебе нужно прерваться. А вот скажи мне, ты весь день здесь возился?
– Конечно, я никогда не капитулирую перед техникой, – заявил не без гордости Франк.
– Да, это замечательно. Так вот. Там за твоей машиной стоит фургон ХМВ 4 2658. Не припомнишь ли ты: он здесь весь день был или отъезжал куда нибудь?
– Да он постоянно мотался и приехал лишь за пять минут до тебя. Странно, что оттуда никто не выходил все это время… Так ты считаешь, что ничего такого в этом нет, если я сейчас закончу и продолжу завтра?
Хорст кивнул, не спуская при этом с фургона внимательного взгляда:
– Конечно. Вот если б я был начальником управления безопасности движения, я запретил бы черные тонированные стекла на машинах.
– Да, это правильно. А то не разглядишь, кто едет рядом с тобой по автобану: то ли солидный мужчина, то ли смазливая школьница, которая думает, где бы поплясать с дружками, и которой не то что машину, велосипед доверить опасно!
Фромм пожал соседу руку, еще раз взглянул в сторону фургона, на темные тонированные стекла кабины, вздохнул и отправился к своему коттеджу. Когда он отпирал калитку, Франк, позвякивающий инструментами в ящике, крикнул:
– Да, Хорст! Пока тебя не было, к тебе заходил электрик, как ты и вызывал, на четыре часа!
Фромм на секунду застыл с ключом в руке, потом быстро отомкнул входную дверь и буквально влетел в прихожую. И первое, что он увидел: раскиданная по всему полу обувь жены. Аннет, видимо, как всегда в последний момент, уже стоя перед зеркалом, вдруг решила переобуться. В силу того, что еще минут пятнадцать у нее наверняка ушло на экспресс примерку и выбор подходящих сапог, она уже опаздывала на поезд до Вюрцбурга, который отходил без четверти три. А потому, разбросав обувь по всей прихожей, она не стала ничего убирать и оставила все как есть. Фромм сам заказал ей билеты, после того как решил поймать информатора на секретную папку своего шефа. Аннет немного покапризничала, но уехать согласилась, усмиренная заговорщицким тоном мужа, намекнувшего, что того требуют интересы Федеративной Республики. Хорст, не снимая обуви, перепрыгивая через разбросанные коробки из под туфель, сапог и ботинок, ринулся в свой рабочий кабинет на втором этаже:
– Электрик, стало быть… Стало быть, электрик!
На его столе, между стопкой чистой бумаги и настольным ежедневником, Аннет оставила записку, написанную под его диктовку:

«Уважаемый жук пожарник, стоимость моих услуг определяется числом N».

Папка, под которой должна была лежать записка, была на месте, а самой записки не было. Аннет, конечно же, написала ее, потому что эта папка с полки у окна, как и просил Хорст, перекочевала на стол. Он посмотрел, не упал ли листок бумаги на пол, но нет, записка явно ушла по назначению.
«Ох уж этот мне электрик на четыре часа», – улыбнулся Хорст. Спустившись по деревянной лестнице на первый этаж и по дороге с наслаждением скинув натершие пятки туфли, он направился на кухню сварить кофе.
Включив телевизор и кофеварку он только раскинулся на диване, как сразу же зазвонил телефон. В трубке, взятой с аппарата на холодильнике, послышалось гробовое молчание на фоне продолжающего заливаться аппарата в прихожей. Хорст чертыхнулся, проклиная свою безалаберность: он все откладывал замену телефона, который пару раз падал на пол и теперь представлял собой пластмассовую погремушку. Пришлось, хрустя пригревшимися суставами вставать, теребить утихшую руку и топать в коридор.
– Ты что там, уснул уже, Хорст? – раздался голос Манфреда фон Фогельвейде.
– Нет, нет, наоборот, предполагаю сегодня бодрствовать допоздна. Кстати, я сам собирался вам… тебе позвонить, есть интересная новость.
Фогельвейде многозначительно хмыкнул:
– У меня тоже! Угадай с трех раз, что за бумага сейчас лежит передо мной?
Фромм задумался лишь на секунду:
– Сообщение из Штутгарта от Дирка Кранке? Он все же что то откопал?
– Нет.
– Альтман и Мадекер нашли парочку поджигателей из Грюнешвейга?
– В общем то, по этому делу есть новости. Эти ребята нашли ту девчонку, что снимала номер у фрау Меер. Сообщник, видимо, решил от нее избавиться и выкинул ее с железнодорожного моста через Мульду со сломанной гортанью. Меер ее опознала. Но звоню я тебе не поэтому. Передо мной лежит одна любопытная бумажка. Я только что получил ее по телефаксу, кстати, номер отправителя установить не удалось. Искусственные помехи в сети. Так вот, тут у меня снимочек, на котором изображена папка. На ней твоим почерком накорябано «Майнц Телефункен». К папке же приколота бумажка, на которой, я так понял, почерком твоей Аннет написано: «Уважаемый жук пожарник, стоимость моих услуг определяется числом N». Ну, каково! Чего молчишь то?
Хорст Фромм с трудом сглотнул слюну:
– Интересное дело. Эта та бумажка, про которую я тебе говорил и на которую мог кто нибудь клюнуть. Но они как то странно клюнули… Тут днем у меня дома был какой то парень. Сосед говорит, что он назвался электриком.
Фогельвейде некоторое время молчал, видимо размышляя, потом разговаривал с кем то вошедшим в его кабинет и наконец вернулся к телефону:
– Я так понимаю, что крутым парням из «Телефункен» ты больше не нужен и они хотят от тебя избавиться. И действительно, какого черта ты им надобен, если они имеют по «М Т» практически все! Всю секретную информацию, вплоть до последней акции. Ты получается, сам себя подставил в Грюнешвейге. У них есть надежный канал. Это какой то сукин сын, что ходит с нами по одной лестнице, здоровается каждое утро за руку и пьет с нами кофе. А с тобой они, видимо, просто решили разделаться как с сотрудником КРВТ комиссии. Ты, наверное, не устраиваешь их своей настырностью, к тому же доктор Рюбе просмотрел те бумаги, которые ты во время пожара вывалил на голову брандмайору, вместе с разным хламом и своим табельным револьвером. Он сказал, что из этих документов можно много чего вытянуть. Так вот «М Т» теперь никак не может забыть, что именно ты не дал им сгореть.
Хорст ощутил, как у него начинают ныть виски и затылок, как всегда бывало перед служебными дрязгами, когда приходилось долго и нудно оправдываться, ходить на допросы независимых комиссий, каяться, писать и переписывать заявления, объяснительные, отчеты о том, где, сколько, когда сидел, куда ездил, с кем встречался, где ночевал и так далее до бесконечности. Он тяжело вздохнул:
– Так они, наверное, послали уже копии и Румшевитцу и фон Толлю. Что касается Румшевитца – не знаю, а вот фон Толль сейчас же отстранит меня от работ по «М Т» и, скорее всего, вообще от всех дел.
Фогельвейде хохотнул:
– У тебя сейчас такой голос, будто ты уже летишь с небоскреба вниз головой. Не ной. Неужели ты думаешь, что я дам тебя сожрать этим приятелям из «М Т»? Да не будь я Манфред Мария фон Фогельвейде, если это случится! Я уже все придумал. Я сейчас же, задним числом, внесу эту твою бумажку про пожарника жука в план мероприятий на эту неделю. И если Румшевитц будет вопить, что мы без его ведома занимаемся «контрразведкой», я ему вправлю мозги. В конце концов, «Арденн» самостоятельная группа, не то что «Бисмарк» и «Кельн 1». Пусть он там командует сколько влезет. Ну ладно Хорст, отдыхай. А послезавтра как штык будь в комиссии, начнем комплектовать дополнительную следственную группу в Штутгарт. Правда, придется обставить дело так, будто мы суетимся не по делу «М Т», а по какому нибудь другому… делу. Ну, как то так. – Фогельвейде, задумавшись, засопел в трубку: – Ну, например, по акционерному обществу «Десса». А что делать? Информатор то шпионит среди нас, и с ним еще придется повозиться. Да, погоди ка, я тут болтаю, а у тебя телефон с кодатором? А то сейчас слушает нас кто нибудь из «М Т» и ухмыляется!
– Естественно! И с кодатором и декодатором, иначе как бы мы с тобой разговаривали, – с некоторым облегчением произнес Хорст, хотя виски и затылок еще продолжали ныть.
– Да, логично. Чего то я заработался сегодня. Поеду домой, приму ванну. Пока, Хорст, не балуйся там без жены.
– Да, да… Но откуда вы, то есть ты узнал, что ее не будет сегодня? – насторожился Хорст.
– Потому что она обычно вертится вокруг тебя и болтает или дышит в трубку спаренного телефона, проверяет, не говоришь ли ты с какой нибудь потаскушкой… Все, отбой рота!
Фогельвейде повесил трубку.
Хорст Фромм вернулся на кухню. Кофеварка, выкипятив всю воду и присушив кофе к своим внутренностям, автоматически выключилась. Из под дверцы холодильника, которую он второпях забыл прикрыть, капала вода. Хорст вздохнул, по новой заправил кофеварку, досадливо хлопнул дверцей холодильника и сделал погромче телевизор.
По второму каналу шла какая то мыльная опера, и актеры усиленно изображали страсть друг к другу. На секунду задержав взгляд на необъятной заднице главной героини, затянутой кокетливой юбочкой, Фромм включил другую программу, где передавали последние новости Би би си. Лысоватый комментатор приставал с вопросами к скучающему английскому полковнику из пресс службы НАТО. По его виду можно было догадаться – он явно недоволен тем, что его затащили в эту телестудию.
– Как вы считаете, полковник, в ирано иракском конфликте может ли одна из сторон добиться сколько нибудь существенного превосходства?
Полковник покривился:
– Мне кажется…
На экране поплыли картины разгромленных иракских приграничных укреплений, множество пострадавших в самой разнообразной одежде, черный, жирный дым горящей нефти на горизонте и толпы людей, несущих портреты Хомейни. Внизу экрана мерцала надпись «Иран». Потом, после короткой новостной заставки, стали показывать абсолютно такую же толпу с такими же бородатыми мужчинами, женщинами в чадрах, босоногими мальчишками, с блестящими, белыми как слоновая кость зубами. Они несли портреты Верховного главнокомандующего Саддама Хусейна, но внизу теперь уже было подписано «Ирак».
– …это абсолютно бессмысленная война, – комментировал видеокадры полковник, – у Ирана еще есть преобладание в людских ресурсах. Но, как показало последнее иранское наступление, они могут скоро иссякнуть, потому что посылать в атаку необученных, вооруженных палками людей – значит попусту тратить живую силу… У Ирака же Национальная гвардия хорошо оснащена самым современным оружием. Это элитарные отборные части, способные на проведение серьезных наступательных операций. Но затяжная, близкая к позиционной война деморализует солдата араба, которому нужны постоянные боевые действия для поддержания воинственного состояния духа. Сидение в окопах под обстрелом или авиационными бомбардировками резко снижает его боевую потенцию…
– Кхе кхе… Интересно вы выразились, сэр, боевая потенция, – поддакнул комментатор.
Полковник тем временем продолжал:
– Обстрелы нефтяных месторождений и перерабатывающих заводов только выматывают обе стороны в военном отношении. Никакого эффекта, кроме психологического, эти ракетные удары не дают. Пара тройка выведенных из эксплуатации скважин в расчет не идут…
– Значит? – нетерпеливо перебил полковника комментатор.
– Значит, все может решить всего лишь одна ядерная бомба, сброшенная на какую либо из столиц: либо Багдад, либо Тегеран. Кто быстрее из них сделает ядерное устройство, тот и победит, – закончил полковник, всем своим видом показывая, что больше обсуждать эту тему он не желает.
Комментатор, вместо того чтобы сказать «Спасибо за беседу», продолжал:
– Но ведь это может вызвать серьезные последствия, вплоть до региональной ядерной войны. Кроме того, может создаться прецедент применения ядерного оружия в локальных военных столкновениях. Советские войска в Афганистане тоже могут пойти на это, и тогда пешаварское сопротивление будет сломлено… Насколько серьезна эта угроза?
Полковник вздохнул и взглянул на часы:
– Ни Ирак, ни Иран пока что не имеют ядерных боевых устройств. Только поставка обогащенного урана из Советского Союза и электронных комплектующих из Западной Европы или Америки могут для них решить вопрос ядерного вооружения. По счастью, за такого рода продукцией установлен строжайший контроль со стороны ООН и спецслужб НАТО, так что нам нечего опасаться. Хотя…
– Однако ведь провозят в Ирак стрелковое оружие из Европы, значит, могут провезти и электронику?
Игнорируя вопрос ведущего, полковник по военному прямо стал закругляться:
– Спасибо за предоставленную возможность выступить перед такой широкой аудиторией.
– Конечно, конечно – но все же?
– Я обязательно прокомментирую положение на Ирано Иракском фронте на следующей неделе, а сейчас извините…
Полковник энергично потряс руку журналиста и отстегнул от лацкана мундира маленький микрофон:
– До свидания.
– До свидания. Итак, уважаемые зрители, вы все еще смотрите новости на Би би си. Я – ведущий и комментатор Брайен Вильямс. Переходим к следующим темам.
Хорст Фромм медленно, маленькими глотками тянул кофе и пытался понять, почему рассуждения английского полковника заставили его насторожиться. Он определенно чувствовал связь между активизацией боевых действий на Ирано Иракском фронте и деятельностью фирм, подопечных КРВТ комиссии. Но обобщить эти ощущения и свести их к схеме он так и не смог и, переключив телевизор на музыкальный канал, принялся за вторую чашку кофе, добавив туда немного коньяка.
Через полчаса, когда музыкальные клипы сменила нудная передача о джазе шестидесятых годов в Германии, Фромм посмотрел на часы. Было около восьми, и он решил, что сегодня уже ничего не произойдет. Информатор если и клюнул на то, что у него дома находятся важные материалы по делу «Майнц Телефункен», то объявится никак не раньше завтрашнего утра. Жена уехала на два дня срочных вызовов на Кенигсплац, где находилось здание Германского отделения КРВТ комиссии, не предвиделось, и он решил узнать, как поживает его давнишняя знакомая Штеффи, преподавательница испанского языка на курсах повышения квалификации одной из машиностроительных фирм. Не занята ли она сегодня вечером и ночью каким нибудь переводом для своей конторы или стороннего лица?
За секунду до того, как Фромм поднял трубку, чтобы позвонить Штеффи, раздалось настойчивое треньканье. В трубке послышалось повизгивание декодатора, пытающегося преобразовать не соответствующие его возможностям сигналы в человеческую речь.
«Так, автоматика не сработала». Фромм щелкнул тумблером, отключающим прибор преобразования. Писк сменился бесстрастным голосом Йозефа Ружечки, оперативного работника, временно переведенного в группу по обобщению конфискованной служебной документации фирм, закрытых из за нарушений в области несанкционированного распространения военных технологий. Ружечка был определен в подразделение эксперта Матеаса Рюбе спустя неделю после неудачной операции по захвату в нейтральных водах судна, шедшего под флагом Мальты, на котором, предположительно, находились образцы боевых нервно паралитических веществ, предназначенных для переправки в Сомали. Провал операции свалили на туман, хотя группе «Кельн 1» было поручено проработать вариант с возможной утечкой информации.
– Слушай, Хорст, – ровным голосом говорил Ружечка, – у меня в понедельник назначены тесты по криминалистике, я бы хотел забрать американскую книжку «Методы работы со свидетелями», что ты брал у меня недавно. Можно такое устроить?
– Конечно! – Фромм попытался придать своим словам как можно больше легковесности и расслабленности.
– Но я сегодня, пока жена в Вюрцбурге, собирался встретиться с одной моей подружкой. Она должна подойти к десяти часам, а пока я принимаю ванну, вернее, собираюсь в нее влезть, стою в одних носках…
– Кхе кхе… Молодец, время зря не теряешь. Пойдете куда нибудь в ресторанчик?
Фромм ответил давно заготовленной фразой:
– Сил нет… Никуда не пойдем, думаю, всю ночь будем куролесить, потом день отсыпаться и следующую ночь опять. Но в воскресенье нужно будет засесть за кое какую работенку, потому что в понедельник ее нужно уже представить шефу.
Ружечка ответил после короткой, еле уловимой паузы:
– Да, иногда хочется посидеть выходные дома безвылазно. А шеф опять загружает работой. Ну, так я сейчас заскочу за книгой, чтоб тебя потом не отвлекать?
Фромм почувствовал, что сердце забилось чаще. Настало время еще одной фразы, которая может сыграть роль утиного манка, если, конечно, Ружечка неспроста набивался в гости.
– Ты уж извини, Йозеф, не смогу с тобой поболтать. Дверь открою и опять убегу в ванну нужно обязательно хорошенько почиститься до прихода пассии, а то весь провонял табачищем и лекарствами. Книгу положу на столик в прихожей под зеркалом. Возьмешь сам и дверь захлопнешь. Не обидишься? А то приходи часов в одиннадцать…
– Нет, нет, не волнуйся, я сейчас быстро подскочу, даже машину не буду из гаража выводить, поймаю такси. Мойся на здоровье!
– Ну, все, приезжай. Пока, Иозеф.
– Пока, Хорст.
Фромм закусил губу, потер ладонью лоб. Потом быстро поднялся в кабинет на второй этаж, достал с полки книгу «Методы работы со свидетелями», а папку Фогельвейде засунул в нижний ящик стола, под стопку почтовых конвертов и слегка отодвинул плотную оконную занавеску. Фургон «фольксваген» с номером ХМВ 4 2658 теперь стоял в десяти метрах от его коттеджа. Фромм хмыкнул и спустился в прихожую. Положив книгу на столик под зеркалом, он, подняв голову, увидел отражение своих лихорадочно блестящих возбужденных глаз: «Да, глазенки как у малыша, задумавшего стащить у матери пломбир из холодильника. А хотя… я ведь жду даму, мне положено иметь возбужденный вид».
Он решил позвонить шефу, но передумал. В «фольксвагене» могла находиться чувствительная аппаратура, способная с такого расстояния взять его голос и через кирпичную стену с утеплителем. Фромм направился в ванную, включил горячую воду на полный напор, чтобы влажный горячий воздух распространился до прихожей. Затем принес и положил в шкафчик с шампунями семизарядный «браунинг» калибра девять миллиметров, наручники и на всякий случай гранату с нервно паралитическим газом. Потом разделся, обмакнув в кипяток слегка намыленную мочалку, потер руки, ступни ног, взъерошил и взмылил волосы. Немного помедлив, сбегал на кухню, обвернул повязку на правой руке целлофановым пакетом, включил расслабляющую музыку и уселся на край ванной.
«Неужели Ружечка? Вот никогда бы не подумал… А может, все таки не Ружечка? – обратился он к своему отражению в зеркале над раковиной. – Ну хорошо, подождем. От его Шульштрассе до меня ехать двенадцать минут. Пробок сейчас нет, поэтому ничего не добавляем. Если он будет еще одеваться, то прибавим шесть минут. Непредвиденных пять минут. Всего двадцать три минуты. Посмотрим… Чем позже он приедет, тем меньше шансов, что он информатор, из за которого меня чуть не кремировали в Грюнешвейге. Да, надо бы Штеффи позвонить, в самом деле».
Но Хорст и на этот раз передумал брать телефонную трубку, опять по причине того же фургона с номером ХМВ 4 2658. Нельзя же приглашать девушку к десяти часам, если приятелю сказано, что она уже предупредила, что придет именно в это время. Накладочка получается. Хорст еще раз обтерся водой, намочил рукав халата, так чтобы с него капало на пол, и стал ждать. Всего через тринадцать минут перед его коттеджем затормозила машина. Автоматически он отметил, что она не отъехала, а осталась ждать с работающим двигателем. Хорст до конца выкрутил вентиль горячей воды, так что все заволокло паром, проверил на всякий случай обойму «браунинга» и принялся громко напевать арию Мекки Ножа из «Трехгрошовой оперы», мотивчик, преследующий его весь этот день. Защебетал электрической канарейкой звонок.
«Да, Ружечка, считать ты явно не умеешь…» Хорст весь внутренне подобрался и, изображая нечаянную радость в голосе, побежал к входной двери, разбрызгивая по полу капающую с рукава халата воду:
– Сейчас, сейчас, Иозеф, сейчас, коллега!
Распахнув дверь, Фромм коротко выдохнул, как боксер, получивший хороший апперкот. На него, раскрыв объятия, бросилась его ненаглядная и обожаемая ночная нимфа Штеффи Зелевски:
– Дорогой мой, какое счастье, что я встретила в булочной твоего соседа Франка. Он мне сказал, что видел, как твоя жена сегодня утром уехала с двумя чемоданами… О, как я рада, мы так давно не виделись. Этот дикий пожар, твоя рука… Но ничего, я сейчас тебя быстро вылечу. Ну ка, помоги мне раздеться!
Она кокетливо поправила копну светлых, чуть рыжеватых на затылке волос и, распахнув вельветовое пальто, открыла нежно розовое вечернее платье с большим декольте. Хорст, увернувшись от объятий и чуть не упав на раскиданных сапогах Аннет, подавленно пробурчал:
– Черт бы побрал этого Франка со своим… Но не могла бы ты на час покинуть меня? Всего на часок!
Штеффи недоуменно повела плечами:
– Ты что, не рад мне? У тебя здесь что, какая то другая женщина? Ты же клялся мне, что не будешь нам изменять.
Хорст лихорадочно теребил браслет наручных часов, лежащих в кармане халата:
– Кому это – нам?
– Ну как – кому, мне и твоей жене! Ну ка пусти меня, сейчас я ей все перья повыдергиваю… Где она? А а а, наверное, вы в ванной занимаетесь любовью!
Штеффи, толкнув Хорста пышным бедром, направилась в ванную, на ходу вооружившись длинным рожком для обуви. Фромм, проклиная все на свете, кинулся за ней:
– Послушай, Штеффи, родная, сейчас должен прийти мой коллега Йозеф Ружечка. У нас очень важное дело, ты должна уйти, хотя бы на полчаса. Здесь может стать весьма жарко!
Штеффи опешила и даже не дошла до ванной:
– Хорст, о боже! Ты что, гомосексуалист, со своим Ружечкой?
– Нет, нет, просто так складываются обстоятельства!
Он подхватил девушку за талию. Лицо Штеффи выражало совершенно искреннее страдание.
– Но ведь ты был таким великолепным мужчиной. О, как я несчастна, какая потеря… А вот Ружечка не выставил бы меня за порог, потому что самый последний гей порядочней, чем ты, чудовище с волосатым животом! – прибавила она неожиданно.
Хорст вдруг ослабел и устало освободил любовницу от своих объятий.
– Господи, у меня сейчас мозги вскипят.
– У тебя их никогда не было!
У Хорста в голове закрутилась лихорадочная цепь рассуждений: «Там стоит этот паршивый „фольксваген“ с ребятами, которые наверняка зыркают через затемненное стекло. Хорош я буду, если отпущу ее обратно… Принимаю ванну чтобы в плезире встретить женщину и потом ее выпроваживаю, чтоб остаться с Ружечкой наедине. В высшей степени подозрительно с моей стороны.
Если, конечно…»
Наконец он вернулся к жизни:
– Нет, я тебя не выпускаю, любовь моя! Тьфу ты, совсем запутался. Ну ка, иди сюда!
Он поволок любовницу в ванную. Та начала отбиваться, впрочем, не очень активно – видимо, ей нравился этот неожиданный переплет.
– Нет, гадкий, гнусный, подлый извращенец! Я не буду принимать участие в ваших грязных делишках с этим чехом! Отпусти меня сейчас же, насильник!
Уронив по дороге телефон и декоративную керамическую вазочку с пластмассовыми цветами, они ввалились в ванную, где Штеффи обвила шею своего возлюбленного и томно произнесла:
– Но я люблю тебя и геем, Хорст. Но только не заставляй меня спать с этим чехом. Хорошо?
– Заткнись, не то я тебя сейчас задушу…
Опять затренькал канареечный звонок. Фромм осекся, но потом скороговоркой продолжил:
– Никуда отсюда не выходи, ни при каких обстоятельствах. Если начнется стрельба, ложись на пол или спрячься за ванную. Все!
Он сильно поцеловал ее в губы, еще раз обмакнул рукав халата в воду и бросился открывать дверь. Штеффи Зелевски вытерла со рта остатки ярко красной помады и, вздохнув, покрутила у виска пальцем:
– Тронулся бедняга от своей секретности.
Она не удержалась, приникла ухом к двери ванной и расслышала:
– Привет, Иозеф.
– Привет еще раз! О, да ты, я вижу, вовсю готовишься!
– Нет, она уже пришла, застала меня в ванной, негодница, и сразу все захотела. Ты, кстати, появился как раз в самом интересном месте, я уже приготовился заправить ей по самый корень…
Ружечка понимающе хмыкнул:
– Не буду тебе мешать, развлекайся, а книга то где?
– А, черт, склероз, оставил ее на кухне, на столе. Ну да сам возьми, а то у меня руки мокрые. Знаешь, этот секс в ванной. Дверь потом захлопнешь… Ну, все, пока, удачной сдачи тестов!
Послышались мокрые шлепки босых ног, и Хорст ввалился в ванную:
– Покажи ей, как умеют трахаться парни из КРВТ комиссии! – донесся ему вслед нарочито приподнятый голос Ружечки.
– Ты чуть не убил меня дверью, идиот! – зашипела Штеффи, схватившись за ушибленный дверью висок.
Фромм скорчил страшное лицо и замахал на нее руками:
– Тише!
Отчетливо хлопнула входная дверь. Хорст достал «браунинг» и громко сказал:
– О, дорогая, как ты сегодня нежна! Мне кажется, никакая сила не сможет меня от тебя оторвать!
Он ущипнул Штеффи за живот, обтянутый розовым вечерним платьем, закапанным водой. Та издала вполне подходящий для данного случая стон.
– Ну, скажи, что ты меня любишь, дура!
– Я люблю тебя, Хорст! – простонала она, потирая живот и ушибленный висок, не сводя при этом глаз с револьвера. Тем временем Хорст приоткрыл дверь и выглянул в прихожую. Сверху, из кабинета, раздавался тихий звук перебираемых бумаг и осторожный стук ящиков книжного шкафа и его рабочего стола. Фромм сглотнул слюну: «Ай да Ружечка, ай да сукин сын! Наглец!»
Он осторожно вышел в прихожую и двинулся к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, пригрозив напоследок кулаком испуганно выглядывающей из ванной Штеффи.
«О, черт! Вот олух, не зашторил окно!» Фромм быстро пригнулся и пополз дальше на четвереньках.
Через окно в спальне хорошо был виден участок улицы перед его домом со стоящим «рено» Штеффи и машиной такси, на которой приехал Ружечка. В ней, кроме водителя, сидели еще двое.
Медленно, осторожно, чтобы не заскрипеть деревянной ступенькой, Хорст стал подниматься на второй этаж. Он теперь хорошо видел открытую настежь дверь кабинета и склонившуюся над столом спину Йозефа Ружечки. Хорст до боли в пальцах стиснул рукоять револьвера и хотел было одним прыжком достать напряженный затылок «изменника», уже нашедшего папку Фогельвейде, но Йозеф неожиданно обернулся:
– А, привет, Хорст! Как дела?
– Отлично… – машинально отозвался Фромм и в ту же секунду кубарем скатился с лестницы, чуть не вывихнув себе конечности. Буквально через мгновение грохнули два выстрела. Обе пули, предназначенные его голове, угодили в репродукцию Франка Вебера «Король Наваррский охотится на вепря».
Ответные выстрелы Хорста дали понять Ружечке, что тот блокирован за книжным шкафом и теперь не может без риска быть убитым ни выскочить на лестницу, ни подойти к окну, которое хорошо просматривалось снизу, из прихожей. Ружечка некоторое время возился за шкафом, видимо устраиваясь поудобнее, а потом неожиданно изрешетил выстрелами витраж окна, выходящего на улицу.
Комната и лестница заполнились синим пороховым дымом. Через незашторенное окно в спальне Хорсту хорошо было видно, как из фургона и той машины, на которой приехал Йозеф, вылезают плечистые парни и со всех ног бегут по дорожке к его коттеджу.
При этом они вытаскивали разномастное оружие. «Вот кино…» Не теряя ни секунды, Фромм пальнул несколько раз в сторону своего кабинета и бросился в ванную. Путаясь в собственном халате и валяющемся на полу вельветовом пальто Штеффи, он искал приготовленную им гранату с нервно паралитическим газом «Фенол оранж».
Мельком взглянув на девушку, сидящую в ванной с зажатыми ушами, он бросился обратно и, приоткрыв входную дверь, швырнул гранату на веранду, которая тут же начала затягиваться едким, ядовитым дымом. Затем Хорст примостился на куче разбросанных сапог и туфель жены и, дотянувшись до телефона, сдернул трубку.
Телефон молчал, связи не было. Ружечка наверху в кабинете сидел тихо, вероятно надеясь на помощь парней снизу. Оттуда доносился кашель и отборная ругань в адрес хозяина дома. Через окно спальни Хорст заметил, как в коттедже напротив зажегся свет и вся семья в составе Франка, его жены Гретхен и двух дочерей припала к окнам, наблюдая беготню вокруг дома соседа.
В этот момент входную дверь изрешетила автоматная очередь. Нападающие решились на штурм. Несколько человек побежали вокруг дома к окнам гостиной. Вскоре оттуда послышался звон разбитого стекла и треск выломанной рамы. Новая автоматная очередь, прошившая дверь, вывернула наизнанку деревянную лестницу, разметав ее в мелкую щепку. Дом наполнился прогорклым запахом обожженного дерева. Стреляли снизу из веранды, и часть пуль, влетев на второй этаж, проделала несколько выбоин в стене рядом с книжным шкафом, за которым скрывался Ружечка. Тот заорал истошным голосом:
– Кретины, вы сейчас меня угробите! Эй…
Он выглянул из своего убежища, но прицельный выстрел Хорста загнал его обратно. Входная дверь еще держалась. Имеющая металлическую обшивку изнутри и вертикальные запоры из стальных полос, она только хрустела и постанывала от дырявящих ее пуль. Через некоторое время, оставаясь еще неприступной, дверь стала похожа на дуршлаг, через отверстия которого потянулись внутрь тоненькие струйки «Фенол оранжа», втягиваемые сквозняком. Хорст начал отчетливо ощущать легкое головокружение и покалывание в легких.
«Вот гадость. А они в противогазах, что ли…» Он уткнулся носом в мокрый грязный рукав халата и сощурил глаза, понимая, что это все равно не поможет.
Вдруг наступило затишье. Штурмующие проникли в гостиную и бродили там, переворачивая мебель. Наконец они нашли вход в прихожую. Дверь неожиданно заскрипела и слегка выгнулась под натиском нескольких тел, но задвижка выдержала, хотя была предназначена только для того, чтобы дверь не распахивалась сквозняками.
«Чертовы обыватели… Тут штурм Берлина, а они до сих пор не позвонили в полицию…» Хорст несколько раз выстрелил через дверь на уровне обнимающих друг друга резиновых ангелочков на косяке. В гостиной кто то грузно упал, послышались стоны. Оттуда тоже принялись стрелять, стараясь сбить задвижку. С улицы донесся нарастающий вой полицейских сирен и карет скорой помощи.

«Вот соседи, а! Нельзя было чуть пораньше позвонить в полицию…»

Чувствуя, как на него начинает действовать газ, тяжелеют руки, подступает к горлу тошнота и плывут перед глазами красно желтые круги, Фромм вполз в ванную, увидел сжавшуюся в комочек Штеффи, обнял ее и лег рядом. «Браунинг» плясал в его руке. Мышцы будто налились свинцом, а глаза, казалось, начали вылезать из орбит.

«Все таки наглотался этой гадости… Что то не везет мне в последнее время. Из за ерунды такая суета…»

Вокруг него все сделалось серым и блеклым. Хорст почувствовал, что отключается. Радостные причитания Штеффи Зелевски о том, что приехала полиция, беготня и стрельба в доме теперь лишь урывками доходили до него. Когда в их убежище ворвались двое здоровенных полицейских в бронежилетах, Хорста посетили жаркие галлюцинации в виде идущего с неба песочного дождя и огромных обсидиановых плит, имеющих на своих плоскостях профили автолюбителя Франка, штутгарского родственника Зибенталя, Штеффи и координатора комиссии, доктора Пауля фон Толля. Эти плиты громоздились одна на другую, с жутким грохотом раскалывались, образуя из своих обломков гигантские пирамиды, которые легко уносились к горизонту бурной песочной рекой и там медленно растекались, как расплавленное на солнце мороженое…

Глава 9

От Сарны до Маневичей поезд тащился шесть часов. Состав то медленно разгонялся, то стремительно тормозил. Торможение сопровождалось ужасающим скрежетом, жалобным звяканьем ложек в стаканах с чаем и падением с верхних полок некоторых потерявших бдительность пассажиров. В такие минуты отовсюду была слышна ругань и вздохи:
– Ну вот, опять встали…
Когда поезд Москва Брест Москва, делающий трехсоткилометровую петлю в сторону Ковеля, пересекал по гремящему мосту неглубокую, забитую мусором речушку, проводник заглянул в первое купе головного вагона и зачем то сообщил:
– Въезжаем в Волынскую область! – Потом он постоял немного, тупо разглядывая сидящих в купе четверых мужчин, и прибавил: – У Маневичей путь пополз. Там сейчас спешно подсыпают полотно. Болото, знаете ли.
Мужчина в кожаном пиджаке, сидящий у окна и постоянно жующий жвачку, раздраженно покривился:
– Лузга, прикрой дверь, этот человек меня раздражает!
Тот пнул ногой ручку, дверь захлопнулась перед самым носом проводника и проворчал:
– Не надо было ему четвертной на чай давать. Теперь не отлипнет.
Лузга, скучая, уже по второму разу листал «Крокодил» за прошлый месяц и, косо посматривая на Дениса Алешина, часто прикладывался к горлышку пепси колы. Кононов же, кутаясь в свой походный кожан, хмуро глядел на медленно проплывающие за пыльным окном чахлые березки и ядовито зеленую болотную траву, припорошенную опавшей листвой. Иногда он, прилепляя жвачку к переднему золотому зубу, начинал что то насвистывать. Третий мужчина, которого все называли Рембо, был боевиком из штурмового отряда Могилова. Всю дорогу он находился в постоянной полудреме. При покачиваниях вагона его громадная голова с широкими скулами, узкими глазами и бычьей шеей моталась из стороны в сторону, будто боевик все время что то отрицал и от чего то отказывался.
Алешин, нацепив на босу ногу ботинки, поднялся:
– Пойду покурю.
– Кури здесь, Колдун. Чего болтаться по вагону! – оторвался от засаленного журнала Лузга.
– Мне нужно… – Денис похлопал себя пониже спины.
– А а а. Только газетой не вытирайся. Врачи говорят, что вредно для здоровья.
Лузга опять погрузился в созерцание карикатуры, изображающей борьбу милиции с преступностью: огромный верзила с автоматом держал за шиворот щуплого милиционера, а тот кричал своему напарнику по патрулю, пьющему чай в покосившейся забегаловке: «Эй, Степан, я рэкетира поймал!» – «Так веди его сюда!» – «Да он меня не пускает!» Кононов, искоса посмотрев на карикатуру, подпер голову кулаком и вздохнул:
– Эх, во всем поезде ни одной симпатичной бабы, одни старухи да прыщавки…
Алешин улыбнулся, набросил на плечи куртку от тренировочного костюма и вышел в коридор. Там было пусто. Он прошел в тамбур, присел на мусорный ящик, закурил. Его подташнивало, будто при сильной корабельной качке. Ныл палец на правой руке, который ему отдавили, когда сгружали первую поисковую группу на переезде у Сокаля. Сборные моторные лодки, палатки, запас продуктов на неделю, всякая бытовая мелочь были выгружены прямо на землю. Там же, на переезде, Кротов, ближайший помощник Могилова, велел разбить палатку и установить над ней флажок с надписью «Мемориал. Отряд следопытов краеведов ДК ЗиЛ. Москва». Невдалеке, за зарослями камыша виднелась излучина реки Стоход, по которой первой группе и предстояло двигаться до брошенного в сорок третьем году немцами секретного объекта, получившего от Ягова условное наименование «Логово».
Второй группе, куда входил Алешин, нужно было дойти до объекта с другой стороны. Там, судя по карте, к «Логову» должна вести узкоколейная железнодорожная ветка. Ту ее часть, что примыкала к основной магистрали, немцы, отступая, разобрали. После чего тщательно выровняли перекопанную вдоль и поперек землю и пересадили туда уже взрослые деревья, взятые неподалеку. Основной задачей второй группы было обнаружение этого участка старой немецкой дороги и ее осмотр с целью использования в операции «Проволока».
Люди, идущие в поисковых группах, слабо себе представляли, зачем Ягову понадобились старые бетонные развалины и как это связано с намечающейся крупной операцией, о которой никому ничего толком известно не было. На инструктаже за сутки до отъезда Ягов был краток:
– С вами едет парень, у которого глаза смотрят сквозь стены, и, если вы и с его помощью не найдете «Логово», я сочту это шуткой над собой и буду поступать соответственно. Шутить буду уже над вами…
Тогда Могилов, комплектовавший и готовивший группы, принялся стучать себя кулаком в грудь, клясться и божиться, что за пять дней, отпущенные на поиски, его люди черта из под земли достанут. Алешин при этой сцене не присутствовал. Он в это время сидел дома у Кати и чашку за чашкой пил горячий чай. Катин отец был в какой то очередной командировке, и в большой квартире они находились вдвоем без всяких стеснений и ограничений. Денис только что закончил разговаривать по телефону со своей матерью.
– Я просто не знала, что мне делать. И в больницы звонила, и в милицию, и в морги… – Было слышно, как она рыдает.
– Нет, мама, все нормально, я здоров. Живу сейчас у знакомой девушки. Я, наверное, женюсь на ней…
– Как ты мог не позвонить, как ты мог! И еще эта твоя записка, будто ты в тюрьме и не можешь воспользоваться телефоном… Как ты мог!
– Прости меня, я сделал глупость, нужно было просто позвонить. Прости…
– А как она тебя кормит? Ты наедаешься? А деньги? У тебя ведь совсем нет денег, ведь стипендия такая маленькая, а ты еще дал тысячу рублей… Откуда это у тебя, откуда?
– Не спрашивай пока ни о чем, я тебе все объясню потом. У меня все хорошо, все нормально, я сыт, здоров. Ничего мне не угрожает.
– Я хочу с ней поговорить… Я обязательно должна поговорить с твоей девушкой, ведь ты еще такой маленький, ты должен закончить институт. И я… Я не видела тебя пять дней. Я чуть с ума не сошла. Тут приходили Олег с Женей, они искали тебя по всем твоим старым знакомым, но тебя нигде не было. И Наташа приходила. Ты ведь говорил, что она тебе нравится, переводчица – умница девочка, а теперь ты нашел еще кого то. Кто она, твоя новая девушка? Я должна знать… Я должна с ней поговорить. Почему у тебя дрожит голос, тебе нехорошо?
– Прости, мама, я должен сейчас идти… Я позвоню тебе завтра. До свидания.
– Алло, алло, Денис, алло!
Наливая очередную чашку чаю, он ощущал, как постепенно спадает напряжение последних дней, как уходит тяжесть из груди и дыхание становится более свободным.
Катя, осунувшаяся, с темными от бессонницы кругами под глазами, без остановки болтала о какой то чепухе: о Лене Неелове, который уже не ходит с самурайскими мечами, но зато торгует машинами, телевизорами, гвоздями и еще чем то в посредническом предприятии при «Агропромстрое». Но при этом он каждую неделю появляется у нее, чтоб занять или перезанять рублей десять двадцать.
– Врет он все, и всегда про свои дела врал. И про туристские экскурсии с иностранцами, и про самурайские мечи, и про телевизоры сейчас врет, – неожиданно прервал ее Денис и вздохнул.
– Я всегда так и думала… Просто забавно было ему подыгрывать, – согласилась Катя. – А еще, знаешь, у меня есть подруга Лена, мы с ней в одном классе учились. Она одного молодого человека, Славика Бабкина, все водит за нос с «Приветливым месяцем». Ну и вот, значит, недавно она попросила Олежку, чтоб он под видом лидера этой группы Пети Болотникова позвонил Бабкину и сказал, что организуется новая музыкальная группа и Славик будет там солистом. Якобы наслышан от Лены о его великолепных вокальных данных. Бабкин так сильно этого хотел и был таким самоуверенным и глупым, что поверил, будто с ним действительно разговаривал Болотников и что он скоро станет суперзвездой. А Ленке только того и надо, ведь пока она питает его такими надеждами, Бабкин привязан к ней крепко накрепко. А Мишка Великанов с нашего курса женился на прошлой неделе и теперь хочет взять академический отпуск и немного пожить у жены. Она сама из Ташкента, но в Москве у нее…
Алешин кивал, грел о чашку зябнущие пальцы и не отрываясь смотрел на Катины губы, наспех подкрашенные помадой.
Все, о чем она говорила, все, что еще несколько дней назад было их общей жизнью, теперь звучало как рассказ из совершенно далекой инопланетной действительности. Ему казалось, что он с детства сидел в заброшенном пионерском лагере в Снегирях, в маленькой холодной комнате, двери которой сторожил охранник из банды Могилова. А после обеда, принесенного молчаливым татарином поваром, его заставляли принимать горькие таблетки. Он догадывался, что это психотропные препараты, подавляющие волю и активность. И всегда, после того как охранники уходили, предварительно осмотрев его рот, не спрятал ли он пилюли под язык, чтобы потом выплюнуть, Алешин подбирался к раковине и, сунув два пальца в глотку, долго, до потери сознания блевал. Очищенный не только от препаратов, но и от пищи желудок сжимался в голодных спазмах. Но Денис, чтоб не вызывать подозрений, терпел адский голод и только пил понемногу водопроводную воду, рискуя распухнуть от водянки. К этому прибавлялась ужасающая головная боль – последствия драки на Калининском проспекте. Но, несмотря на боль, ему удалось невероятным напряжением вынуть из своего мозга информацию, которая спасла ему жизнь. Информацию, из которой следовало, что Денис Алешин не работает ни на МВД, ни на КГБ и не причастен ни к одной из мафиозных группировок, противостоящих яговской организации. Что он сам по себе на теннисной площадке ляпнул про секретные дела Ягова и потом сам же, по личной инициативе, явился в высотный дом на Калининском проспекте. И пришел только потому, что знал наверняка, что Верочка Крайман находится там.
Однажды утром, когда над Истрой, текущей почти под самыми окнами пионерлагеря, еще не рассеялся туман и ивы, склонившиеся над рекой, стояли окутанные его тусклой дымкой, Алешин потребовал встречи с Могиловым. Он сообщил ему, что в Москве на Красногвардейской улице взорвется дом. Могилов тогда криво улыбнулся и пообещал, что сегодня вечером Алешина с мешком на голове и камнем, привязанным к ногам, опустят в быструю воду Истры. Потому как сейчас не война, и столицу не бомбят, и причин для взрыва на окраине Москвы нет. Но, выполняя приказ шефа, Могилов все таки поехал к указанному дому. А там в одной из квартир, оставленных хозяевами, уехавшими в отпуск, скопился газ из за трещины в газовой разводке. Плотно закрытые окна и заклеенные обоями вентиляционные отверстия не дали газу выветриться, он дошел до предельно допустимой концентрации и взорвался в тот момент, когда двое бомжей, живущих в подвале этого же дома, польстившись на поживу в пустующей квартире, принялись ломом отжимать входную дверь. Один из них курил папиросу, которая и подожгла поток газа, ударивший из щели между отжатой дверью и косяком. С жутким грохотом панельный дом почти полностью разрушился, сложился как карточный домик, погребя под собой тех несчастных, что оказались в тот момент в своих квартирах. Машину Могилова чуть не расплющила рухнувшая стеновая панель. Один из его охранников, находящийся на переднем сиденье, был серьезно ранен куском бетона. Могилов бросил искалеченную «Волгу» и, поймав такси, умчался на доклад к Ягову.
Шеф был у Горелова, обсуждал с аналитиком последние детали предстоящей операции. Незамкнутым звеном цепи оставалось только место переформирования железнодорожных составов. Было решено готовить небольшие группы для поисков «Логова» в Волынской области, в лесном массиве близ Ковеля. Когда в квартиру с ошалевшими глазами ввалился Могилов, в складках одежды которого блестели осколки лобового стекла «Волги», Горелов и Ягов как раз обсуждали судьбу Алешина. Горелов выражал сомнение относительно его прорицательских способностей, называл это хорошим уровнем информированности, через разветвленную сеть агентов государственных спецслужб, и предлагал шефу уничтожить узника. Ягов пил баночное пиво и посмеивался:
– Это в тебе, Горелов, зависть говорит. Вот ты имеешь «умные» мозги, компьютер, умеешь просчитать ход событий, предположить действия врага… Заметь, только предположить… Но ты никогда не сможешь проникнуть в чужую душу, в чужие мысли, в самые сокровенные уголки чьих то желаний. К примеру, ты не можешь сказать, как там сейчас Арушунян? Сидит ли он с бабами в бассейне или занимается делом. А этот парень может! Понимаешь, Горелов? Может, если, конечно, не врет. И пока все говорит о том, что он действительно обладает неординарными способностями. Кстати, это вполне возможно. Моя бабка, которая живет в станице Динской, рассказывала, что у них там был колдун. Жил за околицей, на отшибе. Люди его сторонились, побаивались. Лечил детей, скотину, предсказывал засуху, болезни, неурожай и все такое. После революции куда то ушел, почувствовал, что красные его поставят к стенке, несмотря на уважение станичников. Для комиссаров все едино. Что поп, что колдун, что ладан, что приворотное зелье. Ушел он в город. Там проще спрятаться. Никто тебя не знает, никому до тебя дела нет. И, наверное, не один такой колдун смешался с горожанами. Потом у них появились семьи и дети, потом внуки, правнуки, которые и знать не знали, кто были их предки. Вроде обыкновенные рабочие механических мастерских или мотальщицы с фабрики «Мосшвея», а на самом деле колдуны! Может, этот Алешин и… э э… смотри ка, Мишка Могилов пришел… Ты чего такой, будто тебе яйца оторвали?
Мишка судорожными глотками опорожняя банки с пивом, поведал о произошедшем на Красногвардейской. Горелов тут же поставил под сомнение достоверность события, считая, что Алешин вполне мог получить такую информацию через кого нибудь из снегиревской охраны и все это вообще подстроено КГБ. Могилов, грубо прервав аналитика, настаивал на том, что в его штурмовых подразделениях не может быть агента. Однако Ягов, хоть и склонен был доверять людям Могилова, предложил временно. до выяснения обстоятельств, изолировать тех боевиков, кто мог иметь контакт с Алешиным в Снегирях, и заменить их охранниками Арушуняна, которому тут же и позвонил. Горелов же, развивая свою версию, нашел еще один косвенный аргумент в свою пользу: Алешин сообщил о взрыве всего за четыре часа. За это время невозможно было проверить, является ли катастрофа подготовленной акцией, проведенной государственными спецслужбами, или это результат несчастного случая. Могилов возразил, что в результате взрыва погибла уйма народу, и что органы вряд ли пошли бы на такие жертвы, хотя прецеденты в истории есть и еще наверняка будут. Ягов рассмеялся. Пощупал, изображая заботливую мать, лоб начальника штурмовых групп и сказал:
– Ты, Миша, наверное, сильно переутомился, раз считаешь кагэбэшников неспособными на такое. Иди отдыхай!
Могилов еще некоторое время попрепирался с Гореловым и уехал отдохнуть в ресторан «Арбат». Ягов, поддавшись уговорам аналитика, решил устроить еще одну проверку, обязательным условием которой являлось сообщение о происшествии за несколько дней. За это время можно было бы провести в месте ожидаемой катастрофы ряд контрразведывательных мероприятий и установить или опровергнуть причастность спецслужб к ЧП.
– Мне кажется, что парень сам по себе и ни на кого не работает. Но лишний раз убедиться в его способностях все же не помешает. Кстати, Горелов, такие люди, как он, могли б сделать много полезного для любого государства… Представь себе, имея информацию о предстоящем крушении поездов, землетрясении или взрыве ядерного реактора, как, например, в Чернобыле, можно было б устранять причины аварий, спасать людей. Почему этим никто не занимается на государственном уровне? – размышлял вслух Ягов.
Горелов, вынося с кухни шашлык, приготовленный в микроволновой печи, согласился:
– Совок есть совок. В американской армии, например, давно существуют подразделения из таких людей. Не знаю, правда, как это все применяется и где…
На следующий день из Снегирей от Алешина поступила информация, что на станции метро «Авиамоторная» произойдет катастрофа с большим количеством жертв. Денис указывал приблизительное время и просил передать сообщение управлению метрополитена, чтобы те предприняли меры. Сразу после его слов на «Авиамоторной» были выставлены наблюдатели, а один из людей Арушуняна устроился работать на станцию уборщиком. То, что вскоре произошло, заставило содрогнуться всех, в том числе и Ягова, который, посмотрев кассету, отснятую наблюдателем на месте трагедии, только покачал головой:
– Да, наверное, метрошникам нужно было все таки сообщить, чтобы избежать этой мясорубки…
Человек Арушуняна, в прошлом майор КГБ, уволенный из органов за аморальное поведение, предоставил Ягову отчет по проверке крушения на «Авиамоторной». Наблюдение на станции показало, что соединяющие втулки эскалатора разрушились без посторонней помощи. В трагедии виноваты конструктивные особенности эскалатора и угол наклона тоннеля. Замыкание в рубильниках автоматического и ручного выключения машины помешало обесточить электродвигатели… Люди сыпались вниз под эскалатор и живьем перемалывались, словно в мясорубке…
Могилов, находившийся в момент катастрофы на станции, сразу после ЧП уехал в свой любимый ресторан «Арбат» и там мертвецки напился. Горелов глотал успокоительное, потому что Ягов смотрел на аналитика так, будто он виноват в этой катастрофе.
– Ну что, теперь то твоя душенька довольна?
В этот же день Алешин был включен в состав одной из поисковых групп и был освобожден из под стражи. Его привезли к шефу, после разговора с которым он был отпущен на день для устройства личных дел, как выразился Ягов. Денис пообещал, что не сбежит. Когда он, в сопровождении охранника Могилова, которого все звали Суффиксом, подъехал к дому Кати, Суффикс показал ему телефонную трубку с вмонтированным диском вроде тех, которыми пользуются на телефонных станциях ремонтники:
– Не думай, что ты сможешь бесконтрольно говорить по телефону с кем нибудь из дядей в погонах. Мы будем в курсе всех твоих звонков. И не вздумай устраивать фокусы, прыгать из окна или что нибудь в этом роде. Нам известно, где живет твоя мать и твоя двоюродная сестра. Да и тебя разыскать тоже будет довольно просто. Так то, Колдун.
– Чо о… Опять в меланхолии? – прервал размышления Дениса вышедший в тамбур Лузга. Он подозрительно оглядел приоткрытое окно, через которое встречный ветер врывался на крошечную площадку перед туалетом, осмотрел одежду Алешина и, решив, что все в порядке, скрылся за дверью уборной. Денис поежился. В его мозг настойчиво вползали мысли Лузги. Желание опохмелиться, принять какое нибудь средство от боли в печени, отравленной алкоголем, найти бабу с нормальной фигурой и лицом, от которого не надо отворачиваться, пока светло, баня, усталость от постоянного соперничества с Кононовым, опять баня… подозрительный Алешин, раздражающей своей скрытностью, нежеланием пить, играть в карты на деньги, попавший в фавор к Ягову, миновав ступени «мальчика для битья», «подставного», «стремного», «рядового боевика»…
– У у… черт! – затряс головой Денис. Прикурил новую сигарету от сгоревшей и, высунувшись в окно, подставил промозглому напористому ветру свой горячий лоб.
Поезд теперь шел без остановок. Убегали назад березовые рощи из тоненьких, но очень плотно стоящих друг к другу деревьев. За ними просматривались чащобы и буреломы, темным сплошным фоном оттеняющие белые жгуты берез. Лес вплотную подступал к железнодорожному полотну, лишь у рельс уступая место траве, между которой иногда проблескивала вода. Кое где виднелись не то кувшинки, не то водяные лилии, не то еще что то. Болотный хвощ нагло рос у самой дороги и даже терся по дискам вагонных колес.
Вскоре поезд миновал то место, из за которого и лихорадило перегон Сарны Маневичи. Брошенные на ночь или, может, на месяц, стояли два бульдозера, по самые кабины погруженные в топкую почву. Среди переломанной, измочаленной при маневрах техники высились груды щебня и срезанного дерна. Тут же рядом валялись брошенные путейскими ремонтниками пустые пакеты из под молока, обрывки газет, промасленные тряпки. А в кювете лежала вверх колесами дрезина обходчика, жертва коварно поползшей насыпи, которая, скорее всего, своим падением и уберегла идущие следом составы от крушения.
Денис на секунду представил себе счастливое лицо обходчика, сутки назад чуть было не свернувшего себе шею, падая с дрезиной под откос. В голове Алешина зазвучал его сиплый от радости голос:

«Алло, центральная… Алло, диспетчерская? Валь, это ты?»
«Ну я, я! Чего галдишь?»
«Валь, на сороковом километре требуется ремонт пути, я давно начальству говорил…»
«Вот именно, все уши прожужжал со своим сороковым… Отвяжись, у нас товарный сейчас с горки раскатывается, не до тебя!»
«Валь, я чуть не убился на тележке. Свалился вниз со всего маху…»
«Пить надо меньше, не будешь падать. Изыди, Олесь, не до тебя…»
«Так тут насыпь просела, десяток шпал выворотило и рельсу скрутило, будто фантик от конфеты!»
«Так что же ты раньше не сказал, придурок… По сороковому товарняк проследует через полтора часа, а там еще пассажирский, из Москвы!»

Вскоре мимо Дениса проплыл и сам путевой обходчик, радостно взирающий на проходящий пассажирский. Перед скамейкой, рядом с будкой вился лохматый пес, норовящий стянуть что то с тарелки, стоящей рядом с четвертиной водки. Обходчик Олесь, щурясь от пыли, собственной самокрутки, комарья, прикладывался к этой крохотной бутылочке и с умильной физиономией протягивал перед собой зеленый самодельный флажок. У него сегодня был праздник: рак из старой русской пословицы наконец свистнул, мужик, как в пословице, перекрестился, и начальство пригнало наконец из Маневичей ремонтный поезд. Алешин помахал Олесю рукой. Обходчик, привстав со скамейки, радостно затряс флажком. Из будки, сквозь светящееся окно которой был виден дощатый стол и одинокая металлическая койка солдатского образца, появилась еще одна собака и, схватив что то из тарелки, бросилась наутек. Лохматый пес, что вился у будки, с раздраженным лаем кинулся следом. Обходчик засмеялся и плюхнулся обратно на лавку. Он был сильно пьян.
– Кому ты это там машешь, Колдун? – поинтересовался, вылезший из туалета Лузга.
– Да так, одинокому пьянице, – не оборачиваясь, ответил тот.
В это время к Лузге подобрался проводник с просительным выражением лица:
– Через пятнадцать минут будем в Маневичах…
– Да иди ты знаешь куда со своими Маневичами! – разозлился почему то Лузга. Он резко отстранил проводника и пошел в купе: – Эй, Кон, пора манатки паковать, приехали…
Алешин вдруг оторвался от окна и побежал за Лузгой. Ворвавшись в купе, где тот тормошил Кононова и злобно толкал под локоть флегматичного Рембо, Денис схватил Лузгу за плечо и сказал ему на ухо:
– Лузга, это место здесь, за окном.
– Какое еще место, бабские промежности? – огрызнулся тот.
– Нет, начало дороги до объекта поисков.
– Тьфу ты! Какая дорога, лес кругом…
Но, вспомнив, что говорилось на инструктаже, перед отправкой, ударил себя ладонью по лбу:
– Ну да, это то, что нам нужно, – отыскать в первую очередь чертову дорогу… Так. Нам надо здесь сойти, черт меня подери, раз мы ее уже нашли, а не возвращаться обратно от Маневичей на телегах с волами!
Кононов продрал наконец глаза и подал голос с верхней полки:
– Дубина, все равно нужно ехать до Маневичей, чтоб не вызывать подозрений, тем более не прыгать же нам на ходу!
– Конечно, не прыгать. Колдун, ты тут самый шустрый на данный момент. Как только поезд затормозит, вываливай вещи в окно. Понял?
Лузга направился в коридор, но Кононов схватил его за рукав:
– Ты что в уши долбишься, тебе же сказано «до Маневичей»!
– Пусти ты… Потом неизвестно будет, сколько топать до этих мест по колено в воде, в комарах и в дерьме! – Лузга выдернулся. Послышался треск рвущихся ниток.
– Вообще то да, то есть валяй… – неожиданно согласился Кононов и выпустил рукав Лузги. Тот, не особо церемонясь, сгреб в охапку торчащего неподалеку проводника и поволок его в тамбур, втискивая в ладонь денежные купюры:
– На, бери, пока даю, пока я добрый. Останови нам тут поезд.
– Нет, стоп краном можно пользоваться только в экстренных случаях, не положено! – упирался проводник.
– Сейчас по мозгам получишь… Не видишь, мы туристы, у нас, может быть, товарищ из окна вывалился… Ну, на еще сотенную, бригадиру поезда! – рыкнул на него Лузга и, сорвав пломбу, рванул стоп кран.
Завизжали металлом о металл колеса, высыпая в стороны снопы искр. Внутри вагона что то тяжело посыпалось, бешено застучали сцепки и кто то завизжал:
– Безобразие, а не поезд, черт знает что!
Проводник побледнел, схватившись за сердце. Лузга же, пропустив к распахнутой двери Кононова, Рембо и Алешина, довольно улыбнулся:
– Надо же, первый раз еду в поезде, где работает стоп кран!
Состав вскоре снова тронулся и покатил мимо четверых мужчин, сидящих на куче вещей. Самый молодой из них цеплял на алюминиевую трубку пестрый флажок «Мемориал. Отряд следопытов краеведов ДК ЗиЛ. Москва».
– Приехали… – Кононов выплюнул жвачку, аккуратно положил звенящую сумку с бутылками водки на землю и принялся натягивать болотные сапоги. Лузга последовал его примеру, и через полчаса маленький отряд тронулся в путь вдоль железнодорожного полотна обратно, к тому месту, где, по предположению Алешина, должна была начинаться железнодорожная ветка, ведущая к «Логову».
– Чертово местечко! – шипел Лузга, отгоняя комаров от потного лица и с усилием выдергивая ноги из чавкающей жижи. Алешину достался самый тяжелый рюкзак. Он плелся сзади, волоча по траве флажок отряда краеведов.
– Ну, долго еще, Колдун? – обернулся к нему Кононов.
– Нет, не долго. Можно сказать, уже пришли.
Алешин остановился, пошатываясь под тяжестью четырехместной палатки и канистры с кофе. Сбросил все это к своим ногам и протянул руку к небольшой чаще:
– Здесь…
– Чего здесь, дорога то где? – Лузга недоверчиво всматривался в березняк.
Алешин улыбнулся:
– Все правильно, дорога в этом месте разобрана, насыпь уничтожена и засажена деревьями. Идите за мной… Да, здесь на каждом шагу могут быть мины, так что смотрите под ноги, а лучше идите след в след.
Но Лузга отстранил его и пошел впереди.
– Я в минах разбираюсь лучше тебя, как никак срочную служил в саперах. Разбираюсь так же хорошо, как в бабских промежностях…
Они углубились в чащу, раздвигая руками стебли жесткого кустарника. Лузга ломился вперед, как медведь через малинник. Идущий следом Кононов что то фальшиво насвистывал, молчаливый Рембо так же фальшиво вторил ему. Начало смеркаться. Где то невдалеке захохотала выпь. Протяжно и тоскливо, прямо над головами идущих, отозвался ворон, зашумел крыльями и тяжело поднялся в воздух.
– Ну что, поохотимся? – ухмыльнулся Кононов и достал из за пазухи «TT».
– Одинокого ворона трогать нельзя, плохая примета, – неожиданно заговорил Рембо.
– Ух ты, а я думал, ты говорить не умеешь. Правда, что ль? – озадачился Кононов и, помедлив, сунул пистолет в карман широких вельветовых штанов, к которым уже пристала паутина, всевозможные лесные колючки и мелкие кусочки прошлогодней листвы.
– Дошутишься сейчас… – хмыкнул в ответ Рембо.
– Эй, ползите сюда. Тут что то есть! – раздался неподалеку голос Лузги.
– Осторожно, мало ли что… – прошипел он, когда трое остальных столпились вокруг него, рассматривая темнеющий впереди массивный предмет, похожий на заросший древний сруб.
– Наверное, сторожка какая нибудь. Сарай… – махнул рукой Кононов и, отшелушив обертку, сунул в рот новую жвачку «Калев».
– Да чего здесь стоять, нужно подойти и посмотреть поближе, отсюда же ни хрена не видно, все заросло! – опять заговорил Рембо и, утопая по колено в траве, направился к темнеющему прямоугольнику: – Дрова какие то…
– Сам ты дрова, это шпалы! – похлопал ладонью по замшелым брусьям подошедший Кононов. – Причем использованные, едрена матрена, видишь дыры от костылей.
– Надо ж, не лень было кому то прятать шпалы в двух километрах от путей, – пожал плечами Лузга, осматривая штабель.
– Кретин, это ж немцы оставили от той части дороги, которую сами и разобрали. Так ведь дело было, Колдун? – взглянул на Дениса Кононов.
Тот, задумчиво рассматривая темные брусы дерева, кивнул в ответ:
– Как то так.
– Ладно, нечего зенки вылупливать на эти деревяшки! Двигаем. Сапер – вперед! – рявкнул Кононов.
Два раза они обходили подозрительные места, на которых трава росла не так густо, как вокруг. Лузга безошибочно, как ему казалось, определял вкопанные в землю мины. Несколько раз попадались в траве тонкие, потемневшие от времени нити металлической проволоки, натянутой в нескольких сантиметрах над узловатыми корнями деревьев. Это ждали своих жертв противопехотные мины сюрпризы, перетяжки. Лузга по проволоке нашел одну такую. «Сюрприз» оказался обыкновенной гранатой, к кольцу которой была привязана проволока.
– Граната то итальянская… Во, гляди: Италия. 14456741. Импорт! – осторожно рассмотрел ее Лузга. Потом аккуратно поднял и зашвырнул в заросли старого орешника. На лету из нее выскочила чека, не отвязанная от проволоки. Граната во взведенном состоянии прошуршала в ветвях.
– Кретин… Придурок! – валясь на опавшие листья и траву, сквозь зубы процедил Кононов. Но граната почему то не взорвалась. Все поднялись, недобро глядя на Лузгу, а тот, посмеиваясь и отряхиваясь, покосился на Дениса:
– Слушай, Колдун, чего то я не пойму, ты ведь можешь предсказывать, и место вот правильно нашел. А повалился на землю матушку вместе со всеми… Почему не почуял, что она не жахнет, и не остался стоять? И на Калининский почему тогда приперся, мог ведь, кажись, понять, что засада там, а?
– Да я уж говорил. Во первых, то, что со мной произойдет, я всегда очень плохо вижу, как в тумане. И потом, чтобы что то почувствовать, мне надо долго настраиваться. Кстати, и не во всех людей я могу «залезть». Вот Ягов, например. Не могу я его прощупать, и все – будто закрыт он для меня стеной из свинца.
– Ага, шеф еще тот фрукт! Он не… – Лузга неожиданно замялся и опасливо оглянулся на Кононова. Тот покачал головой:
– Поменьше трепись, везде есть уши, даже в лесу. – Все поглядели на Рембо, что то перебирающего в своем рюкзаке и, казалось, поглощенного только этим занятием.
– Опосля переговорим по этому поводу, – заключил Кононов и легонько подтолкнул Дениса вперед. Вскоре Рембо, идущий несколько слева, присвистнул и наклонился, что то рассматривая.
– Эй, что там у тебя? – окликнул его Лузга.
– Да вроде железная дорога!
– Железная дорога не может быть «вроде». Она или есть, или ее нет, – вдруг разозлился Кононов.
– Она самая… – разгребая сапогом траву, подтвердил Лузга.
Алешин прислонил свой рюкзак палатку к березе и выудил из него рулетку:
– Нужно померить ширину колеи и сразу звонить в Москву.
– Без сопливых разберемся! – Лузга подхватил рулетку и разложил ее по засыпанной землей ржавой шпале. – Германская ширина. Узкая. Они клали ее под свои вагоны, идущие прямиком из Европы. На инструктаже так говорилось. Черт знает что, мотаемся по болотам, рельсы измеряем. Что за жизнь такая. Где кабаки, где бабы?
– Слушай, Рембо, – задумчиво произнес Кононов, – оставляй нам выпивку, спиртовку и прись обратно. Из Маневичей сразу звони Могиле. Скажешь: «Вместо десяти заготовили всего килограмм грибов». Понял?
– Угу.
Пока Рембо выгружал спиртовку и бутылки, остальные уселись на рюкзаки и принялись пить кофе из термоса. Колбасу с сожалением выкинули. Протухла в поезде. Сыр превратился в сплошную твердую корку. Пришлось открывать консервированного лосося.
Когда Рембо ушел, стало уже совсем темно и принялся накрапывать мелкий дождь. Чаща жила своей жизнью. Где то похрустывали ветви, кричали ночные птицы, шелестела трава, будто кто то осторожно бродил вокруг троих людей, сжимающих в ладонях еле теплые кружки с кофе. Наконец Кононов нарушил молчание:
– Ну ладно, двигаем. Попробуем отыскать то место, куда ведет железка. Неохота возиться с палаткой. А там, глядишь, какая нибудь конура да имеется. Что то же фрицы там построили…
Он сунул в карман перочинный нож, которым выгребал остатки лососины из банки, бросил пустую банку далеко за спину и, включив сильный спелеологический фонарь, поднялся:
– Пошли, едрена матрена, нечего рассиживаться!

Глава 10

Рота военных строителей стояла на перроне уже двадцать минут. Почесываясь и переминаясь с ноги на ногу солдаты внимали плечистому майору одетому в слишком узкую для его дородной фигуры, шинель. Майор постоянно поправлял пуговицу рубашки под галстуком, режущую горло, и обводил взглядом колеблющийся неровный строй:
– Я познакомился с некоторыми служебными карточками. У многих есть серьезные проступки, но по договоренности с командиром части 14228, при условии успешного завершения порученной вам работы, вы будете сразу же уволены в запас, снабжены железнодорожными билетами до пункта проживании и ценными подарками. Ваша работа будет предельно проста…
Стоящий с левого фланга низкорослый боец при этих словах нового начальника с некоторым недоумением покосился на оцепление, состоящее из стрелков с красными общевойсковыми петлицами. Это были странные солдаты. Форма была, как положено, все по уставу, и оружие тоже вроде как табельное… Но только вот лица у всех были какими то слишком откормленными и лоснящимися, как то особенно хищно задирались стволы автоматов, висящих на толстых шеях, да и возраст явно превышал двадцатилетнюю планку. Странные солдаты, скучая, расположились вокруг стоящей на ветру роты военных строителей. Ветер усиливался. Голое, если не считать нескольких старых пакгаузов, место продувалось вдоль и поперек. Кроме приближающегося тепловоза и одинокой фигуры обходчика где то у выходного семафора на сортировочной станции, не было заметно никакого движения.
КамАЗы, доставившие стройбатовцев на станцию, сразу же ушли, забрав с собою только командира второй роты капитана Гарибуллина и старшину, прапорщика Бондарева. Новый же старшина сразу отозвал сержантов на совещание, а майор, в узкой шинели, принялся говорить речь.
Низкорослый солдат вздохнул. Как ни текла крыша щитовой казармы, как ни вонял обливаемый каждое утро мочой памятный камень «В честь первого кубометра бетона на объекте 2578», как ни были коварны шаткие подмостки и еле видимые ограждения внутри и вокруг маточной ракетной шахты, которая пока еще зияла в степи простой штольней, а все это уже было привычным и практически родным. И когда на рассвете из наспех покормленных старослужащих сформировали роту для переброски черт знает куда, а потом, небрежно пошмонав вещи, повезли по степи, подолгу объезжая огромные поля космических радиорелейных трансляторов, у солдат это энтузиазма не вызвало. Угрюмо глядя на ряды бетонных столбиков в колючей проволоке и стальные низкорослые башенки огневых точек первого уровня прикрытия, солдаты кутались в воротники бушлатов и булькали утренним чаем в животах, в такт громыханию рессор грузовиков, шедших к сортировочной станции через холмы по бездорожью. Когда неделю назад министр обороны подписал долгожданный приказ об увольнении в запас срочников, старослужащие принялись наседать на комбата, требуя дать им какую нибудь последнюю «аккордную» работу. Всем очень хотелось попасть домой до ноябрьских праздников. Уже был намечен и объем работ. Предполагалось, что сорок пять солдат дембелей полностью подготовят к монтажу оборудование в помещении центрального пункта управления. Ничего особо надрывного. Так, отделка. И вдруг: командировка в неизвестность. Вокруг автоматчики, к товарному составу прицеплены три плацкартных вагона, странный майор, нервничая и злясь, пытается втемяшить в головы под голубовато серыми шапками с алюминиевыми кокардами мысль о сугубой секретности предстоящей работы… Неожиданно грустные размышления низкорослого солдата были прерваны хриплым голосом бойца, стоящего сзади:
– Лысый, курить дай!
Лысов передал назад сырую сигарету. Там принялись шарить по карманам в поисках спичек. Стоящие особняком на правом фланге узбеки уже потихоньку курили. Нурали, их вожак, спрятавшись за спины первых шеренг, сидел на корточках и вызывающе поглядывал на стоящих рядом «не узбеков». «Не узбеки» – это двое грузин, один казах, четверо украинцев, трое прибалтов и пятеро русских. Вражда и неприязнь двух группировок, сложившаяся в трех строительных ротах, оставшихся сейчас на основном объекте в/ч 14228, автоматически перенеслась на два взвода сводной дембельской роты, ждущей сейчас погрузки в вагоны. Нурали чувствовал, что его земляки теперь острее нуждаются в нем, как в лидере. В большинстве своем хилые, болезненные узбекские юноши, попавшие в стройбат прямо с отравленных гербицидами хлопковых полей, темные, дремучие, с застывшими в подсознании феодальными пережитками, сплачивались вокруг громадного Нурали, признавая его вождем, проповедующим элементарную идею – «Великий Узбекистан». Все они представляли собой упрямую компанию, имеющую одну цель: показать этим «русакам», что такое настоящие джигиты. Узбеки пытались установить полный контроль в части, пользуясь своим численным преимуществом. Борьба шла за места каптерщиков в ротах, за койки подальше от окна и поближе к самодельной печке, за право первыми входить в столовую, первыми получать пайки и привилегию не посылать своих новобранцев, или попросту «духов», в наряды на посудомойку, за дровами, за водой, на картошку и так далее. Война шла за место перед старым телевизором, за хорошие новые лопаты и носилки для раствора, за новые сапоги и бушлаты, за «обделанные» для неизбежного дембеля кожаные ремни, за посылки и денежные переводы, сигареты, нитки, иголки, почтовые конверты, слова, взгляды и просто так…
У сидящего сейчас в середине строя главаря узбека был повод ехидничать. Позавчера, после напряженно прошедшего ужина, дежурный по части прапорщик Кутейщиков избил узбекского «духа» за то, что тот уронил на пол драгоценные пайки масла, представляющие собой двадцатиграммовые прогорклые желтые кружечки. Бил Кутейщиков под одобрительный гул «не узбеков» и угрожающий гомон узбеков. Нурали, разыгрывая справедливость, не дал землякам вступиться за своего «духа», желая получить моральную фору. Ближе к вечерней поверке вся вторая рота собралась перед телевизором смотреть очередную серию «Трех мушкетеров» с Боярским и Табаковым. В начале девятого Нурали, сидящий, как и подобает лидеру группировки, в самом первом ряду, привстал с табуретки и, ковыряясь в зубах, переключил телик на второй общесоюзный канал, где после «Спокойной ночи, малыши» начался концерт Самаркандского фольклорного ансамбля. Услышав родные звуки, узбеки взвыли от восторга, а «не узбеки» переглянулись. Мощный, с маленькими бычьими глазками, Лешев из Владимира, раздвигая ногами табуреты, подошел к телевизору и переключил обратно на «Мушкетеров».
Нурали, сохраняя невозмутимость, щелкнул тумблером, и вновь с экрана запел самаркандский ансамбль. Так продолжалось довольно долго. Нурали и Лешев без конца крутили и крутили переключатель программ. За это время сидящие перед телевизором вперемешку враждующие группировки успели разделиться, оставив между собой участок пола, уставленный опустевшими табуретками. Пьяный прапорщик Кутейщиков молча наблюдал за происходящим и нервно потирал руки, предчувствуя недоброе. Несколько узбеков и «русачей» незаметно выбежали из казармы предупредить своих земляков из других рот о назревающем конфликте. А «деды» с обеих сторон, стоя за спинами своих «духов», переодели хорошо выстиранные работящими новобранцами гимнастерки и бриджи на рабочую одежду, обнажая при этом усыпанные тюремными татуировками плечи и спины. Здесь надо отметить, что все «не узбеки», за исключением двоих русских и одного белоруса, в свое время побывали в зоне: кто за угон, кто за попытку изнасилования, а большинство за воровство. Бывшие урки явно наслаждались зарождающимся конфликтом и не спешили его развивать. Наконец спустя полчаса литовец Пупшис, с криком «Бибис курва тауяки радонас!», запустил табуретом в несчастный телевизор. Тот упал с шаткой тумбочки кинескопом вниз, треснул и с резким хлопком лопнул, обдав стоящих вокруг солдат фейерверком мелких стекол. Несколько человек из обеих группировок сразу же выбыли из строя, бережно прикрывая ладонями порезанные осколками лица.
Остальные начали медленное сближение, с наматыванием ремней на кулаки, небрежным подхватыванием табуретов за ножки, вытаскиванием из за пазух заточек, стамесок, больших гаек и болтов, удобно ложащихся в руки. Но, как ни странно, драка произошла не здесь. С плаца перед щитовой столовой послышались крики, удары железа о железо и топот сапог по утоптанной земле. В казарму ворвался узбекский «дух» из первой роты и что то заверещал по своему. Оттерев к окну прапорщика Кутейщикова, узбеки второй роты кинулись наружу. За ними поспешили остальные. В том месте, где узбеки первой роты попытались задержать бригаду «русаков», идущих к своим на подмогу, темнота кипела проклятиями, свистом ремней, вращаемых над головами как кистени, скрежетом зубов и хрустом ломаемых о тела черенков лопат. Сквозь завывания узбеков, подбадривающих себя, был слышен мат командира второй роты, капитана Гарибуллина, маленького неопрятного офицера, тщетно пытающегося призвать солдат к уставному порядку. Через несколько минут на плацу перед столовой, освещенном одиноким прожектором, собрался практически весь батальон… Побоище было жутким. Оно закончилось через полчаса, утихло само собой, еще до того, как по звонку потерявшего в свалке фуражку замполита, старшего лейтенанта Ганиева, был вызван из гарнизона комендантский взвод. Когда «красначи» оцепляли плац и территорию городка, враждующие стороны, подобрав раненых, уже разошлись по казармам и палаткам. Более того, в ротах началась вечерняя поверка и дежурные, мусоля книги поверок, как ни в чем не бывало принялись выкрикивать имена солдат, сверяясь по спискам. Каптерщики же невозмутимо стали копаться в грудах грязного белья, кашевары и хлеборезы – прикрикивать на наряд «духов», звякающих в холодной воде жирными алюминиевыми мисками. А «деды», вытащив дребезжащую гитару, затянули традиционные «Таганку» и «Извозчика». В глубине казарм, подальше от начальствующих глаз, раненым оказывалась посильная помощь. Кому то растирали сведенную от удара спину, кому то присыпали стрептоцидом порез на щеке или перетягивали самодельным бинтом распухшую вывихнутую руку. Из казармы в казарму бестолково метался окончательно пьяный прапорщик Кутейщиков. Он все пытался провести самостоятельное расследование, записывая свои обрывочные «соображения» на обратной стороне обложки «Устава». Уже после отбоя приехал гарнизонный начальник. Походил по части, выборочно поднял с коек человек десять, в основном «русаков». Вероятно, потому, что из них можно было хоть чего нибудь вытянуть, узнать, так как узбеки в подобных случаях все как один давали стереотипный ответ: «Плеха панымай…» Взяли, конечно, Лешева, Пупшиса и еще несколько заядлых драчунов. Грузина Джепаридзе повезли в госпиталь вынимать из живота кусок заточенной арматуры. Вместе с ним в больничку отправили троих с переломами конечностей, нескольких с ушибленными черепами, двоих со сломанными челюстями и одного с поврежденным позвоночником, которого запихнули в кузов грузовика, ну прямо как труп.
Он абсолютно не мог двигаться самостоятельно и только хлопал густыми черными ресницами. Ему сунули в рот зажженную сигарету, но она тут же завалилась за пазуху и потухла… Обе стороны считали, что победили именно они.
Нурали, не пострадавший в драке, на следующее утро собрал всех своих и произнес краткую речь о том, что после дембеля «русаков дедов» и отъезда командированных из Владимира «духов», «Великий Узбекистан» станет непобедим потому, что на каждого оставшегося «русака» тогда будет приходиться не два узбека, как сейчас, а пять, и «русаки» будут просто «зачморены».
Лысова сзади слегка ударили по каблуку и вывели из дремоты.
– На, добей… – Ему сунули в ладонь окурок. Пряча его от ветра в рукаве шинели, Лысов несколько раз затянулся.
– Дисциплинарные проступки будут наказываться очень строго. Все. Слева по одному в вагоны шагом марш! – неожиданно оборвал свое выступление майор и направился в купейный вагон для офицеров и охраны, прицепленный к товарняку последним, за солдатским плацкартом. За ним засеменил щуплый капитан, представленный личному составу не иначе как замполит:
– Мишань, смотри, какие рожи, разбегутся ведь, засыпят нас, запалят все!
– Дебильная ты морда, какой я тебе «Мишань!» Вот из за тебя все и «запалится»… Раскроешь нас. Вон они какие ушлые, все секут. Поймут, что мы не «вояки», – разбегутся точно. Запомни, я для тебя теперь майор Кузьма Петрович Злачевский. Понял? Если не запомнил, возьми на ночь мою офицерскую книжку и учи как букварь. И чтоб ты успокоился: пока они не просекут, кто мы, разбежаться им Куцый не даст. У него ребята что надо! Так что главное не спались, идиот! – Могилов поправил неудобную портупею, расстегнул до пупа чужую, узкую шинель и застучал подковками сапог по металлическим ступенькам. – Пойдем, капитанская морда, с бумагами надо разобраться, ни хрена не пойму, что к чему там!
В командирском купе, куда забежали «замполит» (боевик по кличке Танк) и Могилов, пил бразильский растворимый кофе мнимый подполковник только что образованной, мнимой в/ч 36754 Василий Николаевич Рыбин, он же Семен Абрамович Обертфельд. «Подполковник» всю прошедшую неделю занимался с Гореловым организацией фиктивной воинской части, ездил на консультации к Генштабисту, готовил и заказывал в типографиях бланки с номером части 36754, общался с Краснопресненским райвоенкоматом, где удалось за приличные деньги получить чистые военные билеты и образцы печатей. Потом Обертфельд готовил разнообразнейшую фиктивную документацию, в общем досконально продумывал каждую мелочь. Правда, Обертфельда, то бишь Рыбина, угнетало то обстоятельство, что из всех участников намечающейся экспедиции в армии служили только стройбатовцы. Все остальные знали об армии лишь два факта: генерал старше сержанта, а патрон от «Макарова», не подходит к «Калашникову». Поэтому Обертфельд настоял (Горелов его в этом поддержал), чтобы все участвующие в акции «Ремонт» неделю учили Устав Вооруженных сил СССР, занимались строевой подготовкой, изучением нравов и обычаев офицерской и солдатской среды.
Ягов иногда лично приезжал в Снегири, где проходила подготовка группы «Ремонт», и смеялся до слез, наблюдая, как головорезы из отряда Могилова, вызванные сюда из Душанбе, пытаются освоить поворот «кругом» в движении.
– Педерасты, по команде «Кругом марш!» делается один шаг. правая нога заносится за левую, следует поворот на носках через левое плечо, и сразу же начинается движение с левой ноги! – кричал он с балкона второго этажа, листая «Пособие для сержантского и младшего офицерского состава».
Могиловские боевики цедили матом сквозь зубы, но перечить Ягову не решались. Сам Могилов, абсолютно не понимающий, зачем было все так усложнять, отвертевшись от подготовки, уехал в Барвиху на свою дачу, погулять напоследок с двумя эстонскими проститутками, которых почему то называл «англичаночками». Между тем его боевики вскоре освоили науку подшивать сменные подворотнички, чистить сапоги и драить ременные пряжки. С обмундированием проблем не было. Все необходимое было куплено в стройбатовской части 93401, в Кубинке. «Калашниковы» и цинки патронов к ним были свои. Продукты питания и необходимые стройматериалы также планировалось иметь свои, чтоб не связываться лишний раз с войсковыми складами. Единственно реальным был письменный запрос в воинскую часть 35754, на предоставление необходимого количества настоящих, живых солдат из воинской части 14228. Запрос был оформлен прямо из Генштаба столицы, но подписан вымышленными людьми. Таким образом, ответственным за отправление солдат «налево» становился командир в/ч 14228 генерал майор Сидорчук В. П., который, впрочем, подписал запрос не глядя, а штабной офицер, положивший папку с бумагами на подпись начальнику, тоже не читая, вполне мог сослаться на писаря, ефрейтора Рыжова, готовившего обычно все бумаги.
Генерал майору Сидорчуку в январе предстояло отправиться на пенсию. К тому же, по данным Ягова, он страдал чем то похожим на выпадение памяти, так что возможность того, что генерал позвонит в управление для выяснения обстоятельств перевода нескольких десятков строителей, к тому же приносящих его части одни ЧП, была равна практически нулю. К тому же гриф «Секретно» намекал на то, что даже в управлении могли не знать об этой бумаге. Но самое главное – Сидорчуку уже давно на все было просто наплевать.
Вспоминая все это, новоявленный майор К. П. Злачевский, он же Могилов, наблюдал через стекло, как направляются в вагон последние солдаты, а начальник станции в старой обвисшей железнодорожной фуражке, кратко переговорив с «сержантом Бедовым» (боевиком по кличке Трактор), получает от него целлофановый пакет с деньгами и неоднозначное напутствие насчет языка за зубами. Затем начальник мелкими шагами идет к своей диспетчерской, расположенной в полуразрушенном пакгаузе, на торце которого виднелась надпись, сделанная из кирпича белого цвета, «Дюмин и К. 1913». По пути он трусливо оглядывается на поигрывающего автоматом «сержанта Бедова» и, торопя, машет кому то, чтоб поскорее переводили стрелку, давая составу выходной зеленый. Могилов встряхнул головой, прогоняя воспоминания, отвернулся от окна и, выцарапывая на пластике столика схему женских промежностей, закурил «Столичные». Закашлялся, поморщившись, зашвырнул их на багажную полку, достал «Кент»:
– Слушай, Рыбин Обертфельд, вот ты неделю возился с Гореловым, скажи мне откровенно, он идиот?
– Почему идиот? Он закончил университет по специальности прикладная математика, защитил кандидатскую, докторскую, имеет ряд значительных разработок в теории случайных величин, да он просто умница.
– Объясни мне тогда, пожалуйста, какого хрена понадобился весь этот маскарад с войсками? Что, нельзя было просто нанять шабашников? Что, бабки экономим? Так мы уже на взятки больше раздали, чем ушло б на всех шабашей сразу!
Обертфельд усиленно закрутил головой:
– Нет нет, все сделано верно. Гражданских нельзя. Во первых, среди них может оказаться гэбистский стукач, во вторых…
– Ты что, думаешь, в стройбате не может быть стукачей? – перебил его «майор Злачевский».
– Так то оно так, но после расширения колеи и восстановительных работ в бункерах «Логова» шабашников придется отпустить. Иначе их начнут разыскивать родные, а это просто недопустимо. К тому же рабочих может самих заинтересовать, зачем это дядям из Москвы восстанавливать какую то заброшенную ветку.
Начнутся пересуды, разговоры, то, се, кто то кому то ляпнет и так далее… А солдатам? Да им плевать на все, им пора домой. Работу они сделают в момент. Потом, им же сказано «секретный объект», значит, секретный! А после они разъедутся все веером по своим аулам и хуторам…
В командирское купе ввалился старший лейтенант «красначей» М. В. Литвиненко, он же Куцый:
– Петрович, надо бы жратву раздать, у кого ключи от нычки?
Могилов несколько секунд исподлобья глядел на своего старого дружка, руководителя душанбинского «кокаинового» отряда, и вдруг взорвался:
– Вы, товарищ старший лейтенант, извольте обращаться по уставу к старшему по званию! Вам доверено обеспечение безопасности личного состава и секретность работ, а вы будто в армии никогда не служили! И застегните верхнюю пуговицу! Какой пример подаете подчиненным?!
По коридору с шумом шли солдаты охранения.
– …я ей и говорю: подстилка ты ментовская, чтоб я еще раз с тобой водку жрал, никогда, иди в…
– …пойдем, пойдем, я все коны запомнил, а трефовый вольт в заходе. Думаешь, если построение…
– …а Жила получился вылитый вертухай! Еще б «вэвэшные» погоны вместо красных и суку на поводок…
Могилов покачал головой:
– Не воинская часть, а сборище уголовников, потрудитесь навести порядок, товарищ старший лейтенант…
Литвиненко Куцый что то невнятно промямлил, злобно глядя на смеющегося в ладошку замполита. Командир, уже сбавив тон, улегся, заложив руки за голову:
– Ладно, ладно, Андрюха, не отчаивайся. Весь этот прикид не больше чем на две недели, потом опять поедешь дыни с бахчей воровать. Кхе кхе… Возьми ключи у политрука. Комиссар, кинь ему ключи от каптерки.
Литвиненко ушел в другой конец вагона, где два крайних купе были доверху забиты итальянскими макаронами, югославской консервированной ветчиной, полтавской колбасой, мешками сахарного песка, брикетами голландского масла, в общем, всем тем, чем предполагалось кормить личный состав в/ч 36754. Пустые банки теоретик Горелов порекомендовал тщательно закапывать, а еще лучше, если будет возможность купить в Сарнах или Маневичах местной капусты, свиного сала и нормальной советской тушенки. Обертфельд, наоборот, настаивал, чтобы в Маневичи не показывалась ни одна живая душа. Состав между тем через несколько минут тронулся, оставляя за окнами полуразрушенную сортировочную станцию, трансляционные опоры на горизонте и вымощенную аэродромными железобетонными плитами дорогу, уходящую вглубь приволжских степей.
Задремавшего майора деликатно разбудил один из мнимых «красначей»:
– Товарищ майор, в первом вагоне драка, что делать?
Могилов поднял сонные, мутные глаза на мордатого охранника:
– По какому поводу? Куцый куда девался?
– Да не поделили, кому на какой полке спать. Старлей уже там…
– Как маленькие дети, прямо малолетки в мягких тапочках! Чего делать? Прикладами по мордам, особо ретивых вязать хорошо, крепко, как конвой в зоне вяжет, и сюда, я сам им мозги вправлю. Что еще… Окна забить досками, на станциях никого не выпускать, ну да товарняк не останавливается. Все равно, при снижении скорости смотреть вдоль поезда, чтоб никто не спрыгнул. А если вдруг кто попробует удрать – стрелять на поражение! В сортир не пускать, сообразите парашу, а то как бы записку какую на «пути» не кинули. Все, отправляйся!
С верхней полки свесился Обертфельд, до этого мелко строчивший что то карандашом в записной книжке:
– Лучше их не озлоблять, мне кажется. Ведь все равно рано или поздно придется их всех отпустить.
Могилов зевнул, потер глаза и отхлебнул «Тархун» из горлышка бутылки, стоящей на откидном столике и позвякивающей о надтреснутый стакан:
– В крайнем случае вырежем всех, к гребаной матери… Там места глухие. А потом, ты сам же говорил, что единственная зацепка – запрос, оставшийся в той части, где мы брали рабсилу. Изымем из ихнего дела эту бумажонку, и все, пускай генерал пенсионер потом ковыряет в носу и объясняется в трибунале, кому он отдал сорок пять солдат. А вообще, можно и не резать, народец темный, да и какой дембель, вернувшись домой, будет говорить, что за неделю до увольнения его били сапогами по яйцам?
– И то верно… – «Подполковник» опять углубился в свои записи.
Начинало смеркаться. Вдалеке блестели огни какого то большого города. Грузовой состав с прицепленными в хвосте тремя пассажирскими вагонами неторопливо полз на запад.

Глава 11

После того как Денис Алешин вернулся в Москву в сопровождении Кононова, не спускающего с него глаз, он сразу же был вызван Яговым для беседы. Василий Ефремович, выслушав доклад Дениса о результатах поездки, одобрительно кивнул и усадил пить чай. Ягов был в хорошем настроении, то и дело похлопывал Алешина по плечу и предлагал деньги.
Потом, после недолгих предисловий Денису было дано задание установить причину провала группы, занимающейся угоном автомобилей и перепродажей их в южных регионах страны. Три дня назад кооперативный гараж в Кунцеве, где обычно происходила переборка, перекраска и мелкий ремонт угнанных машин, был оцеплен подразделениями ОМОНа и взят штурмом. Хотя штурм был в общем то не нужен, потому что в тот день в гаражах находилось только четверо ремонтников – наемных специалистов, ни сном ни духом не ведающих о происхождении машин, да еще боевик Арушуняна, вооруженный неисправным газовым пистолетом. Вероятно, недавно организованному подразделению МВД СССР не терпелось опробовать на практике новые методы и приемы борьбы с преступными группировками. События же следующего дня, когда арестовали почти всех участников группы «автомобилистов», включая ближайшего помощника Арушуняна, бывшего майора ВВС Витольда Пыркова, по прозвищу Фанера, показали, что штурм гаража в Кунцеве совсем не случайность. Вдобавок ко всему в тот вечер курировавший «автомобилистов» командир арушуняновских боевиков Дитятев после перестрелки с оперативниками был убит в квартире своей любовницы. Отчетливо запахло паленым и даже жареным. Сам Арушунян срочно уехал в Ереван, оставив дела на одного из помощников. Тот же, от греха подальше, решил остановить всю деятельность по всем задачам, которые Ягов поручил Арушуняну. В результате наркотики из Средней Азии, стрелковое оружие из Афганистана и индийские контрабандные товары теперь застряли в Приаралье на небольшой станции Байхожи, недалеко от Новоказолинска. Вложенные в эти операции деньги повисли в воздухе и не только не возвращались приумноженные, а вынуждали чуть ли не ежечасно тратиться на охрану и взятки железнодорожной администрации, которая уже третий день задерживала на запасных путях состав с табаком из Таласа, предназначенный московской фабрике «Ява». В этом же составе должны были ехать в Москву оружие, гашиш и индийские бритвенные лезвия.
Ягов же со своей стороны, по рекомендации Горелова, полностью исключил свои контакты с людьми Арушуняна, сменил связных и курьеров, законсервировал несколько квартир и других явочных точек, находящихся в общественных людных местах. Но все же, несмотря на эти неприятности, шеф был доволен тем, как развиваются дела. Основная операция, в которую он вложил уже на начальном этапе денег в три раза больше, чем стоимость всего состава в Байхожи, шла весьма успешно. Место проведения акции по захвату электронного ракетного оборудования было определено, и туда уже направлялся военно строительньй отряд под командованием Могилова.
С помощью Генштабиста, полковника Феофанова, был прощупан канал доставки заказчику «Проволоки» через Афган. Везде, где нужно, было подмазано крупными суммами денег, и везде, куда надо, были устроены свои люди. Феофанов сообщил время и номера вагонов, в которых через Брест пойдет «Проволока». Это были вагоны № 9075468 и № 9071277.
– Вот такие пироги, Алешин, вот такие пряники.
Ягов хлопнул себя ладонями по коленям. Встал, прошелся по комнате. Через открытую форточку доносился гул Калининского проспекта. Над рестораном «Арбат» медленно крутился подсвеченный изнутри, сине зеленый земной шар с плавающим вокруг самолетом, ниже нехотя зажигалась надпись «Аэрофлот». У кинотеатра «Октябрь» змеилась очередь в билетную кассу на «Железный поток». Ягов поковырял ногтем лист алоэ, стоящий на подоконнике в глазурованном глиняном горшке, и обернулся:
– Ну что, когда начнешь разбираться с арушуняновскими делами? Ты должен мне рассказать, кто из наших сотрудничает с ментами. И что менты планируют делать дальше.
– Василий Ефремович, я все понимаю, но мне просто необходимо отдохнуть… Эта поездка в Маневичи, эти ваши ребята… Кононов, Лузга, Рембо, если б вы только знали, что у них творится в мозгах! Я просто утомился с ними. А теперь сразу же новое дело, абсолютно незнакомые обстоятельства, люди, которых я ни разу не видел…
Денис нахмурился.
Вентилятор с большими лопастями, забранными никелированной решеточкой, медленно поворачивал свою гудящую голову. От нагнетаемой струи воздуха рассеивался дым яговской сигареты, оставленной тлеть в латунной пепельнице, а заодно и пар из носика блестящего высокого кофейника. На столе, рядом с сахарницей, стояло блюдце с остатками черной икры, опустошенное Алешиным, поднос с хрустящими хлебцами, масло, тонко нарезанный сервелат, заблестевший от тепла настольной лампы в стеклянном абажуре…
Ягов вернулся на свое место, вяло подхватил из пепельницы сигарету.
– Так о чем они думали, эти лоботрясы?
– Кто именно? – очнулся Алешин.
– Ну, этот Лузга и остальные, которые с тобой ездили в «Логово»? – нехорошо улыбнулся Ягов.
В комнату заглянул один из штурмовиков Могилова, заменяющий сейчас при Ягове уехавшего к матери в деревню Лузгу:
– Василий Ефремович, Ереван на проводе, будете разговаривать?
– Да, да, переключи линию сюда! – раздраженно рявкнул шеф и потянулся к телефонному аппарату на буфете. – Алло, я слушаю… А, это ты, беглая душа, ну и когда ты свое дерьмо будешь разгребать? Думаешь, за тебя это кто то сделает?
Денис откинулся на спинку кресла. Ему было абсолютно неинтересно, о чем Ягов разговаривает с неожиданно позвонившим Арушуняном. После поезда хотелось хорошенько выспаться и позвонить Кате. К тому же огнем горело горло, простуженное в сыром бункере, среди Волынских болот…
Воздух над секретным недостроенным объектом немцев так и дышал нездоровыми испарениями и малярией. В оплывших котлованах с торчащими над просочившейся грунтовой водой верхушками массивных фундаментов тучей вились комары. Они жадно накинулись на вышедших из леса троих людей. Лузга матерился и говорил, что «эти сволочи летают такими кодлами, что их можно спокойно расстреливать картечью», а Кононов, догадавшийся прихватить с собой противомоскитную сетку, смеясь утверждал, что если привязать Лузгу к дереву, то за полчаса можно будет насобирать с него пару килограммов комарья на рагу для ужина.
После того как все с ног до головы облились одеколоном «Красная Москва», насекомые, видимо смущенные резким запахом, оставили людей в покое. Впрочем, только на время: на следующее утро комары перестали реагировать на одеколон и вновь кусали немилосердно. В тот день, отправив Рембо в Маневичи, они втроем оказались посредине странного леса. Здесь вперемешку с деревьями, как диковинные грибы, возвышались бетонные капониры, недостроенные резервуары, огневые точки и подземные склады, соединенные между собой подземными ходами и галереями, в которых квакали лягушки и шуршали какие то маленькие зверьки и ужи. Вдоволь наспотыкавшись о невидимые в траве куски торчащего из земли кабеля, арматуры, чуть не рухнув в какой то котлован, они решили, что исследование местности подождет до утра. Выбрав для ночлега первую попавшуюся постройку, забрались внутрь, с трудом открыв тяжелую бронированную дверь. В бункере было сыро и воняло плесенью. Бетонные стены в белесых потеках поросли болотным мхом. Ниже уровня пола была видна еще одна металлическая дверь, за ней, видимо, должна была быть подземная часть бункера. К двери вели узкие бетонные ступени, но она оказалась наглухо задраена. Впрочем, все трое так устали, что никто особо не рвался ее открывать. Комаров здесь было не меньше, чем в лесу. Их белыми личинками были усеяны все углы и потолок. Пришлось прямо в центре небольшой комнаты раскладывать палатку и разжигать дымный костер из маленьких елочек, торчащих неподалеку от входа. Разложив палатку, мужчины быстро разогрели консервированную свинину сварили пунш из коньяка и остатков портвейна и, все же… не согревшись до конца, вповалку улеглись спать.
Денис лежал лицом вверх, в темноте пытаясь отогнать видения, обступающие его со всех сторон. Ему виделись оборванные, голодные военнопленные, строившие эти бетонные коробки, злобные немецкие овчарки, захлебывающиеся лаем, начальник строительства гауптштурмфюрер СС доктор Клаус фон Зибельхорн, большой эстет, любитель акварельных этюдов и медленных пыток; два маленьких мальчика, пошедшие по бруснику в эти места и застреленные шарфюрером СС Гюнтером, дежурившим в первом кольце «секретов» в тот день. Денису виделось, как повсюду проступают братские могилы расстрелянных строителей, окончивших здесь свой путь после окружения под Киевом. Как таращатся пустые глазницы черепов в окружении истлевших тканей гимнастерок, с тусклыми пуговицами и остатками деревянной обуви – кусков коры, которые привязывали к ступням тряпками. И здесь же, рядом, он видел аккуратные крестики троих солдат СС, погибших при взрыве цистерны с ракетным топливом, привезенной сюда из Пенемюнде за день до приказа о прекращении работ по программе «Фергельтунг». И еще… Аккуратный крестик унтерштурмфюрера Райхвайна, застреленного в пьяной драке своим лучшим другом, которого потом отправили в действующую армию, где он и пропал без вести во время адского танкового сражения под Прохоровкой…
Денис заскулил, стиснув зубы, и нашарил в сумке Лузги недопитую бутылку кизлярского коньяка. Хлебнул, почувствовав, как янтарная жидкость разливается по сосудам, как немного тускнеют звуки резких выкриков команд и уже не так ярко блестят в лучах солнца отполированные работой лезвия лопат, кидающих глинистую землю вниз, на тела и неподвижные лица убитых, и пропадает запах свежего цементного раствора, и исчезает рассыпанное лукошко брусники…
Кононов заворочался, сонно пробормотав:
– …сука, не меньше пяти, а то и разговаривать нечего… не меньше пяти…
Потом приподнялся на локте, ошалело, невидящими глазами посмотрел вокруг и снова лег. Что то там, в его сне, было не так.
Снаружи полутораметровую бетонную стену корябали ветки ольхи, раскачивающиеся под ночным ветром. Денис напрягся, чувствуя, как наэлектризовываются волосы на затылке, ощущая кожей движение в темном лесу, совсем недалеко от их ночлега. Он привстал и осторожно выполз из палатки. Сразу радостно зазвенели комары.
Тьма вокруг была черно синего цвета.
Он зажег спичку.
Свет растворился.
Его было мало.
Послышался угрожающий голос Лузги:
– Куда? Смыться решил, паскуда!
– Пусти, ты, вертухай, там кто то есть снаружи…
– Да ну?! – переполошился Лузга, растолкал Кононова и быстро достал свое любимое оружие: обрез охотничьего ружья со вставкой под мелкокалиберный патрон.
Кононов, кутаясь в телогрейку, подкрался к узкой амбразуре и, взобравшись на приступок, осторожно выглянул:
– Может, это мертвяки… Помнишь, Колдун, кресты могильные у пулеметной вышки?
– Мертвяки в такую погоду отдыхают, только такие придурки, как мы, колобродят, – отозвался Лузга.
Оставив надежду что то рассмотреть сквозь амбразуру, он начал аккуратно, чтоб не скрипнула, открывать тяжелую входную дверь. Затем медленно выбрался наружу.
– Стой, ты куда? Не ходи! – кинулся к Лузге Денис, но тот уже растворился в темноте. Лишь слышались звуки его подошв, чавкающих по грязи.
Кононов же некоторое время пялился в непроглядную тьму перед бункером. Вдруг он вздрогнул, соскользнул с приступка перед амбразурой и, вжавшись в стену, просипел:
– Там кто то ходит, огромный, среди деревьев, черт меня побери…
Алешин зажег вторую спичку:
– Может, это Рембо вернулся?
– Какой там Рембо к еханой матери, волосатый и в два раза меня выше!
Алешин заметил, как у Кононова дрожат пальцы.
– Да погаси ты спичку, придурок! – прошипел тот и, не глядя, несколько раз выстрелил сквозь амбразуру из своего плоского «браунинга». Темнота ответила короткими сериями по два выстрела.
Пули тупо тюкнулись в толстенную стену. Кононов облегченно вздохнул:
– Раз палят, значит, не мертвяки… А где Лузга? Хрен ему в зад!
– Он снаружи, пошел осмотреться, – ответил Денис, прислушиваясь к внутренним ощущениям:

«…вот, наверное, сейчас что то…»

Невдалеке грохнул взрыв, гулким эхом прокатился по чащобе, кто то нечеловечески взвыл, завизжал, заохал. Алешин и Кононов, превозмогая страх, кинулись наружу:
– Где? Где долбануло то? Ну, живей?
Алешин махнул рукой направо:
– Там!
Они, пригибаясь, быстро двинулись вдоль стены и почти одновременно провалились в какой то котлован. Кононов здорово влетел лбом в выступающую часть фундамента, упал и с большим трудом поднялся:
– Нокаут…
Сверху посыпались комочки земли и торжествующий голос Лузги пророкотал:
– Давай сюда оружие, ублюдки, или кидаю гранату!
– Откуда у тебя граната, придурок?… Не видишь, это мы с Колдуном, помоги лучше выбраться, здесь стенки склизкие, как твоя задница, – угрюмо отозвался Кононов, потирая ушибленное место:
– Это ты стрелял, Лузга? – поинтересовался Денис, карабкаясь наверх.
– Угу, я ж не думал, что он примется палить во все стороны… Я как раз ориентировку потерял.
– Ты б такое увидал, тоже начал бы стрелять, – заворчал Кононов.
– Какое?
– Такое!
– Ну какое, какое? – Лузга в темноте подмигнул Денису и покрутил у виска пальцем.
– Мужик волосатый, здоровый такой, шел, будто крался, а глазенки так и блестели прямо на меня. Колдун зажег спичку, а тот зашел за тонкое дерево и с другой стороны не вышел… – Кононов нерешительно повернулся и побрел обратно к бункеру, внутри которого, как обкладка у термоса, была разложена их палатка.
– А может, он, твой мужик волосатый, все таки за дерево спрятался и стоит там до сих пор? – спросил вдогонку Лузга. Тот только махнул рукой:
– Да вон это дерево, за него если только древко знамени можно спрятать, что я, слепой, что ли.
Лузга крякнул и, посмеиваясь, пошел следом. Неожиданно он застыл как вкопанный, затем медленно повернулся к Алешину:
– Со стрельбой вроде все ясно… Но долбануло то, взорвалось что?
Вопрос повис в воздухе. Из бункера раздался истошный вопль Кононова:
– Какая сволочь всю тушенку украла и сгущенку спиндила?! Эй!
Влетевшие внутрь Алешин и Лузга при свете карманного фонарика нашли бледного Кононова среди разбросанных вещей и скомканной, разорванной пополам палатки. Расщепленные, наструганные лучиной стойки от нее кучкой лежали в стороне.
– М да а а… – только и сказал Лузга, опускаясь на корточки среди разгрома.
– Что это было, Колдун? Что это было? – заплетающимся языком промямлил Кононов, не выпуская из рук «браунинг».
– Нечистая, наверное, – только и сказал Алешин и плотно захлопнул дверь. Кононов проворно подтащил к ней несколько бетонных обломков. Где то далеко, в чаще, заклекотала ночная птица. Все невольно вздрогнули.
– Чертовщина. Ну и местечко… – прошептал Лузга, быстро разжигая спиртовку.
Кононов, перемотав бинтом и залив йодом разбитую голову, скорбно копался в рюкзаке, прибавляя к списку пропавших вещей то японский календарик с голой женщиной на морском берегу, то пластмассовую кружку.
– Ну, компас, компас, зачем ей или… ему, зачем понадобился, ехана в рот?! – причитал он, сплевывая в сторону.
– Нас не было от силы минут десять. А тут полный шмон произошел, – заметил Лузга.
Выпив горячего кофе и кое как успокоившись, Лузга с Кононовым решили поспать, оставив Алешина дежурить. Однако через полчаса после того, как они погасили огонь, совсем недалеко заухала сова и, сорвавшись с веток, с хрустом и шумом принялась летать, видимо охотясь на какого то грызуна, которых в этом спокойном для животных месте водилось изрядное количество. Кононов с Лузгой, не сговариваясь, вылезли из под своих покрывал и выматерив все, что только было можно, решили скоротать остаток ночи за игрой в карты. Так и не сомкнув глаз, все трое встретили рассвет.
Утром, когда окончательно рассвело, выйдя на свет божий и потягиваясь, Лузга заметил вдалеке, между деревьями четырех человек. Они осторожно шли гуськом и несли носилки, на которых кто то метался и стонал. Группа шла с северо запада, обходя ровную бетонную площадку, утыканную остатками каких то ржавых металлических конструкций, между которыми робко пробивались березки. Лузга было принялся заряжать обрез, но тут разглядел, и узнал человека, идущего впереди. Это был Кротов, возглавляющий первую группу, начавшую свой путь от Сокаля и подошедшую к «Логову» по реке Стоход.
Лузга, махая руками, стал кричать. Наконец Кротов его заметил и повернул свою команду к бункеру.
Лица у всех были помятые и невыспавшиеся. Настроение премерзкое. Лежащий на носилках парень по прозвищу Стрем постоянно ныл, хватая руками и ощупывая правую ногу, на которой не хватало ступни. Кротов рассказал, как группа, разбуженная стрельбой, выскочила в полном составе из палаток. Все хаотично рванули в лес и напоролись на старое минное поле, тянущееся, как и предупреждал Алешин, вдоль пологого берега Стохода. Стрем остался без ступни, а Любарского, подорвавшегося на мине, они закопали утром на берегу, собрав буквально по кусочкам.
Без аппетита все вместе позавтракали. Двое потащили Стрема к железной дороге, а остальные разбрелись по территории «Логова» поглазеть на окружающие развалины. Основной задачей было найти надежное место для временного хранения военной электроники…
Денис отогнал наплывшие воспоминания. За окном, уже давно не прекращаясь, моросил дождь. Было слышно, как капли монотонно бьют по карнизу балкона. Ягов все еще разговаривал по телефону:
– Ну хорошо, хорошо, не горячись, я тебя не обвиняю, но учти, деньги за «железо» уже получены и мне не хотелось бы подводить хороших людей, так что товары из Байхожи должны выехать уже на этой неделе… Вот черт, опять подключились!
Ягов повертел в руках загудевшую трубку и положил ее на стол. Денис, заметно похудевший после недельной поездки по железной дороге и сидения в лесу, потер ладонью влажный лоб:
– А вы не боитесь, что вас подслушают?
– Кто, гэбисты? Это просто невозможно. А, да ты, наверное, удивляешься тому, как я свободно разговариваю по городскому телефону?
– Да.
– Ну, так это очень просто. В соседней комнате стоит небольшой такой коммутатор, и в числе прочих причиндалов там есть микросхема, которая анализирует емкость соединяющей нас при разговоре системы. И как только эта емкость увеличивается, грубо говоря, кто то подключается на прослушивание, эта микросхемка мигает лампочкой и выключает мой разговор. Все! – Довольно улыбнувшись, Ягов развалился в кресле.
– Ну, ведь это может быть подозрительно, что каждый раз, как они подключаются, вы заканчиваете разговор, – по инерции продолжил Денис возникшую тему.
– Согласен. Но при необходимости я просто выключаю предохранительный блок, и тогда гэбисты могут свободно слушать, как я, например, беседую со своей секретаршей Лидой или обсуждаю с женой, кого бы пригласить на Новый год в гости. А что касается гэбистов, так их магнитола, при срабатывании предохранителя, записывает лишь длинные гудки, будто я и не разговаривал вовсе.
– Да, ловко придумано, – согласился Алешин.
Ягов кивнул:
– А, ты думаешь, зря я Горелова держу и денег плачу почти столько же, сколько себе беру? А целая кодла из могиловской контрразведки, а Обертфельд?
Вошла Вера, перед собой она везла стеклянный столик на колесиках. Девушка быстро убрала остатки легкого ужина и поставила на стол блюдо с виноградом, грушами и персиками.
– Василий Ефремович, от отца ничего не было, никаких весточек?
– Нет, Верочка, не было. Да ты не волнуйся, канадцы не звери, чтоб его живьем съесть, небось, что то да останется! – взглянул на нее исподлобья шеф.
– Вам бы все шутки шутить, а у меня нехорошие предчувствия… Из за вашей подозрительности я целую неделю просидела взаперти, отца в командировку не смогла проводить. Из за вас все.
Когда девушка закрыла за собой дверь, Ягов вполголоса сказал:
– Бедняжка пока еще не знает, что отец смылся в Канаду и бросил ее одну. Хотя… Ты это и так знаешь. Ну да ладно. Так на чем же мы остановились… Да, о чем думали мои оболтусы во время поездки в Маневичи?
– Право, мне совсем неудобно рассказывать, Василий Ефремович…
– Э, тебе плохо платят, Денис? Или чего то не хватает, раз ты набиваешь себе цену таким пошлым образом? – покачал головой Ягов и, прищурившись, впился глазами в сидящего напротив Алешина. Тот потупился:
– Это не так, но раз вы спросили, что мне нужно… У меня есть друг, Миша Петренко, он вернулся из Афгана без обеих ног.
Он умный, активный парень, но вынужден сидеть дома. Ему очень нужна машина с ручным управлением, тогда он сможет полноценно жить. Я знаю, вам это раз плюнуть, помогите мне, в счет будущей работы.
– А что, Советское государство уже не может обеспечить своих героев? У афганцев вроде есть какие то льготы, или я ошибаюсь? – Ягов достал из пиджака пачку «Ротманса», покрутил ее в ладони.
Денис замялся:
– Дело в том, что афганец то он липовый. Ноги ему отрезало трамваем по пьянке, когда он возвращался от какой то подружки.
– Ах, вот оно в чем дело. Ну ладно, разгребешь арушуняновскую помойку, будет тебе машина, а там уже сам решай – себе ли оставлять или для инвалида переделывать. А он, поди, и сейчас закладывает за воротник?
– Закладывает, – вздохнул Алешин.
– А живет на что?
– Собирает дома пластмассовых мышек, на пару с матерью. Знаете, таких на веревочках, которых продают на вокзалах, в переходах. На Казанском, на Ярославском…
Ягов несколько раз чиркнул зажигалкой, прикурил:
– Стало быть, в моей системе работает паренек, подобными вещами как раз Жменев занимается. Его изобретение. А знаешь, сколько приносят эти безобидные мышки, от каждой да по рублю? Ну да ладно, все понятно с твоим «афганцем». Теперь давай выкладывай, что думают мои рядовые воины!
Алешин снова вздохнул:
– Ну не знаю даже, с чего начать… Ну, скажем, Кононов Андрей Григорьевич, после того как сели на Белорусском в поезд, все размышлял, не подцепил ли он сифилис или гонорею от Лоры, подружки своей сожительницы, которую завалил, пока его женщина ходила в «Азов» за сигаретами. Потом всю дорогу вспоминал, какое там у Лоры чего, ну даже говорить противно. Кроме того, безуспешно пытался найти в поезде какую нибудь женщину, чтоб удовлетворить свою страсть к амурным развлечениям. Кстати, он большой любитель автомобильного секса. Так вот, долго обдумывал подходящую кандидатуру, но, на его беду, ничего лучше не нашлось, кроме как пятидесятипятилетняя старуха из соседнего вагона. К тому времени как Андрей Григорьевич остановился на этой старухе из Ростова, он уже изрядно напился и совершил бы таки свое черное дело, если б от бабки в последний момент не пахнуло старыми, пропахшими мочой трусами…
Ягов засмеялся, выронив сигарету на ковер. Утирая слезы, поднял и бросил ее в пепельницу:
– Ну, рассмешил, рассказываешь ты – можно прямо юмористическую книжку выпускать. Ну, дальше?
Алешин развел руками:
– Не думаю, чтоб официальные власти особо обрадовались предложению по изданию такой книжечки. Гаденькая бы она получилась… Потом, после того как высадились в лесу, сильно он переживал за то, чтоб ему не достался самый тяжелый рюкзак. Материл тех, кто послал его на съедение комарам в болото. Вас ругал, Могилова, вспоминал о деньгах, которые ему выплачиваются, и успокаивался, пока, налетев носом на какое нибудь дерево, не заводился по новой. Меня очень не жаловал, обзывал «говнюком» и «лядью подментованной», извините, конечно, за выражение. Когда увидел кого то ночью, то не поверите, Василий Ефремович, воззвал к Господу Богу, правда в несколько экстравагантной форме, вроде: «Господи боже мой, еж твою мать!» Потом очень радовался, что не он, а этот несчастный Любарский разлетелся в клочья от спаренной немецкой «противопехотки». Еще его преследовала мысль о каком то видеомагнитофоне, украденном из Дворца пионеров на Ленинских горах его братом и который они никак не могли продать за пять тысяч, потому что он был сломан и жевал пленку… О Кононове вроде все. Теперь Лузга, Марк Эрнестович. Часто размышлял о том, где у него чего болит, о том, что неплохо было б, по возвращении, сделать золотой зуб, передний резец и навестить старушку мать в Умани. Старушка, надо сказать, очень плоха: прогрессирующий склероз, отек правого легкого, гипертония. Несколько раз перечитывал «Крокодил», девятый номер и пытался запомнить анекдот про то, как однажды на пороге супругов появляется полуодетый человек и спрашивает открывшего дверь мужа:

«Будете участвовать в секс клубе?»
«А кто в клубе?»
«Я, вы и ваша жена».
«Вы знаете, у меня так много работы последнее время, можно я не буду?»
«Хорошо. Я вас вычеркиваю».

Не знаю, зачем Марку Эрнестовичу потребовалось запоминать этот анекдот, который он в принципе не понимал, но после тщетных усилий ему пришлось отказаться от зубрежки. Это было бесполезно.
В отличие от Кононова Марк Эрнестович за бабами не бегал, зато украдкой просматривал итальянский порнографический журнал «Джокозо». Потом он еще долго размышлял, глядя на проплывающие мимо деревья. Размышлял и пытался представить себе, как бы он себя ощущал, будучи таким вот бессловесным деревом. От таких мыслей у него чуть не поехала крыша, и он принялся играть с Кононовым в карты, злясь, что не может передергивать, так как сверху за игрой следил Рембо. В лесу Лузга был занят в основном распознаванием мин, в чем, кстати, он имеет необыкновенное природное чутье. Прямо таки кожей чувствует, хотя про то, что он служил в саперах, врет. Просто в детстве с одногодками бродил по местам, где когда то шли бои вокруг Умани. Они искали мины, снаряды, выплавляли тол и делали на продажу шашки для глушения рыбы на одном из притоков Синюхи. За одну шашку давали пятьдесят копеек новыми, шестьдесят первого года, деньгами. Сильно злился на Кононова, особенно после того, как ночью во время паники тот срезал выстрелом над ухом березовую веточку… Что же касается Рембо, то он всю дорогу спал, а в остальное время сидел, закрыв глаза, с абсолютно пустой головой. Хотя нет, один раз вспомнил, что правильно сделал, когда прирезал какого то Вадика Плюху и как здорово, что все тогда подумали не на него, а на исчезнувшего в тот же день некоего Иоселиани… Вот в принципе все, о чем можно упомянуть. Разве только еще добавлю, что ничего такого, чего следовало вам опасаться, они не замышляли.
Ягов довольно потер руки:
– Ну что ж, молодец. Интересно все рассказал. Похоже на этих балбесов. Прекрасные результаты. Если так же легко вскроешь арушуняновский провал… Как все просто можно будет решать. – Он закатил глаза, наклонился к Денису и продолжил: – Все связи по Арушуняну я прервал, так что тебе придется погрузиться в это дело одному. Лузга будет тебе помогать. Послушай ка, а в моих мозгах ты тоже шаришь? А? Колдунишка…
Денис отрицательно покачал головой:
– Нет. Есть люди, которые закрыты завесой. Я предполагаю, что у них тоже есть какие то способности и просто рефлекторно срабатывает защита на вторжение со стороны. Что то типа вашей микросхемки в телефоне.
– Да? Интересно, интересно… И сколько еще народу в моей конторе кроме меня так прикрыты? – неожиданно занервничал Ягов.
– Я видел только одного. Был в Снегирях такой мужик, что то вроде повара в охране. Керимов, кажется, фамилия. Возможно, еще кто то есть, я просто не знаю.
– Нехорошо, совсем нехорошо. Я бы даже сказал – подозрительно. Слушай, друг дорогой, ты видишь, что я тебе безраздельно доверяю?
Денис кивнул. Ягов, потянувшись, взял с буфета еженедельник, открыл на чистой странице:
– Вот, записываю в свой план мероприятий проверку моих людей. Тебе нужно проехаться по всем подразделениям и составить списки тех, чьи мысли скрыты, как ты выражаешься, завесой. Естественно, если попадется стукач или шпион от «солнцевских», или еще кто вредный, тут же звони мне.
– Так что же, копать Арушуняна или заниматься персоналкой? – устало спросил Алешин.
– И тем и другим! Да к тому же, когда будешь копать персоналки, для тебя многое станет понятно и по арушуняновским делам. Ну, все, ступай отдыхай.
Шеф поднялся, резко протянув вперед руку. Денис вяло пожал ее и бросил взгляд на раскрытый еженедельник с надписью около жирного восклицательного знака: «Важное. Персоналки».
– До свидания, Василий Ефремович.
– Пока, пока, – отозвался тот, набирая чей то номер. – Алло, Лида? Что в министерстве, как обстановочка? Ну и когда он собирается оплачивать челябинские кожуха? Не знает… Лида, передайте ему, что я его перед министром больше выгораживать не собираюсь. Все, хватит! Госзаказ – это ему шуточки, что ли? Пусть собирают партком. Что? Да, я выступлю. Лидочка, подготовьте текст, покрепче… И профсоюзы ему не помогут, все равно выгоню! Что это за снабженец! Все, до завтра, Лида.
Ягов положил трубку и повернулся к дверям. Денис в этот момент принимал от Веры пакет с апельсинами, ее личным подарком. Девушка была расстроена чем то, на утомленном лице проступали следы бессонницы, около уголков губ обозначились морщинки. Алешин мельком взглянул на шефа и закрыл за собой входную дверь. Ягов негромко пробормотал, после того как щелкнули замки:
– Щенок. Думает со своими способностями соскочить по легкому. Знаю я таких. Покойник… – И прибавил уже громче: – Верок, собирайся, мы сегодня идем в Большой на «Пиковую даму».
Вера тусклым голосом отозвалась из кухни:
– Я лучше вам по хозяйству помогу, как вы просили. В Большом театре в основном одни иностранцы, а у меня даже платья вечернего нет.
– Да брось! Ты бы знала, в чем иностранщина туда припирается. А у тебя совершенно чудный нарядец.
– Хорошо, тогда я пойду приму душ и начну приводить себя в порядок. Я вам не очень помешаю? – спросила девушка, проверяя надежность запора двери в ванную.
Ягов в ответ только хмыкнул и принялся копаться в видеокассетах на стеллаже у окна, выискивая свой любимый сборник эротики.

Глава 12

Лейтенант службы безопасности внимательно посмотрел на предъявленный Фогельвейде пропуск и, несмотря на то что видел шефа группы «Арденн» по нескольку раз в день, придирчиво сличил фотографию с оригиналом.
– Все в порядке, герр Фогельвейде. – Лейтенант взял под козырек, Манфред кивнул в ответ, неторопливо прошел мимо двоих молодых людей, у одного из которых под твидовым пиджаком угадывалась подплечная кобура, и вызвал лифт.
В здании ооновской КРВТ комиссии было немноголюдно. Кабинетные работники уже в основном разошлись, обслуживающий персонал тоже по одному тянулся к выходу, и только оперативники, проведшие весь день на ногах, все еще куда то спешили. Многие из них листали на ходу телефонные книжки и исписанные ежедневники.
Поднявшись на двенадцатый этаж, Фогельвейде нос к носу столкнулся с экспертом Уве Хернером:
– А, Уве, ну как, продвигается что нибудь по Штутгарту?
– Да, герр Фогельвейде, я с Ларсом досконально проверил те гранулы, что прислал Дирк Кранке, но результат отрицательный. Никаких веществ, запрещенных к вывозу в третьи страны, не обнаружено. Завтра я вам представлю подробный отчет.
Хернер выглядел утомленным и чем то озабоченным. Фон Фогельвейде дружески похлопал его по плечу:
– Как говорят мудрые люди, отсутствие предполагаемого результата не есть неудача. Это вам намек на то, что нужно искать в противоположном направлении.
Хернер согласно кивнул:
– Да, это так, герр Фогельвейде. Сегодня утром, когда вас не было, инспектор Фритц сказал, что Ружечка с Фроммом устроили целое побоище из за какой то женщины и Фромм снова угодил в больницу… Это правда так?
– А, да, да. Было такое… Но мы пока не будем делать поспешных выводов, а подождем результатов служебного расследования. Хорошо?
Эксперт замялся и несколько неуверенно начал:
– Я тут думал над одной странной вещью… И сразу не решился вам сказать – Хорст просил не говорить… В общем, позавчера я видел у него папку с грифом «Секретно». И мне кажется, он собирался взять ее домой.
Фогельвейде пристально взглянул в глаза эксперта и сухо ответил:
– Спасибо, герр Хернер, вы выполнили свой служебный долг. До свидания.
– До завтра… – растерянно вымолвил эксперт, глядя вслед удаляющемуся по коридору Манфреду.
Через минуту Фогельвейде остановился у двери Румшевитца. Поправил косой узел галстука, пригладил седые волосы на висках и, выдохнув как на лыжной гонке, распахнул дверь. Шеф сидел за столом и рисовал чернильной ручкой поверх какого то печатного текста.
– Добрый вечер, герр Румшевитц.
– Вот именно вечер, герр Фогельвейде. Почему вы не потрудились представить утром объяснения по поводу ночного инцидента? – Румшевитц скомкал лист и бросил его в корзину для использованных бумаг. Манфред заметил, что на нем был довольно изящный рисунок парусника, идущего по ветру в полном вооружении. Румшевитц нетерпеливо указал на кресло, Фогельвейде сел и начал докладывать, ощущая на себе пристальный взгляд шефа:
– Герр Румшевитц, вчера с помощью моего сотрудника, инспектора Хорста Фромма, вы его прекрасно знаете, удалось выявить человека, работающего на «Майнц Телефункен».
– Ну и кто же это? – с сухой иронией спросил Румшевитц.
– Это оперативный работник нашей группы Йозеф Ружечка! – Манфред довольно уставился на шефа. Тот отреагировал весьма странно – болезненно дернул уголком рта и принялся снова рисовать на другом исписанном листе.
– Где сейчас Ружечка?
– Он на Кенигсплац, на служебной квартире, под охраной. Там Николь, которого в семь утра сменит Фритц. У Ружечки огнестрельное ранение головы. Он в бессознательном состоянии, но я не решился везти его в больницу. Знаете, эти головорезы из «Телефункен», как выясняется, способны на всякое. На Кенигсплац дежурит наш врач. Я думаю, на следующей неделе Ружечка сможет давать показания.
У шефа продолжал подрагивать уголок рта. Было видно, что он еле сдерживается. Манфред замялся, не понимая странной реакции шефа. Вдруг Румшевитц взорвался:
– Черт бы вас побрал, герр Фогельвейде! Ружечка не информатор, он работал по моему личному заданию! А вот вы, с вашим Хорстом, вызываете у меня сильные подозрения. И если б я не знал вас достаточно хорошо еще по Конго и если б не знал ваших прошлых заслуг перед Германией, то приказал бы немедленно арестовать вас и этого Хорста!
Манфред был потрясен, но быстро пришел в себя. Он все понял и размышлял над вариантами дальнейшего развития ситуации. Румшевитц тем временем несколько остыл и продолжал уже спокойнее:
– Давайте возьмем голые факты, отбросив личные мнения и отношения. Первое. Фромм едет в Грюншвейг, и там в тот же час горит рейн вестфальская контора «М Т», за которой тянутся кое какие хвосты. Второе. Складывается такое ощущение, что ваши сотрудники Альтман и Мадекер пытаются замять любые вопросы по поводу гибели полицейского Гесбергера. Третье. После приезда Хорста вы останавливаете работы на важнейшем участке в Штутгарте… Четвертое при вашем попустительстве опять же Хорст выносит из здания КРВТ комиссии секретную папку, а это категорически запрещено. В пятых. Он пишет и оставляет на столе записку, смысл которой сводиться к тому, что он не прочь посодействовать заинтересованным лицам в получении материалов по делу «Майнц Телефункен». Ей богу, у меня руки так и чешутся вас арестовать для профилактики. Молчите? Знаете, герр Фогельвейде, вы со своей самодеятельностью у меня уже в печенках сидите. Чего только стоит захват средь бела дня депутата бундестага доктора Крафткнехта в прошлом году.
– Осмелюсь напомнить, гepp Румшевитц, – Крафткнехт оказался виновным в получении крупных взяток за содействие в распределении заказов от бундесвера, – глядя в потолок, проворчал Манфред.
– Но это чуть не стоило мне и вам места. Только благодаря счастливому случаю удалось получить доказательства и оправдать арест депутата. А последующая шумиха в прессе? Я вас спрашиваю, когда вы прекратите работать так, будто вы на фронте несетесь в танковую атаку? – совсем уже успокоившись, спросил Румшевитц.
– Я все понял, завтра утром я представлю подробный рапорт о случившемся инциденте. Одно меня огорчает, информатор опять остался нетронутым. Ружечка тяжело ранен, Хорст отравился своей же газовой гранатой, а шпион цел и невредим. Я принял решение, герр Румшевитц. Прошу освободить меня от занимаемой должности и отправить на пенсию в связи со служебным несоответствием. – Манфред огорченно цокнул языком.
Румшевитц бросил в корзину еще один изрисованный лист и сложил перед собой руки:
– Я понимаю вас, Фогельвейде. Все получилось очень глупо. И наивная провокация с папкой, на которую, впрочем, клюнул и я, и привлеченные к захвату Ружечки полицейские, и рота морской пехоты бундесвера. Слава богу, мои парни, прикрывающие Ружечку, вовремя разобравшись в ситуации прекратили огонь по полицейским и «сдались». Но в принципе, в то же время, вы действовали сообразно обстановке и выполняли свой долг. И единственной вашей ошибкой было то, что вы не поставили в известность меня, герр Фогельвейде. На пенсию я вас, конечно, не отправлю, но лишу отпуска до тех пор, пока не будет закончено дело «М Т». Согласны?
– Естественно! – Манфред вытащил носовой платок и промокнул испарину на лбу.
Румшевитц нажал на кнопку селектора:
– Штих, поезжайте на Кенигсплац и перевезите Йозефа Ружечку в госпиталь на американскую военно воздушную базу в Зиген. И держите язык за зубами. Вам повезло, что Ружечка жив, – сказал шеф, обращаясь уже к Манфреду.
Тот кивнул. Румшевитц скупо улыбнулся:
– А информатора я все таки нашел. Знаете, кто это?
Фогельвейде вопросительно взглянул на него:
– Это фрейлейн Анна Адамски, лаборантка из вычислительного центра. Вот так то.
Манфред облизнул сухие губы и опять достал носовой платок. Шеф несколько понизил голос:
– Вы спали с ней, Фогельвейде?
– Нет.
– А конкретней?
– Не успел, хотя намечал.
– М да… Если б это случилось, я вынужден был бы отразить этот факт в отчете.
– Я знаю.
– Хорошо, герр Фогельвейде, ступайте и постарайтесь не делать больше подобных промахов.
Румшевитц выдвинул ящик стола и принялся укладывать туда документы, лежавшие на столе. Манфред поднялся:
– Всего хорошего, герр Румшевитц.
– Вот именно, хорошего, – проворчал тот, уже не смотря в его сторону.
Манфред аккуратно закрыл за собой дверь и направился к себе в кабинет.
«Ай да Румшевитц, ну и башка, все ведь знал, – размышлял он на ходу, – и про папку, и про записку Хорста, и про Анну. Ну и Анна, черт бы ее побрал!»
В кабинете на его рабочем столе в целлофановом пакете лежал небольшой электромоторчик с клеймом английской фирмы «Стоун». Манфред повертел его в руках и прочел вложенный в пакет листок с подписью эксперта Уве Хернера: «…является компонентом производства бытовых магнитофонов и непригоден для использования в военных целях…» Манфред в сердцах зашвырнул моторчик на шкаф. Потом некоторое время сидел неподвижно, куря и задумчиво стряхивая пепел мимо пепельницы, он скользил взглядом по атласу Южной Европы, разложенному на полу рядом с окном. Наконец потянулся к телефону:
– Алло, Уве? Это Фогельвейде. Я нашел на столе твой мотор, что на прошлой неделе привезли из Штутгарта. Да, прочитал. Да, про гранулы я помню. И что получается? Ах, вот как? Да, конечно… Благодарю тебя, Уве, ты прекрасно поработал… в отличие от некоторых… – добавил Манфред, уже повесив трубку.
Потом он набрал штутгартский номер и добавочный семнадцать:
– Алло, Дирка Кранке к телефону… Оу, Дирк, я тебя не признал. Слушай, такие дела, бросай все, езжай в Нюрнберг и жди нас завтра вечером на вокзале. Часов около семи. Почему все бросать? Видишь ли, по маршруту через Штутгарт, Реджо ди Калабрия и Порт Саид ничего не пойдет. Это ясно как божий день. Остается одна дорога – на восток, через славян… Все, не задавай лишних вопросов, до завтра!
Манфред вынул из папки чистый лист и быстро набросал схему, которая начиналась тремя квадратиками: «Британия. Стоун», «Швеция. Уддевалла», «Франция. Шарлевир Мазьер». Все три квадратика он обвел линией в единый блок и подписал «Посредническая фирма „Майнц Телефункен“». От этой надписи Манфред провел три жирные стрелки, заканчивающиеся вопросительными знаками. Стрелки, подписанные «Штутгарт Порт Саид» и «Люфтганза», Манфред зигзагом зачеркнул. Осталась одна стрелка, подписанная: «Чехословакия Польша Россия». Россию он обвел двойной рамкой и полез в шкаф за досье – выяснить, куда может пойти из России электронный товар «Майнц Телефункен». Возможность того, что компоненты ядерных устройств, системы управления баллистическими и тактическими системами могут предназначаться для СССР, он исключал. У Советской империи уже были такие системы, и закупка русскими аналогичных устройств для своего пользования казалась маловероятной. Манфред неделю тому назад ознакомился с секретным докладом германского отделения КРВТ комиссии. Оказывается, электроника «М Т» напрямую может влиять на систему управления ракет. То есть страна, установившая системы наведения и слежения, полностью контролирует компьютерный мозг ракет и по желанию может «превратить» всю электронику в бесполезный груз на боеголовках. Фактически любую ракету можно в считаные минуты вывести из строя. Русские, конечно, об этом тоже знают, поэтому и предпочитают важные компоненты своего ядерного щита изготавливать самостоятельно.
Манфред некоторое время листал справочник, потом, немного подумав, дорисовал еще одну стрелку и вывел под ней название двух стран «Корея и Иран». «Ирак» он записал в скобках и поставил напротив этой страны вопросительный знак.
Зазвонил телефон. На другом конце провода был Вальтер Тереке.
Он сообщил, что торговое представительство «М Т» в Ганновере заказало перевозку сорока четырех контейнеров до Амберга через Нюрнберг. Манфред, положив трубку и отключив телефон, рассеянно оглядел кабинет:
– Ну вот, кажется, началось.
Через несколько минут сдав ключи лейтенанту, опять проверившему пропуск, Манфред Мария фон Фогельвейде сел в свой «мерседес» и медленно поехал в сторону своего пригородного дома.
По обе стороны Барбароссаштрассе тянулись небольшие магазинчики. То тут, то там прямо на тротуаре стояли раскладные столики с пластмассовыми ведерками, из которых пышными пучками торчали разнообразные цветы. Их продавали в основном молодые девушки, но в двух местах Манфред заметил и солидных пожилых мужчин, деловито предлагающих этот пестрый товар. Впрочем, они не преминули одеться так, как одевается молодежь: в кроссовки, спортивные брюки и военизированные хлопчатые куртки с множеством карманов и клапанов.
Миновав несколько кварталов, Манфред притормозил, пропуская через дорогу упитанную женщину. Она везла перед собой розовую детскую коляску. Как раз в этот момент из переулка справа выскочила шумная толпа молодых людей. Они пританцовывали под грохот магнитофона, который был в руках у длинноволосого парня в торчащей из под ветровки белой футболке, и скакали между трезубцами уличных фонарей. Потом с другой стороны улицы открылась дверь в кабачок «Нильц» и вся компания ринулась туда. Причем сопливый парень в горнолыжных перчатках и пляжных шлепанцах, а за ним и девица с нарисованным помадой на лбу третьим глазом нахально пробежались по низкому капоту машины Манфреда, ничем, впрочем, ей не навредив. Фогельвейде усмехнулся и включил на несколько секунд служебную сирену. Молодежь испуганно и быстро всосалась в подвал «Нильца».
Пригородный дом Манфреда встретил его припаркованными вокруг ограды солидными автомобилями и двумя молодцеватыми стариками. Они стояли перед входом в сад у небольшого, выложенного камнями японского фонтанчика. Въезд в гараж под домом был перекрыт, Манфред оставил машину перед калиткой. Когда он проходил мимо старичков, хрустя подошвами о гравий, те радостно приняли строевую стойку, щелкнув каблуками. Фогельвейде машинально кивнул им. Окна гостиной, детской и кухни были ярко освещены. Изнутри доносились голоса и хриплый смех.
Медленно поднимаясь по ступеням, он ощущал острое желание развернуться и уехать куда нибудь в Зиген или Кельн или на Рейн, только не чувствовать вблизи себя присутствие этих людей. Но когда Манфред представил себе, как бегают среди них его сыновья Отто и Ганс, светловолосые, серьезные не по годам мальчуганы, как хлопочет Эльза Тереза фон Фогельвейде, урожденная фон Штауффенберг, он взял себя в руки и решил, что все же лучше просто поскорее выдворить гостей, явившихся без приглашения.
В прихожей его встретил Отто с пластмассовым шлемом на голове. Он придерживал его двумя руками и вертелся перед зеркалом:
– Вот, дядя Йоган подарил.

Манфред подхватил сына на руки и вошел в гостиную, не снимая плаща. Здесь сидел в кресле Фридрих Шпет, командир инженерного полка, который ближе к концу войны стал командовать полком фольксштурма. Рядом курил сигару одноглазый Йоган Линхард – пилот планера, участвовавший в десантных операциях на Мальте и на Корсике. У окна листал какой то журнал Фритц Дитлоф фон Заукен, командир одной из тех субмарин, которые терроризировали Атлантическое побережье Соединенных Штатов. Манфред узнал его по красному, надутому затылку. У стеллажа с горшочками алоэ, герани и маленькими декоративными кактусами разговаривал с незнакомцем Вернер Гельмут фон Хафтен, председатель северного, Рейн Вестфальского отделения организации ветеранов вермахта «Валькирия», ратующей за возвращение границ Германии к линии тридцать девятого года. Увидев Манфреда, он расплылся в улыбке:
– Хайль Гитлер, дорогой мой фон Фогельвейде, какой чудный у тебя дом, какая приветливая хозяйка, какие замечательные дети!
– Чем обязан столь неожиданному визиту, герр фон Хафтен? – с каменным лицом поинтересовался Манфред.
– Мы тебе звонили весь день, но ты вечно пропадаешь на работе, – поднявшись с кресла, хрипло заявил Шпет.
Вошла Эльза с подносом в руках, на котором были кофе, домашние булочки, джем и графин коньяка:
– Здравствуй, Манфред! Вот, пока тебя не было, приготовила твоим друзьям закуску и выпивку.
Эльза поставила поднос на стол и оправила на своих широких бедрах наспех надетое вечернее платье. Гости, видимо, и ее застали врасплох, она даже не успела подвести ресницы и брови, только наскоро подкрасила помадой губы.
– Папа, дядя Йоган подарил Гансу ружье, и он теперь за мной охотится. Мы воюем!
Отто заерзал на руках отца. Шлем, не удержавшись на его голове, с треском упал на паркет и поскакал как мяч. Из за камина, в точно такой каске и с уменьшенной копией пехотного карабина К 98 наперевес, выскочил Ганс. Он был на год старше Отто и на голову его выше. Отто слез с отцовских рук и с криком:
– Вынужденное отступление за линию фронта! – бросился в детскую комнату.
Ганс перебежками двинулся за ним, приседая и щелкая противно пахнущей лентой пистонов, серпантином свисающей из карабина. Вскоре из детской послышались воинственные крики, шум борьбы и грохот разбрасываемых игрушек. Гости одобрительно засмеялись, а Фритц фон Заукен даже захлопал в ладоши:
– Вот настоящие немецкие дети!
Фогельвейде поморщился, скинул плащ на руки жене и присел на край свободного кресла, аккуратно поддернув брюки:
– Угощайтесь. Не отправлять же вас голодными, раз пришли. Это было бы негостеприимно…
Фон Хафтен подхватил наполненную коньяком рюмку:
– Предлагаю тост за хозяина дома, великолепного танкового командира и большого патриота. Прозит!
Гости оживленно загалдели, чокаясь и цепляя с тарелок закуску. Грузный, лысоватый мужчина, с которым разговаривал до этого фон Хафтен, затянул «Великую Германию». Все, кроме Манфреда, встали и нестройно подхватили:

…величественных красот твоих лесов и рек.
И нет большего счастья, чем родиться твоим сыном,
Германия, Германия превыше всего!

Манфред, закрыв глаза, слушал эти хриплые голоса, и его тело покрывалось холодными мурашками. Члены «Валькирии» были ему неприятны. Того пузатого и плешивого он определенно где то раньше встречал. Как бы подтверждая это предположение, фон Хафтен перестал петь и обернулся к хозяину дома:
– А позволь, дружище, представить тебе Георга Беме, твоего сослуживца по Ливии, а потом и однополчанина по Сталинграду.
Манфред вяло пожал протянутую руку:
– Я вспомнил вас, герр Беме. Вы были сначала начальником склада горючего, а потом заместителем командира полка по вопросам снабжения. В декабре были ранены в ягодицу штыком и отправлены в госпиталь…
Подводник фон Заукен презрительно хмыкнул. Беме заметно покраснел и стушевался. Потом, изобразив на лице благородную задумчивость, изрек:
– А помните, герр полковник, бои у Аль Алемана, как мы тогда припечатали английскую пехтуру?
– Припоминаю, как я полдня простоял на голом месте с пустыми баками, так как колонна бензовозов где то заблудилась, а «харриеры» без конца шныряли в небе.
Фон Заукен опять хмыкнул, а Беме ретировался на балкон под предлогом покурить. У него отпало желание заниматься с Фогельвейде воспоминаниями относительно «славного» боевого прошлого.
– Эти тыловые вечно отсиживались по щелям, когда становилось жарко. А пенсии получают такие же, как и мы… – проворчал бывший командир полка фольксштурма Фридрих Шпет.
Фон Хафтен развел руками:
– Товарищи, давайте не будем ссориться, так все хорошо начинается…
– Что еще начинается? – раздраженно поинтересовался Манфред.
– Молодец, полковник, вот что значит военный. Поздние дети, а какие молодцы! – не к месту заметил молчавший до этого Йоган Линхард.
– Спасибо, я старался, – буркнул Манфред, не сводя глаз с фон Хафтена, который долго собирался с мыслями и наконец не спеша начал говорить:
– Видишь ли, товарищ, мы хотим на базе «Валькирии» образовать активную группу за возвращение исконных немецких земель. Я имею в виду прежде всего Пруссию. Да да, в том числе и Вольфберг, если я не ошибаюсь, это твое родовое поместье. Деньги есть. И еще будут. Хотя, конечно же, сложна и трудна предстоящая работа. Она требует многих усилий, времени и, самое главное, умных мозгов и опытных рук. И мы с надеждой смотрим на каждого пруссака, живущего в Северном Рейн Вестфалии. Мы не эсэсовцы, нам будет проще. Общественному мнению, этим вонючим социалистам и правительству не в чем нас обвинять. Мы были просто солдатами и выполняли свой долг перед народом. Но мы не должны мириться с тем, что исконные немецкие земли оторваны от родины из за сговора англосаксов и азиатов, мы должны идти до конца. В то же время ясно: только на уровне правительства можно достичь результата. Прежде всего, нужно активизировать разъяснительную работу среди населения и попытаться занять ключевые посты в правительстве и парламенте Северного Рейн Вестфалии, крупнейшей земле Баварии и на северо востоке в Шлезвиг Гольштейне. Все эти СДПГ, СвДП, ХДС и ХСС, все эти партии никогда не смогут противостоять великой национальной идее, если ее с толком употребить во благо…
Манфред, прикрыв лицо ладонью, слушал фон Хафтена, который несколько отошел от стола и занял ораторскую позу, выставив вперед руку. Остальные жадно ему внимали. Дождавшись паузы, когда он со свистом начал вбирать в легкие воздух для очередной тирады, Манфред резко спросил:
– Все прекрасно, герр фон Хафтен, но я не вижу, почему б вам не собраться в другом месте? Мне завтра вечером нужно ехать в Нюрнберг, по служебным делам. К тому же Отто и Гансу утром в школу…
– Как, вы еще не поняли, герр фон Фогельвейде? – взвился одноглазый Йоган Линхард.
– Мы хотим, чтобы ты, Манфред, баллотировался в земельный парламент. Все расходы по предвыборной кампании «Валькирия» берет на себя, – мягко сказал фон Хафтен.
Манфред сделал отрицательный жест рукой:
– Я никогда не участвовал ни в каких политических игрищах, так как считал это не достойным солдата. «Валькирия» была создана в 1944 году. Прошло сорок лет. Тем более я не изменю своим принципам к старости. А что касается Пруссии… Вы знаете, господа, ведь существует конвенция о непересмотре границ в Европе. Ее подписала и Германия в том числе.
– Слабак! – прорычал Фритц Дитлоф фон Заукен.
Фридрих Шпет умоляюще сложил руки на груди:
– Это сложное и ответственное решение, дайте полковнику подумать.
– Да да, конечно, мы еще вернемся к этому разговору, – заявил фон Хафен.
Подводник фон Заукен пожал плечами:
– Вы же исправно платите взносы «Валькирии», герр фон Фогельвейде, но почему то никогда не участвуете в заседаниях, в чем дело?
– Я плачу, чтобы вы оставили меня в покое, господа бывшие военные. – Слово «бывшие» Манфред подчеркнул особо. Он деликатно, но с известной настойчивостью подхватил фон Хафена под локоть и препроводил в прихожую. За ними потянулись и остальные.
Из детской высунулся по пояс Отто:
– А что, дядя Йоган уходит?
Через его голову перелетел и шлепнулся на палас перед камином пластмассовый кубик. Это Ганс продолжал обстрел. Отто поправил шлем, выпучил глаза и скрылся за дверью детской. Побоище там продолжилось.
– Вы уже уходите? – всплеснула руками Эльза, выходя из кухни, где она готовила гостям легкий салат.
– Да. Ваш муж, фрау фон Фогельвейде, не очень любезен, – проворчал Георг Беме, натягивая плащ.
– Всего хорошего, фрау. Всего хорошего, Манфред. Хайль Гитлер! – уже с порога обернулся фон Хафен, выбросив вперед правую руку.
– Хайль… – машинально отозвался Манфред.
Молодцеватые старики у фонтана, довольные, что дежурство закончилось, чинно проследовали за компанией. Глядя им вслед, Манфред вздохнул:
– Все в игрушечки играют, – и, уже закрыв входную дверь, прибавил: – Выжившие из ума идиоты!
На него жаркой волной накатилась печаль. Постояв немного у стола, он обнял жену:
– Эльза, тащи все это в нашу комнату. Я имею в виду коньяк, сыр, булочки, не забудь пепельницу… Сегодня тряхнем стариной.
Эльза улыбнулась, обнажив прекрасные, ровные зубы. Она была на двадцать пять лет младше своего мужа и в свои сорок лет не могла пожаловаться на «тяжелую женскую долю». Ее подруги, имеющие более молодых мужей, постоянно жаловались ей на неудовлетворенность, тогда как Эльза Тереза могла поклясться, что с мужем у нее все прекрасно, лучшего и желать нельзя. Подруги не верили, скептически кивали и хихикали:
– Он, конечно, красавчик, прирожденный аристократ. Порода! Но он такой старый! К тому же весь в ранах.
Они были глупы, ее подруги. И только одна из них, пышная дама с прекрасно развитой женской интуицией, фрау Бауэр, ходила за Манфредом хвостом и вкрадчиво предлагала то поужинать вместе, то съездить на Рейн искупаться. На это Манфред стереотипно отвечал:
– Во первых, фрау Бауэр, Рейн настолько загрязнен, что купание в нем я считаю самоубийством, а во вторых, я очень занят. Меня прямо таки разрывают на работе.
А про себя добавлял, глядя в похотливые глаза фрау Бауэр: «Ну вот еще, буду я с тобой якшаться, с подружкой жены. Ты же растрезвонишь про это на всю Великую Германию!»

Глава 13

Когда Могилов вернулся в лес, в «Логово» из Маневичей, куда ездил на субботу воскресенье отдохнуть от комарья и поразвлечься, работа подходила к концу. На всем участке от перегона Сарны Маневичи пути были расширены под стандартную колею, заменены сгнившие шпалы, подсыпан гравий. У въезда внутрь зоны заработали стрелки, был восстановлен поворотный круг и разгрузочная рампа. В пятницу, воспользовавшись густым туманом, в заболоченном лесу у Маневичей, Обертфельд с Куцым повредили действующий путь в направлении Минска и прервали на нем движение. Пока ремонтники, кляня «недорезанных партизан», восстанавливали искореженные шпалы, стройбатовцы поставили стрелку в месте врезки в основной путь новой железнодорожной ветки, ведущей к «Логову». Таким образом, теперь к объекту, при желании, можно было повернуть хоть пассажирский состав, хоть платформу с межконтинентальной ракетой.
Когда же обходчик Олесь Буткевич, утром страдая от похмелья, постукивал по костылям молотком на длинной ручке и вдруг обнаружил раздваивание пути, он решил сперва, что это ему чудится или снится. Но из кустов возникли люди в солдатских телогрейках и уволокли его на разговор с каким то майором начальником. После этого Буткевич, получивший по дороге пару сильных пинков, окончательно убедился в реальности происходящего. Он вернулся в свою будку уже не один. Его сопровождал молчаливый Рембо. Олесь тут же выпил полбутылки водки из десяти полученных в лесу. Потом, косясь на Рембо, сунул под подушку пакет с деньгами и на все запросы диспетчерской отвечал однообразно: «У меня все в порядке, Валь. Происшествий не наблюдается».
При этом на всякий случай Рембо стоял неподалеку, пристально смотря обходчику в затылок.
В «Логове» тем временем вычищалось и заново штукатурилось помещение центрального бункера, устраивались стеллажи для хранения военной электроники, ремонтировалось ограждение из колючей проволоки, расчищался участок леса на пути к реке Стоход, где, прикрытые лапами еловых ветвей, уже стояли мотоботы для спуска первой партии «Проволоки» вниз по течению, до деревни Пружаны, близ города Рожище. Там ее предполагалось погрузить на армейские грузовики и транспортировать дальше, в сопровождении военнослужащих с поддельными офицерскими книжками, военными билетами, продовольственными аттестатами, предписаниями и прочими документами, создающими правдоподобную картину командировки военнослужащих в/ч 36754.
Русло Стохода на участке от «Логова» до Пружан было тщательно проверено, затонувшие деревья вытащены на берег и установлены вешки, указывающие глубины и правильный фарватер.
Стройбатовцы жили за пределами зоны, в десятиместных армейских палатках, кормились там же. Неподалеку было устроено отхожее место и прапорщик Морозов (он же Никодимов, или, как его называли приятели, Штырь) строго следил, чтоб дембеля не гадили под березками. Директива Горелова «все должно быть чисто, после себя никаких следов» выполнялась строго. Да и небезопасно было углубляться в заросли в сторону от ремонтируемой ветки железной дороги. Старые минные поля расчищались только в непосредственной близости от места работы.
Во избежание самоволок и тем паче дезертирства весь рабочий день, а также ночью на участке восстановительных работ и у палаток дежурили «красначи» с автоматами на изготовку, заряженными боевыми патронами. В том, что охрана не шутит, дембеля смотрители убедились после того, как между Нурали и Рыковым возникла потасовка с применением лопат, в которую моментально втянулись все воины строители. Когда после двух устных предложений со стороны Трактора в роли «сержанта Бедова», прекратить беспредел бойцы не угомонились, он принялся палить из автомата поверх голов. Дембелям ничего не оставалось делать, кроме как залечь лицом в грязь. Отбрасывая носком сапога сбитые сучья деревьев и почесываясь от попавших за шиворот кусочков иссеченной пулями коры, тщедушный узбек Загрбеков промямлил тогда на неожиданно чистом русском языке: «А пули то настоящие».
На это Трактор заметил, поводя дымящимся стволом: «Конечно, чурка безмозглая, настоящие. Не игрушечные же. А ну, ты и ты! Со мной к старлею. Живо!» Нурали и Рыкова сержант отконвоировал к старшему лейтенанту Литвиненко, который имел с ними продолжительную и бурную беседу. Через час они с разбитыми носами и заплывшими от синяков глазами, оказались на гауптвахте, стоящей на отшибе пулеметной точки западного обвода «Логова».
Узкое пространство бетонного бункера здесь не имело никакой мебели, через амбразуру сифонил холодный ветер, металлическая бронированная дверь была приперта снаружи бревном, а вокруг импровизированной гауптвахты прохаживался один из «красначей», покуривая «Мальборо» и поправляя наушники плеера, который висел на ремне рядом с патронным подсумком. Расставаясь, старлей Литвиненко сказал провинившимся сакраментальную фразу: «Здесь вам не зона, здесь вам армия, и давайте не нарушать». После чего дополнительно прошелся пару раз кулаком по их ребрам.
Командир войсковой части, майор К. П. Злачевский (Михаил Могилов), в этот момент лежал на деревянной лавке в низкой комнате первого яруса центрального бункера, которая была приведена в порядок и выполняла роль временной канцелярии в/ч 36754. Майору нездоровилось. Раскалывалась голова, мучила изжога, как от плохого самогона. Ныла печень, и саднило горло. Хотя Могилов был не стар и здоровьем не обделен, однако двухдневный кутеж в Маневичах его немного подкосил.
Обертфельд (он же «подполковник» Рыбин) пил крепкий не сладкий чай из кружки и брезгливо посматривал на командира, который уже несколько раз пытался объявить построение, отдать приказ о походе на Маневичи и разгроме комендатуры, патруль которой посмел предъявлять к нему претензии. После того как Обертфельд напоил майора чаем с клофелином, тот немного обмяк, успокоился и стал постепенно приходить в себя. С регулярностью маятника он выбирался к отхожему месту прочищать желудок, что тоже способствовало прояснению мозгов.
– Слушай, подполковник, представляешь свинство… Прямо при дамах подходит какая то сволочь в полковничьих погонах и начинает меня лечить, мол, я некультурно себя веду, непристойно выражаюсь и танцую без галстука! Представляешь, в каком то вонючем привокзальном ресторане, какой то хрен… Обертфельд, слушай мою команду! Завтра на разводе зачтешь приказ о присвоении мне полковника. Понял?
Могилов попытался повернуться к Обертфельду, но чуть не упал. Его нежно подхватил один из бугаев «красначей» и водворил обратно на лавку. «Подполковник» некоторое время молчал, помешивая ложечкой чай в кружке:
– Но ведь после майора, если мне не изменяет память, идет такое же звание, как и у меня, – подполковник. И только потом дают полковника. Разве не так?
– Ерунда, пусть это будет внеочередное, в связи с ответственностью поставленной задачи… – Могилов неприятно рассмеялся, наполняя пространство вокруг себя густым перегаром смешанного происхождения: – Ну ладно, Обертфельд, то есть Рыбин, докладывай, что тут у вас произошло за выходные?
«Подполковник» отставил чай и взял листочек бумаги, испещренный мелким почерком:
– Первое. В субботу вечером перевернулся бот с цементом и костылями. Бот затонул, пострадавших нет, за исключением сержанта Деревягина, схватившего простуду… Второе. Из продовольственного склада пропал ящик с горошком. Часовой клянется, что в палатку никто не заходил, а сам он никуда не отлучался. Странный случай. Третье. В субботу, во время работы ночной смены, Лысов вдруг закричал дурным голосом и стал показывать на заросли. Остальные солдаты действительно заметили там что то плавно движущееся, и вроде бы кто то глядел оттуда на них. Охрана тотчас обшарила кустарник, но никого не обнаружила. Мне кажется, это от общего переутомления начинаются галлюцинации. Надо бы дать солдатам отдых. В общем, все.
Могилов почесал подбородок:
– Не хрена им отдыхать, дембель скоро. Подумаешь, без выходных пашут. У меня батя в войну тоже без выходных у станка стоял, мины точил… А тот бот… Цемент для чего был?
Обертфельд взглянул в листочек:
– Штукатурные работы на складе номер один. Он сейчас вон за той стеной… Там плесень, потеки, в общем, нужно было привести в порядок. Все таки электроника штука нежная.
– Ладно, еще привезем. Кстати, все эти метания по реке… Как местные?
– Здесь местного населения, товарищ майор…
– Полковник!
– …товарищ полковник, всего две древние старухи в заброшенной деревне Катово. Они целыми днями копаются в огородах. Им не до нас. Несколько раз вниз по течению туристы пытались на байдарках проплыть до Пружан. Их остановил наш патруль «секрет». Туристам сказали, что район закрыт, так как ведутся военные работы. Наблюдатели в Сарнах, Маневичах и Рожищах докладывают – ни на базарах, ни в кафе, ни в очередях разговоры о каких либо событиях у Стохода не ведутся. Все заняты доставанием дефицитов и личными проблемами. Ругают правительство, афганскую войну и все такое прочее…
«Подполковник» опять принялся за чай.
Снаружи стройбатовцы что то волокли, кряхтя и матерясь, звякали кувалды, загоняя в шпалы костыли, тюкал топор, кто то сипло кашлял и сплевывал. Шуршали ветки деревьев, раскачиваемые ветром, колготились вороны, кормящиеся отбросами кухни. Неожиданно Могилов присел на лавке и поднял руку:
– Ну ка, тихо!
Обертфельд отставил стакан с чаем и застыл с открытым ртом.
«Краснач» тупо огляделся вокруг. Могилов проворно соскользнул с лавки и уже без каких либо признаков похмелья подкрался к низкой металлической двери в дальней стене бункера. Раньше ее уже несколько раз пытались открыть, но безрезультатно. То ли петли проржавели настолько, что не поворачивались, то ли колесо запора, похожее на штурвал, было заблокировано изнутри и до конца не открывалось. Могилов прильнул к двери ухом.
Вдруг колесо запора стало медленно вращаться. Все столпились перед этой дверью и приготовили на всякий случай оружие. С душераздирающим скрипом она наконец распахнулась, оттуда вывалились двое солдат в паутине и в какой то трухе на грязных бушлатах. Они оторопело смотрели на собравшихся, инстинктивно застегивая пуговицы, крючки и поправляя форменные ремни.
– А, это которых Литвиненко арестовал за драку… Они должны были сидеть в пулеметном колпаке. Как вы сюда попали? Я спрашиваю, товарищи солдаты, как вы сбежали с гауптвахты? Отвечать! – заорал Могилов Злачевский.
– Там в углу люк был, товарищ майор, – ответил солдат с разбитой губой.
«Товарищ майор» кивнул «красначу», и тот быстро вывел солдат из бункера. Через минуту Могилов уже спускался вниз по сырым бетонным ступеням, светя перед собой фонариком. Обертфльд шел следом, тяжко вздыхая:
– У меня астма, мне нельзя в сырость…
На десятой ступени лестница кончилась. Луч фонарика растворился в темноте уходящего вдаль низенького тоннеля, прямого как стрела.
В его монолитных стенах угадывались боковые ходы и проемы дверей.
В воздухе отчетливо пахло плесенью, клопами и будто даже паленой шерстью. Из под ног шарахнулась крыса и, пробежавшись по вертикальной стене, скрылась в вентиляционной отдушине. Могилов от неожиданности поскользнулся:
– Однако… Подполковник, как далеко отсюда находится то место, где сидели солдаты?
– Я думаю, метрах в трехстах отсюда… Фу, воняет как в канализации! – Обертфельд зажал нос двумя пальцами.
– Ты что, когда то лазил по канализации? – насмешливо хмыкнул Могилов.
– Было дело.
Они остановились у низкой металлической двери, вроде той, что вела из бункера в тоннель. Дверь поддалась без труда. Фонарик высветил поблескивающую пыльной смазкой груду железа. У стены лежали мотки проводов и кабелей, выключатели, розетки и прочие мелочи, относящиеся в основном к электрике.
– Что это? – наклонился над громоздким агрегатом Могилов.
Обертфельд стер грязь и паутину с медной пластины:
– Крупп. Электрокрафтверк… Магдебург 1942 № 567489. Это дизельная станция! А я все голову ломал, почему это в бункерах по всем потолкам тянутся провода. Ишь, и электричество себе хотела сделать, «немчура»!
Могилов шарил фонариком по углам.
– Смотри ка, подполковник, консервные банки из под венгерского горошка. Мне кажется, это те, что пропали со склада.
– Да, те самые… – Обертфельд задумался.
Могилов, откинув банки в сторону, пробрался к дальней стене и повернул торчащий из бетонной стены вентиль. Раздалось журчание, запахло бензином.
– Да здесь можно прекрасно устроиться. Пришли потом сюда кого нибудь разбирающегося в этом хозяйстве, хоть телевизор посмотрим… – Могилов нырнул обратно в галерею. Через несколько боковых ответвлений пошли двери, за которыми открывались то жилые помещения, с многоярусными металлическими койками, столами и табуретами; то склады, забитые давно испортившимся салом в целлулоидных упаковках с маркировкой «15, III.42», ящиками окаменевших галет, вперемешку с поросшими мохнатой белой плесенью остатками хлебных буханок. Муравьи ползали рядом, не обращая внимания на мумифицированные продукты.
В одном из помещений был арсенал. Присвистнув, Могилов оглядел пирамиды винтовок, ящики с автоматами МП 39 40, цинки патронов, ящики пернатых мин под 120 миллиметровые минометы, сами минометы, аккуратно завернутые в промасленную ветошь, крупнокалиберные пулеметы «Машиненгевир 38», с комплектами сменных стволов, ванночками для охлаждения, машинками для набивки лент и прочими мелочами, включая набор слесарного инструмента. Отдельно громоздились ящики с толовыми шашками.
Все имело маркировку: «Особая группа „Фергельтунг“».
– Странно, такие вроде бережливые, а добро не вывезли? Может, думали, что вернутся? – Могилов принялся, не без удовольствия, осматривать тяжелый пулемет. Откинул крышку, взвел затвор, нажал на спуск, провел ладонью по масленому ребристому хоботу. – Ох, люблю я это дело…
Обертфельд что то подсчитывал, тыкая пальцами в груды оружия:
– Может, думали, что вернутся, может, хотели на этой базе организовать партизанское сопротивление… Я где то читал, что немцы хотели из власовцев создать несколько партизанских бригад. Место здесь укромное, до сих пор его никто не обнаружил… Кто его знает, чего они там сорок лет назад думали…
– Я не удивлюсь, если здесь где нибудь найдется «пушечка» типа «Большой Берты». – Могиловская физиономия, опухшая от похмелья, в съехавшей на затылок фуражке, подсвеченная снизу светом фонаря, представляла собой неприятное зрелище. Обертфельд почувствовал себя не в своей тарелке и поспешил отвернуться… Они продолжили осмотр, но в других помещениях, кроме неплохо сохранившихся комплектов немецкого солдатского обмундирования и шанцевого инструмента, ничего ценного не было.
В последней комнате стояла железная койка, привинченная к полу, и в углу металлический чан с ручками. Стены были исцарапаны надписями на немецком вроде: «Мит ганцем криг канн ман унс арш леккен!», которую Обертфельд перевел как: «Со всей этой вашей войной поцелуйте меня в задницу».
И менее сложными вроде: «Марк Линдеманн. Магдебург».
– Ну все правильно. Это нормальная камера. Вон как раз параша, – указал Могилов на чан в углу.
Поднявшись вверх по лестнице и оказавшись в бетонном колпаке огневой точки, «майор» отряхнулся, поправил фуражку и, сунув фонарь в карман шинели, заколотил каблуком в дверь. В узкую амбразуру заглянул охранник и, не снимая с ушей наушников плеера, рявкнул:
– Эй, придурки, жить надоело?
В ответ Могилов запустил в него отвалившимся куском бетона.
Охранник, матерясь, побежал к двери. Отбросил подпирающее ее палено и, клацая для устрашения затвором АКМ, ворвался внутрь:
– Ща кровью будете харкать… – Он осекся, замялся, в его тупых, бычьих глазах мелькнули попеременно недоверие, страх, умопомешательство и полное уныние. – Это вы, Михал Петрович?
– Не «Михал Петрович», а товарищ майор! Вернее, с завтрашнего дня полковник. Понял, дубина? – рявкнул Могилов.
– Кстати, Штырь, из твоей зарплаты я вычитаю пять сотен за то, что проворонил арестованных, и три сотни за нарушение субординации. Понял?
– Угу, – отозвался Штырь.
– На эти бабки купишь водки и раздашь дембелям. Это им будет вместо выходного дня. Все. Пошли, Обертфельд, мать твою…
Они двинулись обратно к центральному бункеру, который был отсюда абсолютно не виден из за густых зарослей. Штырь поплелся следом, но «подполковник» вернул его обратно:
– И чтоб ни одна живая душа не вошла сюда. В восемь тебя сменят.
Могилов и Обертфельд шли по опавшей листве, стараясь держаться флажков, обозначающих тропинку, свободную от лежащих вокруг противопехотных мин. Со всех сторон плотно стояли полувековые деревья, в расположении которых иногда угадывались линии искусственных насаждений. Часто попадались крупные грибницы, начиная от благородных белых и подосиновиков и заканчивая свинушками и сыроежками. Отдельно от остальных красовались кроваво красные мухоморы величиной с голову.
В одном месте среди травы белели разбросанные кости не то лося, не то еще какого то несчастного животного, невесть как дошедшего сюда через два ряда колючей проволоки и, видимо, подорвавшегося когда то на мине. Если б не красные флажки тропинки, то могло показаться, что вокруг отходит к ночи заповедник или охотничий заказник, не загаженный туристами и местной деревенской молодежью.
– Слушай, Обертфельд, а те боковые ходы куда могут вести, как считаешь? – прервал молчание Могилов, осторожно наступая рядом с подозрительной кочкой.
– Я думаю, в такие же пулеметные гнезда. А вообще, черт его знает. Судя по всему, немцы готовили полностью автономный комплекс, а значит, должны еще быть подземные резервуары для воды, убежища, может быть, даже ангары для техники. Не удивлюсь, если мы найдем кинозал, прачечную и пекарню. А вообще здесь можно неплохо устроиться. С воздуха не засечешь, все скрыто лесом, а деревни вокруг пустые. Грибники и браконьеры не лазают, а если полезут, то подорвутся на минах за милую душу. Неплохую можно базу устроить. Дефицит хранить, товары разные, наркотики, оружие, всякие другие дела. Заложников каких нибудь можно прятать. Да хоть свою личную тюрьму. Или устроить дом отдыха. Девок привезти, построить сауну, бассейн, теннисные корты…
Могилов кивал и щурился, отгоняя комаров. К двенадцати часам пополуночи вызвавшийся из дембелей сержант Зверев наладил найденный дизельный двигатель, и в центральном бункере загорелась чудом сохранившаяся лампочка. В других помещениях либо не было ламп, либо изоляция была испорчена крысами, либо частично отсутствовала проводка. Через полчаса работы где то замкнуло, и лампа потухла. Могилов распорядился к среде все восстановить, используя немецкие запасы. К найденному оружию был приставлен часовой. Часть автоматов МР 39 40 Могилов с Обертфельдом закопали на обваловке главного бункера, решив продать их потом втихомолку от Ягова. Утром следующего дня из Сарн прибыл бывший капитан КГБ Стрельников, выполняющий роль связного, и сообщил – «товар выехал», к четвергу все должно быть приготовлено. Это означало, что операция «Проволока» – то есть процедура получения и последующая продажа электронных компонентов ядерного и ракетного оружия – перешла в кульминационную фазу.

Глава 14

Для Кати утро выдалось неудачным. Вместо того чтобы пойти сдавать зачет по автоматизации инженерных систем, она, поддавшись уговорам Лены, отправилась в гости к Брызгалову. Сидя на тесной кухне и тоскливо глядя в чашку с безвкусным водянистым чаем, она катала по изрезанной клеенке сушку и старалась не вслушиваться в разговоры за стеной:
– … вон Кольке нет обуви приличной, ходит черт знает в чем. Отдал бы ты ему свои старые туфли, все равно ж две пары у тебя! – на повышенных тонах увещевала своего второго мужа бабка Брызгалова.
Тот кашлял в кулак и жадничал:
– Так у него осенние ботинки и трех годов не ношенные. Ишь! Я вот на фронте… Бывало, влезешь в «Як» и сапожки, значит, снимаешь. Чтоб не терлись зря. Так всю войну в одной паре исходил. А на те, что выдавали по вещевому довольствию, хлеб менял и матери отсылал. А теперь народ пошел, совсем вещи не бережет. Так что «равняйсь – смирно – шагом марш!».
– Ну ладно, тогда давай у Зинки на них бра настенное сменяем. Она уж давно спрашивает, – опять приставала бабка.
– Какая бра? Хрустальная?
– Да кто его знает…
– Ну, пущай, бля, тащит, поглядим…
Брызгалов поглядел на Катю, почувствовал, что ее тошнит от этого разговора, и, приоткрыв кухонную дверь, закричал как в космос, в комнаты, пропахшие авиамодельным клеем и брагой от трех огромных бутылей, стоящих возле отопительной батареи:
– Игорь Олегович, сильно, прошу, не выражайтесь, у нас гости!
На это дед ответил:
– Умолкни, без сопливых разберемся!
Лена сидела напротив у холодильника и рисовала на салфетке замысловатые загогулины карандашом для бровей.
Она была чем то взволнована и время от времени пыталась шутить:
– Брызгалов, а у тебя ухо наизнанку вывернулось!
Или:
– Кать, ты сейчас на каком месяце? А кто отец то? Алешин?
Катя в таких случаях нехотя парировала:
– Нет, Петюня Болотников, незабвенный солист «Приветливого месяца».
Брызгалов же на все эти шутки украдкой ухмылялся уголком рта. Он прекрасно понимал причину Ленкиной нервозности. Вчера под напором Славы Бабкина после концерта «Месяца» они вместе проникли за кулисы и после долгого блуждания по лабиринтам «Олимпийского» оказались у гримерной Болотникова. Неожиданно в коридоре показался и сам Петюня. За ним волочился хвост поклонниц: одни не стесняясь предлагали себя, другие просто лезли руками с облупившимся маникюром на обломанных, обкусанных ногтях ему в штаны. Зрелище было еще то. Лена тогда, не растерявшись, кивнула:
– Привет, Петь!
На что тот ответил автоматически:
– Салют! – и, естественно, прошел мимо.
Лене на секунду показалось, что все нормально, что все сошло, и Бабкин не заподозрил, что Болотников ее и знать не знает. Ведь на их мнимом знакомстве строился весь ее авторитет перед Бабкиным.
Она схватила его за рукав и принялась нашептывать, мол, сейчас к Петюне не надо подходить, что он устал после концерта и оттого у него такие печальные глаза. Но Славик вырвался из ее объятий и устремился за поп звездой. Он был уверен в себе и ждал прямого разговора, особенно после истории со звонками Олега, под видом самого Болотникова или его администратора. Все эти звонки делались по просьбе Лены. И Олег, втайне вожделеющий ее, не мог отказаться от этого вранья. Да ему и самому было любопытно разыграть бывшего одноклассника – спесивого сверх меры и надменного. И хотя Олег Козырев, абсолютно не владел музыкальным жаргоном типа «сейшен», «лабать – взлобнуть», «кирять», «чуваки» и так далее, он прекрасно справился с возложенными на него обязанностями. Бабкин верил и оттого парил под облаками от счастья, носился за Леной и «слизывал пыль с ее подошв». И вот теперь, бросившись с воплем «Я Бабкин! Я тот самый Бабкин!» на шарахнувшегося в сторону Болотникова, он ждал ответного возгласа типа: «Славик, это ты? Ну, наконец то мы встретились, я так тебя ждал!» Но вместо этого Болотников взвизгнул:
– Ой, кто это! Уберите, уберите скорее. Это какой то маньяк!
Бабкин моментально очутился между двумя бугаями телохранителями, которые принялись крутить ему руки за спину. Лена визжала, наблюдая корчи своего избранника, а поп звезда неожиданно сменил гнев на милость:
– Ладно. Ведите его в мою гримерную, он мне чем то понравился. Первый раз такой хорошенький мальчик ко мне рвется. А то все девки, девки…
Под восторженный рев фанаток, сменившийся вздохом огорчения, телохранители с Бабкиным скрылись в гримерке. Нескольким удачливым девочкам, выбранным охраной для сексуальных забав административной группы «Месяца», удалось прошмыгнуть следом. Дверь щелкнула замком. Не попавшие в гримерку частично рассосались, частично образовали очередь, в надежде быть призванными вместо уже использованных. Проходящая мимо пожилая уборщица с лиловыми, выпирающими венами на разбухших ногах, гремя шваброй в ведре, прошипела:
– У у ****ва пэтэушная. Ни стыда ни совести. Поганье…
Девочки за словом в карман тоже не полезли, и уборщица, покраснев от ответных оскорблений, поспешно ретировалась. Лена в этот момент тихонько стояла у стены, рядом с ящиком пожарного крана. Единственная фраза, выплывшая из ее подсознания, характеризовала ситуацию весьма удачно: «За что боролись, на то и напоролись».
Бабкин был там, за дверью.
С Болотниковым.
Она здесь.
С этими мочалками дурами.
Но ей то был нужен не Петюня, а Бабкин.
А Бабкину был нужен Петюня.
Дурдом.
Песочный замок, над созданием которого они с Катей так долго трудились не щадя живота своего, рухнул в одночасье. Интриги, хитросплетениям которых могли бы позавидовать фаворитки французских Людовиков, пошли прахом. Кроме того, возникла опасность того, что вся Ленина свистопляска вокруг «Приветливого месяца» выйдет ей боком. Она уже приготовилась получить даже оплеуху, услышать и покорно снести любые оскорбления, лишь бы Славик не оставил, не бросил ее, лишь бы был с ней… Она мысленно перебирала способы своего возможного самоубийства, если это все таки произойдет: повешение, падение с высоты, вскрытые в ванной вены, отравление газом, серная кислота, ныряние со связанными руками в Москву реку с Бородинского моста, отцовское охотничье ружье и так далее. Суицид, впрочем, был отложен до самого последнего разговора с Бабкиным, до потери самой последней надежды…
Лена стояла, облокотившись на ящик с надписью «ПК», и ждала. Через три часа, когда стих в гримерной смех осчастливленных девиц, а остальные фанатки разошлись, она осторожно приникла к двери: сначала старалась подслушать, что там происходит, а потом и подсмотреть. Щель была очень узкой, и Лена скорее почувствовала, чем увидела, что в комнате пусто. Болотников с компанией ушел по наружной пожарной лестнице. С ним ушел и Бабкин.
Лена отодрала от кофты значок с портретом Петюни, подаренный ей на прощание одной из фанаток, решившей, что Лена является самой верной, самой фанатичной поклонницей «Месяца». Из глаз, размывая тушь, покатились крупные слезы. Она швырнула значок на пол, наступила с хрустом на него каблуком, задрала подбородок и отправилась домой, где твердо решила покончить с собой в присутствии домочадцев.
Мать сидела перед телевизором, смотрела какое то заседание в Кремлевском дворце. Отец, завернувшись в клетчатый плед, спал в комнате под плакатами «Приветливого Месяца». Светка, младшая сестра, без дела слонялась по кухне, выискивая, чего бы такого съесть. Беспородная собака Илка увивалась около нее, позевывая и облизывая узкую морду. Лена не успела снять туфли, как позвонила знакомая спекулянтка, и пришлось с ней полчаса обсуждать вопросы моды и цен. После этого, вспомнив о своем «самоубийстве», она немного поскандалила, что ходит в обносках: «А родным папе с мамой до этого и дела нет! Сил нет жить так дальше!» Отец проснулся, мать оторвалась от телевизора, и вся семья собралась в прихожей. Лена побесновалась и, закрывшись в ванной, включила воду. Снаружи доносились причитания, лай собаки и сонный голос отца:
– Да брось ты, Тамара, когда все по настоящему, то семью в известность не ставят, ведь самоубийству могут помешать…
– Назло, назло вам всем сейчас возьму и умру! – крикнула Лена и принялась примеривать к запястью мыльное лезвие. Зажмурив до боли глаза, провела острием по коже.
Выступила кровь.
Ойкнув и бросив лезвие, Лена сунула руку под струю воды, вытерла ее о джинсы. Кровь выступила опять… Через пять минут, замотав порез платком и погрузившись в горячую ванну, Лена мылила голову и напевала себе под нос. Еще через несколько минут отец, подгоняемый обезумевшей матерью, подсунул монтировку под дверь и с хрустом ее выломал. Мать с расширенными от ужаса глазами ворвалась внутрь, где услышала возмущенный крик дочери:
– Ты что, мам, мне уже и помыться нельзя?
– Можно, можно, Леночка, золотце мое!
– А где деньги на новые джинсы?
– А сколько надо?
– Я же говорила: сто рублей… Ну вот, опять начинается! Нет, убьюсь, обязательно убьюсь!
Илка протиснулась между ногами матери и стиральной машиной, оглушительно тявкнув, нагло плюхнулась в ванную, выплеснув на кафельный пол изрядное количество воды.
Тут же запрыгала, хлопая в ладоши, Света, наслаждаясь всем этим спектаклем. Илка, получив мочалкой по морде, выпрыгнула из ванной и принялась носиться по квартире, запрыгивая на кресла, скользя мокрыми лапами по полировке столов, опрокидывая стулья, сшибая предметы коллекционной гжельской керамики. Собаке было очень весело. Она отряхивала с шерсти воду, и мыльные капли веером летели на обои, акварельные рисунки младшей сестры, на потолок и лицо гоняющейся за собакой мамы…
Это было совсем недавно. А сейчас Лена, бросив рисовать на салфетке, ела бутерброд с несвежей останкинской колбасой и рассеянно роняла крошки на новенькие итальянские джинсы, добытые путем гадкого шантажа. Брызгалов продолжал молчать, а из соседней комнаты по прежнему раздавалось:
– … а я тебе и говорю, нужно идти с ветеранским удостоверением прямо к заведующей и жаловаться.
– Вот, бля, глупая баба. Я ж объяснял объяснял, объяснял объяснял… Там у них как раз из таких вот ветеранов войны и труда своя очередь.
– Я тебя спрашиваю в лоб, чтобы ты не сомневался: ты герой эсэсэра или где? У тебя ведь больше льгот, чем у них. К тому же голова прострелена…
– Не голова, а нога, бля!
– Ну, вот видишь, это еще почетнее…
– Ладно, сейчас «фоккера» доклею, и мы все всесторонне обсосем. Завтра с Макарычем договорились самолеты жечь. Он свой, бля, итальянский «макки» будет палить, а я «фоккер». Приходи, посмотришь. Это не то, что «равняйсь – смирно!»
Катя вдруг засмеялась, закатилась до перехватывания дыхания, до коликов:
– Ой, держите меня, ой не могу!
Брызгалов насупился и, покусывая губу, поднялся:
– Ну что, девчонки, может, в кинцо закатимся? На эту, как его… На «Большие гонки»?
Катя продолжала всхлипывать, утирая выступившие от смеха слезы.
Лена отрицательно замотала хорошо промытыми волосами:
– Нет, лучше в кафешку. У меня червонец имеется. Один спекулянт одолжил. У него, знаешь, полно импортных шмоток, две квартиры в центре, машина БМВ…
– А что ж он так мало дал, всего десять рублей? – подозрительно спросил Брызгалов.
– Да он много дал, только я половину уже потратила. Вот, джинсы купила, кофточку, – не растерявшись, соврала Лена.
Брызгалов хотел поинтересоваться, за что она получила деньги, но девушки уже вышли в прихожую, а ему еще предстояло навести порядок на кухне и отпроситься у грозной бабули, так как, если проигнорировать эти пункты, совместно разработанные бабкой и дедом, Колька, вернувшись домой, рисковал оказаться перед закрытой дверью. А это влекло за собой голодный и холодный ночлег на чердаке. Катя, отсмеявшись, ощутила в груди пустоту, будто из нее вынули душу. Она кое как намотала на шею павловопосадский платок и резким движением застегнула молнию куртки.
Зазвонил телефон. Из комнаты высунулся дед, голый по пояс, и, почесав поросшую редкими седыми волосами дряблую грудь, скомандовал:
– Смирно. Нас нет дома, если это по наши души.
Катя кивнула и брезгливо подхватила двумя пальцами жирную, грязную трубку:
– Слушаю вас…
– И я вас, – раздалось в ответ.
– Кого вам нужно?
– Это дредноут флота его императорского величества «Александр III»?
Катя встрепенулась:
– Денис, это ты?
– Нет, это его двойник. Может, вы хотите узнать, где оригинал? Отвечаю! Сам магистр тайных наук, почетный член корреспондент общества глухохромых, кандидат в масонскую ложу при втором таксомоторном парке…
– Денис, это ты! – радостно воскликнула Катя.
– Какая проницательность. Слушай… Выходи сейчас из гостей и садись в такси, номер МММ 98–95. Там, скорее всего, буду сидеть и я. Собственно, я звоню из автомата напротив… – Денис что то крикнул в сторону, зажав трубку ладонью.
– «… обойдется!» – расслышала Катя последнее его слово.
Чмокнув неожиданно сникшую Ленку в щеку и махнув рукой в сторону кухни, где звякал чашками Брызгалов, Катя выскочила на лестничную клетку и, не став ждать лифт, побежала вниз. У подъезда стареньким движком тарахтело такси. Денис ждал ее, опершись локтями на крышу машины и положив подбородок на кулаки. На нем был новый синий плащ свободного покроя, прекрасно сшитый светло серый костюм и атласный галстук, элегантно и вместе с тем небрежно сбившийся на сторону.
– Какой ты сегодня нарядный! – Катя восхищенно улыбнулась.
– Прошу в тарантас, княгиня. – Денис открыл заднюю дверцу.
На сиденье лежал большой букет ярко красных роз. На нежных лепестках благородных цветов поблескивали крупные капли.
– Красивые цветы. Это кому? – осторожно трогая колючие стебли, недоверчиво спросила девушка.
– Тебе, конечно. Пытаюсь загладить вину за свое длительное исчезновение из твоей жизни. Кстати, сорт называется «Большая любовь». Видишь, какие громадные! – Алешин уселся рядом, подобрав подол плаща, с треском захлопнул дверцу и дотронулся до плеча шофера: «Поехали!»
Только на Профсоюзном проспекте они отпустили друг друга из объятий, и Катя принялась поправлять разметавшиеся волосы:
– Так куда мы едем, Денис?
– В «Арбат». Поужинаем. Я ведь давно тебе обещал. Только по дороге заскочим в одно место. Я должен повидать кое кого. Хорошо? Слушай, меня эти цветы уже всего искололи…
– А ты осторожней. Я, правда, не совсем по вечернему одета. Предупредил бы чуть пораньше, я бы приготовила то длинное платье в блестках. Помнишь, которое тебе так нравится?
– Помню. Ты в нем будто фея из госплановских сказок. Загадочная и обольстительная. Но в принципе на одежду плевать. Думаешь, там все будут как на приеме у английской королевы? Совсем нет.
Алешин улыбнулся уголками рта, но глаза оставались холодными…
Девушка смотрела на него сбоку и пыталась понять, что изменилось в Денисе за те полмесяца, что они не виделись. Он был все тот же балагур и все так же теребил в задумчивости первую попавшуюся под руку пуговицу; так же заливисто чисто смеялся. И в то же время он стал другим. То ли в серых глазах стало больше стали, то ли глубокая морщина, появившаяся на переносице, сделало лицо старше. Так или иначе, но он уже был не тот Алешин, который полтора месяца назад пришел в ее дом вместе с Олегом Козыревым и представился как «кореец туркменского происхождения Шу У Ким», а потом, попивая наспех сваренный ею кофе, говорил резкости и неприязненно поглядывал на собравшуюся публику.
Катя старалась не расспрашивать Дениса о тех заботах, которые заставляли его пропадать с утра до ночи, срываться с места и уноситься в неизвестном направлении после загадочных, коротких телефонных разговоров. Не спрашивала она и о его новых друзьях, самоуверенных мужчинах, похожих на офицеров госбезопасности и одновременно на уголовников рецидивистов. Не спрашивала, но очень волновалась за Дениса. И сейчас, обняв его за шею, она заговорила о наболевшем:
– Денис, ты сессию то собираешься сдавать? В институте вовсю уже идут итоговые контрольные. Староста Раюшкина рвет и мечет. Ты здорово снижаешь успеваемость группы, тебя вызывают на комсомольское собрание курса…
– Я думаю, мне придется оставить институт, – сухо ответил Алешин.
Девушка вздохнула:
– Зря.
– Может быть. Но я в принципе не могу сидеть часами на заднице и срисовывать с доски формулы нахождения энтропии и заучивать наизусть постоянные, типа числа Лошмидта или Больцмана. Я слабо понимаю, зачем их заучивать, если есть справочники. Меня с души воротит от такой учебы. Если в системе высшего образования есть абсурды, то в ней что то не так. К черту такую учебу. Нужно будет – буду заниматься на заочном. Там сам себе господин. Пиши контрольные да отправляй по почте. Согласна?
Денис резко повернул к ней голову. Девушка опустила глаза:
– Не очень. Скорее нет.
– Ладно, оставим эту тему. Но я знаю, кто тебя просит капать мне на мозги. Моя матушка.
– Да, Светлана Игоревна. Она хочет, чтобы ты доучился до конца. А потом, она подбивает меня узнать, где ты работаешь? Откуда у тебя такая куча денег? – Катя замолчала, почувствовав на себе его укоризненный взгляд.
Машина медленно катилась вдоль тротуара у Курского вокзала. Здесь существовал отдельный мир, похожий на город в миниатюре. Город сжатый, спрессованный донельзя. Прибывшие и отбывающие пассажиры, встречающие и провожающие граждане, торговки пирожками и чебуреками, носильщики в засаленных форменных фуражках с номерными жетонами на груди, милицейские и военные патрули, подозрительные личности в новеньких кожаных куртках нефабричного пошива, таксисты, выискивающие глазами в толпе пассажира побогаче, молодежь подворотен и подъездов, которую вечно тянет в толпу. Весь этот люд копошился перед дверями вокзала, толкался в залах ожидания, у билетных касс, у автоматов с газировкой, глазел на книги и журналы газетных киосков, что то жевал сидя на чемоданах, спешил, задевая неспешащих, стоял у объявлений и расписаний, создавая то тут, то там пробки, водовороты, вспышки раздражения и скандалы.
– Здесь куда? – обернулся к Алешину шофер.
Алешин указал водителю на автомобильную стоянку.
– Что бы ни произошло, из машины не выходи, – наклонился к девушке Денис. Та вздрогнула и часто заморгала ресницами:
– А что может случиться?
– Сегодня ничего. Это я так, на всякий случай…
Он кивнул водителю и вылез из машины.
Алешин уверенно пошел к киоску «Союзпечати», у которого оживленно разговаривали двое мужчин, ничем особенным не выделяющиеся из толпы. Один из них держал в руках черный дипломат. Это были люди из группы Арушуняна, которую Ягов отрезал от остальной организации, после провала в Кунцеве, опасаясь выхода МВД на каналы связи, систему явок и тайников. Все контакты с людьми Арушуняна были прекращены и операции заморожены. Эти меры приносили чистого убытка несколько сот тысяч рублей ежедневно, и Ягов торопил Алешина. От него требовалось, подобно пожарному, войти в горящий, задымленный дом арушуняновской структуры и найти причину возгорания. Тушить было не обязательно. Тушить предполагалось с помощью боевиков Могилова и Жменева. Главное сейчас – выяснить причину провала, чтобы потом спокойно продолжать работы по линии «Проволоки». Алешин знал, с чего начать. Три дня назад, в понедельник, он направился в Кунцево на Электромеханический проезд, 13, чтобы воочию увидеть место, с которого заварилось это дело, поглядеть на обгоревшие развалины кооперативного гаража, где происходила разборка угнанных автомобилей. Стоя посреди пустыря, продуваемого пронзительным осенним ветром, он смотрел на груды железобетонных конструкций, обломки плит и колонн различного сечения и длины. Вокруг пустыря однообразно громоздились стандартные шестнадцатиэтажки, приземистые двухэтажные промтоварные и продовольственные магазины, школы и прачечные. Микрорайон выглядел одновременно и как только что выстроенный, и как стоящий здесь с незапамятных времен, словно скопление ритуальных построек неизвестного вымершего народа. Что создавало такую дисгармонию, Денис не знал. Он мерз на ветру, запахиваясь в плащ и чувствуя себя крайне неуютно, с сожалением рассматривал новые остроносые туфли, обильно испачканные густой грязью. Портили настроение и грязно серые облака, размазанные по небу до самого горизонта. Несмотря на сильный ветер, они были будто заговорены и не проявляли никакого признака движения. Рядом с Денисом стоял бодрый старик с красным лицом пьяницы. Он старательно слюнявил полоску газеты, намериваясь соорудить из нее самокрутку. Причина его живости заключалась в бутылке «Столичной», которую сунул ему Алешин перед тем, как задать несколько вопросов.
Пока они шли к пожарищу, старик успел украдкой свернуть бутылке пробку и сделать пару экономных глотков.
– Ну, где ты их видел? – нетерпеливо спросил Алешин.
Старик протянул вперед руку с дрожащими грязными пальцами:
– Да вон на том доме. На крыше. У меня глаз наметанный, все таки в артиллеристах служил. Помню, один раз на маневрах на Амуре вызывает меня генерал полковник, начальник всего Дальневосточного округа, Слащев Петр Михайлович, и говорит: «… ты самый глазастый корректировщик в полку…»
– Хватит, ближе к делу! – не выдержал Денис.
– Так вот я и говорю. Я своих то, тех, что постоянно в гараже толкутся, хорошо знал, всех по именам помнил. А тут смотрю, бродят какие то, бродят. Вроде как прогуливаются. А чего здесь прогуливаться? Здесь даже собачники не гуляют, полно здесь всяких ям, железяк, досок с гвоздями. То есть никакой безопасности для домашних животных. Это был у нас один такой случай. Пришел как то начпрод на свинарник, а прапорщик Стеценко ему докладывает…
Алешин обреченно вздохнул и пошел к останкам сгоревших гаражей.
Металлические листы, погнутые, закопченные огнем; несколько искореженных кузовов легковых автомобилей с поменявшей цвет, потрескавшейся от пламени краской; измятые ударами пожарных кувалд ворота, вытащенные теми же пожарными куски внутренней деревянной обшивки, убогий домашний хлам, приготовленный кем то к вывозу на дачу… Алешину уже не нужен был старик сторож. Как только тот принялся вспоминать обстоятельства происшествия, всю информацию Денис тут же считал с пораженного алкоголем мозга сторожа. Юноша, морщась, пропускал через себя лишние моменты, возникающие наряду с необходимыми фактами: «… человек хоть и молодой, а добрый, знает, как с почтенными людьми разговаривать. Бутылку подарил… Может, еще одну попросить? Нет, лучше рубля три взаймы… Вон он какой важный…» Месяца два назад, в конце августа, в сторожке появился человек, представившийся главным инженером станкоинструментального завода по производству особо прочных резцов. Он хотел получить гараж в этом районе. В разговоре со сторожем, кроме цены готового гаража, вопросов о возможности его строительства на этом месте своими силами, о расстоянии до заправки, главный инженер пытался выяснить какие нибудь местные странности: что за люди здесь, какие у них машины… На это сторож сообщил – люди здесь все больше состоятельные: директора, артисты, завмаги, таксисты… всегда трешник на опохмелку дадут, слесарей и сварщиков не обижают… бережливые, никогда старой покрышки не выкинут. Ведут себя тихо, не хулиганят, регулярно ходят на собрания гаражного кооператива. Машины у всех отечественные. Больше «жигули», есть ЗАЗовские, «волжанок» мало, две или три. Инженер пытался узнать, кто из владельцев гаражей часто меняет свои машины. Гость называл сторожа Акимычем, совал сигареты, но старика зациклило на воспоминаниях об амурских маневрах, и инженеру ничего интересного выпытать не удалось. Он пообещал Акимычу прийти через неделю на собрание кооператива, чтобы подать заявление, но так и не появился.
Сторож же говорил только то, что ему было разрешено Витольдом Пырковым, возглавляющим операции по угону, переборке и продаже краденых автомобилей. Акимычу хорошо платили, и к тому же он один раз уже напоролся со своей болтливостью на проверку со стороны Пыркова. Тогда старик по пьяному делу разболтал лишнее подставному человеку Витольда. За это Акимычу несколько раз влетело по ребрам, и он на два месяца лишился денег, что доплачивали ему сверх официальной зарплаты. С тех пор дед стал осторожен, как сурок, и на все вопросы отвечал расплывчато, сразу переходя на воспоминания об армейской юности. Алешин сразу догадался о связи инженера с людьми, которые наблюдали за гаражами. Изучая крышу примыкающего к ним дома, Денис разглядел между сидящими в рядок воронами камеру слежения, такие же точно устанавливает на перекрестках автоинспекция. Камера была направлена как раз на гаражи.
– На, опохмелись. – Денис сунул сторожу трешник, и тот, несколько обалдев от неожиданности, поплелся к сторожке, бормоча под нос что то о начпроде, который тоже никогда не обижал солдат и разрешал варить дополнительный суп из требухи.
Из Кунцева Алешин направился к «уцелевшему» при повальных арестах автослесарю станции техобслуживания «Лада сервис».
«Плотников Семен Иванович, ранее не судимый, холостой, проживал на улице Красных Коммунаров, дом семь, корпус три, квартира сто пять» – так было записано в ежедневнике Алешина. Плотникова он нашел дома. Тот заканчивал обед, состоящий из банки консервированных килек, ломтя бородинского хлеба, половинки луковицы и пакета просроченного кефира.
– Маскируешься, Плотников, прибедняешься на всякий случай? – Алешин, не раздеваясь, прошел в комнату и уселся на широкий подоконник, внимательно осматриваясь вокруг.
– Почему маскируюсь, всегда так живу. – Автослесарь уставился на паркетный пол, лак на котором был вытерт подошвами таким образом, что любому было понятно: еще вчера здесь лежал большой ковер.
Алешин покачал головой:
– А видеомагнитофон куда делся?
– Какой магнитофон?
– Да вон у тебя с задней панели телевизора от него переходник болтается. – Алешин усмехнулся.
Плотников, ударив себя заскорузлой ладонью по лбу, поспешно выдернул переходник и, не зная, куда его сунуть, заметался по комнате.
Денис аккуратно потрогал иголки кактуса, стоящего в горшке на подоконнике:
– Странно, а по телефону у тебя, Плотников, голос был очень уверенный. Ну, так расскажи, что ты знаешь.
– Я ничего такого особенного не знаю. – Автослесарь наконец пристроил шнур за батарею центрального отопления и зажег сигарету.
– Ну хорошо, будем сейчас тебе задавать конкретные вопросы. Вот первый. Не интересовался ли кто нибудь из посторонних твоей сверхурочной работой?
– Нет.
– Ты не многословен, друг.
– Я все больше руками.
– Ладно, дальше. В чем заключалась твоя работа?
– Мне звонили на станцию и говорили, что есть дела по моей части. Это означало, что я должен был ехать на Электромеханический проезд и разбирать на запчасти движки или ходовую машины, которую пригоняли. Все. Потом снятые детали я ставил на машины, которые ремонтировались на моем сервисе, а то, что мне выдавали на складе для такого же ремонта, но только новое, отдавал Шуре. Он, наверное, все это потом продавал, не знаю… – Плотников сделал неопределенный жест рукой.
Алешин слез с подоконника и принялся ходить по комнате, обои которой были почти полностью скрыты рекламными плакатами автомобилей. Преобладали «мерседесы» и «пежо».
– Сколько всего машин в месяц проходило через гараж в Кунцеве?
– Не знаю.
– Понятно, спрошу проще. Сколько ты делал в месяц таких машин, в смысле разукомплектовывал, разбирал?
– Когда как. Иногда пять, иногда больше.
– Сколько еще «умельцев» этим занимались?
– Еще двое. Пашка Боров и Зюзин. Их теперь повязали, как и всех…
– Стало быть, в среднем пятнадцать машин в месяц на запчасти, плюс те, что уходили сразу после перекраски и смены номеров, плюс те, которые вообще не обрабатывались никак, но тоже уходили. Получается примерно тридцать – тридцать пять машин в месяц. Похоже?
Алешин остановился перед Плотниковым и уставился ему прямо в глаза. Тот заморгал и потупился:
– Похоже.
– Да, зажрались вы, хлопцы! – неожиданно развеселился Денис.
Зазвонил телефон.
– Не трогайте. – Автослесарь ладонью прижал трубку аппарата к корпусу.
– Почему?
– Не надо.
– Прячешься?
– Угу.
– А почему подошел, когда я звонил? – Телефон замолчал, потом затрезвонил снова.
– Меня предупредили.
– Кто?
– Не велено говорить. – Дождавшись, когда телефон замолчит, Плотников выдернул его из сети.
– Ну и ладно. Продолжим. Так, на чем я остановился? Да. А почему почти всех взяли, а тебя нет?
– Не знаю… – Автослесарь облокотился на спинку дивана и прикрыл ладонью глаза.
Алешин смотрел на его коротко стриженный затылок и почти физически ощущал кавардак, творившийся в голове этого человека.
Как живые, проплыли лица женщин, которых приводил к себе Плотников, пытаясь забыться и отвлечься; страх быть арестованным, оказаться под подозрением у своих же, желание уехать к матери в Казань или на какую нибудь турбазу, подальше, в горы, в пустыню, в тундру, забиться, залечь на дно, переждать. Наконец Алешин нашел то, что искал, нашел крупицу полезной информации в смешении возбужденных мыслей, бестолковых метаний и кипящих переживаний:
– А тебе ничего не попадалось странного в машинах, разобранных тобой в сентябре октябре? Ничего ты там не находил необычного?
Плотников вздрогнул и затравленно посмотрел на Алешина:
– Было.
– Что конкретно?
– В двух машинах, как раз в конце августа – начале сентября, я нашел плоские такие железные коробочки. Одна была в «жигулях», в трешке, под панелью двери, а другая в «волжанке», под «торпедой».
– Ты их вскрывал?
– Нет. Хотел, но торопился куда то, кинул их в сумку вместе с другими железками, думал на работе разобраться. А утром, когда у себя в сервисе стал шарить в сумке, их уже не было. Наверное, обронил где то…
Автослесарь развел руками.
– Все ясно, – коротко сказал Алешин и направился к входной двери.
Хозяин поспешил за ним:
– А как мне теперь быть, скажи, уважаемый, сидеть здесь или сорваться куда нибудь?
Алешин споткнулся о порожек и, выругавшись, обернулся:
– Тебе обо всем дадут знать, потом… Я так думаю.
Автослесарь закивал и полез в карман за новой сигаретой, наблюдая, как молодой человек, придерживая полы плаща, бежит вниз по лестнице.
Алешин и не предполагал, что дело окажется настолько банальным. Он встретился еще с женой Витольда Пыркова, высокой, статной казачкой, родом откуда то из под Краснодара. У ее дома паслись два подозрительных типа, в которых Денис без труда распознал сотрудников районного отдела по борьбе с организованной преступностью. Пришлось их отвлекать, чтобы дать Пырковой возможность прийти в назначенное место без хвоста. Лузга, сопровождающий Алешина, проделал эту операцию весьма лихо и, по мнению Алешина, не без изящества. Подойдя к милой парочке оперов, Лузга попросил закурить, потом постоял рядом, разглядывая их и как бы не решаясь войти в подъезд Пырковой, и вдруг побежал со всех ног. У оперов сработал рефлекс гончих, спокойно проходящих мимо сидящего зайца и до изнеможения несущихся за ним, если зверь пускается наутек. Свернув за угол и крича во все горло:
– Васька, гад, отдай червонец! Отдай, собака! – Лузга неожиданно остановился, показывая операм кого то неопределенного в толпе: – Братишки, помогите Ваську поймать, целый месяц чирик не отдает, скотина. Налью по сто грамм. А?
Те чуть не двинули Лузге по физиономии, но профессионально сдержались и, предъявив красные корочки, поволокли в 154 е отделение милиции. Паспорт, прописка, заводской пропуск ЗИЛа, даже льготный проездной билет были тщательно просмотрены, обнюханы и проверены. У Лузги все было в порядке. Ни сучка ни задоринки.
Только вот в ЖЭКе по месту прописки сообщили, что «товарищ Лузга М. Э. не уплатил квартплату за сентябрь». На что тот, обрадовавшись, сообщил хмурому лейтенанту милиции, дежурившему по отделению:
– Все из за этого гаденыша Васьки. От получки до получки все было рассчитано, а он чирик не отдает и не отдает!
Пока оперы разбирались с Лузгой, Пыркова благополучно вышла из подъезда и направилась к метро. Через десять минут она была на Манежной площади, где ее ждал Алешин, а еще через полчаса туда подъехал и Лузга. Он отозвал Алешина и сообщил, что все в порядке, но больше одного раза в неделю такие «финты» разыгрывать не рекомендуется – можно попасть под подозрение.
На что Денис ответил:
– Мне уже все ясно, разборка почти закончена.
Осталось только переговорить с Ганиевым и Сидорчуком. Они отвечали за доставку угнанных машин и их перепродажу. Но это так, уже больше для проформы. Супруга же арестованного Витольда Пыркова мало что знала. Как показалось Алешину, эта пышная женщина в норковом манто не особенно огорчалась разлуке с мужем, хотя тщательно разыгрывала мировую скорбь. Но ее нарочитые обильные слезы были неубедительны.
– Чего ей рыдать, «бабки» есть, тачка тоже, трехкомнатная квартира, какой нибудь кобелек студент уже висит на телефоне, ждет приглашения, – сквозь зубы процедил Лузга, после того как они сели в машину.
– Да, до жены декабриста она не дотянула, это не графиня Трубецкая или, скажем, княгиня Волконская… – отозвался Алешин и стал думать о том, как бы отделаться от Лузги и смотаться за Катей.
«Шпион телохранитель» было заинтересовался, кто такие Трубецкая и Болконская и как они связаны с делом «автомобилистов», но, видя, что его подопечный о чем то задумался, отстал и принялся глазеть по сторонам, отпуская замечания относительно смазливых девиц, стайками прогуливающихся в это время суток по Горьковской.
Сейчас, оставив Катю в такси и уверенно идя вдоль фасада здания Курского вокзала, Алешин уже составил себе четкую картину провала «автомобилистов» Арушуняна. Где то в июне июле, когда были пристроены еще два гаражных бокса в Кунцеве, количество угоняемых автомобилей достигло рекордного числа. Сорок две машины за июль. Горком партии поднял всех на уши: Кунцевское ОГАИ, солдаты внутренних войск, курсанты Высшей школы милиции, и только что организованный взвод ОМОНа – все были брошены на розыск угонщиков, которые «уводили» как машины иностранных посольств, так и государственный транспорт Кунцевского, Филевского, Галицинского райкомов партии. В скором времени от помощи солдат ВВ пришлось отказаться. Переодетые в гражданскую одежду, дежурившие ночью в засадах у автостоянок, в местах наиболее вероятных и частых хищений, они быстро вошли в контакт с местной молодежью. Начались выпивки с песнями под гитару, самовольные покидания постов, хождения по девочкам, понимающим тяжелую солдатскую долю. После того как трое военнослужащих были задержаны милицией при попытке сбыть два колеса от ГАЗ 24, «вэвэшников» тактично поблагодарили и отправили обратно охранять заключенных. Курсанты Высшей школы милиции, как будущие офицеры, наоборот, слишком рьяно взялись за дело. В течение последней недели июля они задержали и доставили в отделения несколько десятков бомжей, включая старух нищенок, множество подростков, шатающихся по ночам без особой цели, и несчетное количество пьяных и подвыпивших. Впрочем, среди них оказался водопроводчик ЖЭКа № 45, некий Зюзин, ранее неоднократно судимый за воровство, в сумке которого оказались три автомобильные радиолы.
Зюзин причастность к какой либо преступной группировке категорически отрицал. Вызванные на допрос друзья его тоже божились, что ни о чем таком и слыхом не слыхивали. После тщательной проверки все они были отпущены с подпиской о невыезде.
По городу поползли слухи о начале репрессий, как в 1937 году, о повальных ночных арестах. Разницу между арестами и задержанием никто не понимал. Замминистра МВД СССР генерал лейтенант Варенников каждое утро нервно перебирал бумажки в папке № 24565 «Угон» и ежедневно понукал оперативников. Варенникова торопил горком КПСС, недосчитавшийся за лето четырех автомобилей, один из которых был угнан от здания городского комитета во время заседания, посвященного завершению деятельности ревизионной комиссии.
Второй секретарь тонко намекнул генерал лейтенанту, что все это попахивает политической провокацией и если ему придется передать дело в КГБ СССР, то нужда в самом Варенникове как в руководителе вообще отпадет. Именно тогда на Воскресенском номерном заводе МВД СССР была изготовлена партия радиомаяков.
Их установили на машинах. Сигнал маяков централизованно принимал пульт в Филевском ОГАИ. Результат не заставил себя долго ждать.
Несколько «Волг» и «жигулей» с вмонтированными в них радиомаяками оказались в кооперативном гараже в Кунцеве на Электрозаводском проезде. Два маяка обнаружил автомеханик Плотников. Они были у него аккуратно изъяты сотрудниками милиции. За гаражами установили круглосуточное наблюдение и параллельно выявили круг людей, причастных к группе Арушуняна.
Главарь был определен как майор ВВС в отставке Витольд Пырков, а его основным помощником оказался начальник арушуняновских боевиков Дитятев, убитый позже при перестрелке с омоновцами в квартире своей любовницы на Дмитровке. До самого Арушуняна дело тогда не дошло. Во первых, оперы решили, что более крупная структура просто невозможна, во вторых, торопил замминистра Варенников. 26 и 27 октября около двадцати человек были арестованы. Еще несколько остались на свободе, дав подписку о невыезде.
Участники арушуняновской группы «автомобилистов», находящиеся в то время в командировках на юге, легли на дно и затаились. Таким образом, провал одной из групп Арушуняна явился следствием успешной работы органов МВД и подчиненных ему структур. Провала изнутри не было. Арушунян мог спокойно продолжать работать по другим своим направлениям, в частности по линии перевозок через Байхожи.
Сидя в такси и наблюдая, как Денис подходит к двум странным типам у ларька «Союзпечать», Катя достала из сумочки пудреницу и занялась своим лицом. Девушке жутко хотелось позвонить Лене и сообщить, что они с Денисом идут в ресторан. Но она сдержалась, понимая, как это было бы пошло с ее стороны. К тому же не стоило травмировать Ленку, переживающую траур по поводу катастрофы с Бабкиным. Глядя в зеркальце ланкомовской пудреницы и на Дениса, она непроизвольно сравнила щуплого альфонса Бабкина и сдержанного и в то же время незакомплексованного юморного Алешина.
Денис что то строго говорил своим пожилым собеседникам, и те понуро кивали. Один из них, с черным дипломатом, осторожно поглядывал по сторонам.
Затем они сухо попрощались и Алешин неторопливо направился обратно к такси. Катя как раз закончила подкрашивать ресницы:
– Ну, все в порядке?
– Да, вполне. Ганиев и Сидорчук свое дело знают и понимают… Чистые они… Шеф, поехали теперь в «Арбат»!
Шофер крякнул и потянулся к ключу зажигания:
– Надо бы десятку добавить, командир…
– Хорошо, плюс червонец, при условии езды с ветерком. Штрафы «пупсикам» оплачу. Гони!
Они лихо помчались по Садовому кольцу, проскакивая когда на желтый, когда на красный свет. На площади Революции им засвистел «пупсик», но гаишника отвлек грузовик, неожиданно заглохший посреди оживленного перекрестка, вокруг которого моментально образовалась нервно гудящая пробка.
У «Арбата» с наглым видом уже прохаживался Лузга. Он хитро поглядел на Алешина, вылезшего из машины, и, изображая обиду, сказал:
– Если ты думаешь, Колдун, что от меня можно легко отделаться, затерявшись в метро, а на самом деле пересев на поезд в другую сторону, то ты глубоко заблуждаешься.
– Ну ладно, прошу пардон, мой верный самурай, пойдем с нами, посидим, отдохнем по поводу окончания дела, – ухмыльнулся Денис, помогая Кате вылезти из такси.
– Сам ты «пардун»… А вообще посидим, конечно, что ж мне здесь торчать весь вечер? Только, чур, меня умышленно не подпаивать, я на работе!
Катя, увидев Лузгу, выдохнула:
– Так это тот тип, помнишь, он во дворе на Качалова сидел и глазел в наше окно!
«Тип» замотал головой:
– Нет, там мужик был в плаще, а я в куртке, он курил «Кент», а я «Пелмел». Он – не я.
Катя с сомнением покачала головой.
Денис засмеялся и направился к стеклянным дверям «Арбата», за которыми был виден швейцар в фуражке, обшитой золотым галуном, который профессионально прикидывал, сколько взять с радостного молодого человека за проход внутрь…

Глава 15

Манфред Мария фон Фогельвейде устало подошел к стойке портье. В просторном холле гостиницы «Шмектебеере» было безлюдно, только портье, солидный мужчина с седыми висками, шелестел газетой.
Увидев Манфреда, он оглянулся на пустую ячейку его номера и приглушенно сообщил:
– Герр фон Фогельвейде, в ваше отсутствие приехала целая делегация, они потребовали ключ и теперь дожидаются вас в номере.
Манфред обернулся на своего помощника Дирка Кранке, долговязого парня лет двадцати семи, с хитроватыми прищуренными глазами и вечной полуулыбкой в уголках большого, полного рта:
– Итак, продолжение следует?
Кранке пожал плечами и, навалившись животом на стойку, тихо попросил портье:
– Если через пять минут мы не позвоним вам, будьте любезны, вызовите полицию.
Тот понимающе кивнул и посмотрел на часы, засекая оговоренное время. Манфред и Кранке двинулись вверх по лестнице, застеленной ковровой дорожкой, вдоль зеркальных стен и ряда пилястр, со стилизованными фигурками амуров. Манфред чувствовал себя отвратительно, подумать только: после напряженного дня, проведенного на Нюрнбергской товарной станции, вместо спокойного отдыха в своем номере там его ждут какие то люди!
А денек выдался действительно хлопотный. Начальник станции категорически отказался давать разрешение на вскрытие четырех оранжевых контейнеров, принадлежащих компании «Майнц Телефункен».
Он никак не реагировал на удостоверение Манфреда, дающее право ему, как начальнику оперативной группы «Арденн», досмотр любых транспортных средств на территории Федеративной Республики:
– Если б это была криминальная полиция. Тогда еще может быть, но и то только с разрешения суда, а тут…
В подтверждение своих слов начальник станции показал свою должностную инструкцию, в которой черным по белому было написано: досмотр может производиться только в присутствии владельца груза. Когда же он в ходе препирательств узнал об огромной стоимости контейнеров, то отказался наотрез даже разговаривать, еще и пригрозил Манфреду, что если тот попробует самолично произвести досмотр, то приедет полицейский патруль, который всех арестует.
Фогельвейде пришлось аккуратно взять начальника станции за отвороты форменного пиджака, легонько тряхнуть и сказать, сокрушенно глядя на упавшую форменную фуражку:
– Герр Бухтер, даже если вы будете упрямиться, я все равно осмотрю эти контейнеры. Правда, мне придется их найти на станции без помощи вашего диспетчера, но вас я в этом случае арестую как соучастника государственного преступления. А это от пятнадцати до двадцати лет тюрьмы. Мне искренне жаль вас, герр Бухтер!
Фогельвейде в данный момент не интересовало, был ли Бухтер связан с «Майнц Телефункен», получал ли он от этой фирмы деньги за содействие или упрямился только для получения чисто административного удовлетворения, административного восторга, а может, просто из страха. Фогельвейде нужны были контейнеры, отправленные «М Т» из Ганновера вчера утром. Когда Бухтер, беспрерывно вздыхая, все же срезал пломбы на замках ганноверских контейнеров, Манфред был уверен – уже сегодня можно будет отправить в Бонн факс, означающий начало активных действий: опечатывание служебных помещений «Майнц Телефункен», замораживание банковских счетов и арест совета директоров. Но вместо того чтобы идти в станционную кантору отправлять сенсационный факс, Фогельвейде с Кранке понуро отправились в ближайшую пивную. Им нужно было прийти в себя после того, что они увидели в контейнерах «М Т». Там аккуратными рядами лежали упаковки «Полиш 55», обыкновенного дешевого крема для обуви. И никакого криминала, ни на пфенниг.
После кружки темного мюнхенского пива Кранке позвонил в Ганновер, Вальтеру Тереке, и тот подтвердил факт отправления вчера еще одной партии груза по маршруту Ганновер Нюрнберг Амберг. В накладных значились компоненты для производства блоков дистанционного управления телевизионных приемников и платы автоматической записи бытовых видеомагнитофонов. Груз предназначался народному предприятию «Нитра» в Банска Бистрице, в Чехословакии.
– Да, видно, придется ехать к чехам. Но я руку даю на отсечение, да я просто уверен – никакой «Нитры» не существует, а если и существует, то никаких плат она не заказывала, – бормотал себе под нос Манфред, сдувая на пол хлопья пивной пены.
Кранке, изредка отхлебывая из своей кружки, монотонно читал расписание движения грузовых составов по железнодорожной магистрали:
– Состав 2 678 10.25. Вагоны №…
Девушка, разносящая на круглом подносе высокие кружки, сочувственно обернулась на молодого человека спортивного вида, читающего хаотичный набор цифр, и пожилого мужчину, с львиной гривой седеющих волос, слушающего эту галиматью и задумчиво ковыряющего пластмассовой вилочкой остывшие сосиски.
– 567 45, 567 01. Состав 5 500 10.23. Вагоны №…
Девушка принесла новые, свежие салфетки и чистые подставки под кружки с типографской надписью: «Ничто так не отвлекает от забот, как кружка доброго мюнхенского пива с капустой и баварскими сосисками».
– Контейнеры 2 780 10.25, 2 781 10.25… Так ведь это наши контейнеры! – вскочил Дирк Кранке, с грохотом опрокидывая стул.
Сидящие за соседним столиком полицейские с утомленными после дежурства лицами подозрительно уставились на парочку любителей цифр. Усатый лейтенант даже прекратил курить и погасил сигарету о край стеклянной пепельницы.
– Сядь, Дирк, зачем ты скачешь, будто у тебя в штанах еж… – успокоил оперативника Манфред. – Ну, подумаешь, нас перехитрили. Не всегда же успевать, иногда и опоздать не помешает. Для интереса. Шучу. Нет. Надо же, как они сделали. Дай ка посмотреть бумаги… Я бы сказал, не без изящества, просто отправили контейнеры с такими же номерами, но не через Амберг, а через Регенсбург, не вчера утром, а позавчера. Я так понимаю, что те контейнеры уже благополучно пересекли Дунай и сейчас в Чехословакии. А эти с «Полиш 55» здесь. Видимо, там что то серьезное, раз они не поленились так запутать следы.
Кранке молча скомкал в руках лист с номерами составов, вагонов и контейнеров, прошедших сегодня до полудня регистрацию на таможенном пункте Иннерткирхен, на немецко чехословацкой границе:
– Радует одно: если «М Т» так маскировала несчастные платы для магнитофонов, то это вовсе не платы. Так ведь?
– Вот именно. Я про это и говорю. Наш след верный, – отозвался Манфред. Ему хотелось немного вздремнуть перед тем, как позвонить Румшевитцу и выслушать несколько нелестных высказываний о работе оперативной группы «Арденн». Но в его гостиничном номере сейчас сидели какие то подозрительные, неизвестные люди, а Дирк Кранке, вместо того чтобы рассказывать анекдоты поднимаясь за ним по лестнице, расстегивал пиджак и пробовал, свободно ли выходит из кобуры табельный восьмизарядный «Браунинг 09».
– Это наверняка эмтэшники, которые будут либо уговаривать, либо пугать, либо убивать… – С этими словами Дирк пинком распахнул незапертую дверь и влетел внутрь, выставив вперед ствол пистолета.
Ему навстречу из глубокого кресла мягко поднялся координатор Германского отделения КРВТ комиссии доктор Пауль фон Толль:
– Уберите пистолет, герр Кранке, я знаю, что вы неплохо обращаетесь с оружием, просматривал вашу характеристику.
На диване, справа, под репродукцией Дюрера «Автопортрет в тринадцатилетнем возрасте», сидели сотрудники «Арденн»: Хольм Фритц, Ганс Николь и Хорст Фромм.
Все трое ухмылялись.
Фон Толль пожал руку Манфреду и предложил остальным перебраться в соседний номер, так как ему нужно переговорить с их руководителем конфиденциально. Манфред зашел в ванну и долго мыл руки, долго чистил зубы, чтобы не пахло пивом, долго вытирал с лица капли освежающей влаги, слушая, как оперативники выходят в коридор и как Кранке удивленно хлопает Фромма по спине:
– Тебя, приятель, ничего не берет. Ни огонь, ни «Оранж»! Давно из госпиталя? А как служебное расследование по поводу ранения Ружечки? А как…
Манфред наконец выбрался из ванной, спотыкаясь о чемоданы и сумки, расставленные в прихожей. Среди дорожных вещей он, между прочим, заметил чемодан перевертыш, как его называли в комиссии, «сумка теннисиста». В ней вперемешку с теннисными ракетками, портативными машинками для натягивания струн, коробками мячей находились в разобранном виде две автоматические винтовки «маузер курц» в штурмовом исполнении, с укороченными стволами и откидным прикладом. Это оружие обычно полагалось сотрудникам КРВТ комиссии при отъезде в командировки, связанные с повышенным риском.
– Интересно, очень интересно, – проворчал Манфред, присаживаясь на диван.
Фон Толль достал из под столика плоский чемоданчик, щелкнул замками и стал вынимать оттуда разнообразные бумаги:
– Так. Четыре билета Мюнхен – Москва, бизнес классом… Въездные визы, зарегистрированные в советском посольстве, паспорта… Кредитные карточки «Дойче банка»… Краткая версия посещения СССР, инструкции по пребыванию… Список людей, с которыми необходимо войти в контакт. Ваши, кстати, имена заменены. В паспортах, визах и кредитных карточках они, естественно, совпадают. Инструкцию по пребыванию и список людей для контакта после ознакомления вернете мне. Ваша главная задача – проследить судьбу контейнеров «М Т» в Союзе, сообщить о их местонахождении и при первой же возможности ликвидировать! В общем то, и все.
Манфред взял один из паспортов. Рядом с фотографией Хольма Фритца стояло имя Карла Вайгельфа, а на визе Вайгельфа в графе «Цель приезда в СССР» значилось участие в деловом конгрессе по вопросам сотрудничества в техническом перевооружении предприятий легкой промышленности.
– Бизнесмены мы, значит… – Манфред усмехнулся, заглянул в свой паспорт с фамилией Вальдхайм Клаус и покрутил в руках карточки «Дойче банка».
– Итак, чтобы предупредить ваши вопросы, герр фон Фогельвейде, я кое что поясню. Первое. Делом посреднической компании «Майнц Телефункен» кроме вас занимается контрразведка бундесвера, так как все указывает на то, что инициатором организации «М Т» явилась техническая разведка Багдада, активно работающая у нас и в Бельгии. Да, не удивляетесь, я располагаю этой информацией. Багдад ведет затяжную, изматывающую войну с Ираном. Саддаму нужна победа, ему нужно лидерство в арабском мире. Несмотря на постоянные чистки в военном и политическом руководстве, иракской разведке удается исправно получать стратегическую информацию. Для нас тут есть один интересный момент. Багдад в начале прошлого года просил Москву поставить ему, кроме обычных вооружений, танков, ракет СКАД, истребителей перехватчиков МИГ, компоненты ядерных устройств и электронное обеспечение к ним. Кстати, об обогащенном уране разговор не шел. Это значит, что у Саддама уран уже есть. Так вот. Русские тогда отказали Саддаму. Они опасаются усиления тоталитарного государства недалеко от своих южных границ. Кроме того, русские ведут войну в Афганистане, и нет никаких гарантий, что Ирак, получив ядерное оружие, не использует его там для получения признания исламского мира и окончательного лидерства в нем. К тому же с помощью ядерного оружия Саддам, безусловно, попытается решить судьбу Израиля. А русским самим Израиль нужен. Конечно, не из человеколюбия. Им нужен Израиль для того, чтобы, выступая посредником между арабами и евреями, зарабатывать политический капитал и, помогая негласно арабам, держать их в своем лагере, препятствовать принятию ими проамериканской ориентации. Продолжая давление на Москву, в конце этого года Саддам все таки добился поставки ядерной электроники. Не знаю, чем это вызвано, информации пока не поступало, но, скорее всего, Багдад скоро объявит о своем выборе в пользу социалистического пути развития. Но при этом русские свои разработки дать не могут, так как ими подписана конвенция о нераспространении ядерного оружия. Они могут только предоставить ядерную электронику, изготовленную третьими странами. Кроме того, очевидно, что русские предоставят Саддаму такие компоненты, из которых ядерное устройство изготовить будет нельзя. Скорее всего, после провозглашения Ирака социалистическим они попытаются сделать с Саддамом то же, что с Амином в Афганистане. Взять штурмом его дворец и посадить на трон социалистического царя или шаха, или черт еще знает кого. Вы, герр фон Фогельвейде, конечно, хорошо осведомлены об эффектном штурме дворца Амина советскими десантниками в декабре семьдесят девятого года… Но Саддам хитрая бестия, и, скорее всего, он догадывается, что русские блефуют. Его специалисты через «М Т» комплектовали груз ядерной электроники, а те мелкие компоненты, отсутствие которых, по мнению Москвы, воспрепятствует изготовлению боевых ядерных зарядов, уже находятся в подземном ядерном центре в Ираке. Русские же, не зная об этом, привезут им остальное…
Манфред смотрел на подвижную челюсть координатора и чиркал зажигалкой, чтобы чем то занять подрагивающие от утомления пальцы:
– А не проще ли, герр координатор, поведать об этом русским. Они ведь тогда вообще не передадут арабам бомбу?
– Исключено. Они решат, что это деза, только подтверждающая правильность их игры. К тому же наши агенты в Ираке будут уничтожены, так как, узнав об утечке информации, Саддам тут же вычислит всех людей, причастных к ядерной программе.
Манфред согласно кивнул:
– А почему вы мне все это рассказываете, вдруг я агент Москвы?
Фон Толль откровенно рассмеялся и вдруг, мгновенно став серьезным, сказал:
– Вам никто не поверит, фон Фогельвейде. А говорю я вам об этом для того, чтобы вы прониклись ответственностью и важностью возложенной на вас задачи.
– Я солдат, я привык выполнять свой долг без дополнительных стимулов, – оскорбился Манфред, задирая подбородок, – только почему этим должны заниматься мои люди? Факты установлены. Дальше пусть работает разведка. Им за это деньги платят.
– Вот вот. Вы сейчас как на снимке из вашего личного дела. Там вы сидите на пушке Т III и смотрите на развалины Сталинграда, – сухо отрезал фон Толь.
– Там даже такое есть?
– А как вы думали… Итак, на этом закончим беседу. Разведка ушла на крыло. Они не хотят влезать в это дело. Они считают, это все блеф, с начала и до конца. КРВТ, мол, это дело придумало, КРВТ пускай и занимается. Поэтому вам, Манфред, соскочить с подножки не удастся. Даже и не думайте. Это все уже имеет форму приказа. Ваш самолет вылетает в девять двадцать вечера. Внизу уже ждет автобус. У вас есть сорок минут на сборы. Позвоните жене, поговорите с детьми, попрощайтесь, с кем найдете нужным, отдайте распоряжения своему заместителю по «Арденн», в общем, готовьтесь! – Координатор встал, застегнул пуговицу пиджака, посмотрел на часы и, будто соглашаясь сам с собой, добавил: – Да, сорок минут.
Вскоре после ухода фон Толля в номер шумно ввалились Фритц, Николь, Фромм и Кранке, но, увидев нахмуренного шефа, озабоченно набирающего свой боннский номер, притихли и принялись, сосредоточенно пыхтя, таскать вещи вниз, в автобус.
Водитель, Гюнтер Ольбрихт, добродушный великан, которого сотрудники КРВТ комиссии прозвали Мальчик Дылда, стоял в коридоре и в шутку подгонял оперативников, изображая рабовладельца на плантациях. Спустившись в холл, Манфред нос к носу столкнулся с полицейским нарядом, спешащим к лифту. За ними с ответственным выражением лица шел портье. Увидев Манфреда живым и невредимым, он будто расстроился: именно это чувство было написано на его узком, как у рыбы, лице.
– А, герр фон Фогельвейде, у вас все в порядке?
Полицейские остановились на полпути и не мигая уставились на Манфреда. Тот представил себе возможные объяснения и неприветливо пролаял:
– Да, благодарю вас, это оказались мои родственники.
– Все четверо? – поинтересовался старший наряда, позвякивая наручниками на поясе и вытирая рукавом потный лоб.
– Да, все четверо.
– А я думал… Время прошло, потом они стали выносить вещи, в том числе и ваши… – разочарованно промямлил портье.
В холл заглянул полицейский, сидевший до этого в патрульной машине:
– Ребята, что тут у вас?
– Порядок. Ошибка! – отозвался старший.
– Поехали скорее, на стадион. Там бегает голая девка с флагом «Боруссия».
– Ох уж эти футбольные фанаты, как дело к матчу, так они начинают дурачиться! – с явным интересом в голосе произнес молчавший до этого полицейский с нашивками фельдфебеля.
Посмеиваясь, патрульные сбежали вниз, синхронно хлопнули дверцами машин и, включив мигалку и сирену, умчались на место происшествия.
Манфред вспомнил растерянный голос жены: «… Как уезжаешь? Куда? Мы ведь приглашены завтра к фон Заукенам на вечеринку, и потом, ты обещал сходить с Гансом и Йоганом в зоопарк…»
Ему стало неуютно. Липкой волной накатывалось состояние, которое он сам для себя называл «плохо мне жить, плохо». Манфред вяло кивнул на прощание портье, сунув ему в руку ключи с брелком «Шмектебеере» и двадцать марок.
Оперативники, покончив с вещами, стояли у дверцы автобуса, курили, щурились на выглянувшее солнце и поглядывали на часы. Манфред процедил сквозь зубы:
– Да, неприятно быть пешкой в большой игре… Хотя в действительности в большой игре королей нет…
Почувствовал, что в данный момент это и является основой его состояния «плохо мне жить, плохо». Он еще раз повторил эту фразу про себя, припомнил, как фон Толль аккуратно укладывал обратно в чемоданчик инструкцию, держа ее за уголки, неожиданно развеселился и, подойдя к оперативникам, гаркнул так, что обернулись прохожие:
– Вательен, по машинам. Мотор!
В автобусе он подозвал к себе Хорста Фромма:
– Ну что, самоубийца, не угомонился еще? Подвел же ты меня под монастырь. Жалко, что Румшевитц закрыл служебное расследование, тебя нужно хорошенько проучить, бестия.
Фромм улыбался во весь рот и изображал полное раскаяние.
Манфред смягчился и принялся расспрашивать его о подробностях «битвы за пустую папку № 1/1/156/87». Особенно шефа заинтересовал момент с появлением Штеффи, любовницы Фромма. Хорст, получивший полноценную индульгенцию, стал живописно рассказывать о проявлениях ревности Штеффи, решившей, что Хорст и Ружечка голубые партнеры.
Автобус тем временем миновал стадион, где среди толпы стояла патрульная машина, а полицейские заталкивали в нее костлявую девицу в накинутом на плечи кителе одного из патрульных.
Осталось позади и место, где раньше стояла легендарная тюрьма Нюрнберг, в которой содержались нацистские преступники, осужденные международным трибуналом. Уплыли назад аккуратные, ухоженные, будто на картинке, двухэтажные пригородные домики.
Автобус выехал на шоссе Нюрнберг – Мюнхен и, войдя в бешеный ритм автобана, понесся по иссиня черному асфальту…

Глава 16

«Мать твою за ногу так!» – беспричинно и зло выругался коренастый спецназовец, прохаживаясь вдоль железнодорожной рампы, на которой вовсю кипела работа. Из только что пришедших контейнеров в вагоны № 9075468, 9071277 перегружали небольшие, запаянные металлические ящики. Все они были без маркировок, только сбоку на каждом имелись стрелки указатели – «верх» и «низ».
Пограничники, сложив грудой зеленые фуражки и раздевшись до маек, несмотря на прохладное утро, неловко выволакивали ящики из контейнеров и грузили их на электрокары. Под жестяным флажком «Путь 7» стояли и внимательно смотрели по сторонам два человека в драповых пальто. Они курили, один из них изредка прикладывался к потрескивающей рации. Чуть дальше, возле приземистого кирпичного пакгауза с узкими слепыми окнами расположились два спецназовца в пятнистых камуфляжах. Бойцы сидели среди наваленных в кучу бронежилетов, касок, пищевых термосов, ящиков с сухим пайком, потертых пыльных одеял и равнодушно наблюдали за суетой на перроне.
Совсем вдалеке, сквозь утренний туман, темнели силуэты стоящих в оцеплении «вэвэшников» и стрелков комендантского взвода. Несмотря на ранний час, над грузовой станцией «Брест 2» звучали гудки маневровых тепловозов, матерились где то сцепщики, у вагонного депо гулко и звонко гремели железом о железо. Ритмично постукивали на стыках невидимые за туманом уходящие поезда, пахло смолой шпал, дымом, каленым железом и чем то еще неуловимым, присущим только большому вокзалу или станции.
Коренастый спецназовец дошел наконец до своих и остановился, заложив руки в карманы комбинезона:
– Придумают тоже – охранять ящики. Что, на это вохровцев нет?
– Зря ты, Маслюк, кипятишься. Какая разница, где службу тащить, на алма атинской базе или в вагоне. Тут хоть душманья нет. Прокатимся с ветерком… – усмехнулся один из сидящих.
– Тебе, Зубоиров, лишь бы дрыхнуть целыми днями! – высказался спецназовец с бритвенным порезом на подбородке, залепленным кусочком газеты. Зубоиров презрительно взглянул на него:
– Эх, Мяскичеков, кто бы говорил. Ты даже на операции умудряешься «топить на массу». Как тебе еще уши правоверные не отрезали во сне, непонятно. Ты там хоть сны видишь?
Маслюк хохотнул, а Мяскичеков, не обращая внимания на колкость, подложил ладони под затылок и задремал, прислонившись к кирпичной кладке пакгауза. Из за угла появился еще один спецназовец с озабоченным заспанным лицом:
– Подъем, давайте грузиться, скоро отправляемся…
– Капитан, вопрос можно? – поднялся ему навстречу Зубоиров.
– Давай!
– Какого лешего этот груз не отправили самолетом? Зачем поездом?
Капитан пожал плечами:
– А кто его знает! Так, наверное, безопасней, или, может, тяжелый слишком… Вон смотри, два вагона набирается этого железа.
Пограничники уже заканчивали погрузку и задвигали тяжелые двери, поддевая их ломиками, а двое в драповых пальто прилаживали пломбы, готовясь опечатать вагоны. Спецназовцы начали таскать свое снаряжение в соседний вагон, где были сооружены дощатые нары, грубо сколоченный стол и стояла металлическая печка с трубой, выходящей в верхний люк.
– Мать твою… Ну и конура. Поедем хуже зэков! – недовольно заворчал Маслюк, кидая на верхнюю полку бронежилеты. – Чего вдруг вся эта придурь с маскировкой…
Зубоиров пыхтел, затаскивая в вагон ящик с тушенкой. Состав вздрогнул, загремел бамперами и сцепками, дернулся и проехал вперед несколько метров.
– Зацепили, сейчас двинемся. Давай живее! – Зубоиров вышел обратно на перрон, разглядывая сквозь дымку мощную тушу локомотива, покрытую масляными потеками. Из окошка, выставив локоть, выглядывал пожилой машинист в засаленной фуражке и кричал кому то, невидимому отсюда:
– Вась, давай беги быстрее, что ты еле ногами перебираешь.
Появился помощник машиниста, таща в руках авоську с кефирными бутылками и плавлеными сырками. Он явно не спешил.
Зубоирову показалось, что из сумки выглядывает горлышко винной бутылки.
Когда спецназовцы, перетаскав все снаряжение, уже сидели в вагоне и маялись в ожидании отправления, к ним влезли двое в драповых пальто, а с ними пограничник и еще один мужчина солидного вида, в больших очках в металлической оправе, который строго спросил:
– Кто командир отдельной группы спецподразделения «Орион»?
Капитан нехотя поднялся:
– Капитан Хмелев. Здравия желаю.
Двое в штатском и пограничник заглядывали во все щели с таким видом, будто никогда не видели обыкновенных грузовых вагонов, а солидный мужчина в очках отозвал Хмелева в сторону и понизил голос:
– Товарищ капитан, на вас возлагается охрана дорогостоящего груза, имеющего важное военное значение. В обстановке, когда империалистические державы только и ждут…
– Я знаю все это. Политинформацию сам провожу каждую субботу, – не выдержал капитан.
– Не перебивайте меня! Ладно… Значит, так. Конечная точка вашего маршрута Кызыл Орда. Знаете, где это?
– Таджикистан.
– Почти правильно. Казахстан… Там вы передадите груз своим коллегам по «Ориону», где главным будет хорошо вам известный подполковник Видный. Его группа займется погрузкой контейнеров на машины 45 й дивизии, и они же будут сопровождать его по территории Афганистана, а вы отправитесь на отдых в Джелалабад…
– Ничего себе, нашли курорт. Холодильник «Розенлев» и бесплатная путевка в Сибирь… – проворчал капитан.
– Не понял?
– Это из «Кавказской пленницы».
– Кавказ здесь ни при чем. Вам все ясно, капитан Хмелев?
– Так точно! – излишне громко откликнулся тот.
– Ну, вот и чудно. Пойдемте, товарищи, нужно еще встретиться с поездной бригадой, – обратился мужчина уже к своим провожатым. Они выбрались из вагона охраны и направились к локомотиву.
– Работнички, мать вашу! – глядя им вслед, выразительно сказал Маслюк.
Он никак не мог найти подходящего места для своего потрепанного, видавшего виды, но любимого радиоприемника «Альпинист 405».
Наконец Маслюк положил его плашмя на пол вагона под своими нарами. Хмелев, проводив начальство, сразу залез наверх и, завернувшись в драное одеяло, заснул. Бессонная ночь, начавшаяся еще с приземления транспортного самолета из Душанбе на базе военно воздушных сил близ Бреста, утомила капитана. Куда привычней были многочасовые засады на караванных тропах у Хайбера, или захват опорных точек укрепрайонов моджахедов.
Зубоиров возился с печкой. Рубил, покряхтывая, короткие сосновые поленья штык ножом, который выточил ему из напильника и подарил на день рождения земляк Ильясов, большой любитель самодельных тесаков. Штык нож был в полтора раза длиннее обычного, штатного и почти в два раза тяжелее. Ильясов сделал его за день до того, как пропал без вести вместе с поисковой группой спецназовцев в горах и ущельях реки Кокча. Состав резко стронулся с места. Зубоиров, сидящий на корточках, с проклятиями повалился на спину:
– Еханый машинист, ему бы только дрова да трупы возить! После того как в печи загорелась газетная бумага под горкой щепок и дым пополз в вагон, выяснилось, что труба на крыше повернута против ветра и он в нее со всей силы задувает. Пришлось лезть через верхний люк и поворачивать трубу по ходу поезда. Когда авральная работа закончилась и стихли проклятия в адрес готовивших охранный вагон, Зубоиров с Маслюком уселись рядом с печкой. На ней уже кипел перловый суп, грелись банки тушенки да еще посвистывал рыжий пакистанский чайник с погнутым носиком.
Состав тем временем миновал уныло однообразный городок Малорита, простучал по мосту через один из многочисленных притоков Припяти, мелкую речушку Березь и без остановок пошел на юго восток.
Часов в десять утра, напихав в себя тушенки, перлового супа и кабачковой икры, Зубоиров, Маслюк и Мяскичеков собрались вокруг самодельного стола и начали тихонько, чтобы не разбудить капитана, постукивать костяшками домино. Проигравший десять партий должен был в Днепропетровске, где намечалась первая остановка и смена локомотива с поездной бригадой, на свои деньги закупить четыре бутылки водки. Маслюк, проигравший подряд три партии, почувствовал, что сегодня ему не везет, и неуверенно предложил:
– Может, разбудим капитана? Сыграем парами…
– Нечего, давай ходи… Или снова пропускаешь? – азартно ерзал на ящике с тушенкой Мяскичеков.
– Может, все таки парами?… – тянул свое Маслюк.
– Да отвяжись ты от Хмелева, у него неприятности по женской линии, пусть отдыхает, – сообщил Зубоиров. Затем он встал и, подойдя к маленькому боковому окошку, присвистнув, добавил: – Смотри ка, уже Ковель проехали. Быстро идем, однако. Видно, все под зеленый свет…
– А что за неприятности по женской линии? – поинтересовался Мяскичеков.
Маслюк тем временем будто ненароком просыпал свои костяшки в «базар» и, бурча, что теперь ничего не разберешь, принялся мешать все вместе, включая «фигуру», в которой для него совершенно определенно опять возникла «рыба».
– У него в Джелалабаде медсестра есть знакомая. Встречались. То да се. Мы ведь за последние месяцы почти из Джелалабада не вылезали, там базировались. Так перед тем, как нам лететь в Ташкент, а потом сюда, в Брест, ему кто то накапал, что она за чеки дает. – Зубоиров смачно плюнул в окошко, наблюдая, как его слюна, подхваченная ветром, уносится далеко назад.
– Ничего себе. Концертик. Чекистка, стало быть, капитанова подруга. Как ее, кажется, Галей звать? – спросил Маслюк, продолжая усиленно перемешивать домино.
– Да, так. Высокая такая, мосластая. Причем капитана добило в основном то, что давала она за пять десять чеков, всем кому ни попадя. Начиная от начальника госпиталя и кончая безрукими или безногими солдатами, что ждали отправки на Большую землю.
– Чего ж так дешево, я знаю баб, что по полсотни чеков требуют за ночь. Вот, например, жена нашего полковника… – оживился Мяскичеков.
Зубоиров кивнул и поднял голову к крыше. Труба буржуйка от постоянной встряски немного отошла в том месте, где примыкала к обводу верхнего люка. Вниз, в вагон, опять потянулся дым.
– Это как раз капитана и добило. Со всеми и так задешево… Значит, слегка тронутая в этом направлении. На передок слабая. Ну что это за подруга такая… – закончил Зубоиров и, взгромоздившись на стол, стал поправлять печную трубу.
– ****ь, по другому, самая настоящая… – добавил Маслюк.
– А может, и врут про нее все. Завистники из баб или обозленные отказом мужики, – неожиданно сменил вектор размышлений Зубаиров. – Все может быть.
Капитан заворочался, одеяло съехало с его плеч и свалилось на пол. Он сел, свесил ноги и пошевелил пальцами под штопаными носками:
– Который час то?
– Без трех минут одиннадцать… – отозвался Зубоиров, прилаживая на трубу хомутик из алюминиевой проволоки, – похоже, придется на крышу вылезать – так ее не закрепить.
– Да брось ты, давай лучше двое на двое сыграем! – почесываясь, сказал Хмелев.
– Во во, и я говорю, я с капитаном и вы. Так сказать, старлей и капитан против двух лейтех! – радостно поддержал идею Маслюк.
Капитан, почесываясь, слез с нар, кинул обратно одеяло и принялся натягивать высокие шнурованные ботинки:
– Что то у меня неприятное ощущение, вроде как кошки на душе скребут.
– К чему бы это? – Зубоиров тем временем подтянулся на руках и сел на край люка. Встречный холодный ветер бил ему в грудь и вместе с дымом врывался внутрь вагона.
Мяскичеков еле справлялся с развернутой газетой, которую взял полистать.
– Еханый Мамай! Да слезь ты оттуда! Из за тебя все к нам задувает.
Зубоиров продолжал ковыряться с проволокой. В вагон свисали только его ноги. Неожиданно он спрыгнул вниз, чуть не задев Мяскичекова каблуком ботинка:
– Братва, а там, на крыше, кто то сидит!
Спецназовцы внимательно посмотрели на него, как смотрит обычно консилиум врачей на безнадежно больного. Мяскичеков закивал:
– Это тебе от половой неудовлетворенности мерещится.
– Да иди ты в задницу! Капитан, кроме нас и машинистов в поезде кто нибудь есть?
– Никого нет, чего ты орешь? – пожал плечами Хмелев, наблюдая, как Зубоиров быстро снимает чехол с автомата и вставляет полный рожок, снаряженный трассирующими пулями. Остальные на всякий случай тоже похватали оружие, Маслюк за всех спросил:
– Как там по инструкции: что делать, если в поезде посторонние?
– Идиоты вы, что ли? Да кто думал, что в поезде могут оказаться посторонние! – занервничал капитан. – Кроме того, что «страны блока НАТО только спят и видят… а все СССР надеется на нас», в инструкциях ничего и не было.
– Ну, понятно, опять придется самим мозговать. Только потом как ни сделаешь, будут вопить, что не так надо было, а сяк. Ух, я бы этих начальников… Всех бы скопом продал душманам за пару сотен долларов. – Маслюк потряс автоматом и взглянул на Зубоирова. Тот кивнул:
– Пошли посмотрим, что там да как…
Они по очереди вылезли на крышу. За ними вскарабкался Хмелев и прокричал сквозь грохот колес:
– Я Мяскичекова оставил внизу. Пусть посидит рядом с грузом, мало ли что!
– Чего? – подставил ухо Зубоиров. Крыша вагона ходила ходуном.
Вокруг пронзительно свистел холодный ветер, забирался за шиворот, рвал волосы, заставлял щуриться и вжимать голову в плечи.
Многотонная махина состава уверенно неслась по одноколейному пути, среди густого смешанного леса, который иногда подступал к самому полотну. Справа по ходу монотонно проносились деревянные телеграфные столбы, с ныряющими вверх вниз нитками проводов. Хмелев с тревогой оглядывал глухое место:
– Где мы сейчас?
– А? – отозвался Зубоиров.
Капитан повторил вопрос ему прямо в ухо.
– А! Понял. Проехали Маневичи минут пятнадцать назад, я видел табличку на здании вокзала! – прокричал Зубоиров и осторожно, пригибаясь, пошел по крыше в сторону хвоста поезда. Перепрыгнув на вагон, в котором находились контейнеры с грузом, он обернулся и махнул рукой: – Он был там, перед платформами!
Аккуратно ступая, чтобы не поскользнуться, прыгая через гремящие сцепками и бамперами межвагонные разрывы, спецназовцы двинулись к трем платформам с комбайнами, сеялками и еще какими то сельхозмашинами. Когда до них осталось всего два вагона, из люка последнего высунулся по пояс плечистый мужчина в трехцветной шапочке «петушок». Быстро вытянув из под себя АКМ, почти не целясь, он дал длинную очередь. Зубоиров, идущий впереди, вздрогнул всем телом и резко выпрямился. Из выходных пулевых отверстий на его спине ударил фонтан крови, мелких осколков костей и мышечной ткани. Когда он неуклюже валился вниз, в щель между вагонами, еще одна разрывная пуля угодила ему прямо в голову, снеся полчерепа. Маслюк рухнул животом прямо в эту жижу и, проскользнув по ней, съехал к самому краю крыши. Капитан распластался ровно посередине вагона. Раскинув, как на стрельбище, ноги, он подложил под правую руку кулак и, старательно, насколько это представлялось возможным, прицелившись, выпустил всю обойму. Мужчина нырнул обратно в люк, оставив АКМ на крыше, но из закрытой фанерными листами кабины ближнего комбайна ударил другой автомат, и Маслюк, отчаянно цепляясь ногтями за скользкую поверхность, вскрикнул, перекатился через спину и упал на железнодорожную насыпь. Хмелев, перезаряжая оружие, краем глаза заметил, что с платформы кто то спрыгнул, двумя выстрелами добил еще живого спецназовца и за ноги поволок его к лесу.
«Тут тебе и засада, и хрен еще знает чего… Мать вашу… Кто же это такие…» – Капитан, стиснув зубы, всадил несколько пуль в кабину комбайна. Оттуда кулем вывалился человек в кожаной куртке и беспомощно повис на дверце. Его голова болталась, как елочная игрушка, и с нее что то часто капало.
«Минус один…» Хмелев еще некоторое время лежал, напряженно вглядываясь в платформы, и вдруг, почувствовав постороннюю вибрацию металлических листов крыши, резко обернулся.
Но было уже поздно. Кто то, кого капитан так и не успел разглядеть, в упор хладнокровно всадил в него пол обоймы… Вся перестрелка длилась секунд тридцать, может, чуть больше.
– Все! – крикнул Штырь, размахивая над головой побуревшей от крови кепкой капитана.
С платформ свесился Трактор и дал отмашку желтым флажком. Заскрипели, завизжали тормоза, и поезд стал заметно сбавлять скорость. Он уже еле еле тащился мимо группы людей, вооруженных кирками и лопатами, которые сразу же начали убирать из под шпал гравий и землю, откидывая ее в заболоченную, затопленную водой низину. Когда путь сильно просел, они придали ему вид обычного для этого участка дороги подмыва и гуськом скрылись за деревьями.
Очень медленно, содрогаясь всеми своими суставами, поезд подкатывал к одноколейной ветке, ведущей в глубь леса, с которой люди в армейской форме проворно стаскивали маскировку. Машинист, высунувшись по пояс, напряженно вглядывался в группу военных, стоящую по ходу поезда. Среди них выделялась фигура молодого полковника.
– Давай давай, еще децел, еще слегка! – орал Могилов, сдвинув «фуражку аэродром» на затылок.
Рядом крутил настройку портативной рации Обертфельд, поочередно посматривая то на небо, то на часы, то на «полковника» Злачевского Могилова.
– Хорошо! Стоп! – надрывая глотку, крикнул Могилов и на той же ноте рявкнул Обертфельду: – Вызывай дрезины.
– Давай мотодрезины, да поживей! – зашипел в рацию Обертфельд.
Тем временем боевики, кто по прежнему в форме стрелков СА, кто уже в гражданке, вбивали в мягкую землю насыпи массивные металлические штыри, цепляли к ним лебедки и волокли тросы к тому месту, где разомкнувшийся состав освободил два вагона № 9075468, 9071277. Пока машинист под наблюдением вооруженных боевиков продвигал локомотив вперед, пока заднюю часть состава, включая платформы с сельхозтехникой, оттаскивали на лебедках назад, из леса появились две мотодрезины. Они, въехав на основной путь в образовавшийся разрыв, зацепили нужные вагоны и, натужно фыркая своими автомобильными дизелями, потащили их к «Логову».
– Быстрее! Быстрее! – подгонял Обертфельд, азартно потряхивая рацией.
– Живее, мать вашу так! – кричал Штырь, наблюдая, как двое боевиков смывают с крыши вагона кровь и добивают окончательно стекла в кабине комбайна, в которых виднелись характерные пулевые отверстия, со змеевидными, разбегающимися во все стороны трещинками.
К Могилову подлетел Костыль, один из боевиков, только что участвовавших в штурме поезда.
– Михаил Семеныч, сделали все как надо! – отрапортовал он.
– А как надо то? – засмеялся Могилов.
У него с утра было приподнятое настроение. Все шло без каких либо накладок. Состав подошел вовремя, прочесывание леса подтвердило отсутствие посторонних в районе операции. Обходчик Олесь под присмотром Рембо уже сообщил в Маневичи, что на «сороковом километре опять насыпь просела» и движение по перегону приостановлено. У деревни Пружаны стоят наготове одиннадцать ЗИЛ 130, крытых армейских машин, под первую партию «Проволоки».
– Ну как было надо то? – все еще смеясь, переспросил Могилов.
Костыль, смущенный неадекватным весельем шефа, замямлил:
– Охрану убрали без особых хлопот…
– Из твоих людей кто нибудь пострадал?
– Есть немного… Шувалова застрелили. А Лялкина в руку ранили.
– Ни хрена себе вояки! И чего, ВОХРа может так воевать?
– Да не ВОХРа, а волки настоящие, спецура, похоже…
– Ну да. Чего вам тягаться с профессионалами, – уже перестав смеяться, сказал Могилов. – А тех четверых закопайте где нибудь в лесу, подальше.
– Троих, – поправил шефа Костыль.
– Четверых, идиот, четверых! – уже начал смутно догадываться о случившемся Могилов. – Мне передавали, что груз сопровождают четыре человека.
Он некоторое время стоял неподвижно, наблюдая, как из леса мотодрезины выталкивают вагоны близнецы № 9075468 и 9071277, груженные уже не «Проволокой», а обыкновенной глиной в мешках, причем глина эта была из Молдавии, из Вулканешты, чтобы по анализам нельзя было определить район начавшейся операции. Обертфельд, поддерживающий постоянную связь с «Логовом», готовил рапорт Ягову, в котором сообщалось, что настоящие вагоны № 9075468 и 9071277 поставлены под разгрузку, а Макмаевский, приглашенный специалист по военной электронике, уже определил состав первой партии. Исходя из комплектности, содержимое контейнеров начали паковать в ящики из под крупнокалиберных артиллерийских боеприпасов. Однако сообщить шефу все эти подробности операции ему помешал Могилов, который вдруг заорал:
– Костыль, их было четверо! А убитых трое… Не дай бог, один ушел… Я ж тебя на кусочки порежу… Все за мной! Искать четвертого!
Он, придерживая полы развевающейся парадной полковничьей шинели, побежал вдоль состава к охранному вагону. За шефом рысью последовали четверо боевиков, вооруженных автоматами. Костыль заковылял следом, вытирая рукавом потное лицо:
– Да не мог он уйти, не мог! Я хорошо смотрел!
Могилов, запыхавшись, остановился у охранного вагона, достал сигарету, нервно затянулся:
– Еханный в рот, неужели спрыгнул! Лови его теперь по лесу. Не поймаешь. Всей операции конец.
Боевики поддели ломом дверь и, дружно налегая, с грохотом откатили ее в сторону. Прямо за ней стоял четвертый спецназовец. В бронежилете, шлеме, держа в руках по автомату, дула которых в упор смотрели на застывшую от неожиданности группу.
«Не спрыгнул!» – только и успел подумать Могилов.
Когда лейтенант спецназа Яков Мяскичеков остался один в вагоне, он некоторое время возился с костяшками домино, укладывая их в коробку, а затем, услышав стрельбу, начал торопливо набивать патронами автоматные рожки, решив, что его товарищи сейчас вернутся за боеприпасами, но они не вернулись. Он слышал только ликующие крики победителей и их хвастливые разговоры.
Тогда Мяскичеков полностью экипировался по боевому расписанию, приготовил свой АКМ и АКМ капитана, заткнул за пояс огромный штык нож Зубоирова, затушил печку и стал ждать, посматривая наружу в щель между досками стены.
Ждать ему пришлось недолго.
Когда поезд остановился, в верхний люк кто то заглянул, дымя сигаретой, но Мяскичеков прижался к торцевой стене и остался незамеченным. Теперь, стоя с автоматами наперевес и щурясь от яркого дневного света, он особо не раздумывал, увидев странных людей, одетых кто в военную форму мотострелков, а кто в кожаные куртки и дорогие пальто. Яков «положил» несколько коротких очередей из обоих автоматов прямо в середину собравшейся толпы и спрыгнул вниз. Он прошелся по чьим то спинам, ударил кого то носком ботинка, кого то сшиб плечом, фиксируя внимание на бегущих к нему со всех сторон боевиков. Несколько раз крутанулся вокруг себя, уходя от их цепких объятий и посылая в пространство цепочки трассирующих пуль. Двигаясь боком, он через полминуты влетел в придорожный кустарник.
– За ним, еханые придурки! – несся ему вслед взбешенный рык псевдополковника, успевшего упасть ничком на мгновение раньше, чем были нажаты спусковые крючки автоматов.
Спецназовец, не разбирая дороги, ломился через кустарник и молодые, тонкие березки, которые хлестали его по щекам. Он, не останавливаясь, стрелял на хруст веток, крики, сопение. Вскоре Мяскичеков бросил один автомат и стал дергать застежки тяжелого бронежилета, который уже сыграл роль танковой брони при прорыве через толпу врагов, приняв несколько пуль, и теперь только мешал оторваться от погони. Преследователи действовали грамотно, окружая его подковой. С флангов не стреляли, опасаясь попасть в своих же, но сзади лупили не жалея патронов. Боевики особо не торопились. Мяскичекову же бежать было теперь легко: он скинул бронежилет и повесил автомат на плечо. Несколько пуль, шурша в ветвях, прошлись над его головой. Спецназовец вдруг шарахнулся в сторону и скорее инстинктивно, чем обдуманно, перепрыгнул через что то ржаво металлическое, торчащее из травы. Внимательно вглядываясь теперь под ноги, увидел несколько мин, глубоко вросших в землю. Оказывается, он бежал по старому минному полю. Теперь стало ясно, почему погоня не торопилась. Загонщики, зная о минах, надеялись, что спецназовец вот вот взлетит на воздух.
Мяскичеков, несмотря на свое катастрофическое положение, снисходительно улыбнулся. Он бывал и не в таких переделках.
Через несколько сотен метров спецназовец почувствовал впереди себя движение и взял круто влево, огрызнувшись экономными очередями.
С этой стороны слышались понукающие выкрики и хруст веток.
Где то сзади сухо громыхнул взрыв: кто то из преследователей наступил на мину. Неожиданно перед Мяскичековым открылся полуразрушенный вход в какое то бетонное сооружение. Он, не раздумывая, нырнул в сырой полумрак, под поросший мхом бетонный свод. Его дыхание во влажном воздухе сделалось более частым, сердце билось так, что казалось, из глубины лабиринтов ему вторит эхо.
– Где он? – послышалось снаружи. – Куда делся?
– Тут где то! Затаился пидор… – отозвался прерываемый одышкой голос.
– Эй, Банзай, смотри, какая то дыра! – раздалось совсем рядом.
Несколько могиловских боевиков столпились у самого входа под землю. Здоровенный детина, вытирающий рукой со лба лоснящийся пот, осторожно заглянул внутрь:
– Эй, ублюдок, ты здесь?
Тишина.
– Эй, выходи, тебе ничего не будет! – снова заорал он в темноту.
– Да как же, жди… Давай ка лезь за ним! – тоном, не терпящим возражений, скомандовал только что подошедший Куцый.
Здоровяк замялся:
– Фонарика нет… А потом Костыль упустил, вот пусть он и лезет.
– Костыль уже отлазился. Наступил на мину, идиот, и теперь весит на деревьях в радиусе ста метров. Лезь давай! Ты и ты, следом… – Куцый потряс перед носом вызванных пистолетом.
– А куда ведет этот еханый ход? – спросил детина, уже поставив одну ногу на скользкую замшелую ступеньку.
Он медлил, делая вид, что осматривает свой автомат, тянул время.
Уж больно не хотелось ему в темноте сцепиться с обреченным на смерть спецназовцем.
– Никуда не ведет. Петляет лабиринтом и кончается завалом… – угрожающе начал надвигаться на детину Куцый.
Тот тяжко вздохнул и скрылся в проеме. За ним, пригнувшись, полезли еще двое. Со стороны железной дороги послышался звук заходящих друг в друга вагонных сцепок; машинист, подав локомотив назад, сразу сцепил все разомкнутые вагоны. Он дал короткий предупредительный гудок и начал набирать скорость.
– Там вроде все… – глядя в сторону путей, сказал один из боевиков.
– Да, слава яйцам! – согласился с ним Куцый. – «Осторожно. Поезд отправляется…»
Он стоял пригнувшись, прислушивался к звукам из подземелья.
Из за деревьев появился Могилов в сопровождении Обертфельда. Перед ними шел боевик с миноискателем и рукой показывал места, которые нужно было обходить.
– Ну что тут у вас, хреновы охотнички? – поинтересовался Могилов у Куцего.
– Вот, загнали гада в нору. Ща бум вытаскивать!
– Ваши коллеги с железки уже пошли водку пить, а вы тут копаетесь… – Могилов не договорил до конца. Его прервал грохот взрыва, донесшийся из под земли. Глухо перебивая друг друга, застучали автоматы. Несколько минут после этого стояла напряженная тишина, только было слышно, как постукивает на стыках выпотрошенный поезд, уходящий дальше на юго восток, в сторону Коростеня. Из под бетонного свода послышались хрипы, шуршание одежды и невнятное бормотание. Но вот, спиной вперед, появился один из боевиков, волоча за собой подрагивающее в предсмертных конвульсиях тело потного детины. Из его перебитой гортани постепенно утихающим фонтанчиком хлестала темная кровь. Выбравшись наверх, бледный как полотно, боевик забормотал, путаясь в словах:
– Ну, он сука, еханый ментяра… Он там как у себя дома. Бегает пидор, туда сюда, посмеивается… Он, по моему, чокнулся, у него крыша поехала… Там ходы, ни хрена не разобрать. А он, как лось, знай себе носится кругами. Гранаты кидает, перо у него здоровенное. Вон Дылду прирезал как овцу. Ментяра позорный…
– А Жилин где? – перебил его Куцый.
– Жилина он гранатой кончил. Меня вон тоже зацепил… В бок…
– Да, научился, видать, в Афгане кровь пускать… – почесал подбородок Могилов.
Все посмотрели на него, ожидая, что «полковник» сейчас прикажет тащить взрывчатку рвать лабиринт или начинать штурм. Но Могилов достал из помятой шинели сигаретную пачку и ухмыльнулся:
– Хрен с ним, пусть сидит. Никуда ему отсюда не деться. Обертфельд, организуй тут круглосуточный пост. Будешь отвечать за него головой.
Обертфельд быстро сделал нужные распоряжения и поспешил за Могиловым, уже идущим к «Логову». Большинство боевиков молча последовали за ними.

Глава 17

Вера Крайман, размазывая по щекам потекшую от слез тушь, исподлобья смотрела на шефа. Ягов прохаживался перед широким кожаным диваном, на котором она сидела, и, довольный, что то напевал, застегивая ширинку брюк от своего английского костюма. Посреди комнаты лежал на боку опрокинутый столик, вокруг него в луже сиропа валялись желтые кусочки ананаса, шоколадные конфеты, блестели осколки двух хрустальных фужеров. Бутылка из под французского шампанского откатилась к окну, выходящему на Калининский проспект, обозначив свой путь темным следом на ковре с орнаментом, похожим на каменную резьбу индейцев майя. Тут же, на полу, лежал синий клубный пиджак с золотыми пуговицами и эмблемой английского королевского яхт клуба. Цветастый яговский галстук, порванные колготки, короткая кожаная юбочка и розовый бюстгальтер – все это было присыпано маленькими пуговичками с Вериной блузки.
– Подонок… Вы подонок… – дрожащим голосом прохныкала девушка.
– Что такое, девочка моя? Чем ты не довольна? Подумаешь! – ответил Ягов заранее заготовленной фразой.
Вера провела ладонью по шершавой влажной коже дивана:
– Это вам так просто не пройдет, Василий Ефремович, я пойду в милицию заявлю. Пусть делают анализы, пробы, обследования, задают дурацкие вопросы… Я потерплю, но вы ответите…
– Дура, тебе никто не поверит, – потирая низ живота, сказал Ягов, – я скажу, что ты деньги у меня украла. Думаю, мне поверят быстрее.
– Я до сегодняшнего дня была девушкой! – с вызовом крикнула Вера.
– Да, было очень приятно. Но не похоже на то…
– Сволочь ты старая!
– Возраст не помеха, ты имела возможность в этом убедиться. Я в отличной форме.
Он присел на кресло у книжного шкафа и начал шнуровать мягкие ботинки.
– Недоносок, ублюдок вонючий… – прошептала девушка и разрыдалась, некрасиво скривив полные губы с размазанной помадой.
– Полегче с выражениями. – Ягов, зашнуровав ботинки, поднялся и поставил в магнитофон новую кассету: – Люблю я Иглесиаса. Душевно поет. Ну ладно тебе, Верок… Кончай уже… Переигрываешь. – И, вдруг изменив тон, добавил: – И заткнись, пока я не заткнул тебя навеки!
Он подошел к дивану и слегка ударил ее ладонью по щеке. Вера ойкнула и повалилась ничком, закрывая дрожащими пальцами затылок.
– Струсила… – Ягов, не удержавшись, провел руками по ее выпяченному, упругому ровному заду, красивой изогнутой спине и, поймав, с силой стиснул крепкие, полные груди. Девушка попыталась вывернуться, но он уже крепко держал ее сзади за шею. – Не дергайся, раньше нужно было дергаться. Как деньги брать сотнями на пудру помаду, глазки мне строить и задницей вилять, подарки разные принимать не моргнув глазом, будто так и надо, – так это пожалуйста. Я тебе в начале работы открытым текстом сказал, что я хочу иметь от своей помощницы. И ты приняла эти правила игры. Гривой мотала… Не так? По ресторанам и театрам со мной ходить, за кулисами знакомиться с примадоннами – это завсегда… Пора уже отдавать вложенные в тебя деньги. Налилась на икре да на крабах, будь добра отслужить!
Вера всхлипнула:
– Все равно заявлю…
Ягов подобрал пиджак и направился в соседнюю комнату.
– Не зли меня, девочка.
В дверях он обернулся и прибавил:
– Приведи себя в порядок, сейчас припрется Горелов. Не травмируй его величество импотенцию.
Вера перевернулась на спину и закусила губу в бессильной злобе. В эту минуту она готова была убить шефа, искромсать его кухонным ножом, выцарапать его глубоко посаженные наглые глаза, отрубить похотливые пальцы и выдернуть злобный, безжалостный язык.
В ней сначала все кипело, потом застыло, как ледник. В голове творилось что то невообразимое: «Как?! Меня, миленькую девочку, которую все так обожают? Меня! Грубо, бесцеремонно изнасиловать, использовать мое нежное сокровище, без моего соизволения, как бы между прочим!» Она сидела на диване, дрожа от вечернего холода, врывающегося через распахнутую форточку. Шелковые китайские занавески с маленькими пагодами, большеколесными повозками и погонщиками в треугольных шляпах колыхались на сквозняке. Магнитофон задумчиво пел по испански, постукивали кастаньеты и тоскливо подвывали женские голоса. Вера злобно запустила в него своей туфлей, попав каблуком прямо в стеклянную панель.
Хлопнула и щелкнула многочисленными замками тяжелая металлическая входная дверь. Кто то пришел без звонка, видимо со своими ключами. В разгромленную комнату, пахнущую пролитым шампанским, растаявшим шоколадом и специфическим женско мужским запахом, заглянул аналитик Горелов. Он безразлично скользнул глазами по девушке, прикрывшей пледом наготу, задержался взглядом на ее разорванных колготках и прошел в комнату, где его ждал Ягов. Шеф курил, пуская кольца дыма в потолок.
– А, аналитик, чем порадуешь?
Горелов осмотрелся, снял с кресла у телевизора пачку журналов «Пентхаус» и, удобно усевшись, раскрыл потертую коричневую папку:
– Я бы хотел доложить по следующим пунктам: ход операции «Проволока», встреча с полковником Генштаба Феофановым, деятельность Алешина, финансовые вопросы, положение во Владивостоке.
– Хорошо, только давай быстрее, мне сегодня все настроение портят… – сказал Ягов, указывая сигаретой на стену, за которой находилась Вера.
Горелов понимающе улыбнулся и бесстрастным голосом принялся докладывать:
– Вчера люди Могилова успешно захватили товар на перегоне Маневичи – Сарны.
– Я это уже знаю, – перебил его шеф, – давай подробности.
Горелов поправил на переносице очки и продолжил:
– Во время штурма и преследования охранника спецназовца убиты пять боевиков и трое серьезно ранены… Думаем сейчас, как быть с трупами.
– Идиоты! Готовили их, готовили, а все без толку. Дармоеды, – огорчился Ягов и через паузу спросил: – Пальба была сильная?
– Да, стрельбы было много. Но район операции проверен, никого из посторонних поблизости не замечено. К тому же наши «шпионы» на рынке в Сарнах и Маневичах распустили слухи, что в лесу идут какие то военные учения. На всякий случай. Дальше. В данный момент первую партию «Проволоки» грузят на автомобили у заброшенной деревни Пружаны. Приглашенный специалист по радиоэлектронике, профессор МИРЭА Макмаевский, успешно справился с поставленной ему задачей…
Ягов опять прервал аналитика:
– Где он сейчас?
– Макмаевский в «Логове» руководит упаковкой второй партии «Проволоки» в ящики из под гаубичных снарядов Д 30 и пятисоткилограммовых авиабомб.
– Пусть пока поживет там. Удвойте ему гонорар, а в институте устройте отпуск по болезни. Макмаевского пока отпускать не будем. Что там у тебя дальше? – Шеф поднял палец и прислушался.
В ванной зашумела вода.
– Верка очухалась, наконец, – сказал он себе под нос.
Горелов продолжал:
– Вместо ликвидированной охраны по маршруту следования с пустыми вагонами отправились четверо могиловских штурмовиков. В Днепропетровской спецкомендатуре они должны будут отметиться по документам спецназовцев и по их продуктовому аттестату получить довольствие до Кызыл Орды. Там они, по идее, должны будут передать груз своим коллегам из спецподразделения «Орион». Но им встречаться никак нельзя, те в лицо знают конвой, отправившийся из Бреста. Поэтому люди Могилова спрыгнут с поезда у Биранслы, где их подберут боевики Арушуняна.
– Ясненько. А те машинисты, что участвовали в операции захвата? – поинтересовался Ягов.
– Вели себя в высшей степени благонадежно. Согласились на все условия.
– Сколько они запросили?
– Мы предложили десять штук машинисту и семь помощнику. Это их устроило…
Ягов на мгновение задумался.
– Подозрительно уступчивы. И деньги не очень большие за такой риск. Странно. Горелов, их нужно убрать.
– Хорошо, я свяжусь с Могиловым. Он входил с ними в контакт.
– И побыстрее!
– Да, будет сделано. Какие нибудь простенькие несчастные случаи… – кивнул аналитик и продолжил: – Теперь кратко о разговоре с Феофановым. Он здорово трусит, на этот раз мы встречались на «Динамо», мне пришлось сидеть на футболе под моросящим дождем целый тайм.
– Давай без лирических отступлений! – Ягов закурил вторую сигарету.
– Он передал мне схему безопасного маршрута для нашей автоколонны. Выбраны те дороги, на которых нет постоянных патрулей Военной автоинспекции.
– ГАИ имеет право останавливать и досматривать военный транспорт?
– Только отдельные машины, нарушившие правила движения. Воинские колонны не могут. Наоборот, обязаны обеспечивать безопасное движение и «зеленый коридор».
Ягов ухмыльнулся. Горелов тоже изобразил на своем лице улыбку и достал из папки другой лист:
– Феофанов продолжает подробно информировать о положении дел в районе Лошкарга, в месте возможной передачи товара.
Я пока не говорю ему о том, что цепь его связных по официальной линии Генштаба полностью нами дублирована и еще установлен непосредственный контакт с представителями Джейхада. – Аналитик взглянул на Ягова, ожидая замечаний или поправок, но тот трогал свежие царапины на своей руке и молчал.
– Я также передал ему водительское удостоверение на имя американского гражданина Яноша Ковальского и чековую книжку с банковским уведомлением о зачислении на нее двух миллионов долларов. Это его аванс…
– Вот дурак то, неужели он всерьез думает, что его выпустят из Союза? Да, и постой ка, откуда ты взял «зеленые»?
– Я их нигде не брал. В нашей кассе сейчас не густо. Чуть больше семисот тысяч долларов. Мы в принципе не смогли бы ему сейчас заплатить. А он все требовал, настаивал, грозился. Пришлось сделать поддельную книжку и уведомление. Впрочем, водительские права тоже фальшивые.
– Так ты его обманул, паршивец! Обманул порядочного советского военного! – с фальшивым негодованием воскликнул шеф, но вдруг осекся и стал совершенно серьезным: – А если он попробует проверить счет?
– Исключено. Во первых, он боится армейской контрразведки, а во вторых, в «Ситизен банке» строго соблюдают тайну вклада. Никому, кроме Яноша Ковальского, они ничего не расскажут.
– Молодец, аналитик, башка варит!
– Спасибо, Василий Ефремович, стараюсь. Теперь о деятельности Алешина. Наш Колдун расследовал провал «автомобилистов». Внутренних причин нет, просто хорошо сработали органы. Единственное, что можно отнести к просчету Арушуняна, – это непотребная жадность. Он слишком активно повел дело. Вот отчет Алешина. – Горелов протянул пачку мелко исписанных листов.
Ягов поморщился:
– Ну, прямо прозаик, честное слово. Сколько бумаги перевел.
– Алешин просит обещанную вами машину. Хочет третью модель «жигулей» зеленого цвета.
– Сделай ему машину. Дерьмо вопрос. Кстати, он тут лил воду, что хочет передать ее какому то своему дружку инвалиду. Посмотрим, как он будет расставаться со своим имуществом.
Аналитик что то быстро пометил в своем блокноте и опять выжидающе посмотрел на шефа. Тот покрутил головой, разминая затекшую шею:
– И поторопи этого хвастуна Алешина с персональными делами. Я должен знать, кто, что и о чем думает в моей организации. Да, еще передай Арушуняну, что пора продолжать работу по линии Байхожи. У тебя все?
– Нет, остался еще вопрос о Владивостоке, – Горелов заглянул в свою папку, – Жменев вчера приехал оттуда. Привез только половину денег. Говорит, что там появились конкуренты, клан грузин, точнее, мингрельцев. Они, по его словам, убили Баканова и захватили контроль над северным причалом. Теперь моряки сбывают японские машины мингрельцам, а не «баковцам». Причем мингрельцы сбили цену до восьми тысяч, а перегнав «япошку» на Кавказ, продают ее там по тридцать пять – намного дешевле, чем мы.
Ягов нахмурился:
– Я всегда знал, что Баканов пентюх! А как они сбили цену?
– Они не спорят с моряками, если те отказываются продавать. Но потом, на шоссе Владивосток – Спасск – Дальний, устраивают засады и жгут машины вместе с водилами. Беспредел. Моряки боятся и продают дешевле.
– Прекрасный способ! А мы все торгуемся. Вон, приехали черноглазые и все сразу устроили… Ну, значит, так. Вызывай Могилова и как там его… Куцего. Пускай набирают команду, отправляются во Владивосток и выметают оттуда всю эту грузинскую шваль. И пусть не деликатничает. Нужно будет сделать пятьдесят трупов – значит, пятьдесят! А способ с засадами хорош. Я думаю, мы возьмем его на вооружение. Пусть будет беспредел.
Аналитик опять застрочил в блокноте и, не поднимая головы, заключил:
– У меня все, Василий Ефремович.
Ягов встал, выглянул в коридор. Вера возилась в ванной, звякала пузырьками косметики и шампуней.
– Сколько мы затратили на «Проволоку»? – уже на пороге спросил он уходящего Горелова.
Тот, не задумываясь, ответил, скромно потупившись:
– Всего около четырехсот тысяч… На данный момент.
– Чего так мало? – удивился шеф.
– Экономлю.
– Молодец, каналья!
– Стараюсь, – расплылся в улыбке Горелов, обнажая мелкие неровные зубы.
Ягов захлопнул за ним дверь, предварительно глянув, на месте ли охранник, стоящий снаружи, и, резко открыв дверь ванной, вошел во влажный горячий туман. Вера вытиралась длинным махровым полотенцем. На полу, отделанном черной кафельной плиткой, было полно воды. Ягов брезгливо встал на резиновый коврик:
– Надо бы поосторожнее, девочка. Так можно и соседей затопить.
– Ничего, у вас хватит денег. Если что – ремонт им сделаете! – не оборачиваясь, сказала девушка, быстро накидывая просторный оранжевый халат.
– Хамишь!
– Хамлю!
– Ты знаешь, что послезавтра отправляешься в Италию вместе с Жменевым? – спросил Ягов, обхватывая ее бедра.
– Знаю. Но не поеду. Вот еще. И не собираюсь. Не хочу. Думаете меня Италией купить? – Она скорчила злую гримасу.
– Зачем? Ты уже и так моя. Просто Жменев очень меня просил. Ему одному скучно. Деньги мне предлагал. Немалые. – Ягов не особенно нежно поволок Веру в комнату. Она сопротивлялась, но вяло, скорее по инерции. – Таким образом, у тебя есть выбор: остаться со мной или ехать со Жменевым.
Он повалил ее на кожаный диван и залез рукой под халат.
Девушка плотно сжала губы и завертела головой, уклоняясь от его пропахшего табаком рта. Когда Ягов взгромоздился на нее, Вера холодно сказала:
– Мне нужно взаймы семьсот рублей.
Ягов кивнул и тяжело задышал:
– Возьмешь после… Подожди, не дергайся… Сладкая ты моя девочка…
– Не надо так грубо, мне же больно! – вскрикнула Вера, вцепившись ногтями в его седую шевелюру…
В парке народу было немного. В основном молодые люди, те, кто жил неподалеку и кому без разницы, где встречаться: в подвалах, на лестничных площадках и чердаках или на засыпанных желтой листвой дорожках и скамеечках парка. Заспанные, медлительные рабочие парка, прикладываясь к пивным бутылкам, заколачивали фанерными щитами аттракционы, снимали приводные ремни с электродвигателей «Орбиты», карусели «Второго неба», обесточивали и сворачивали гирлянды разноцветных лампочек с танцевальных павильонов. Двое рабочих выволакивали из пруда прогулочные лодки, обвязывали их цепями и скрепляли амбарными замками, будто в центре Москвы предстоящей зимой кто то может покуситься на утлые двухместные суденышки. Пока еще работали тиры, и около них, как у последнего оплота некогда шумного и многолюдного парка, дымили шашлычники, зазывая немногочисленных «стрелков» низкими ценами и умопомрачительными ароматами жаренного на углях мяса.
Иногда по дорожкам проносились парочками роллеры, поднимая за собой воздушные завихрения из опавшей листвы. Они беспечно галдели, выписывали ногами замысловатые кренделя, иногда падали в понравившиеся кучи собранных листьев.
Уборщицы в оранжевых, видных за версту жилетах, обсуждая, что пора бы уж пойти первому снегу, жгли в глубине парка мусор и привычно скребли граблями по засыхающей траве… Над всем этим неторопливым, обособленным от всего города мирке медленно вращалось «чертово колесо», и, казалось, остановись сейчас оно и… замрут навсегда рабочие с молотками в руках, замолчат на полуслове «оранжевые» уборщицы и застынут с шампурами молодцы шашлычники.
– Хочу, хочу! – по детски захлопала в ладоши Катя, глядя вверх на кабинку «чертова колеса», в которой целовались двое влюбленных.
Между прутьями кабинки высовывалась морда ошалевшего от страха черного пуделя. Он жалобно и обреченно поскуливал. Денис подошел к явно нетрезвому рабочему, который стоял у входа на аттракцион:
– Уважаемый, нам бы прокатиться кружок…
Служитель выпучил мутные глаза и отрицательно замахал руками, будто ему предложили совершить чудовищное преступление против человечества:
– Низя! Аттракцион закрывается на зиму, приходите летом… Зелень, солнышко, воздушные шары по пять копеек…
Денис вынул из кармана плаща мятую двадцатипятирублевку и сунул в руку небритого. Тот сразу изменил тон:
– Да я и так бы прокатил, мне не жалко! Вон, садитесь в любую кабинку да катайтесь сколько влезет…
Он скрылся в подсобке, и через мгновение оттуда появился тип в грязной, промасленной куртке с авоськой в руке, в которой позвякивали пустые винные бутылки. Тип, не взглянув на Катю с Денисом, рысью двинулся в сторону ближайшего винного магазина.
Оказавшись в кабинке, Катя радостно принялась ее раскачивать:
– Денис, когда нибудь мы с тобой поплывем на огромном океанском лайнере, и вокруг будут переваливаться тяжелые волны и чайки в вышине…
– Да, Катюша, и чайки в вышине, – глядя вниз на открывающуюся панораму парка, повторил Алешин, – возьмем с собой Неелова, он будет рассказывать, как ходит по ресторанам с самурайскими мечами и защищает девушек или играет в теннис с японским консулом.
– Правда, он прелесть? – улыбнулась девушка.
Денис рассеянно кивнул. Катя облокотилась на дверцу кабинки и положила подбородок на свои скрещенные руки.
Вдалеке поблескивали купола кремлевских соборов, чуть ближе краснели дореволюционные цеха кондитерской фабрики «Красный Октябрь». По Крымскому мосту проносились не слышные отсюда автомобили, а по реке крошечный буксир толкал порожнюю баржу. Над водой кружилась одинокая чайка, видимо залетевшая сюда по ошибке с Клязьминского водохранилища.
Катя опустила глаза к подножию колеса. Там прохаживался, задрав голову, Лузга, надзиратель и одновременно телохранитель Дениса. Он снизу замахал им рукой. Катя вяло махнула в ответ.
Она уже привыкла к этому грубому, но не лишенному своеобразного чувства юмора человеку и относилась к нему не более как к досадной, докучливой необходимости. Лузга следовал за ними на почтительном расстоянии, но уйти от него было невероятно сложно, и «побег» каждый раз требовал от Алешина незаурядной изобретательности.
Однажды Денис, увидев, что Лузга отвлекся, покупая в киоске «Лайку», которую предпочитал всем другим сигаретам, втянул Катю в машину, только что остановившуюся на светофоре, и крикнул прямо в ухо перепуганному водителю:
– Гони, мужик! Сейчас нас всех перестреляют, бля буду!
Автовладелец, впоследствии оказавшийся виолончелистом из оркестра Большого театра, рванул на красный свет и, пригнувшись к баранке, погнал по проспекту Мира в сторону ВДНХ. Через три минуты сумасшедшей езды Денис, обернувшись, увидел цепко висящую на хвосте черную «Волгу», в которой рядом с хмурым водителем сидел Лузга. Около метро «Рижская» он опустил стекло, высунулся по пояс и, продолжая ехать в таком положении, прицелился в машину Дениса из водяного пистолета – точной модели «Парабеллума П 37». Он всегда брал его с собой, когда был без боевого оружия. Водитель беглецов перетрусил и припустил так, что на поворотах дымились шины. Благо воскресным утром машин на улицах было мало.
После десяти минут безумной погони к черной «Волге» Лузги пристроилась машина ГАИ с включенной мигалкой и сиреной, патрульный «москвич» 148 го отделения милиции и какие то рыжие «жигули», с пятью здоровенными мужиками, видимо оперативниками МУРа, случайно оказавшимися на пути погони. Вся эта кавалькада обогнала «Волгу» Лузги и продолжила упорно преследовать машину Дениса. Очевидно, они приняли человека с грозным «парабеллумом» за храброго оперативника, ведущего задержание опасного преступника.
Лузга, дав неожиданным помощникам обогнать себя, прокричал слова благодарности, после чего его «Волга» резко свернула на улицу Космонавтов около гостиницы «Космос» и затерялась в замысловатых переулках между студенческими общежитиями, промтоварными и овощными базами, всевозможными котельными, гаражами и заборами. Увидев за собой шлейф милицейских машин, виолончелист Большого театра совсем растерялся и въехал в телефонную будку на обочине. После этого, с трудом открыв перекосившуюся дверцу, бросился бежать. Катя так не смеялась никогда в жизни, она чуть не задохнулась от хохота, глядя на разочарованные лица преследователей. Выражение их глаз было как у гончих, у которых в конце забега отнимают чучело зайца. Пришлось три часа просидеть в милиции, сочиняя истории о каком то загадочном преследователе. Но им не поверили, и Денис заплатил штраф за превышение скорости, за езду на красный свет и другие нарушения правил дорожного движения и общественного порядка. Причем он уже догадался, что виолончелист, пойманный и дожидающийся своей участи в коридоре, заплатил такие же штрафы за то же самое. Милиция от лишних денег никогда не отказывалась. Когда Денис и Катя вышли из милиции, у автобусной остановки их поджидал Лузга. Он изображал гангстера, настигшего свои жертвы, и в конце концов облил парочку из своего водяного пистолета…
У Кати вдруг испортилось настроение. Кабинка с противным поскрипыванием медленно двигалась вверх. Денис молчал. Внизу по прежнему прохаживался надзиратель телохранитель Лузга.
– Денис, а тебе не надоели эти игры?
Он вздрогнул и поднял воротник плаща:
– Какие игры, Катя?
– Ты меня прекрасно понял, ты ведь знаешь все мои мысли…
– Да брось, я никогда не занимаюсь твоими мыслями, я слишком тебя уважаю и люблю, – ответил он, глядя на пролетающую мимо ворону.
Ворона спланировала на крышу тира и начала присматриваться к мусорной корзине, куда шашлычники бросали объедки и разные отходы. Катя продолжила, взяв Дениса за руку:
– Ты ведь такой талантливый, а связался с преступниками. Они же используют тебя в своих целях. Это же видно…
– Ты боишься за мою безопасность или просто ратуешь за абстрактную справедливость?
– Я боюсь, что тебе самому будет очень плохо, после того как ты поймешь, что занимаешься не тем делом…
– Ты, по моему, слегка переучилась. А каким делом я должен заниматься? Переписывать пустые конспекты? Бегать на физо вокруг института? Или пойти санитаром в лепрозорий? Послушай, не заставляй меня говорить резкости. – Алешин потрепал ее по колену.
Но Катя будто не расслышала его слова. Она горячо заговорила, облизывая вдруг пересохшие губы:
– Ты попадешь в плохую историю, завязнешь в их гадком мире, и они никогда тебя не отпустят. Они уже крепко привязали тебя деньгами, а ты и рад. Я понимаю, что ты сейчас имеешь в сто раз больше стипендии, но это гибельный путь. Гибельный для твоих способностей…
– Хватит! Опять завела свою волынку. Так где ты мне советуешь применить свои возможности? Пойти работать в цирк прорицателем? Или в Москонцерт, в Филармонию? Выходить в дурацкой бутафорской чалме перед пьяными колхозниками в каком нибудь Задворске и предсказывать, кому какая баба даст? Нет, нет, не отворачивайся! Или, может, пойти в поликлинику и поплакаться в жилетку главврачу: я, мол, могу вам сказать, что ела вчера ваша болонка на ужин. Если он меня не отправит по цепочке: районный психиатр – комиссия психдиспансера – Кащенко, то тогда судьба подопытного кролика мне обеспечена. На мне будут защищать диссертации, будут светить мне в зрачки, бить молоточками по коленной чашечке, опутывать датчиками, может, сделают трепанацию черепа, дабы поглядеть, уж не компьютер ли там у меня стоит. А я буду безвольно лежать на больничной кушетке, накачанный психотропными препаратами, и на окне будет решетка, а на дверях запоры. А потом мне приведут какую нибудь очкастую, страшную как смерть медсестру, чтобы я ее осеменил. Надо же посмотреть – будут ли мои дети обладать такими же способностями! Так, Катя? Такая мне нужна судьба?! Или ты хочешь, чтобы мной занялась военная лаборатория ГРУ, изготовляющая шпионов зомби, несчастных, которым несколькими сеансами гипноза отшибают память и вводят правдоподобную легенду, которая становится их прошлым. Да, а я был бы для них прекрасным агентом. Как здорово, представь себе! Я не помню ни тебя, ни свою мать, ни улицы Герцена, ни этого парка, помню только городок Айзешанц, фрау Зеккен, никогда не существовавшую пятую роту второй отдельной зенитной батареи бундесвера, в которой никогда не служил, количество ступеней в кабачке «У Йоргана», в котором никогда не был! – Алешин почувствовал пробегающий по спине холодок. Он как наяву увидел семь крутых ступеней, ведущих в прокуренное, проспиртованное подземелье. На третьей валялся окурок «НВ», а последняя была немного выщерблена…
Тем временем их кабинка завершила полный оборот. Лузга распахнул дверцу, и Алешин выскочил на площадку:
– Давай руку, Кать!
Но она прижалась к внутреннему ограждению и, заплакав, отвернулась. Кабинка снова пошла на подъем.
– Катерина, прыгайте, пока не поздно, я поймаю! – весело крикнул телохранитель.
– Оставь ее, Эрнестович, она не в себе. – Алешин достал сигарету, предложил Лузге. Тот отрицательно покрутил головой:
– Не, я только что покурил… Что ж ты барышню довел до слез?
Денис вздохнул:
– Она на мгновение заглянула внутрь меня и ужаснулась.
– Это как – заглянула?
– Эрнестыч, я не буду вдаваться в ненужные подробности.
– Ладно. Мне тут с тобой нужно кое какое дельце обсудить… – Лузга замялся.
Алешин, глубоко затягиваясь крепкой сигаретой, пытался изгнать из своих мыслей и видений грязные ступеньки кабачка «У Йоргана». У него ныло сердце и стала медленно усиливаться головная боль. Он чувствовал себя безусловно правым, но то, что Катя горько расплакалась, будто над могилой, повергло его в уныние. Денис вспомнил все свои слова, стараясь понять, что же послужило причиной ее слез, и вдруг вздрогнул.
Голос!
Его голос.
Резкий, громкий, давящий важными нотками, вызывающими подсознательное желание закрыть уши ладонями. Да, именно таким голосом он разговаривал с Катей, именно на эти обертоны он перешел, сам того не замечая… Бедная Катя, она еще ни разу не видела его таким!
– … и тогда встанет вопрос, кто будет командовать нашей кодлой? – откуда то издалека вплыло в сознание Алешина окончание фразы Лузги.
– Что? Какой кодлой? – очнулся Денис.
Лузга внимательно поглядел в его глаза, понял, что тот просто не расслышал, и начал повторять сказанное, как повторяют первокласснику первые буквы азбуки:
– Сейчас дела с «Проволокой» идут полным ходом и, скорее всего, благополучно завершатся. Шеф хапнет приличную сумму в «зеленых». А что ему делать в Совке с «зелеными»? К тому же власти, как узнают, что у них украли, поднимут все свои органы на уши! Ну, смекаешь?
– Я чего то недопонимаю, Эрнестович, говори яснее. Не заставляй меня лезть тебе в черепок.
– Блин, да мать! Уедет он за кордон. Так ведь?
– Пожалуй, что и уедет, – согласился Алешин, наблюдая, как гримасничает Лузга. Тот развел руками:
– Ну?
– Чего «ну»? – Денису начало это надоедать. Его надзиратель телохранитель уже неоднократно заводил такой разговор, который обычно заканчивался заговорщицким подмигиванием и странным жестом рукой: то ли Лузга что то подгребал под себя, то ли приглашал куда то. Это всегда просто забавляло Алешина, и он относился к таким разговорам как к чудачествам Эрнестыча.
Занимаясь по поручению Ягова разработкой досье на людей из подразделений Арушуняна, Могилова, Жменева, разъезжая целыми днями по Москве и Московской области, тратя громадное количество энергии на проникновение в суть их далеко не ангельских и совсем не христианских душ, Алешин совсем упустил из виду своего постоянного сопровождающего, свою тень – Лузгу. Эрнестыч казался ему туповатым, ограниченным, но находчивым в житейских ситуациях человеком, похожим на бульдога, натасканного на медведя. Он, вместе с товарищами по своре, прыгает на косолапого и вырывает куски шкуры, давая возможность охотникам приблизиться к жертве на расстояние выстрела. Лузга и впрямь был чем то похож на собаку. Коротко стриженные белесые волосы, повторяющие линии черепа, маленькие, с красными прожилками глаза, выдвинутая вперед нижняя челюсть с заметно выделяющимися клыками, длинная подвижная спина, мощные руки с широкими ладонями…
– Ну ты, Колдун, меня удивляешь! Да все просто. Шеф смоется, а его дела останутся. Связи, деньги, вложенные в оборот, квартиры, машины. Общак опять же останется… А это миллионы, поверь мне. – Лузга покрылся испариной.
– Ты что, Эрнестыч, решил грабануть общак? Или заселить квартиры на Калининском?
Алешин бросил окурок в урну, но промахнулся. Он уже понял, куда клонит Лузга, и был несколько озадачен таким пассажем со стороны ограниченного боевика, который за двадцать лет дослужился только до телохранителя, в то время как его коллеги уже самостоятельно вели серьезные «дела». Денис быстро перебрал варианты. «Шутка?» Если он расскажет Ягову о такой шутке, то Лузгу в тот же день найдут в канализационном колодце с отрезанной головой или что нибудь в этом роде… Не такой дурак он, чтобы шутки шутить… «Проверка? Вряд ли». Ягов прекрасно знает, что Алешин без труда выудит из Лузги всю информацию и быстро догадается – проверка это или нет… «Зондирование относительно совместной работы после отъезда шефа за границу? Пожалуй». Лузга тем временем перешел на шепот, хотя никого вокруг не было: кабинка с Катей поскрипывала на пятнадцатиметровой высоте.
– Шеф уедет, место останется. За него начнется грызня… А ты молодой. У тебя мало друзей, зато нет врагов… К тому же у тебя, Колдун, есть возможность видеть на несколько ходов вперед! А я тебе помогу сориентироваться, разобраться, что к чему. А?!
Алешин присел на ограждение площадки. На него нахлынули видения будущей междоусобной войны за наследство Ягова группировок Могилова, Жменева и Арушуняна: анонимные письма со списками фамилий на столе генерального прокурора, плевки пламени из глушителей снайперских винтовок, скрип зубов водителя, несущегося по горному серпантину без тормозов, повальные аресты, случайные жертвы…
– Мне нужно подумать. А если шеф решит сам рулить делами из за бугра? – тоже переходя на шепот, спросил Денис.
– Может, и так. Но ты подумай, помозгуй, время еще есть. Только, естественно, никому… ну, ты понимаешь… – Лузга перевел дух.
Алешин, по его мнению, отреагировал правильно. Из вновь опустившейся кабинки выпрыгнула Катя. Она была уже в полном порядке.
– Денис, ты слышал, как я пела?
– Слышал, только не разобрал что… – Алешин обнял ее.
Девушка уже освежила тушью ресницы, поправила помаду на губах, но в уголках глаз осталась затаенная обида. Она через силу изображала веселость:
– Ну как же. Это из «Помпилиуса»: «Мясники выпили море пива, слопали горы сала, трахнули целый город – им этого мало, им этого мало». – Она осеклась, сообразив, что он может воспринять песню как новый упрек: – Не думай, это я не про тебя, это просто так вышло. Оговорка…
Денис вздохнул:
– По теории достославного Зигмунда Фрейда, случайных оговорок не бывает. Они есть отражение истинных дум человека.
– Что вы сегодня целый день грызетесь как крысы! Может, махнем в «Арбат», выпьем, развлечемся? – неожиданно предложил Лузга.
– Нет, я хочу домой. Меня не нужно провожать. Пока, Денис! – Катя забросила сумочку на плечо и, легко сбежав с площадки аттракциона, пошла по центральной аллее в сторону Ленинского проспекта.
Строгая, изящная, как статуэтка, с копной неправдоподобно золотых волос, она скрылась из глаз, ни разу не обернувшись.
– Пойдем, Колдун, нам сегодня еще на «Речной вокзал» пилить. Надо заканчивать «персоналки», не всю же жизнь ими заниматься. – Лузга подхватил Алешина под локоть и потянул к выходу из парка…

Глава 18

– У нас есть информация, что эта партия радиодеталей не была разгружена в Банска Бистрице, а проследовала на территорию Советского Союза через пограничный город Брест. – Фогельвейде выдержал паузу, чтобы дать возможность собеседнику переварить смысл сказанного. Его визави, небольшого роста черноволосый мужчина неопределенного возраста, в несколько протертом на складках классическом костюме, наклонил голову и заговорил на немецком с сильном акцентом:
– Тогда понятно, герр Вайгельф. А с чего вы предполагаете начать? Учтите, ваши передвижения по территории СССР ограничены. Все они обязательно должны согласовываться с территориальными органами КГБ.
– Я надеюсь, герр Татаринов, что вы будете не только приглядывать за нами, но и заниматься этими согласованиями. Кстати, вы в каком звании в КГБ? В какой должности?
Кагэбэшник несколько замялся:
– Майор КГБ, замначальника отдела по борьбе со шпионажем УКББ СССР по Москве и Московской области.
– Москва… Область… Интересно. Получается, ваше начальство уверено, что груз обязательно окажется в Москве?
– Нет, просто я довольно сносно владею немецким и уже, кстати, считаюсь к вам откомандированным. Мои же функции на основной работе временно выполняет другой сотрудник.
Тема разговора, казалось, была исчерпана, но Татаринов уходить не собирался. По его виду можно было предположить, что он не против выпить кофе, поговорить о спорте или еще о чем то. В планы Манфреда это не входило. Он уже давно мечтал вздремнуть часика три до прихода своих сотрудников, которых отпустил пошататься по Москве, почувствовать атмосферу страны, где, может быть, придется работать длительное время. Он уже и зевал, прикрываясь рукой, давая понять Татаринову о своем утомлении, и надолго задерживался в ванной комнате, выдерживая длинные, порой десятиминутные паузы, но у кагэбешника, видно, была установка на длительное общение с членами следственной группы КРВТ комиссии в нерабочее время. Кончилось все тем, что Манфред демонстративно задернул шторы и сказал:
– Герр майор, я делаю намек на то, что очень хочу спать. Надеюсь, вы покинете помещение и не будете дежурить у моей постели.
Татаринов невозмутимо попрощался и наконец ушел. Манфред радостно потянулся, зевнул и, не снимая ботинок, свалился на кушетку в большой комнате. Перед этим он аккуратно извлек «жучок», установленный кагэбэшником в щель между панелями кресла, и спустил его в унитаз.
Над кушеткой, где устроился Манфред, тихо щелкали кварцевые настенные часы, на кухне тарахтел холодильник, в трубах водопровода иногда гудело. Эту квартиру в двенадцатиэтажном доме на улице Кибальчича следственной группе «Восток» предоставило германское консульство. Здесь также жили торговые представители германских фирм и постоянно аккредитованные при МИД журналисты. В соседнем подъезде квартировали рабочие какой то турецкой компании, ведущей строительство гостиницы на южной окраине Москвы. Несмотря на то что турки, выгружаясь после смены из автобуса, громко кричали и даже нестройным хором затевали песню, Манфред моментально уснул, утомленный перипетиями последних дней.
Около трех часов дня, после приключений в аэропорту Шереметьево 2, когда Хорст Фромм чуть не проворонил часть багажа, объявленного посольством ФРГ дипломатическим и не подлежащего таможенному досмотру, Манфред отправился в Генеральное консульство на специально присланной за ним машине. Остальные, посмеиваясь над Фроммом, доверчиво отдавшим ценные чемоданы первому встречному в России мошеннику, уехали из аэропорта на микроавтобусе посольства.
Консул уже ждал Манфреда в своем рабочем кабинете. Беседа была короткой. После вопросов о самочувствии и погоде в Мюнхене он сообщил руководителю группы «Восток», что деятельность по розыску груза «Майнц Телефункен» удалось легализовать и прикрытие в виде конгресса бизнесменов отпадает. Однако вымышленные имена и фамилии «Востока» сохраняются. На всякий случай.
Консул, улыбаясь, в двух словах рассказал, какой у него вчера был напряженный день. Шутка ли – прием, посвященный началу второй стадии переговоров по системам ПРО в Женеве. Был на том приеме и член Политбюро ЦК КПСС, ответственный за военную промышленность, Кривошов. Манфред почувствовал, что существует какая то связь между появлением Кривошова и их переходом на легальную работу при поддержке советских властей. Он, конечно, не мог знать, что вчера, отозвав крупного партийного функционера к столику, сервированному холодными закусками, жена консула, подняв бокал с искрящимся французским шампанским, непринужденно воскликнула:
– Господин Кривошов, не желаете ли посмотреть мою последнюю графическую работу «Дюссельдорф на рассвете»?
Стоящий неподалеку первый секретарь посольства Италии обернулся и плавной походкой направился к ним, тоже, видимо, полагая получить приглашение на маленькую экскурсию в глубь здания посольства, на его жилую половину:
– А а… Господин Гривашев, как поживает ваша очаровательная супруга? Какое ее здоровье?
Но итальянца изящно перехватил сам консул. Он вытащил его на парадную лестницу, предложил сигарету и сообщил:
– Представляете, коллега, посол Уругвая поделился со мной потрясающей новостью: его правительство намерено ввести в состав уругвайских вооруженных сил специальный кинологический полк. Вообразите, Луиджи, уругвайцы рядом с немецкими овчарками! Забавно, не правда ли? А что вы думаете по этому поводу? Зачем уругвайцам целый полк собак?
Видя, как жена немецкого консула с советским партийным бонзой, премило беседуя, скрываются за массивными дубовыми дверями, Луиджи от огорчения сбился с английского на итальянский:
– Они, вероятно, решили серьезно заняться опиумными плантациями в Улья Негро, или, может, контрабанда какая то…
Тем временем Кривошов лениво шагал по отполированному до блеска паркету мимо работ своей милой спутницы, развешанных по стенам библиотеки консульства:
– Прекрасно, фрау Штюбе. Какие линии, какое мастерство!
Кривошову было наплевать на посредственные любительские рисунки фрау Штюбе, но его интересовало и интриговало, зачем эта долговязая глазастая немка завлекла его сюда, явно подальше от посторонних глаз. Члену Политбюро вспомнился банкет в посольстве Кубы в прошлом году, по случаю победы Кубинской революции, когда ему удалось затащить за портьеру пустой бильярдной хорошенькую, податливую как растопленный воск, смуглую официанточку с невыносимо чувственным ртом. Кривошов скептически оглядел тощий зад супруги германского консула и не почувствовал никаких сексуальных позывов из своего недра, пропитанного лекарствами. К тому же Куба – это Куба, а Федеративная Республика Германия – это страна вероятного противника в будущей войне… Фрау Штюбе, не доходя до застекленных стеллажей со множеством журналов, газет и другой периодики, остановилась. В ее светло серых глазах появились непонятные отблески.
– Господин Кривошов, мы с вами серьезные люди. Положение обязывает. Не так ли?
– Вот именно! – отозвался он, нетерпеливо разглядывая аккуратную роскошь небольшого камина, выполненного в голландском стиле, на который облокотилась супруга консула. Ажурные позолоченные завитушки и изящно строгие бело голубые изразцы его не впечатляли. Он видел вещи и пороскошнее. В Оружейной палате и Гохране, запасники огромные…
– Я надеюсь, что вы не очень сильно выпили сегодня? – Фрау Штюбе почему то посмотрела на свои малюсенькие золотые часики на тонкой костистой обнаженной руке.
– Вот именно. – туповато ответил Кривошов и подумал при этом: «Если сейчас начнутся сексуальные домогательства – тут же уеду. Страшна бродяга, да еще вокруг, наверное, объективы понатыканы. Скандалу не оберешься…»
Но фрау Штюбе не стала виснуть на его жирной шее, не полезла в ширинку а поглядела еще более стальными глазами в дымчатые стекла очков члена Политбюро, извлекла из крокодилового ридикюля пачку черно белых фотографий и вложила их в руки Кривошову:
– Взгляните на эти любопытные материалы. К сожалению, я не могу показать вам подлинники, это слишком рискованно.
– Вот именно, – по инерции опять согласился он. Когда же стал рассматривать фотографии, губы его задрожали, а на лбу выступила испарина.
Это были снимки полного текста контракта о получении английской фирмой «Стоун лимитед» двухсот пятидесяти тонн чистого титана ТОЧ 81, произведенного в Советском Союзе. Судя по этому документу, взамен титана на имя жены Кривошова в Йоркшире был оформлен большой участок земли и добротный эсквайрский дом, общей площадью две тысячи квадратных метров. Кроме того, среди материалов имелся протокол допроса агента Британской стратегической разведки некоего Дэвида Форста, показавшего, что он, с помощью высокопоставленного партийного руководителя Н. И. Кривошова, участвовал в подготовке и осуществлении операции по закупке стратегического сырья для нужд ВМС и ВВС Соединенного Королевства. Имелся также список людей, работающих в различных государственных структурах, обеспечивающих по указанию все того же Кривошова проведение этой акции. Члену Политбюро стало дурно. Он представил себе перекошенные ненавистью лица своих соратников: «Почему ты, сука, без нашего ведома деньгу загреб! А ну ка, езжай ка ты первым секретарем обкома в тундру, паси с чукчами оленей! Вон из Москвы, вон!»
И все.
Не видать заграничных вояжей, не видать больше Рима и Парижа, и маленького камышового домика на Гавайях с дешево продающимися малолетними туземными девочками. Вместо этого постоянный холод тундры с короткими полувеснами и старые жены знатных каюров, со специальными отверстиями в мохнатой одежде для половых сношений.
Можно, конечно, взять с собой несколько грудастых фемин из ЦК комсомола, но это не то, это не Ницца, это Тмутаракань. Нет, они просто не могли пронюхать про этот ТОЧ 81.
Берут на арапа…
Он быстро взял себя в руки. Не мальчик же.
– Снимки – гнусная провокация. Я буду вынужден говорить об этом в Политбюро ЦК КПСС. Вам придется убраться из Советского Союза вместе со всем посольством в двадцать четыре часа.
Он принял гордую позу и швырнул на пол фотографии. Одна из них, с изображением трехэтажного дома с ложными башенками под Средневековье, среди красивых древних буков, застряла в решетке камина. Фрау Штюбе поддела ее двумя пальцами:
– Хороший дом. Я всегда хотела иметь такой… Как вы думаете, сколько времени уйдет у ГРУ Генштаба Советской армии на проверку этого дела… Мне кажется, немного: ваши коллеги по Политбюро будут торопить разведку. Слишком важная информация…
Да, он знал этих старых, безжалостных пауков. Они с наслаждением будут проверять, потом с радостью смотреть на его бледное угасание на очередных и внеочередных пленумах, издеваться над ним, ожидающим конца проверки, хлопать в потные ладоши во время его падения… Кривошов еле сдержался, чтобы не удавить мерзкую немку своими трясущимися руками. Хотя дело было вовсе не в ней. Она была лишь курьером.
«Ну и провокация. Прямо вербовка через шантаж…» – Тонкая французская сорочка противно прилипла к спине, из луженой глотки готов был вырваться страшный рык, рев раненого медведя. Фрау Штюбе, чувствуя его состояние, на всякий случай обошла вокруг библиотечного стола, отделив себя от непредсказуемого русского двумя метрами полированной поверхности. Наконец Кривошов снова взял себя в руки:
– Что вы хотите? Работать на иностранную разведку я не буду. Это исключается моим положением. Меня же моментально вычислят!
– Мы прекрасно понимаем это. Тем более что ни при каком раскладе судить вас не будут. В крайнем случае ушлют в провинцию или на пенсию. Но потеря положения, почестей, власти…
Зачем вам все эти неприятности? А нам нужна от вас только поддержка работы в Союзе нашей группы КРВТ комиссии по предотвращению передачи Ираку электроники военного назначения. Вам сделать это просто, ваши действия не подконтрольны ни КГБ, ни ГРУ, ни черту, ни Богу. А мы со своей стороны обещаем, что документам по «делу о титане» не будет дан ход.
– Ладно, помогу. Мне раз плюнуть. Но тебя, ведьма, и твоего муженька я из страны выживу. Уж не обессудь, швабра. Готовь чемоданы! – Кривошов со всей силы саданул кулаком по столу. Затем развернулся, демонстративно плюнул на паркет и зашагал обратно.
– Умейте проигрывать, господин Кривошов! Будьте мужчиной… – понеслось ему вслед.
С с суки! – процедил он сквозь зубы и, распахнув двери в банкетный зал, нервно прошел мимо толпы атташе, послов и их декольтированных жен. Мимо консула Штюбе, объясняющего всем, что, «вероятно, господина Кривошова срочно вызвали из за аварии на каком нибудь важном предприятии».
Внизу, оттолкнув чуть замешкавшегося охранника гэбиста, Кривошов влез в бронированный ЗИЛ и прошипел:
– В Кремль!
За его лимузином потянулся кортеж черных «Волг» с включенными синими мигалками и несколько мотоциклистов особого дивизиона ГАИ. Они уже дали вводную своим коллегам на улицах и перекрестках, и те, повелительно поднимая полосатые жезлы, останавливали движение транспорта на маршруте члена Политбюро ЦК КПСС, члена Центральной ревизионной комиссии, возглавлявшего военный отдел промышленного сектора, Николая Ивановича Кривошова…
Именно поэтому на следующий день, когда Манфред появился на квартире консульства, там его ждал кагэбэшник Татаринов, который радостно сообщил, что будет работать вместе с ними и что УКГБ СССР не располагает данными о ввозе на территорию Союза крупной партии электроники военного назначения, а тем более о возможной ее перепродаже Ираку. Манфред другого и не ожидал. Такая реакция госбезопасности была закономерна, как и заявление заместителя министра обороны Союза по вооружению, маршала бронетанковых войск Овсянникова, что никаких закупок не планировалось и не проводилось. Мол, зачем нам, мы сами делаем не хуже. Татаринов, комментируя заявление министра обороны, сказал, разыгрывая дурака, что это, наверное, правда, не станет же Советский Союз нарушать соглашение с КРВТ по таким пустякам, чем вызвал у Манфреда приступ гомерического хохота. Тем не менее Фогельвейде вдруг понял: дело приобретает практически безнадежный оборот.
Министерство обороны никогда не признается в своих действиях, а ведь доказать факт передачи ядерной электроники можно только после того, как она, эта передача, действительно произойдет и будет документально подтверждена. Но именно этого допустить никак нельзя. Военные же могут спокойно прятать электронику на своих секретных объектах, куда попасть просто невозможно.
Государственная тайна. И все. Баста. Перед тем как заснуть на гостиничной кушетке под тиканье кварцевых часов и гомон турецких рабочих под окнами, Манфред решил для себя, что будет копать это безнадежное дело до тех пор, пока его не отзовет Румшевитц или не выставят вон из страны советские власти, объявив персоной нон грата.
Около десяти часов вечера, когда над Москвой уже сгустились сумерки, в квартиру на улицу Кибальчича ввалились Хольм Фритц и Ганс Николь. Они увидели спящего Фогельвейде и сразу начали шептаться:
– Тихо, шеф спит, пошли на кухню.
– Я уже не сплю. После такого хлопка дверью заговорщицкий шепот не имеет смысла! – отозвался Манфред. Он зажег свет в комнате и взял со столика открытую банку пива. У Николя и Фритца был усталый и потасканный вид. Агенты, оказывается, провели время в поездках на метро. Осмотрев роскошные, похожие на дворцы подземные станции центра города, они, как заядлые исследователи, принялись за окраины.
Впечатлений было достаточно. На станции «Университет» у Фритца украли бумажник с двумястами дойчмарками и фотографиями жены и дочки. На «Филях» к Николю привязалась какая то полупьяная старуха, требующая уступить ей место. Она пыталась стянуть Ганса с сиденья, хотя свободных мест в вагоне было полно. На станции «Медведково» того же Ганса, пытающегося познакомиться с двумя симпатичными студентками, обругал «фашистом» и «гитлером» старик с орденскими планками на старом кителе. Студентки, однако, оставили свои телефоны и, с трудом изъясняясь на дикой смеси немецких и английских слов, а также с помощью знаков, выразили желание встретиться в субботу или воскресенье, походить по Кремлю или валютным магазинам, а потом как получится. Вояжи по подземным галереям закончились в Каширском метродепо, куда оперативники КРВТ комиссии ООН уехали, не разобрав объявление машиниста про конечную станцию. Им показалось странным, что все люди вышли, но они не придали этому особого значения, так как по схеме метрополитена, наклеенной над дверью, до конечной оставалось еще три перегона и две станции. В метродепо в вагонах выключили свет, и оперативники оказались в темноте, недалеко от подземных мастерских, где, кроме машиниста поезда, который вскоре ушел, не было ни одной живой души. Они долго бродили по резиновым коврикам смотровых ниш, карабкались среди завалов изношенных электродвигателей и тормозных колодок, аккуратно обходили бесхозно болтающиеся оголенные провода, кричали в гулкие переходы и сквозняки вентиляционных шахт. В конце концов Фритц предложил чего нибудь поджечь и поднять пожарную тревогу и хотя бы таким образом вызвать на помощь персонал метрополитена. Но тут Николь нашел привязанный к потолку шахты длинный синий рельс и принялся стучать по нему куском арматуры. Звук был еще тот. На грохот появился рабочий в замасленной, потерявшей первоначальный цвет телогрейке и двое парней в форме машинистов. Через полчаса все пятеро уже пили водку, купленную за счет Фритца. Звучали тосты за «дружбу народов» и «чтоб никогда не было войны». Пьянка состоялась в какой то маленькой сырой комнатке, обклеенной фотографиями киноактеров. Иностранцев, пошатывающихся от принятого на голодный желудок спиртного, работники депо вывели через действующую трансформаторную подстанцию на участок путей, откуда поезда выходили на линию. Там пьяных «немчур» посадили на медленно проходящий мимо метропоезд. На первой же станции Фритц и Николь выбрались в город и, решив больше не связываться с коварной подземкой, принялись ловить такси. В результате от Каширского метродепо до Раменок с них содрали какую то невообразимую сумму. Но было, как говорится, уже не до жиру…
– Да… ты, случайно, навесной замок не купил? – поинтересовался у Николя Манфред.
– Нет. А зачем? – удивился Ганс, сваливая под стол какие то бумажные пакеты.
– Чтобы отныне запирать вас на ключ. Советский воздух плохо действует на вашу неокрепшую психику, – съязвил Фогельвейде, поглядывая на часы.
Хорст Фромм явно задерживался.
– Опять, наверное, попал в историю! – прокомментировал отсутствие коллеги вышедший из кухни Фритц и вполголоса прибавил, отодвигая Николя своим мощным корпусом в коридор: – Пойдем навернем по сосиске с капустой, что ли…
– На мою долю тоже чего нибудь сделайте! – крикнул им вдогонку Фогельвейде.
Он прекрасно отдохнул и решил подкрепиться вместе со своими подчиненными. Через полчаса Фритц и Ганс уже спали, обильно нагрузившись советскими молочными сосисками.
А Хорст Фромм появился только далеко за полночь. Запыхавшийся, всклокоченный, с напряженно сведенными бровями, он, не раздеваясь, ворвался на кухню и длинными глотками осушил недопитый кем то чай:
– По моему, меня пытались втянуть в провокацию, Манфред!
Фогельвейде отложил лист бумаги, изрисованный квадратиками и стрелочками, на котором он прикидывал возможные действия своей группы. Усадив Фромма, Манфред отложил расспросы на потом и заставил его сначала поужинать. Пока тот ел, Манфред вновь задумался о планировании дальнейших действий. Однако ничего путного не выходило. Фон Толль, получалось по всему, бросил группу «Восток» в слепую игру. Инструкция, с которой Манфред ознакомился перед отправкой, предусматривала установление контакта с резидентурой военной разведки бундесвера. Люди, которые должны были работать с «Востоком» и стать «поводырями», сейчас были всего лишь безликими Марками, Вольфами. Сорок пятыми и так далее. Легализация же деятельности группы КРВТ комиссии, как бы подразумевала, что они теперь должны действовать самостоятельно, без помощи «поводырей».
Но как? Кинуться проверять все грузовые поезда на европейской территории Советского Союза? Установить кордоны на всех автомагистралях? А если на каком нибудь военном аэродроме ядерную электронику давно погрузили в транспортный самолет и она уже где нибудь во Владивостоке или Ашхабаде? Фритц, Николь, Фромм и он, Манфред Мария фон Фогельвейде, были слишком малочисленной группой, чтобы эффективно искать груз на огромной территории Союза. Манфреду в какой то момент показалось, что фон Толль и Румшевитц решили ввязать его в заранее неосуществимую операцию и таким образом избавиться от него, отправить на пенсию, получив для этой цели прекрасный «казус белли». Но нет, слишком серьезная это вещь – ядерное оружие в руках у бесноватого режима исламских фундаменталистов; слишком велики ставки, чтобы при этом заниматься еще и служебными интригами. Тем более ведь всем прекрасно известно – фон Фогельвейде не терпит интриг.
Сам уйдет.
Кстати, вот еще аргумент от обратного: если операция провалится и при этом Центральному совету КРВТ комиссии станет известно, что по вине руководства Германского отдела целая группа была обречена на бездействие, то ее координатор, а заодно и Румшевитц предстанут перед военным трибуналом. Да уж, слишком большой риск для устранения одного пожилого сотрудника. Неадекватно. Тогда, может быть, «Восток» только отвлекающее пугало, предназначенное для ослабления внимания КГБ и советской военной контрразведки? Вот, мол, мы, все перед вами, идиоты бездумные, шуты гороховые, следите за нами, и будьте спокойны, мы у вас под контролем. Очень может быть.
После разговора с доктором фон Толлем, Манфред знал, что кроме «Востока» делом занимаются еще несколько КРВТ групп, да еще и военная разведка бундесвера в придачу. Идея с шутами гороховыми очень походила на правду. Значит, прикрытие, отвлечение, обеспечение и ничего более… Что ж, это тоже нужное дело.
Манфред, найдя наконец логику в происходящем, обрел некое подобие душевного покоя. Обеспечение.
Координатор перестраховался, не сказав ему об этом. Не важно.
Первый закон обеспечения – веди как можно более активную работу.
Изображай из себя центр операции. Ты можешь действовать правильно или неправильно, или постоянно идти на грани фола, или быть в высшей степени паинькой. Не важно. Главное, ты должен быть очень активным и как можно более заметным, стянув на себя побольше агентов противостоящих тебе спецслужб.
Ну, с такими артистами, как Фритц, Николь и Фромм, сделать это будет не так уж и сложно.
Манфред решил оставить в Москве Ганса Николя с поручением каждый день бомбардировать КГБ и МО СССР мелкими, но логичными официальными запросами на бланках КРВТ комисии, полномочного органа ООН. Фритца он отправит в Брест, при помощи этого хитро крученного Татаринова копаться в журнале движения поездов. А он сам, вместе с Фроммом, запросив еще одного кагэбешника сопровождающего, будет наобум, без всякой системы искать ядерную электронику по всему Советскому Союзу. И делать при этом умное загадочное лицо, стягивая на себя максимальное внимание агентов КГБ.
Манфред облокотился на спинку стула и улыбнулся, наблюдая, как, покончив с едой, Фромм присасывается к носику чайника и быстро ополовинивает его.
– Ну, теперь говори, что случилось, Хорст?
Тот бросил пить и уселся на стул рядом с шефом:
– С самого начала мне показалось, что меня пасут. Я сначала не разобрал кто, просто почувствовал кожей. Поехал, пошатался по центру города, зашел в ресторан, пообедал и в гардеробе узнал типа, которого видел тремя часами ранее, на мосту перед гостиницей «Белград». Потом я пошел ловить машину. Он пристроился передо мной и тоже руку тянет, как и я ловит такси. Сам ничем не примечательный. Поношенная спортивная куртка, портфель в руках, лицо спокойное, даже будто безразличное, лет тридцать пять сорок. Вдруг он, не оборачиваясь, говорит мне по немецки: «Фромм, делайте вид, что вы меня не слышите. Я Тридцать шестой. Когда вам подавали плащ, я положил туда записку. Передайте ее Танкисту».
После этого перед ним остановилась машина, он еще некоторое время громко торговался по русски с водителем и уехал. Мне показалось, это была его машина, такой номерной знак я видел уже днем у Кремля. Потом я долго кружил по городу, катался на метро, но хвоста больше не было. Это явная провокация, нас начали обрабатывать, шеф! Вот эта записка…
– Танкисту? – Манфред, перед тем как взять маленький, скомканный листочек, похожий на автобусный билетик, потянулся, потер большим клетчатым платком слипающиеся от усталости глаза и похлопал Фромма по колену. – Танкист – это была моя кличка и позывной во время войны в Конго. Эту кличку могли знать только люди из Западно германской военной разведки. А этот, говорит, Тридцать шестой?
Фромм кивнул. Манфред взял листочек, разгладил его ладонью. На нем было всего одно немецкое слово: «Обеспечение».
– Вот и хорошо. Нам приказывают быть в качестве обеспечения основной операции. Неприятно, конечно, работать на вторых ролях, ну ничего, я свое уже отвоевал, а вы, ребята, еще молодые. У вас все еще впереди. Будете и вы на острие танкового клина. Однако, странная форма общения у здешнего резидента. Похоже на игру в Бэтмена или индейцев из романов Фенимора Купера. Детский сад…
Манфред взял гостиничные спички, зажег одну и спалил листочек в пепельнице. Затем он, зевнув, сыронизировал сам над собой:
– Ну прямо как шпион…
Фромм смотрел на шефа теперь уже спокойными глазами.
– Какие теперь у нас планы?
– Завтра возьмем кагэбэшника и махнем куда нибудь на Волгу или еще куда. Давай выбери на карте городок, который тебе хочется посмотреть. Ну а на сегодня все, закругляемся. Если завтра утром под окнами будет галдеж и крики, не дергайся, это турки на работу поедут. Я спать пошел. Доброй ночи тебе, дружище.

Глава 19

Ночное шоссе мокро блестело в прыгающем свете фар головной машины. Крытые армейские грузовики шли, соблюдая положенную дистанцию, ориентируясь по огням идущих впереди машин. Кроме этих красных точек, в пелене дождя ничего не было видно. Изредка колонну обгоняли легковые машины. Встречного движения почти не было.
Рассвет еще не начинался, и ведущий грузовик сбросил скорость, намереваясь поберечь силы водителей, которым предстояло провести несколько тяжелых часов в полуслепой езде по сложной, скользкой дороге. В первой машине, кроме водителя, сидел сержант в полевой форме с артиллерийскими петлицами, рядом Кононов в погонах капитана и Обертфельд уже в образе майора. Кононов держал на коленях развернутую туристскую карту Донецкой области и, подсвечивая себе трехцветным сигнальным фонариком, матерился, пытаясь определить местонахождение колонны на подпрыгивающем мятом листе:
– Где эта еханая Еникиевка, мать ее! Чего ржешь, Обер? Вот проскочим поворот – кранты, уедем к бабушке на куличи. Не могли карту поприличней найти, еханые пентюхи!
Обер Обертфельд скалил зубы и ерзал задницей, затекшей от долгого сидения:
– Да брось ты, еще Коммунарск не проехали. Он должен быть где то впереди и справа.
Водитель вдруг ударил по тормозам:
– Мать его!
– В чем дело, Пузырь? – Кононов посмотрел вперед сквозь мотающиеся «дворники» лобового стекла и присвистнул. Посреди шоссе разворачивался танк. Обычный такой Т 72.
За ним угадывались силуэты таких же боевых машин, вперемежку с бензовозами и БМП.
– Влипли! Наверное, учения. Если, конечно, не война с империалистами… – Обертфельд надел фуражку и выглянул из кабины. С крыши за шиворот моментально полилась дождевая вода.
К нему, придерживая на боку полевую сумку, бежал солдат в белой каске и белой портупее. Судя по флажкам, которые мокро трепыхались у него за ремнем, это был регулировщик. Обертфельд услышав, как Кононов щелкнул предохранителем «Макарова», покачал головой, набросил поверх фуражки капюшон прорезиненного плаща и выбрался на асфальт. Покрытие дороги было изуродовано танковыми гусеницами.
– Вы обеспечение 249 го гаубичного полка? – спросил регулировщик, увидев в петлицах незнакомого майора скрещенные пушки. Солдатик был совсем молодой, лицо в крупных веснушках, губы его тряслись от озноба. В широко открытых глазах мигал огонек оранжевого поворотника, включенного Пузырем. Обертфельд солидно кивнул:
– Да, 249 го, гаубичного.
– Сворачиваете направо, ваш полк прошел уже час назад, товарищ майор.
Регулировщик козырнул и побежал обратно. У первого танка он остановился, достал флажки и принялся ими усиленно махать.
Из башни танка показалась голова в шлеме.
– Что ты, салага, под ногами путаешься, иди вон вперед, там «бээмпэшка» заглохла, и теперь пробка у тебя, салабон, еханный в рот! – сквозь рев танковых двигателей донесся до ушей Обертфельда крик танкиста.
– Ну, что там? – выглянул из кабины Кононов – его сразу залило потоком воды.
– Уйди… – Обертфельд, отряхивая плащ от дождя, полез обратно в кабину. Забравшись внутрь, он, поцокав языком, вздохнул: – Давай, Пузырь, поворачивай направо, на проселочную дорогу!
– Зачем, ты сдурел? Да мы там враз заблудимся! – взревел Кононов, но Обертфельд посмотрел на него как на душевнобольного:
– А ты хочешь нарушить тут движение колонн или убрать регулировщика, а потом штурмовать танковую колонну, так, что ли? – Обертфельд повернулся к водителю и пихнул его в бок: – Все! Пузырь, двигай!
Восемь грузовиков колонной сползли вниз по откосу и, утопая по брюхо в грязи дороги, разбитой машинами гаубичного полка, двинулись через густую березовую рощу. С трудом преодолев несколько сот метров, головная машина съехала на обочину, ломая кустарник. Остальные водители привычно повторили ее маневр.
Обертфельд вылез под дождь и побежал вдоль колонны, утопая по щиколотку в липкой жиже:
– Гаси фары!
Он отправил двух боевиков наблюдать за шоссе, чтобы, как только уйдут танки, продолжить движение. Остальных выгнал из под кузовных тентов и растянул цепочкой вдоль грузовиков. В кабинах остались только водители текущей смены, им Обертфельд разрешил подремать.
Дождь лил не переставая. Это был уже не теплый летний дождь, пахнущий озоном и теплой травой, а неуютный октябрьский ливень, холодный, под стать промозглому ледяному северо западному ветру, прихотливо играющему струями воды, падающей с неба. Вокруг, в кромешной тьме, частоколом белели стволы берез, прореженных кое где оголенными кустарниками. Шум ливня, шорох множества березовых крон, качающихся на ветру, чем то отдаленно напоминал рокот морского прилива. Изредка ветер будто засыпал, тогда пелена дождя падала отвесно вниз, барабанила по брезентовым тентам и капотам грузовиков, стекала по отяжелевшим от влаги плащ палаткам часовых. Потом ветер, как бы опомнившись, с новой силой наваливался упругими волнами на березовую рощу и нещадно стегал каплями по капюшонам затаившихся людей. Невдалеке, на шоссе, гудели танковые моторы, тянуло выхлопными газами. А с другой стороны, ближе к колоне грузовиков, слышались тяжелые очереди крупнокалиберных танковых пулеметов и упругие раскаты орудийных выстрелов.
Совсем рядом, как минимум на уровне дивизии, полным ходом шли ночные учения. Иногда слышался надрывный вой – это била батарея реактивных установок, от ее канонады по облакам носились огненные всполохи.
– Ты что здесь пасешься, а ну в цепь! Муха, ты оглох? – Кононов обнаружил в третьем грузовике одного из боевиков, спрятавшегося за ящики с «Проволокой», чтобы немного поспать.
Муха обиженно засопел, как школьник, уличенный в использовании шпаргалки, и, перевалив через борт свое грузное тело, предстал перед «капитаном»:
– Да я только ботинки перешнуровать. А вообще… Подумаешь, ушел… Это у вояк учения, а не у нас… Какого хрена зазря мокнуть и ноги изнашивать. Тоже мне, игрушечки хренушечки придумали!
Кононов сосредоточенно саданул его локтем в подбородок и, подождав, когда тот, сопя, поднимется, погнал на свое место, приговаривая:
– Тебе за что я деньги плачу… Из зоны зачем вынимал? Чтоб ты тут мне разговоры говорил? Совсем оборзели! Разболтались… Деньги получают, а делать ничего не желают, еханые выродки! И с такими еще и в Афган переться, ублюдки!
Через минуту, не успев остыть, Кононов уже тыкал автоматом в живот другому боевику, притулившемуся под несколькими поваленными друг на друга елками.
– Дебильная ты морда, встань! Если не хочешь, чтоб я тебя отправил сторожить дачу шефа в Ленине. Там ты сгинешь навсегда в захолустье за пятьсот колов в месяц…
Кононов и Обертфельд, по несколько раз обойдя колону и проверив охрану, влезли под тент замыкающего грузовика с «Проволокой». За ней стояла только машина заправщик, тоже на базе ЗИЛ 131. Обертфельд, пощелкав кнопкой своего погаснувшего фонарика, злобно выкинул его на дорогу. Затем расшнуровал высокие армейские ботинки и, кляня все на свете, принялся щупать мокрые холодные ступни ног:
– Не дай бог, на нас армейский патруль напорется. Как объяснить им, почему мы влезли в зону учений? Кто такие, привяжутся, почему тут? И все такое прочее… Потом сделают запрос в часть! А части такой и нет поблизости. Она в Афгане. А какого хрена, спросят, вы тут около Донецка ошиваетесь? Чего везете, куда…?
Полный завал! Или, еще лучше, «полудурки диверсанты» заявятся ногами руками махать, вроде как брать в плен условного противника. Ну и подставили нас. Тому, кто нам такой маршрутик сочинил, хрен нужно оторвать.
Кононов уселся на ящик из под пятисоткилограммовой авиационной бомбы и достал сырые сигареты:
– Не дрейфь, Обер, не понтуйся, проскочим. Ночь, дождь, холод собачий. Никому ни до чего дела нет сейчас. Проскочим.
С шоссе послышались дружные завывания заводящихся танков. Низкий, рокочущий звук стал постепенно перемещаться на восток.
Кононов прислушался:
– Кажись, уходят, мать их за ногу!
– Вроде так. Пусть подальше уйдут, чтобы опять не наехать им на хвост, – Обертфельд взглянул на светящийся циферблат наручных часов, – до рассвета проскочить бы эту зону…
– Колдуна сейчас сюда бы, он сразу разнюхал бы, куда рвануть, где на дно залечь… – Кононов с досады пихнул ногой тяжелый ящик со сложной надписью «122 мм Д 30.2 шт. Оскол фуг. Уменьшенный брутто 75 кг».
Обертфельд вяло предостерег:
– Осторожней, товар нежный.
– Да что ему сделается, запеленали в поролон, как младенца в одеяло…
Неожиданно совсем рядом кто то закричал сиплым, простуженным голосом:
– Шухер, Муху поволокли! Все сюда!
В темноте послышалось хлюпанье по сырой земле, какие то натруженные хрипы, глухие удары, кто то заскулил, и наконец под сводами березовой рощи сухо пролаял автомат. Затем еще несколько вспышек прорезали темноту и отозвались эхом выстрелов.
Кононов с Обертфельдом вывалились из под тента и побежали на блеск автоматных выстрелов.
– Держи его, суку! Эй, он тут, еханая мать… Козлы, да у них холостые, вали их! Товарищ капитан, отходим! – неслось им навстречу из за черного пятна кустарниковой поросли. Неожиданно оттуда вывалился здоровенный десантник, в прилипшем к голове, мокром берете, изодранном маскхалате и с совершенно безумным выражением лица.
Увидев перед собой двух офицеров, он кинулся к ним:
– Товарищи офицеры, нас только что обстреляли боевыми патронами! У нас есть убитые! Прошу вас, свяжитесь с нашим посредником! Тут произошла какая то роковая ошибка! Ошибка! Им выдали боевые…
Кононов вскинул «Макаров», но десантник скорее автоматически, чем обдуманно, резко ударил ему в кисть носком кованого ботинка.
Выстрел пришелся вверх, и пистолет полетел в сторону, вращаясь, как бумеранг. Обертфельд задергался, засуетился, вытаскивая из кобуры пистолет, но это оказалось ненужным. Так ничего и не понявшего десантника прошили автоматной очередью из кустов. Вокруг разлетелись вязкие черные капли. Причем одна из пуль сбила фуражку с пригнувшегося Кононова.
– Идиоты, чуть меня не пристукнули! А ну, тащи всех сюда!
Освещая себе путь фонариками, боевики выволокли на полянку двух еле дышащих десантников.
– Во, братки, десантура, играли в «Зарницу» и доигрались… – прошипел Кононов, с сожалением рассматривая свою простреленную фуражку, валяющуюся в грязной жиже.
Боевики связали пленных «козлом». Из темноты, ковыляя, появился Муха. Он вытирал стекающую из под волос кровь, кажущуюся в темноте абсолютно черной. Рядом с ним стоял и разводил руками тщедушный, похожий на хронического туберкулезника боевик:
– Вот, наскочили в темноте, Муху схватили, поволокли. Вроде как «языка», наверное. Хорошо, я услыхал. Они сразу ногами на меня махать, тоже вроде как в плен сдавайся. В штаб к себе оттащим. А как я могу в штаб… У меня ж побег из зоны… Обратно не хочу… А они… Ложись, говорят, мы тебя условно ранили, и давай мне в живот холостыми тарахтеть. Вон, все хэбэ на пузе прожгли. Беспредел полнейший… А я думаю, на кой хрен мне светиться как пленный у них в части. У меня ж побег… Ну, я и шибанул из «акаэма»… – Боевик из могиловской штурмовой группы несколько замялся, ожидая реакцию начальства на это объяснение. Те молчали, разглядывали связанных «десантников диверсантов».
«Так… Здесь везде, вовсю стреляют… – быстрым потоком пошла в мозгу Обертфельда обработка информации, – не придадут значения. Учения, как везде… Диверсанты… Их тоже ищут подразделения – истребители условного противника… А эти вроде как просто затаились, легли на дно? Реально. Минимум шесть часов у нас есть. Пока их хватятся… Будут искать… по рации. А эти, предположим, не выходят на связь, опасаясь перехвата, или ушли в другой район. Вполне реально… Отпустить их? Ни в коем случае нельзя. Уже есть трупы, и они нас видели в лицо… Но этого туберкулезника, идиота, стрелка нужно куда то деть, от греха…»
Обертфельд оглянулся на Кононова, который, извергая проклятия, шарил вместе с кем то по мокрым кустам, в поисках своего «Макарова». Штырь спокойно ждал распоряжений, гладя ладонью ствол автомата. Наконец «майор» спросил у него:
– Кто нибудь из этих солдат ушел?
– Нет, всех повязали.
– Этих прикончить и вместе с остальными зарыть. Причем зарыть добросовестно, не абы как. Ясно?
Штырь кивнул. Потом по очереди всадил одиночные выстрелы в головы десантников.
– Фу… – Обертфельд неожиданно упал на колени и согнулся до самой травы. Его рвало.
– Что встали, доставайте лопатки, ройте яму. И кровищу, кровищу листвой присыпьте и табаком, не дай бог с собаками искать будут. Сигарет не жалеть! – Кононов брезгливо отвернулся от корчащегося в предсмертных конвульсиях солдата.
– И дембелей тех, что в «Логове» работали, тоже нужно было пристрелить. А то подарков им надарили, грамот, значков… Еханые ублюдки. Чуть ли не до дому каждого провожали… А те все в кураже кобенились… – заворчал Штырь.
Пистолета Кононова так не нашли. Несколько боевиков принялись копать яму. Земля была рыхлой, жирной, но со множеством корней. Они рубили их саперными лопатками. Через пять минут, вспотев, боевики сняли прорезиненные плащи, мешающие рыть. Дождь сразу вымочил их выгнутые спины и бритые затылки. Штырь стирал пучком травы с ботинок кровь, подсвечивая себе фонарем. Остальных «майор» Обертфельд разогнал по своим постам и хриплым голосом велел «бдеть со страшной силой». А у боевиков чесались руки. У них появилось желание пострелять еще, побегать азартно по ночному лесу, ловя хоть новую группу диверсантов, хоть лешего, хоть папу римского. В каждом из них завелась какая то бацилла свободы. Вернее, вседозволенности и безнаказанности, именно она вирусом летала сейчас в лесном воздухе.
Бывшие уголовники тянули ноздрями едва уловимый запах пороха, таращили в темноту глаза и прислушивались к далекому шуму учебных боев. Водители же, собравшись под тентом первой машины, чавкали тушенкой и консервированной ветчиной, вполголоса травили анекдоты и потихоньку переругивались. Они были довольны вынужденной остановкой. Им не хотелось снова садиться на трясущиеся сиденья и, до отупения всматриваясь в огоньки передней машины, кивать отяжелевшими головами в такт колдобинам и кочкам дороги.
Им хотелось водки и женщин.
Тем временем со стороны шоссе вернулись вымокшие до нитки наблюдатели и, стуча зубами от холода, доложили:
– Танки ушли. Все чисто.
Невольные могильщики с четверть часа еще звякали лопатками, обрубая корни. Потом долго бродили с фонарями, подбирая то радиостанцию уничтоженной диверсионной группы, то оброненный штык нож, то втоптанный в грязь берет…
– Живее, живее! – торопил их Кононов и в который раз шел проверять посты.
Обертфельд уже пришел в себя и посматривал на часы, кусая губы:
– Выбились из графика, придется гнать…
В высоком просторном кабинете, отделанном дубовыми панелями, за огромным столом, заставленным множеством телефонных аппаратов всевозможных оттенков и моделей, сидел мрачный как туча, плечистый человек в погонах маршала СССР, с большой львиной головой и мощными, грубыми руками. Этот человек, замминистра обороны СССР по вооружениям, маршал танковых войск Овсянников, сегодняшним воскресным утром был до срока поднят с супружеской постели. На ходу сбрасывая полосатую пижаму и глотая в прихожей обжигающий кофе, поданный заспанной женой, он однообразно отвечал на шквальные телефонные звонки:
– Да, уже знаю.
– Митя, что, война? – тревожилась жена.
– Почти, – отвечал маршал, набрасывая на плечи шинель и надевая фуражку, переливающуюся металлическим плетением.
Жена, так и не понимая, шутка это или серьезно, снова и снова повторяла свой вопрос, быстро смахивая щеткой ворсинки с нежного сукна мужниной шинели.
Маршал не знал, что ей отвечать. Он и сам не мог понять суть происходящего. Ему казалось, что зажравшиеся полковники Генштаба опять облажались. Перепутали номера, сроки, папки, имена.
Овсянников готовился устроить разнос и суровую «коверную разборку». Он твердо был намерен постучать здоровенным кулаком по массивной плите стола, а потом доложить министру обороны и успокоить старика: «Я тут разобрался, Василий Дмитриевич… Все в порядке… Опять штабные бюрократы бумажки прочитали вверх ногами… Да, обязательно отстраню…»
Он не мог предположить, что все намного серьезнее и все именно так, как доложил по телефону командующий Среднеазиатским военным округом генерал лейтенант авиации Шадринский. Как не мог этого предположить и подполковник Дуров, которому было поручено встретить в Кызыл Орде груз 289 А и погрузить его на транспортные самолеты ВВС, готовые к вылету в Кабул.
Когда подполковник, как положено, выставил мощное оцепление из групп спецназа 42 й армии, двух рот войск КГБ и бесчисленного количества милиции, а затем в присутствии начальника отдела по охране на транспорте УКГБ Казахстана Аягузарова собственноручно откатил опломбированные двери вагона № 9075468, над пустынными перронами Кзыл Ординского военного транспортного узла раздался и полетел, как черный ворон беды, тревожный крик спецназовца нового конвоя, не обнаружившего в охранном вагоне своих товарищей. Подполковнику вдруг показалось, что он сошел с ума. Он осторожно вошел в пустое брюхо вагона, где должен был находиться секретный груз, вдохнул запах свежей масляной краски и жженого полиэтилена и неуверенно помахал вокруг себя руками. Нет, это была не галлюцинация, в вагоне действительно было пусто. Только в дальнем углу огромной, бесформенной кучей громоздились мешки с тяжелой, засохшей глиной. Тогда он кинулся ко второму вагону. Здесь пломбу срезали очень аккуратно и сунули в целлофановый пакетик для того, чтобы направить потом на экспертизу. Во втором вагоне тоже было пусто. Тогда люди Аягузарова стали ковырять стеками пол, осматривать пулевые отверстия в досках двери, наскоро замазанных кем то шпаклевкой, брать пробы глины. «Это железнодорожники все напутали! Сукины дети… – шептал подполковник, быстро шагая в здание диспетчерской к телефону, – только так могло это получиться…»
Тем временем Аягузаров по рации распорядился закрыть все выезды из города, поставить заслоны на Артсапкай, Мойинтау и Каранты и поднять в воздух особую вертолетную часть, чтобы тщательно обследовать весь район, прилегающий к железной дороге Аральск – Чалкар – Актюбинск. Одновременно с этим на Актюбинск выдвинулась оперативная группа КГБ Казахстана – проверить все железнодорожные станции на предмет возможной ошибки при формировании вагонов; хотя уже было получено подтверждение, что состав ни разу не останавливался на своем пути, после того как пересек границу Казахской ССР.
Насмерть перепуганных машинистов, кратко допросив и слегка постращав высшей мерой наказания, отправили на черной «Волге» в районный отдел КГБ, где ими тут же занялась только что образованная следственная группа.
Подполковник Дуров уже мысленно прощался с погонами и свободой. Ведь секретный груз 289 А пропал на вверенном ему участке. Он трясся как осиновый лист на ветру, слыша по телефону устрашающий рев генерал лейтенанта авиации Шадринского:
– Ты мне, Дуров, прекрати херню пороть, ты мне груз давай! Нету? Чтоб к двенадцати часам дня он был на аэродроме! Это приказ! А то сгною я тебя!
На полусогнутых ногах подполковник бегал по перрону где стоял злополучный поезд. Он распорядился вскрыть все вагоны. За дело взялся спецназ и солдаты ГБ. Через час с небольшим на сыром асфальте оказались груды боеприпасов, начиная от бронебойных зажигательных патронов калибра 5,45 и кончая НУРСами и особо мощной пластиковой взрывчаткой ВВОМ 8 11. Тут же были армейские пайки, обои, гвозди в ящиках, баллоны ацетилена, малярные кисти, арматура, панамы, бронежилеты, полевые фляги и термосы. С платформ, прицепленных в Днепропетровске, скатили кибитки компактных передвижных помывочных АДП 2 и автоперевязочных АП 2. После недолгого раздумья, совсем отчаявшись, распотрошили внутренности полевых кухонь. Но секретного груза нигде не было. Один раз вошедшие в раж солдаты радостно загалдели: «Есть! Нашли!» Но радость была преждевременной. Обнаружили они всего лишь комплекты сменных батарей к полевым рациям, приборы для определения химического заражения почвы и электронику самонаведения артиллерийских систем залпового огня СС 84.
Подполковник обливался потом. Ему было одновременно и жарко и холодно. И при этом Аягузаров, наблюдавший его метания сквозь щелочки своих азиатских глаз, отчего то медлил, не говорил Дурову о полученных сведениях, суть которых сводилась к тому, что, по видимому, на участке Актюбинск – Кзыл Орда груз не мог пропасть в принципе: ему было просто некуда деться в голой степи. Однако к тому времени, когда маршал Овсянников поднялся в свой кабинет, всем стало ясно, что груз в принципе не мог пропасть и на других участках. Все поиски сосредоточили теперь на узловых станциях Брест и Днепропетровск. Там из постелей выволакивали машинистов, сцепщиков, диспетчеров, маленьких и больших начальников, везли их в оперативные отделы местных управлений ГБ и до утра тянули из них информацию:
– Когда вы пришли на работу в прошлую смену?
– А в позапрошлую?
– Кто еще входил в вашу поездную бригаду?
– Назовите их фамилии.
– Вы их давно знаете?
– Не спать!
– Они чем нибудь странным не занимались в последнее время?
– Кто выполнял сцепку состава?
– Вы видели вагоны № 9075468 и 9071277?
– Не спать!
– Где вы были вчера, где проводили субботу?
– Разгружались ли на ваших глазах похожие контейнеры?
– Покажите на фотографиях…
– Не спать!
Воскресное утро только набирало силу а младшие, старшие и просто оперативные сотрудники, начальники отделов и управлений республиканских и союзных органов КГБ, старшие и другие советники юстиции, полпреды военной прокуратуры, отделы военной контрразведки нескольких округов и бесчисленное количество прочего государственного люда уже вовсю накручивали телефонные диски, шелестели бумагами, бегали по коридорам следственных управлений, поднимая материалы и досье на тысячи лиц. Когда маршал еще не совсем верил в случившееся, уже имелись первые проработанные варианты, были допрошены первые свидетели и появились первые предполагаемые обвиняемые. Уже были обшарены, обнюханы тысячи квадратных километров СССР и написаны первые отчеты и доклады.
– Никодимова ко мне! – рявкнул маршал в селектор и обвел тяжелым взглядом собравшихся в его кабинете сонных людей.
Большинство из присутствующих имели помятый вид, а от начальника транспортного отдела сильно пахло кофе. Он тайком жевал кофейные зерна, чтобы скрыть перегар вчерашней попойки. Невозмутимый, как всегда, полпред ГВП, старший советник юстиции Минаев, выдержал паузу и продолжил свой доклад:
– Таким образом, применение больших масс войск для прочесывания местности считаю нерациональным. Согласиться с мнением экспертов следственной группы я тоже не могу. Их предположение о якобы крупномасштабной операции западных спецслужб, предваряющей начало военных действий против СССР, более чем нелепо. Начнем с того, что гипотетические диверсанты избрали не совсем понятную цель с точки зрения военной науки. Это ведь не стратегический мост, не электростанция, не надземный комплекс пусковых ракетных шахт, а всего лишь электронные компоненты, к тому же не предназначенные для установки на ракеты боевого дежурства. И укомплектованные не для внутренних целей, а для вывоза за пределы СССР. Да и активизации наземных войск, ВВС и ВМФ стран НАТО не наблюдается. Я также не поддерживаю мнения руководства МВД о возможном захвате груза 289 А лицами чеченской национальности, совершившими в прошлом месяце массовый побег из колонии усиленного режима близ Грозного. С какой стати им понадобились ящики с проводками? Это не видеомагнитофоны, не телевизоры. Продать их невозможно. На высокогорных пастбищах они точно не пригодятся. С точки зрения уголовников скорее представляло бы интерес оружие военного конвоя и боеприпасы из других вагонов поезда. Оружие они бы взяли, но такую кучу ненужного им хлама? Нереально. Лично я вижу один возможно правильный подход. Просто задать вопрос: кому выгодно, чтобы груз 289 А не попал к месту назначения? «А» – это Израиль. МОССАД «Б» – это США, ЦРУ и, возможно, Иран. Из этого следует, что здесь имеет место целенаправленная работа агентуры одной из этих стран.
На столе зазвонил белый телефон с золоченым государственным гербом СССР на диске. Маршал положил руку на трубку:
– Товарищи, прошу на несколько минут покинуть мой кабинет!
Все вышли, оставив свои вещи на столах, чем в принципе нарушали инструкцию. Маршал, сказав затем: «Овсянников слушает!», тоже ее нарушил. В любом карандаше, любой из оставленных ручек или папок могло находиться записывающее устройство.
Но у маршала было мнение, что если особый отдел не смог воспрепятствовать проникновению агента с аппаратурой в его кабинет, да еще на секретное совещание, то о какой секретности вообще тогда может идти речь. На связи был член Политбюро Кривошов:
– Ну, доигрались, дураки? Досекретничались?
– Я попрошу вас, товарищ Кривошов, не говорить со мной в таком тоне… – оскорбился маршал.
– А в каком тоне разговаривать с человеком, который тайком от ЦК партии, втайне от Политбюро пожелал вооружить Ирак ядерным оружием?
Овсянников некоторое время молчал. В трубке слышалось легкое потрескивание и шелест. Затем маршал произнес:
– Но вы же сами говорили – нужно помочь в вопросе ядерного оружия Багдаду, для нейтрализации влияния американцев в этом регионе Персидского залива…
– Ни хрена ты не понял, Овсянников. Когда речь идет о многомиллионных закупках оружия, члены Политбюро должны иметь свой интерес. А ты все сам провернул. Ни себе, ни людям! – Кривошов хрипло засмеялся.
Маршал вдруг тяжело задышал, и его лицо покрылось лиловыми пятнами.
– Я отказываюсь вас понимать, товарищ Кривошов. Я никогда не участвовал и не буду участвовать ни в каких махинациях! Не понимаю, о чем вы говорите… Мы оказываем поддержку дружественному государству, а оплачивает все это наша общая народная казна! Я солдат, а не вор, товарищ!
На другом конце ВЧ связи некоторое время молчали. Наконец Кривошов заговорил глухим угрожающим тоном:
– Все это будешь рассказывать не мне, а генеральному прокурору. И кто вор, и кто не вор, и почему операция проводилась без прикрытия Комитета госбезопасности, и куда делась электроника. И почему об этом не доложили в ЦК… Кстати, кого бы ты порекомендовал на свое место? Думай давай, побыстрее.
Кривошов опять не то засмеялся, не то закашлялся. Маршал едва удержался, чтобы не швырнуть об пол аппарат с гербом и не растоптать его в бешенстве ногами.
– У вас будут какие нибудь конкретные распоряжения? Товарищ…
– Товари и ищ… Готовься к разборке в Политбюро… До седин дожил, а ума не нажил. Дурак! Как тебе только маршала дали, – замогильным голосом прошипел Кривошов и повесил трубку.
Овсянников некоторое время сидел, тупо уставившись на шторки, заслоняющие карту СССР, где были обозначены строящиеся военные объекты стратегического значения, места расположения подземных складов ядерных боеголовок, ракетных шахт, баз флота, аэродромов ВВС и ПВО, приемников космических станций слежения. Он, и не видя карты, представлял себе забитую военными объектами страну. Где, кажется, куда ни плюнь, обязательно попадешь в землю, обнесенную «колючкой», бетонным забором, сложными фортификационными сооружениями с огневыми точками и рассыпанными на подступах к ним «шипами» и ловушками. И где то там, он был уверен в этом, лежали сейчас пропавшие, украденные, оранжевые контейнеры… В кабинет тихо вошел полковник адъютант:
– Дмитрий Петрович, объявить, что совещание окончено?
– Нет, зови их, давай, – очнулся замминистра обороны. Он на несколько минут будто ушел в туман – подскочило давление. Через некоторое время, подняв мутный взгляд, Овсянников заметил среди рассаживающихся генерал майора Никодимова. – Вы почему не докладываете о прибытии, товарищ генерал?
– Виноват. Разрешите доложить? – встрепенулся тот.
– Да уж, сделайте одолжение. И, пожалуйста, по существу дела.
Генерал встал, открыл папку и принялся читать:
– Сводка по проводимым розыскным мероприятиям на данный час…
В 10.00 по тревоге были подняты: вертолетные подразделения 451 й штурмовой бригады Киевского военного округа; два авиаотряда ПВО того же округа; 25 я отдельная эскадрилья воздушной разведки с Ейской базы ВМФ; 768 й отдельный вертолетный полк…
– Меня не интересуют номера частей, меня интересует результат. Конкретнее. Результаты, – прервал его маршал.
– Понял. Разрешите продолжать?
– Естественно, да.
– В результате облета местности, непосредственно примыкающей к пути следования груза 289 А, обнаружено: шесть вагонов, стоящих в тупике на разъезде 45 й километр в Волынской области; перевернутый вагон на перегоне Олевск – Новокоровичи; обгоревшие остовы вагонов на перегоне Красноармейск – Горловка…
– Результат то какой? Результат?! Что, весь хлам хотите по всему Союзу переписать силами авиации? – Маршал поглядел на свои руки. Он сложил их замком, чтобы не было заметно, как у него трясутся пальцы.
– Обнаруженные вагоны исследуются специальными следственными группами. Контейнеры пока не нашли…
– И это все? – Овсяников продолжал смотреть на свои руки.
– Нет. Ведется оперативная «отработка» личностей военнослужащих второй отдельной роты спецназа 42 й армии «Орион» капитана Хмелева, старшего лейтенанта Маслюка, лейтенантов Мяскичекова и Зубоирова на предмет возможной их причастности к похищению груза. Однако сотрудник Днепропетровской спецкомендатуры не опознал в Хмелеве военнослужащего, отметившегося у него как «капитан Хмелев». То есть это был другой человек. Из этого можно сделать несколько выводов…
– Ступайте, генерал и, без конкретного результата не возвращаетесь. У вас еще шесть часов. Не будет результата в срок, проститесь с погонами. Все! – Маршал шлепнул ладонью по столу. – Остальные, тоже готовьтесь…
Под шум сдвигаемых стульев Овсянников принял от адъютанта очередную докладную записку:

«02.11.85 № 13/347 85. Секретно. Один экземпляр. По данным агентуры ГРУ в Западной Европе, грузом 289 А активно занималось Германское отделение КРВТ комиссии ООН. Однако им не удалось обнаружить груз во время транспортировки его до или после пересечения границы СССР. В данное время в СССР легально работает группа КРВТ комиссии из четырех человек.
Ее работу контролирует I отдел 2 го управления УКГБ СССР.
Цель – обнаружение груза 289 А. По поводу возможной причастности израильской разведки МОССАД сообщаю, что деятельность ее агентов на территории СССР нами полностью контролируется. Вероятность их причастности к исчезновению груза 289 А минимальная. Начальник ГРУ генерал армии Лукашов».

Маршал исподлобья оглядел своих помощников:
– В 18.00 оперативное совещание.
Через несколько минут он с тяжелым чувством поднял трубку аппарата ВЧ связи, соединяющей с председателем союзного КГБ:
– Алло, Юрий Семенович, извините, я, наверное, отвлекаю вас от дел…
– Да уж какие теперь дела, кроме вашего. Задали вы нам задачку. Вечно у вас, военных, не все в порядке. Начудите, а потом всем миром приходится расхлебывать! Вместо воскресного отдыха с пяти часов на ушах стою. Ну ладно, давай ка забудем на время наши разногласия и дрязги. Слушай, я задействовал крупные силы. Почти все, что мог. Уже есть результаты. Бригада машинистов, работавшая на перевозке груза от Бреста до Днепропетровска, бесследно исчезла. Настоящие спецназовцы конвоя исчезли тоже, где то на участке пути до Днепропетровска. Следовательно, искать надо в этом секторе. Уже выяснены потенциальные места, где могли пропасть вагоны. Это не чемодан. На хребте не утащишь… Должны быть безлюдные, лесные или степные участки, где имеются либо пустующие разгрузочные площадки с заброшенными дорогами, либо котлованы, затопленные водой и находящиеся в непосредственной близости от железнодорожного полотна. Особый интерес представляют протяженные мосты. На одном из них состав мог задержаться. К примеру, на мосту через Днепр у Переяслав Хмельницкого. Я думаю, мы отыщем ваши ящики в течение недели. – Председатель КГБ, прикрыв трубку ладонью, что то сказал в сторону. Маршал услышал приглушенный смешок.
– Спасибо, Юрий Семенович. Разрешите вам позвонить сегодня вечерком?
– Нет уж, звоните в понедельник с утра. Всего хорошего вам всем!
– До свидания. – Овсянников повесил трубку.
Неделя!
Уже завтра он покинет этот кабинет, и дай бог отправиться на пенсию, а не в следственный изолятор в Лефортове. Маршал принялся возиться у сейфа, набирая несколько уровней кода и гремя ключами. Он отворил тяжелую дверь, достал из за кипы секретных бумаг металлическую коробку с орденами, потертыми погонами Суворовского училища и именным ТТ. Ссыпал содержимое коробки в портфель, затем, взяв пистолет в руку, задержался, взвешивая на ладони тяжесть инкрустированного оружия.
В кабинет заглянул адъютант и, расширив глаза, бросился к маршалу, схватил за руку и попытался отвести пистолет в сторону окна…
– Дмитрий Петрович! Не надо!
Маршал презрительно взглянул на полковника:
– Стреляются, Миша, только недоумки и преступники. А мне не в чем виниться перед Родиной. Не дождутся эти крысы от меня такого подарка…
Он бросил ТТ в портфель и, уже открывая двери своего кабинета, устало сказал адъютанту:
– Поеду домой. Спать хочу – умираю…

Глава 20

На даче Ягова было тихо. После обильной трапезы в гостиной на первом этаже присутствующие разбрелись кто куда. Ягов с Гореловым отправились на прогулку по осеннему лесу – помолчать в окружении засыпающих растений, подышать щемящим запахом опавшей листвы.
Денис Алешин нырнул в выделенную ему комнату на втором этаже и, лежа на мягкой постели поверх клетчатого покрывала. глядел в потолок, отделанный лакированной вагонкой. На кухне позвякивала посудой новая секретарша референт Люда, сменившая Веру Крайман, все таки уехавшую в Италию со Жменевым. Во время обеда, перехватив взгляд Алешина на ее неправдоподобно большие груди, которые сочетались с тонкими, цыплячьими руками и узкими бедрами, шеф только крякнул:
– Работай, Денис, хорошо, и у тебя будут такие цыпы. Нравится девка?
– Фемина… – согласился Алешин, провожая взглядом Люду, уносившую пустую супницу.
После обеда, перед тем как уехать, Могилов, покуривая, рассказал историю из жизни «Логова». Как один из его штурмовиков притащил на объект девку из Рожниц. И, чтобы никто не заметил такое сокровище, запер ее в отдаленной огневой точке, недалеко от Стохода. Потом он с девкой вдоволь натешился, она ему надоела, и стал ее продавать остальным, по полтиннику за ночь.
Хорошо, Штырь вовремя обнаружил и пресек этот вертеп.
– Убежать же могла баба, хотя, говорят, ей нравилось там. По пять десять голодных мужиков в день принимала… – хмуро закончил Могилов.
– А дальше? – не удержалась Люда, разливавшая апельсиновый сок.
– Закопали ее неподалеку от центрального бункера. А того сутенера я отправил в Вологду с глаз долой, – добавил Могилов, уже скрываясь за дверью.
Сейчас, вечером, Денис лежал, закинув руки за голову, и старался ни о чем не думать. Но не получалось. Последнее время его приступы заметно ослабли и стало появляться одно и то же видение. Особенно после окончания работы по составлению «персоналок» на нескольких сотен людей, работающих у Ягова в разных секторах его организации.
…Детство.
Солнце.
Небо голубое, как рисуют в мультфильмах.
Облака белые.
Очень белые, как первый снег.
Мальчик…
Он…
Нет, просто мальчик, с ясными карими глазами и блестящими от яркого света вьющимися волосами. Он почти всегда в обыкновенной хлопчатобумажной рубашонке с рисунком в виде гоночных автомобильчиков и коротких синих шортах. Смотрит на небо, потом вдруг вспыхивает белым огнем и падает на ступени из фальшивого мрамора…
Пламя пожирает тело.
Он задыхается, но кричать почему то не может.
Вокруг беззвучно трескается мрамор и камни обрушиваются на мальчика сверху, засыпая беззвучно кричащий живой факел, растирая беззащитное тело о крошащиеся ступени.
Алешин всегда покрывался холодной испариной от этой, всегда одной и той же картины, которая обычно приходила неожиданно, без характерных для подобного рода подключений в «инфослой» и головных болей. Казалось бы, за последние месяцы Денис научился управлять своим даром. Он мог уже по желанию либо подавлять свое проникновение в чужие мысли, либо, наоборот, активизировать этот процесс. При этом все уверенней удавалось получать именно ту информацию мыслительного потока, которая ему была нужна.
И вдруг этот навязчивый мальчик.
Как болезнь.
Как кошмар.
Как короткое замыкание.
Алешин хотел разобраться, кто это, откуда он взялся, почему на него, этого мальчика, выливается с неба белый бездымный огонь. Но все потуги проследить начало и конец видения безуспешно проваливались в пустоту. Мальчик приходил неожиданно, сгорал и пропадал, будто обрывалась пленка кинопроектора. Денис несколько раз пытался войти сразу после видения в «инфослой» – безрезультатно. Однажды в метро такой эксперимент чуть не стоил ему жизни. Мгновенно отключившись, он упал на пути, и, если бы не подоспевший вовремя дежурный по станции, приближающийся поезд разрезал бы его пополам. Трещина ребер, вывихи, неделя хромоты и бессонницы на анальгине не остановили его. Денис еще много раз предпринимал попытки понять, что за видение преследует его.
Ревущие мощными двигателями гоночные автомобили дизайна тридцатых годов, многотонные роторы силовых машин Красноярской ГЭС; огромные стройки, узкие фьорды норвежского побережья с перископами атомных подводных лодок, светлые ученические классы, не справляющиеся с потоком тел, больничные морги, станки завода кожевенного сырья; матч на Уэмбли, ночной клуб в Бангкоке и тысячи, тысячи знакомых и незнакомых лиц, городов, местностей, дней, настроений, слов, фраз, взглядов и строк…
И нигде, нигде не было и намека на кучерявого мальчика, стоящего на ступенях из искусственного мрамора…
Алешин пытался рисовать странного ребенка, помня о случае со штурмом замка, который он изобразил на стене своей квартиры, но контуры расплывались под карандашом, острые черты сглаживались, и на листе выходило что то непонятное, похожее скорее на абстрактное изображение посмертной маски Рамсеса II, чем на лицо мальчика из видения. Денис глотал горстями анальгин, пытаясь унять головные боли, и с каждым днем становился все более и более замкнут в себе.
Катя, после разговора в парке у «чертова колеса», пропала.
Девушка скрывалась от него. Он знал, что она встречается с парнем, которого он видел полтора месяца назад на ее дне рождения.
Парень в идиотском камуфляже с нелепыми нашивками на карманах.
Он их даже видел вместе, когда проезжал с Лузгой по Садовому кольцу. У Курского вокзала Катя с ним под руку стояла в очереди за гамбургерами и пивом. Она была скучной и подурневшей, с потухшими глазами, а этот идиот бросал во все стороны масленые взгляды: «Глядите все, какая у меня телка!»
Как то так…
Лузга только ухмыльнулся тогда, дергая рычаг переключения скоростей новых, подаренных Яговым «жигулей», управление которыми Денис так и не освоил пока. Он постоянно въезжал то в бордюр, то в кустарник, периодически теряя пространственное ощущение габаритов автомобиля. Вскоре Лузга предложил свои услуги в качестве шофера и перебрался с заднего сиденья на водительское.
– Выпендривается девка, характер тебе демонстрирует… – заключил Эрнестыч после своего рассказа о том, что он видел на прошлой неделе Катю несколько раз на улице Качалова, смотрящую на окна квартиры Алешина.
Денис тоже слабо понимал причины такого поведения девушки.
Знал, она думает о нем, скучает и звонит ему вечерами. Звонит и подолгу молчит, закрыв динамик трубки влажной ладошкой.
– Алло, Катя, это ты?
«Ш шш ш шш…» – потрескивало и шипело в телефоне.
– Катя, я знаю, что это ты!
«Тутутуту…» – срывалась в отбой трубка.
Ему не хотелось влезать в ее мозг и копаться в ее душе.
Он сдерживался.
Джентльмен…
А она, видимо, ждала этого, желала, чтобы он сам все понял и сделал первый шаг к примирению.
Ей очень этого хотелось.
А он все медлил и медлил.
Тем временем дни обрастали событиями. Горелов требовал у Алешина прогнозов относительно эффективности расследования государственных спецслужб по делу «Проволоки» – груза 289 А. Ягов нервничал, брался то за одно дело, то за другое, устраивал постоянные проверки своей охране, инсценируя покушения, дергал Дениса с уточнениями «персоналок». Потом вдруг уезжал на Северный Кавказ в Дагомыс, в тот же день возвращался и сразу летел в Таллин.
Арушунян слезно просил Дениса поставить диагноз его дочери, страдающей какой то стадией сахарного диабета. Сулил золотые горы и очень обижался на однообразные ответы Алешина:
– У Анжелики диабет. Надо срочно начинать лечение, иначе она погибнет.
Постоянно напоминал о себе Лузга своими бредовыми планами захвата власти в клане после предполагаемого бегства шефа за рубеж. Эрнестыч чувствовал себя все более и более уверенно и даже начал осторожно готовить штурмовую группу из недовольных штурмовиков Могилова. Алешину, еще не принявшему окончательного решения, приходилось на всякий случай проверять всех заговорщиков и предостерегать Лузгу от опасности напороться на двойного агента контрразведки Могилова или службы безопасности шефа.
Денис изнывал от всего этого бреда.
Он прятался от всех. Когда у матери, когда в общежитии, у Олега Козырева, или в пустующей квартире Лени Неелова, женившегося на дочери не то мясника татарина, не то парикмахера осетина, отчего его мать, режиссер Театра Вахтангова, пришла в полнейший ужас и, подписав контракт с бродвейским «Цезарем», уехала за океан.
Но и в прокуренной тишине общаги, и в кафешке на Бронной, под глупый лепет Неелова о каких то таблетках для увеличения мышечной массы, нельзя было спрятаться от видений. И кудрявый мальчик снова и снова вспыхивал ослепительно белым огнем.
В дверь его комнаты деликатно постучали. Это была, скорее всего, Люда. Ни Горелов, ни тем более Ягов не стали бы стучать и разводить церемонии.
– Да да. Не заперто. – Денис сел на кровати и взял со стола первый попавшийся журнал. Им оказался «Рейнджер». На обложке один здоровенный, обритый наголо наемник в маске бил ногой другого наемника, с лицом разрисованным зелеными полосами.
Вошла Люда.
Она была в слишком, даже для ее однозначного положения, короткой юбке, шелковых чулках и тонкой маечке с рисунком египетских пирамид на фоне заходящего за край пустыни солнца.
– Мне нужно здесь прибрать, осталась только ваша комната.
– Я надеюсь, ты меня не выгонишь? – Алешин старался на нее не смотреть. Он бесцельно шелестел страницами журнала с рекламой стрелкового оружия и походного снаряжения.
– Нет нет, что вы! Я быстро. – Она с явным интересом разглядывала молодого парня, непонятным образом оказавшегося среди матерых теневых дельцов. Парня, которого даже Ягов называл либо Денис, либо Колдун. Люда прошлась перьевой метелочкой по физиономии бронзового амура, стоящего на столе как декоративная чернильница, обмахнула золоченую раму картины Мадорова «Натюрморт с кувшинками» и наклонилась к напольной вазе с сухими стеблями камыша местного происхождения.
«Вот она убирает… Еще бы ногтем поскребла оконное стекло… Через неделю, глядишь, закончила бы… Тряпка где, ведро, веник? – Алешин вздохнул. – А она сюда пришла в таком наряде из за меня… Ей что, развлечься нужно или просто мозги мне поморочить?…»
Тем временем Люда продолжала заниматься напольной вазой. Юбка ее высоко задралась, обнажая округлые ягодицы под лопающимися от натяжения трусиками. Алешин, взглянув на нее поверх таблицы газовых гранат, вскинул бровь:
– Слушай, красавица, а ты как оказалась у Ягова?
Она, не распрямляясь, продолжала обхаживать вазу.
– Я голосовала машину у метро «Краснопресненская», и Василий Ефремович меня подвез до дому.
– А отец у тебя, случайно, не директор технологического института?
Люда наконец распрямилась, но юбка при этом так и осталась в задранном положении.
– Да а… А вы что, его знаете?
– Нет. Не знаю. Но я знаю, что ты зря бросила свое беспечное сидение дома и прогулки с подругами на презентации новых кинокартин. Или там постановок театральных… – Он выдрал из «Рейнджера» лист и начал невозмутимо сворачивать самолетик. – Тебе же приключений захотелось. Скучно. Подружки такого про себя порассказали, что аж слюнки текут. Разные там мужчины, мальчики, встречи, рестораны, поездки, кольца… Только все это они сочиняли. Как мужики про размер рыбы на рыбалке.
Девушка некоторое время озадаченно молчала, ее глаза выражали некоторый испуг и при этом уважение. Алешин закончил сворачивать самолетик и пустил его в потолок. Бумажная галка тяжело стукнулась тупым носом в матерчатый абажур бронзового торшера.
– Ты знаешь, кто такая Вера Крайман? – продолжил он, привставая на локте и рассматривая коленки девушки.
– Нет.
– Она занимала при Ягове то место, которое сейчас занимаешь ты. Тебе симпатичен шеф? – Денис пристально посмотрел в ее большие, сильно накрашенные глаза.
Люда отвела взор:
– Да, Василий Ефремович очень приятный человек… Добрый, веселый.
Она сделала движение, намереваясь не то выйти из комнаты, не то присесть на кресло, но ее заморозил на месте жесткий окрик Дениса:
– Стой! А ты знаешь, где Вера сейчас?
– Да, мне Василий Ефремович сказал. Она в Италии с каким то его другом. Он меня тоже обещал свозить в Европу, если я буду себя хорошо вести, – добавила Люда, поправляя наконец юбку и откидывая назад длинный локон крашеных волос.
– Она никогда не вернется из Милана. Никогда. Жменев уже продал ее восточным перекупщикам, и она в данный момент сию секунду, летит в самолете, обколотая наркотиками. В забытьи.
Или, по другому, – как вяленый овощ… Заявление в советское посольство о том, что Вера Крайман жертва политических гонений и прочее и прочее, уже лежит на столе советского консула в Риме… А ее на самом деле ждут закрытые от посторонних глаз гаремы нефтяных шейхов. А потом, когда она подурнеет, ее передадут в дешевый портовый притон, ублажать вонючих, грязных арабских моряков… Побои, сифилис и ранняя смерть в рабстве и скотстве ей обеспечены. Она красивая девушка, почти такая же красивая, как ты. Я тебе, Люда, сочувствую. И поэтому советую… Просто советую тебе, Люда, рассказать обо всем отцу и к чертям собачьим уматывать от Ягова, пока не поздно. Может быть, ты еще сумеешь спастись. Хотя… если он позволяет при тебе говорить такое Могилову…
Девушка некоторое время потрясенно молчала. Наконец она взяла себя в руки и ответила весьма уверенно. Алешину даже показалось, что с некоторой издевкой.
– Не понимаю… Василий Ефремович сказал, что, если я кому нибудь расскажу про него, ну то, что встречаюсь с ним еще где то, кроме министерства, у него будут неприятности. Ведь он женат и партком плохо отнесется к внебрачной связи замминистра. Я не хочу его обижать. А вам я не верю. Василий Ефремович не такой. Он просто устает на работе. А Верочка, я видела ее несколько раз, просто не умела себя с ним вести… – Она на этот раз сделала шаг к двери, но Алешин подскочил к ней и схватил за руку:
– Да, ему нравятся нетронутые домашние девочки. Значит, ты хочешь остаться с ним и стать сначала его наложницей; а потом, пройдя путь подстилки всех его ближайших помощников, отправиться в какой нибудь стриптиз клуб, с обязательным трахом после выступления? Об тебя же будут вытирать ноги! Дура…
– Пустите, я вам не верю, вы меня провоцируете! – дернулась Люда, но рука, удерживающая ее запястье, была будто из железа.
– Ах, провоцирую я тебя… – Он потащил ее к столу, отчего она упала на колени. Затем закрыл дверь на защелку и, грубо приподняв девушку, повалил ее на стол: – Лежи смирно… Убью, паскуда!
Денис расстегнул штаны и одним рывком оголил ее вихляющий зад…
Натруженно заскрипел дубовый стол, вторя двум раскачивающимся телам.
– Вы сумасшедший! Я ему все расскажу он тебя покалечит…
– Сначала я тебя покалечу!
– Больно!
– Заткнись…
Такой диалог продолжался еще достаточно долго. У девушки мелко тряслись и отказывались слушаться ноги. Она неровно дышала и стучала кулачком по стопке журналов. Потом попыталась вырваться, но Алешин ударил ее по затылку:
– Я еще не закончил урок…
Наконец он отпустил ее и остался стоять как был, дрожа от возбуждения и досады на свою безумную вспышку. Люда повернула к нему раскрасневшееся лицо и медленно опустилась на ковер:
– Ну, ты даешь стране угля… Слушайте, красавчик… Можно я приду к вам сегодня ночью, когда все уснут?
Алешин опешил. Он заметался по комнате, натягивая влажные от пота брюки:
– Ах ты, сука! Мразь… Ах ты… Я же тебя изнасиловал! Понимаешь? Из на си ло вал! Ты должна страдать и плакать!
Он взбесился теперь от ее похотливого взгляда. Спустя пять минут, кое как придя в себя, Денис схватил первый попавшийся под руку предмет и швырнул им в оконное стекло. Ярость перехватывала его дыхание. Статуэтка бронзового пса, разбив с ужасающим грохотом стекло, упала на клумбу увядающих георгинов.
– Если в течение недели ты не оставишь Ягова, я расскажу ему, что ты меня соблазнила. Он выкинет тебя на помойку. Я ему нужнее десяти таких, как ты. Все! Убирайся!
– Вы не сделаете этого. Я вам понравилась… – поджала губы Люда и, легко встав, вынырнула из комнаты как была, с задранной юбкой и спущенными на бедра трусиками.
Денис, еще не до конца совладавший с собой, вышел следом и, облокотившись на деревянные перила, идущие по периметру большой столовой, закурил. В столовую заглянул охранник:
– Что тут у вас происходит? Вроде крик был…
– Все в порядке. Маленький скандал, – ответил Алешин, глубоко затягиваясь. Он сел на ступени и подпер подбородок кулаком.
Время шло.
Он все сидел и не двигался. Сердце бешено колотилось.
Где то рядом был мальчик…
Через час появился Ягов в сопровождении Горелова и начальника охраны, угрюмого вида здоровяка, с короткой боксерской стрижкой. Ягов выглядел посвежевшим и повеселевшим. Горелов, наоборот, мрачным и подавленным. Они втроем уселись за обеденный стол. Ягов шлепнул ладонью по свободному стулу рядом с собой и с некоторой подозрительностью покосился на Алешина, похожего на статую Родена «Мыслитель»:
– Колдун иди сюда, поговорим. А то аналитик меня все утро изводил попытками излить свою душу.
Алешин поднялся на ноги и стал медленно спускаться вниз по лестнице.
– А ты тут, говорят, буянил? Стекло выбил? – спросил его шеф, кладя ноги на стол.
Алешин брезгливо покосился на подошвы яговских ботинок, с которых отваливались ломти грязи с мелкими веточками и листиками:
– Да так, Люда хотела мои черновики выбросить.
– А где она сейчас? Пусть подметет, а то наследили мы тут, – Ягов окинул взором гостиную.
Денис сел на стул рядом с ним:
– Она вроде в ванную пошла.
– А а. Ну ладно. Горелов, начинай свою волынку, выговорись, а то на тебе лица нет. – Шеф махнул рукой, угрюмый начальник охраны встал и без слов степенно удалился.
Аналитик выудил из за пазухи записную книжку, открыл ее на закладке и начал вещать тоном плохого лектора:
– Наблюдатели сообщают, что у моста через Днепр, у Переяслав Хмельницкого, водолазы Северного флота усиленно обследуют дно, ищут какие то контейнеры. Там же работают саперы КГБ СССР. У Горловки рабочие депо, под присмотром криминалистов Уголовного розыска, разобрали и увезли обгоревшие вагоны. Рядом, в строительном котловане тоже искали. Осушили его и тыкали щупами землю. Таким образом, ясно, что власти не смогли конкретизировать, локализовать розыск на опасном с точки зрения провала операции участке. Поиски сейчас идут на широком пространстве, от Бреста до Днепропетровска. У «Логова» пока спокойно. Только несколько раз на малой высоте пролетали армейские вертолеты. Как и было задумано, объект перешел на автономный режим существования. Все работы заморожены, движение по Стоходу прекращено. Раз в два дня поддерживается связь через посыльного. В местном КГБ считают район «Логова» бесперспективным для поисков. Действительно, какой дурак будет соваться в лес, напичканный ржавыми минами и лишенный каких либо дорог, кроме одноколейной магистрали Сарны – Маневичи. Да и чащоба густая, куда там с контейнерами? Однако все может быть. Рано или поздно объект будет раскрыт. Это, кстати, предполагалось изначально. Но раскрытие «Логова» не должно случиться ранее расчетного времени, когда «Проволоки» там уже не будет. Тем более часть построек и исполнителей операции предполагается уничтожить… Теперь по поводу Могилова и Обертфельда.
Тут Ягов заметил Люду, появившуюся в холле:
– Людочка, где ты пропадаешь, я по тебе соскучился… Подмети ка ты нам тут… Наведи нам приятность.
Девушка уже полностью привела себя в порядок. Переоделась в белые вельветовые брюки в обтяжку и цветастую ковбойку. Она быстро взглянула на расслабленного Алешина, сидящего рядом с Яговым, собранного аналитика и улыбнулась всем сразу дежурной белозубой улыбкой:
– Сейчас все сделаю.
– Да да, сделай, а мы пока пойдем в бильярдную, договорим… – Ягов встал и направился к одной из боковых дверей. Горелов с Алешиным, не дожидаясь особого приглашения, последовали за ним.
Через несколько минут Люда услышала, как в бильярдной звонко забили настенные часы и послышался стук выставляемых на стол бильярдных шаров. Она облегченно вздохнула. В доме пахло сосновой древесиной, свежим лаком и ее всепроникающими духами… Горелов тем временем вяло захватил один из шаров с номером 2 и катнул его поперек бильярдного поля. Шар, несколько раз срикошетив от бортов, вернулся к нему. Он легонько толкнул «двойку» в ближайшую лузу:
– Чего то мне не хочется сегодня катать. Можно я не буду? Так вот. Главное… Обертфельд и Кононов вчера пересекли мост в Кушке и движутся в сторону ущелья Шариф Мазарях. Идут без особых инцидентов. Хозяин дукана в Шахиавазе подтверждает готовность людей Ахмад Саяфа принять груз. Они там клянутся Мохаммедом, что представители Ирака показывали чековую книжку на ваше имя, с проставленной суммой задатка.
Ягов прищурился, закусил губу и быстро заходил вокруг бильярдного стола:
– Черт… Черт… Черт… Получается! Мать его! Эх х х х… Скажи, Денис, мать твою, Колдун, кинут нас эти уроды? Наколют?
Алешин сделал вид, что сосредоточенно мыслит, хотя ответ на этот, столь часто задаваемый ему в последнюю неделю вопрос уже был готов:
– При передаче первой партии «Проволоки» опасаться вам нечего. А вот со второй частью груза могут возникнуть накладки. Вернее, даже возникнут обязательно!
– Вот уроды! Мать их! Черт… Черт… Мне тоже так кажется! Но если обманут, не получат остальное. Третью часть! – подняв указательный палец и почему то изображая кавказский акцент, изрек Ягов.
– Вы прямо как Иосиф Виссарионович, Василий Ефремович, – не удержался Горелов, который последнее время все чаще стал заметно нервничать.
– Не надо льстить мне, аналитик. Еще не настало время пожинать лавры… – опять в сталинской манере сказал Ягов.
Денис улыбнулся и неожиданно стал рассказывать анекдот:
– Звонит как то Гитлер Сталину и говорит: «Иосиф Виссарионович, поздравляю тебя с 23 февраля». Сталин: «Спасибо, и тебя так же». Гитлер: «Слушай, отзови ты своего Исаева Штирлица, совсем от него житья нет. Прямо на совещании врывается в рейхсканцелярию, взламывает сейфы, фотографирует, шарит по карманам… Мне даже перед Муссолини неудобно…»
– Это ты к чему? – удивился шеф.
– Так, вдруг на ум пришло. – Алешин катнул шар. Он, ударившись о борт, вернулся на прежнее место.
– Ну ладно, – сказал Ягов, – остальное обговорим после. А сейчас пойдемте в сауну, погреем косточки. Я устал, как будто камни целый день носил.
Алешин замотал головой:
– Нет, мне надо еще поразмышлять. Не нравится мне исчезновение одного спецназовца из военного конвоя. Его тело так и не нашли. Надо тщательно проработать этот момент.
Отговорка сработала, и Денис был милостиво освобожден от посещения сауны в обществе своего шефа и его аналитика. Он поднялся в свою комнату, заперся на ключ, задернул шторы. Лег лицом к стене и попытался заснуть.
«Раз, два, три, четыре…» Из за цифр выплывали события последних дней и заголовки газет за прошедшую неделю.
«Пять, шесть, семь…» – считает про себя Денис, пытаясь представить эти цифры на огромном киноэкране. Но из за них, мерцая, появляются лица Кати, Люды, Лузги, Неелова, матери. Они все беседовали между собой, что то ели и постоянно спрашивали у него, сколько времени.
Потом он разглядел, как тянутся, скользят в воздухе провода недавно поставленной сигнализации в его квартире, как его новые «жигули» постепенно превращаются в мятую консервную банку, как на зеленые листья августовских деревьев оседает городская пыль, от которой растения моментально вянут и сбрасывают листву вместе с маленькими ветками. «Двадцать пять, двадцать шесть…» Тело расслабилось и уснуло, но сознание продолжало бодрствовать. Он отчетливо видит, как крылья «Боинга 747» еле заметно подрагивают и ловят блики, отраженные от иллюминаторов. В лопатках турбины третьего двигателя превращается в брызги тельце несчастной ласточки.
Из шприца медленно выдавливается испорченная сыворотка…
У девочки резко повышается температура, и ее тут же отправляют в московскую Филатовскую больницу. На лице молоденькой медицинской сестры сострадание и безнадежность. Золотарь бредет с фонарем под сводами канализационного коллектора и, как грибник ковыряет палкой у себя под ногами…
Мусор…
Дохлые крысы…
Надежда найти что то ценное тут быстро гаснет.
В куске размокшей туалетной бумаги всего лишь севшая пальчиковая батарейка.
«Семьдесят девять, восемьдесят». Пульсирующий экран радара ловит лучом быстро приближающийся объект. По дивизиону противоракет «Патриот» объявляется боевая тревога. Одна девушка говорит другой, лежащей по пояс в спокойном лазурном прибое:
– Я больше не приеду в Хайфу, Рахиль. Он меня не любит.
Оператор поворачивает ключ, набирает код и нажимает кнопку «Пуск».
Объект, будто почувствовав тугие, грозные протуберанцы за стабилизаторами противоракеты, распадается на восемь частей.
Они разлетаются широким веером.

«Восемьдесят восемь. Восемьдесят девять».

Девушка, которую зовут Рахиль, переворачивается на спину и поправляет трусики купальника. Перед ее лицом боком ползает маленький крабик:
– Он тебя любит, глупая. Не делай аборт…
Сирены систем гражданской обороны включаются слишком поздно.
Никто не готов. Одна из трех неперехваченных боеголовок уже в двух милях от центра города. На высоте семисот футов над крышами зданий детонаторы получают мощный импульс от тиратронного модулятора Нв 293, и начинается мгновенная цепная реакция.
Еще восемнадцать таких же модуляторов с маркировкой Нв 293 пока лежат в подземном хранилище секретного завода близ Эрбиля, в Иракском Курдистане. На их мягкой полиуретановой упаковке, микрочастицы зеленой краски со стандартных снарядных ящиков «122 мм Д ЗО. 2шт Оск фуг. Уменьшенный. Брутто 76 кг». Сами же ящики уже давным давно сожжены как дрова.
«Девяносто два… Девяносто три». Обтекатель, корпус и обслуживающие электронные компоненты боеголовки моментально испаряются, так и не долетев до земли. На высоте шестисот девяноста восьми футов, над крышами зданий, необычайно быстро разрастается ослепительный апельсин ядерного взрыва. Тепловое излучение несколько опережает ударную волну. Пятилетний мальчик не успевает поднять пластмассовый игрушечный грузовичок, упавший с крыльца из искусственного мрамора.

 

«Девяносто семь». Мальчик встает, пытаясь что то рассмотреть в небе. Ему очень жарко, он хочет расстегнуть рубашку с изображением гоночных автомобилей и попросить у матери клубничного морса. Он даже не чувствует боли.
«Девяносто восемь». Рецепторы кожи не успевают отреагировать на скачок от двадцати пяти в тени до температуры солнечного ядра.
«Девяносто девять…» Перед тем как исчезнуть, сгореть, пылающее тельце падает на трескающийся мрамор ступеней…

«Сто!»
«Вот он кто, этот мальчик! Вот откуда он приходит ко мне постоянно. И днем и ночью. И во сне и наяву!»

Алешин вскочил, будто его тело пронзил мощный электрический разряд.
– А а а а!!! – вырвалось из сведенного спазмой горла. – Остановить… остановить, остановить!
Он узнал этого мальчика с кучерявыми волосами и карими глазами! Он узнал и этот модулятор Нв 293! Это часть груза «Проволока». Это он, Алешин, делает так, чтобы поднялась в воздух и ушла к цели ракета с разделяющимися головными частями. Денис, ударившись о косяк двери, скатился по лестнице через холл, пнул до дребезга стекол дверь, выскочил в сад, налетел на идущего мимо охранника:
– Зови Лузгу! Нужно срочно ехать в Москву! Срочно!

«Остановить… Остановить… Остановить…»

Встревоженный охранник трусцой побежал будить Эрнестыча.
В этот момент в глубине сада, на бетонной дорожке, ведущей от бани сауны, появился Ягов с Гореловым. Шеф махнул Денису рукой:
– Ты чего такой взмыленный, опять с Людочкой скандалил?
– Мне нужно в Москву. – Денис поджал губу завел руки за спину. Пальцы тряслись.
– А что за спешка, дружище, случилось что? – бдительно поинтересовался Горелов.
– Ладно, пусть едет, мало ли какие молодые дела ему приспичили, – рассмеялся шеф. Его лицо было отдохнувшим и розовым. Морщины на лбу разгладились. Но в уголках глаз все так же гнездилась тревога и напряженность.
Алешин посторонился, пропуская Ягова с Гореловым в дом. Минуту спустя, дожевывая на ходу бутерброд, к нему подошел Лузга. Денис без слов махнул ему рукой в сторону гаража. Надзиратель телохранитель внимательно посмотрел на бледного Колдуна и, не задавая пока никаких вопросов, побежал заводить машину. Через несколько минут один из охранников отворял здоровенные створки главных ворот и подозрительно заглядывал в салон зеленых «жигулей». Отсюда не принято было слишком поспешно уезжать.
Это нервировало шефа.
– Ну что ты щуришься, что ты щуришься… На ****ки мы опаздываем. На ****ки! – высунувшись из окна, крикнул на него Лузга и косо посмотрел на Дениса. Тот кивнул:
– Пусть так.
Лузга быстро перебрал передачи с первой по четвертую и, вдавив педаль газа в пол, погнал машину по липовой аллее, ведущей к Минскому шоссе. Деревья, деревья, деревья…
До самой Кольцевой дороги они мчались как бешеные и молчали. Наконец, когда справа проплыли гигантские буквы «МОСКВА», Лузга не выдержал:
– Куда едем то, Колдун? Едем то куда?
– Пока не знаю, Эрнестович. У тебя ключи разные с собой?
– Да. Вон, в бардачке.
Алешин поднял крышку и вытащил несколько увесистых связок ключей от дверных замков. Он, поколебавшись, выбрал несколько ключей и сунул в карман плаща:
– Вот эти, кажется, должны подойти.
– Куда подойти? К чему? – Лузга даже заерзал от любопытства.
– Подожди… – Достав из внутреннего кармана записную книжку, Денис углубился в замусоленные страницы: – Т… Такси, телевизоры, теннис, телефонная станция… Не то. П… Почтовые переводы, печати штампы, презервативы, ресторан «Прага», переводы… Так. Французский, итальянский… Английские технические тексты, художественная литература, немецкий… Немецкий… Наташа Кузнецова. 196 56 52, дом. Останови у телефона автомата.
Лузга нажал на тормоз, и машина, скрипя и виляя задом, встала у телефонной будки. «Жигули» еще качались на амортизаторах, а Алешин уже набирал на металлическом заедающем диске нужный ему номер. Он слушал требовательные гудки и наблюдал, как Лузга сноровисто протирает лобовое стекло и недовольно посматривает в его сторону.
– Алло? – послышался в трубке мягкий женский голос. Сквозь пощелкивание и потрескивание слышался звук звякающей посуды в мойке.
– Наташечка, это ты? Это с линкора «Миссури» беспокоят.
– А а а… пропащая душа, капитан казахской подводной лодки! Рада, рада…
– Наташечка, срочно одевайся и жди меня внизу, у подъезда. Зеленая «трешка» м 24–46 мн.
– Но, Дениска, это вроде как…
– Натулик, вопрос жизни и смерти! И захвати на всякий случай русско немецкий словарь. Целую.
Облака были такие, словно их нарисовали и забыли стереть. Неподвижные, яркие, напитанные солнцем. При этом горизонт, виднеющийся в разрывах между многоэтажками, был абсолютно безоблачным.
– Куда едем то? – включая сигнал поворотника, спросил Лузга.
– На улицу Герцена. Там покажу. А потом… Черт его знает, где они живут! – тряхнул головой Денис.
– Кто «они»?
– Да немцы эти… Туристы, в общем.
– Какие немцы? Банда?
– Все! Вперед, потом объясню…
Денис еще и сам не знал, что руководителя группы КРВТ комиссии «Восток» зовут Манфред Мария фон Фогельвейде, еще он не знал о существовании дома германского консульства на улице Поварской. Он еще не понимал, что и как говорить немцам. Он не совсем четко представлял, как именно эти европейцы должны спасти мальчика из Хайфы… Он просто знал – нужно действовать именно так, как он действует сейчас.

«Остановить… Остановить… Остановить…»

Улицы.
Светофоры.
Дома.
Двери и ступени.
Они на месте…
Холодильник «Розенлев» тихо затарахтел, будто спрашивая непрошеных гостей, что им тут нужно. Лузга ковырялся ножом в замке входной двери, пытаясь достать обломанный ключ:
– Статья уже у нас имеется… Мать его…
Потом он вздыхал о том, что потерял квалификацию, и ругал капризные немецкие замки. Наташа Кузнецова сидела, ни жива ни мертва, на табуреточке, рядом с микроволновой печью, и потрясенно пила минеральную воду «Райн» из высокой полиэтиленовой бутылки.
Денис рассеянно ходил по неубранным комнатам и массировал виски.
– И зачем понадобилось вламываться к иностранцам. Как пить дать упекут в «Матросскую тишину»… – уже вполне явственно ворчал Лузга.
Обломок ключа никак не хотел выковыриваться из замка.
Алешин молчал.
Он вслушивался в себя.
Отсеивал из потока информации лишнее, концентрировался на главном. Найденный старый авиабилет на имя Вальдхайма Клауса вывел поток в непроницаемое, безликое, беззвучное пространство.
Стало ясно, что этот Клаус Вальдхайм – фикция.
Он никогда реально не существовал.
И тут неожиданно удача.
Маленькая фотография в кармашке одной из дорожных сумок: «Милому папе от Ганса и Отто. 1984».
Алешин держал в руках небольшой цветной снимок двух мальчиков, явно братьев. За их спинами, в серванте, среди поставленных на ребро декоративных тарелочек, виднелась еще одна фотография. Она получилась на снимке очень нечетко, объектив захватил только ее правую часть, но и этого оказалось достаточно…
Алешин почувствовал, что теряет равновесие, и, нащупав подлокотник кресла, устало опустился в его мягкие объятия… Начиналось… Чужие мысли, чужая жизнь…
«Раздавайте продовольствие, господин капитан, и не задавайте вопросов. Сейчас сорок четвертый, а не сороковой…» – Молодой майор резко развернулся и зашагал вдоль колонны танков T IV с расчехленными жерлами 75 миллиметровых длинноствольных пушек.
Шоссе Потсдам Шпандау было плотно забито техникой. Бронетранспортеры, противотанковые орудия, несколько самоходок «пантера», легкие броневики офицеров связи. Везде шли последние приготовления перед выступлением. В танки грузили блестящие на утреннем солнце кишки пулеметных лент, втаскивали ящики ручных гранат и охапки фаустпатронов. Танкисты натягивали кожаные шлемы и посматривали на командирский T IV. Какой то унтер офицер довольно громко комментировал происходящее:
– Мне кажется, что в Берлине, скорее всего, высадился парашютный десант англичан, которые хотят убить фюрера, и мы должны их уничтожить…
Майор, услышав это, резко остановился около унтера:
– Прекрати трепаться, Брандт Осмотри ка лучше свою ходовую. Если опять у тебя выскочит торсион или еще что нибудь, отправлю на кухню, дрова колоть до самой победы…
Майор не договорил. Объезжая танки и грузовики с глазеющими из под тентов пехотинцами резервного полка, к нему приближались два мотоцикла с колясками. Майор издалека узнал черную эсэсовскую форму с красно белыми нарукавными повязками.
Из ближнего танка кто то улюлюкнул, и эсэсовцы зло и как будто трусливо вжали головы в плечи. Мотоциклы остановились прямо перед майором.
Он незаметным движением расстегнул кобуру «парабеллума» и широко расставил ноги в отдраенных до блеска сапогах. Эсэсовец, в звании штурмбаннфюрера, слез с мотоцикла и направился к майору:
– Вы командир учебного танкового полка, майор фон Фогельвейде?
– Да, вы угадали, штурмбаннфюрер.
– Немедленно верните своих людей в казармы. Это приказ фюрера.
Фон Фогельвейде насмешливо поднял бровь, хотя внутри у него все дрожало и обрывалось.
– Чей приказ?
– Приказ фюрера!
– Неправда, фюрера уже нет. Нет уже полтора часа! – Он сунул эсэсовцу под нос свои швейцарские часы.
– Вы глубоко заблуждаетесь, герр майор. Он жив. И снова ведет нашу великую нацию к победе. Верните солдат в казармы, иначе этот день, 20 июля, станет для вас роковым и, скорее всего, последним! – Эсэсовец придвинулся ближе, но остановился, увидев, что майор вынимает пистолет.
– А вот мне кажется, что этот день 20 июля 1944 года станет великим днем в немецкой истории. Многострадальный народ сбросит бесноватого диктатора, а вермахт ему в этом поможет. Сигнал «Валькирия» получен, а это значит, что Адольф Гитлер убит в своей ставке, в Растенбурге. А в Берлине по сигналу «Валькирия» подняты охранные батальоны. Радиостанция в Кенинг Вустерхаузене захвачена нашей танковой разведротой. Охрана СС разоружена и блокирована. Вермахт поможет своему народу. Кстати, герр штурмбаннфюрер, сдайте оружие. – Манфред Мария фон Фогельвейде решительно выбросил ладонь вперед.
После зловещей паузы эсэсовец отдал свой пистолет. Манфред, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел к своему танку.
Ни командир учебного полка фон Фогельвейде, ни тысячи других заговорщиков еще не знали, что фюрер во время покушения отделался только легкими травмами. Заговор потерпел катастрофу…
Когда Манфред взобрался на башенную броню и обернулся, эсэсовцев прикладами заталкивали в одну из машин пехоты. Рядом стоял капитан артиллерист и демонстративно срывал со своего мундира эмблему державного орла со свастикой. Манфред с силой зашвырнул отобранный «люгер» в кювет.

Сквозь неясные разводы двигающихся фигур и звуков, словно разносящихся в пустынных подземных переходах, до слуха Алешина дошла вполне реальная фраза…
– Замок меня до белого каления доведет, еханный в рот!
Это Лузга не выдержал и зло саданул в дверь ногой.
– Кто то приехал! – почти одновременно с этим испуганно воскликнула Наташа, глядя на улицу через тюль занавесок. Алешин тяжело поднялся из кресла и подошел к окну. Перед глазами прыгали ярко оранжевые круги.
Вермахт…
«Валькирия»…
Фюрер…
Манфред…
Он с усилием потер ладонями глаза и посмотрел на людей, вылезающих из такси:
– Это он! Этот немец. Тот, который нам нужен…
– Чего делать то, делать то чего?! – заметался по комнатам Лузга. Алешин отправил его на лестничную площадку этажом выше и сказал, чтобы он уходил один, если их задержат и «заварится каша».
Сквозь оранжевые всполохи Алешин видел нечто странное…

…Виванюк еще крепче сжал нож. На поляну вынырнул человек в изодранном черном танковом комбинезоне, с разбитым, грязным лицом и пистолетом в руке. Он кинулся к убитому, лежащему в траве, упал на колени и надолго застыл, вглядываясь в белое лицо мертвеца и утирая слезы остатками рукава.
Виванюк видел только широкую спину этого немецкого танкиста. Он старается не смотреть на него, чувствует, что тот может ощутить тяжелый, злобный взгляд. Наконец танкист сложил руки убитого на груди, закрыл ему глаза и обернулся. Виванюка пробрала нервная дрожь. Такого страшного лица он никогда не видел. Казалось, этот танкист выбрался из ада. Немец оторвался наконец от трупа своего убитого товарища и подошел к распятому телу девочки. Теперь он был в трех шагах от Виванюка и тот сгруппировался для бегства. Или решительного броска. Он зачем то обтер лезвие о подол рубахи и затаил прерывистое дыхание. Танкист совершенно обезумел, стоя около умирающей девочки. Он нагнулся над ее телом и сдавленно воскликнул:
– Else! Else! Mein Gott!.. oder nicht… Kein Teufel kann daraus klug werden. Else! Else!
Немецкого Виванюк не знал. Но имя Эльза танкист произносил до смешного трогательно, с просто нечеловеческим надрывом… Словно оплакивал он кого то близкого, родного, а не его маленькую сладкую девочку, его лакомую добычу. Но это была его добыча. Его.
Он долго ее ждал, вожделел, раздевал глазами убийцы, глазами садиста и насильника. Он еще хотел бы вернуться к ней и продолжить утехи.
Виванюка вдруг прошиб электрический разряд.
Пора!
И вот они стоят друг против друга. Лезвие ножа описывает широкую дугу, но находит только воздух. Немец снова и снова уворачивается.
Ему нужно сделать только одно движение, чтоб достать из кармана «люгер», но на это нет и полусекунды…

Шум на лестничной площадке, звяканье ключей, щелчки замков…
– Все, запалились… – рассеянно говорит Лузга.
Алешин уже очнулся и двинулся в прихожую.
– Здравствуйте, Манфред. – Он шагнул навстречу крепкому пожилому мужчине, заслоняющему собой весь дверной проем.
Мужчина этот держал правую руку в кармане. При упоминании имени он чуть заметно вздрогнул. В его правой руке, в кармане, многозарядный пистолет, направленный через ткань в живот Дениса. Наташа тут же, запинаясь, начала переводить, хотя переводить было пока еще нечего. Фон Фогельвейде и так знает, что его зовут Манфред. Он медленно опустил на пол пухлую дорожную сумку:
– Чем обязан неожиданному посещению?
Из за его плеча выглянул оперативник Хорст Фромм:
– Шеф, мне кажется, надо позвонить в их КГБ или вернуть поскорее нашего сопровождающего Татаринова. Он наверняка еще не уехал. Крутится у подъезда. Что здесь вообще творится? Засада какая то…
– Подожди, это мы всегда успеем сделать. А вы, господа, очевидно, решили ограбить наше жилище? – Манфред окинул взглядом комнату. Беспорядка, свидетельствующего о поспешной укладке и подготовке вещей на вынос, как это обычно бывает при квартирных кражах, не наблюдалось. Он этим несколько озадачился, но решил действовать по испытанной схеме. – Вы на кого работаете? На себя, на дядю, еще на кого?
– На вас мы работаем, – ответил через девушку молодой человек, стоящий перед ним. Последовала долгая пауза, как в спектакле после смерти главного героя. Фогельвейде быстро просчитывал варианты. Ничего вразумительного не получалось. Когда Фромм стал грозно надвигаться на незнакомцев, Манфред тихо сказал ему:
– Да стой ты, не дергайся!
Алешин хотел присесть в кресло – его ноги вдруг ослабели, но Фромм профессиональным движением выхватил пистолет и сделал им предостерегающий жест, означающий «оставайтесь на месте».
Тогда Денис начал говорить:
– Я хочу сообщить вам, где находится часть груза 289 А, «Проволока».
– Ничего себе… – присвистнул Фромм.
– Какая такая «Проволока»? Мы – официальные представители следственной группы КРВТ комиссии. – Фогельвейде сделал невозмутимое лицо и, не глядя на Хорста, добавил: – Прекрати размахивать «пукалкой».
Денис старался унять сердцебиение и головную боль, усиленно массируя болевую точку у виска. «Информация» бешено изливалась в клетки его мозга и мешала сосредоточиться. Кровь отлила от лица, все плыло перед глазами…

…Восточная опушка Даргановского леса. Пологий берег Аксая.
Все.
Манфред стреляет после короткой остановки.
Мимо!
Последняя пуля поднимает фонтанчик на поверхности воды.
За мгновение до выстрела Виванюк на бегу проваливается в неглубокую ямку и катится под откос.
Быстрее!
Он не успевает подняться с колен. Тяжелый кулак мощно бьет в подбородок, задевая лопающиеся хрящи носа. И сразу второй страшный удар…
И вот к умирающему Виванюку приходят они все – и Вера Павловна из Смоленска, и Женечка с Украины, и та девочка, что видела его насквозь, и другие. Приходят они, вдруг осознавшие, зачем их завел в глушь невзрачный сельский учитель, а вокруг… видны еле заметные могилки. Много могилок.
Но они смеются над ним, смеются ему в лицо.
Виванюк издает жуткий, леденящий вопль и из последних сил пытается приподняться на руках, встать. В этот момент страшная боль вдавливает его в землю. Позвоночник с глухим хрустом ломается, сминается грудь, останавливая стиснутое сердце…

Дениса качнуло, он начал падать, но успел ухватиться за кресло обеими руками.
– Хорст, принеси ка ему воды, еще умрет он здесь у нас, этот факир, обнеси господь! – Манфред сел напротив Алешина в кресло, не вынимая из кармана руку.
– Да, да, не «Проволока», прошу прощения, а ядерная электроника в оранжевых контейнерах. Вы ведь ее ищете? Я вам скажу, где она, и ваша функция прикрытия кончится. Вы окажетесь на острие… – Денис наконец справился с собой.
Фромм сунул ему в руку недопитую Наташей бутылку «Райна». Манфред шестым чувством угадал – Алешин действительно знает, где находится нужная им электроника.
– Слушайте, любезный, вы, может быть, морочите мозги, а? Хотя… мы все равно ее ищем. Нам не трудно будет съездить в указанное вами место. Мы съездим, проверим. Какой вам смысл нас обманывать? Хотя смысл, конечно, может быть. Говорите. Я слушаю.
– Украина. Волынская область. Сорок километров восточнее Маневичей. Она похищена при транспортировке по железной дороге. Запишите. Там половина электроники. Вторая половина в этот момент, скорее всего, уже передана представителям Ирака.
Алешин допил минеральную воду. Немцы долго молчали. Фогельвейде думал, подперев подбородок кулаком, а Фромм зорко следил за каждым движением Дениса и его юной переводчицы.
– А если мы вас сдадим Советским властям? – спросил Манфред.
– Тогда меня упекут в сумасшедший дом. А вас задержат под благовидным предлогом и сами вывезут электронику из леса. А потом передадут Ираку. Ведь Багдаду все равно, от кого получать эти компоненты. Первая партия от мафии, вторая от правительства СССР. Но я знаю так же хорошо, как и вы сами, что я уйду отсюда свободно, а вы сегодня вызовете Фритца из Бреста, дождетесь Николя из приемной Министерства обороны и отправитесь в Волынскую область.
– Да он все таки из КГБ. Он все про нас знает! – удивился Фромм, но отчего то опустил оружие.
– А вы знаете, кто такая Штеффи Зелевски? – неожиданно спросил Денис.
Фромм побледнел и промямлил в ответ:
– Моя боннская любовница…
– Хорст, в конце концов, мне плевать, кто этот парень и откуда он знает про электронику «Майнц Телефункен», про твою любовницу и про то, какого цвета волосы на чертовой заднице. Может, он Вольф, про которого мне вещал на инструктаже координатор фон Толль, может, агент МОССАДа или просто сумасшедший. Нам придется отработать информацию. Мы поедем и посмотрим: там она, эта электроника, или нет. В данный момент мне все равно, где искать. Фромм, выпусти их! Пускай уходят.
Манфред устало стянул ботинки, цепляя носками за каблук, и не вставая снял плащ. Алешин протянул ему руку:
– До свидания, Манфред. Удачи вам. Если у вас возникнут сложности, я с вами встречусь опять.
Манфред скептически поглядел на протянутую ему руку и не пожал ее.
Когда Алешин и переводчица оказались на лестничной площадке и за ними захлопнулась дверь, из соседней квартиры выглянул Лузга. Он, когда пришли немцы, успел перелезть туда через балкон, открыть дверь изнутри и занять оборону.
– Я все слышал, Колдун. И как это понимать?
– Потом, все потом, Эрнестович. Сейчас отвезем Наташу и потом переговорим. – Денис нажал кнопку вызова лифта.
– Ты же застучал всю яговскую «Проволоку»! Запалил все. Во волк…
– Так было нужно. Все, поехали! – Алешин почувствовал, что у него отлегло от сердца.
С него будто сняли свинцовый костюм.
Он был почти счастлив, и брюзжание Лузги уже не могло испортить ему это ощущение.

Глава 24

– Ни пуха! – махал руками Обертфельд вслед уезжающим в направлении Шахиаваза бронетранспортерам сопровождения.
– Хватит. Устроил цирк, еханный в рот… – дернул его за китель Кононов.
Обертфельд спрыгнул с подножки ЗИЛ 131 и надел на свою плешь пилотку с зеленой полевой звездочкой.
Колонна стояла в ложбине, образованной с двух сторон лысыми холмами желто бурой земли. На ее фоне рассыпанным пшеном выделялись беловатые камни известковых пород, между которыми одиноко торчали хилые кустики саксаула. Но ближе к дороге, над тем местом, где под землей проходил полуразрушенный арык, растительность буйствовала, будто пытаясь компенсировать густыми кустарниками и развесистыми фруктовыми деревьями пустынность близлежащих холмов. Со стороны Гульбахара слышались редкие орудийные выстрелы. Иногда ветер доносил рокот крупнокалиберных пулеметов. Там шел бой.
Проводник в форме лейтенанта царандоя был доволен. Активизация боевых действий отряда Ахмад Саяфа в районе Гульбахара отвлекала маневренные части Советской армии, а это значительно упрощало предстоящую операцию по передаче груза.
Проводник оскалил белые зубы, контрастно проступившие на загорелом обветренном лице:
– Ну чито, камандыры, нада мал мал назад ехать…
– Надо, так поедем, – морщась, ответил Кононов. Проводник ему явно не нравился.
Как только последний бронетранспортер скрылся за поворотом, водитель одного из грузовика колонны заглушил двигатель и, открыв капот, стал ковыряться в моторе. Легенда о «накрывшемся топливном насосе» нужна была лишь для того, чтобы избавиться от командира десантного взвода. Пусть его бронетранспортеры подальше отъедут… Командир этот по собственной инициативе решил взять под охрану колонну, якобы везущую боеприпасы для 24 го отдельного гаубичного дивизиона, расквартированного в Джелалабаде. Из за слишком «активного десантника» Обертфельду с Кононовым пришлось изрядно поволноваться. Особенно когда нужно было проехать в условленное место – к сожженному еще в прошлом году кишлаку Миархаз.
– Разворачивайся, Пузырь, и прекрати пить воду. От этого еще больше жажда… – Обертфельд залез на горячее сиденье и посмотрел на часы.
Время еще было. Несмотря на задержки в пути, они выдвинулись в заданный район раньше условленного времени. Тогда, три дня назад, после того как грузовики с первой частью «Проволоки» благополучно пересекли советско афганскую границу в Пархаре, колона двинулась на юго запад, в Джелалабад. Люди, непривычные к адскому дневному пеклу, изнемогали и могли передвигаться только вечером и ночью, после спада жары. При этом приходилось ехать с погашенными фарами, опасаясь нападения моджахедов. Однако такой метод, благодаря опытному проводнику, оказался настолько эффективным, что в контрольный пункт, кишлак Хульмакча, колонна прибыла на день раньше запланированного срока.
Хульмакча усиленно охранялся, так как являлся крупной перевалочной базой для автокараванов, шедших из Союза к Джелалабаду, в зону активных боевых действий. Затерявшись среди бесчисленных складов, воинских частей и полевых госпиталей, колонна Обертфельда и Кононова остановилась на отдых. Несмотря на строжайший запрет покидать машины, несколько боевиков сопровождения сразу же отправились в турне по многочисленным дуканам поглядеть, пощупать товары и в чайханы глотнуть чего нибудь спиртного – Кононов строжайше запрещал иметь при себе алкоголь. Если находил, он не раздумывая выливал содержимое бутылки прямо на дорогу.
Кононову повезло. Ему удалось разыскать «самовольщиков» до того, как их арестовала спецкомендатура Хульмакчи. Штырь был пьян и уже успел подцепить где то двоих десантников, с которыми устроил погром в одном из дуканов. Средь бела дня они заперлись в магазинчике, связали дуканщика, загнали его домочадцев в погреб и начали набивать сумки аудиокассетами, сигаретами, дешевыми шмотками и всякой мелочовкой, типа брелоков с голыми девицами и галстучных заколок. Кононов подоспел как раз в тот момент, когда патруль царандоя собирался открывать огонь на поражение и вызывать на подмогу комендантский взвод шурави. Скандал удалось погасить только с помощью трехсот американских долларов и пары швейцарских часов, правда поддельных, производства Тайваня. Украденные вещи пришлось вернуть дуканщику и помочь привести лавку в порядок: навесить снесенные с петель двери, восстановить разгромленные стеллажи и прилавок, а также дополнительно оплатить разбитую глиняную посуду и компенсировать несколько выбитых зубов и выдранный у его жены клок волос. Когда Кононов, сосредоточенно сопя, обрабатывал кулаками Штыря, пригласив в помощники двух дюжих боевиков, под тент машины, где происходила экзекуция, заглянул вечно улыбающийся проводник и сообщил, что он обнаружил еще двух нарушителей в госпитале 465 го мотострелкового полка. Муха и Банзай под видом получения срочной медицинской помощи проникли в одну из палаток женского медперсонала и устроили оргию с добровольным участием одной из медсестер. Пришлось Кононову бросить провинившегося Штыря и со всех ног нестись с подручными в госпиталь, находившийся в другом конце Хульмакчи, за складами ГСМ. Там обстановка была более или менее спокойная. Правда, начальник госпиталя, скинув текущую операцию на своего ассистента, уже начал маленькое служебное расследование по поводу исчезновения из операционной резервной емкости со спиртом и обезболивающих препаратов, содержащих кокаин. Тем не менее Штыря и Банзая удалось аккуратно выкрасть в тот момент, когда они оставили вконец измученную медсестру и отправились на поиски кого нибудь еще, желательно помоложе. Однако медсестра чекистка, недовольная количеством чеков, уплаченных ей за два часа усиленной работы, подняла вой, напирая на то, что двое неизвестных под угрозой физического насилия заставили ее похитить дефицитные медикаменты.
Легко раненные пациенты и весь мужской персонал госпиталя, вооружившись кто чем, принялись разыскивать налетчиков. В результате не успевшим удрать Кононову с Банзаем пришлось два с половиной часа сидеть в выгребной яме прямо под отхожим местом.
В общем, ближе к ночи стало ясно, что свои боевики представляют для операции не меньшую опасность, чем снайперы моджахедов. Обертфельд решил покинуть Хульмакчу. Отбив в короткой рукопашной стычке еще двоих подвыпивших товарищей у комендантского патруля, колонна двинулась в направлении Шахиаваза.
Вот тогда то, в двух километрах от переправы через небольшую, почти пересохшую речушку Кашкардарья, их и нагнали шесть бронетранспортеров, возвращающихся к месту дислокации в район Джелалабада. Резкий в выражениях капитан десантник, блестя в темноте безумными глазами, настоял на том, чтобы его машины сопровождали беззащитную колонну грузовиков.
Обертфельду пришлось приложить все свое обаяние, прежде чем он выторговал навязанное сопровождение не далее как до кишлака Миархаз. Он и Кононов долго трясли руку капитана, чувствуя, как тому очень не хочется возвращаться в Джелалабад, вокруг которого сейчас шли тяжелые бои за господство над Хайберским проходом.
Однако скрежет зубов Кононова по поводу неожиданного попутчика оказался несправедливым. В холмах за Кашкардарьей теперь уже совместная караван колонна напоролась на мощную засаду моджахедов. Испуганный проводник наотрез отказался идти к ним ночью, убежденный, что это какой то случайно забредший отряд оппозиции, не предупрежденный о транспортировке по этому маршруту «Проволоки». В его словах был смысл, так как холмы исторгали страшный огонь, и, не окажись у колонны бронированного прикрытия из четырех БТРов, весь груз превратился бы в груду обгоревших микроплат и проводов.
Капитан же, не растерявшись, выгнал своих людей из бронетранспортеров и выложил их цепью вокруг грузовиков. Сами БТРы двинул на холмы, откуда не велся огонь и которые не были заняты моджахедами. Боевые машины стали расстреливать моджахедов и загнали их за скалы. Но и там капитан их достал с помощью ротного миномета, стреляющего прямо через верхний люк десантного отделения одного из БТРов. Капитан, очевидно, был специалистом по отражению нападений на колоны. Стычка закончилась осторожной атакой высот совместными силами десантников и боевиков, у которых не было другого выхода, как принять участие в интернациональной войне афганского народа. Моджахеды быстро сдали поле боя, они даже не подобрали брошенное безоткатное орудие и раненых. Потери конвоя были незначительны. Один десантник убит, двое раненых. Из боевиков пострадал Штырь: к его синякам от воспитательных побоев Кононова прибавилось простреленное во время атаки бедро. Да еще водитель Селезнев. Ему всадили пулю в ягодицу, когда он пытался спрятаться под своей машиной…
– Разворачивай, Пузырь, разворачивай! – подгонял тем временем боевика Обертфельд.
Бронетранспортеры безумного командира были уже далеко… Водитель, якобы чинивший топливный насос, с шумом захлопнул капот. Колонна грузовиков совершила сложный маневр на узкой дороге и тронулась в сторону Миархаза. Но при въезде в сожженный кишлак ее остановили вышедшие на дорогу вооруженные люди. Проводник выскочил из головной машины и бросился им навстречу.
– Ишь, зубы скалит, кишка черномазая! – скривился Кононов, наблюдая, как проводник лебезит перед одним из стоящих на дороге.
Обертфельд украдкой глотал валерьянку и про себя благодарил всех и вся за то, что, кажется, они прибыли на место и люди на дороге – это отряд иракских спецслужб, которым надлежало передать «Проволоку». Те держались весьма уверенно, как у себя дома. Солнце почти село, и случайности с неба в виде авианалета не ожидалось.
Обертфельд и Кононов вылезли из кабины. Их люди, как и было предусмотрено, уже лежали неподалеку от машин, выставив во все стороны стволы автоматов. На местах оставались только водители.
– Все порядка! – замахал им руками проводник.
– Давай, Обер, доставай бумажки, – сказал на ходу Кононов. Под ногами скрипели мелкие камешки, на ботинках оседала густая дорожная пыль. Обертфельд вынул из спортивной сумки пухлую папку с технической документацией «Проволоки».
– Вот эта гаспадин Мохаммед Язбек, а эта Ахмад Кадар Абдель Вахаб… Тот, старый, Абдулхак, он поведет тавар в Пешавар, а те двое люди камандыра Абдуллы Басира, – заворковал переводчик, изображая на смуглом лице глубочайшее почтение к представленным.
– А я первый парень на деревне, – тыкнул в себя пальцем Кононов. Он не отрываясь смотрел на дешевый пластиковый чемодан дипломат, который держал в руках Мохаммед Язбек. После продолжительной паузы Ахмад Кадар начал быстро говорить, обращаясь к проводнику. Резкие, гортанные обороты арабской речи строились в замысловатые узоры и рвались неожиданно короткими окончаниями.
Проводник перевел:
– Вам сейчаса дадут чекавая книжка и условленную сумму денга. Но они хотят оглядеть тавар.
– Ну, так идите и смотрите, чего время тянуть… «Оглядеть»! Будто они что то понимают в электронике… – добавил уже себе под нос Кононов. Обертфельд отдал бумаги, и они всей группой направились к машинам. Мохаммед Язбек, сунув чемоданчик под мышку, на ходу листал документацию. Ахмад Кадар шел, надменно выставив вперед бритый до синевы подбородок, слушая вполуха лопотание проводника переводчика; старик Абдулхак занудно напевал сквозь зубы нехитрую мелодию, а двое из отряда Басира глубокомысленно молчали, делая умные лица.
Обертфельд нервничал, спотыкался, постоянно поправлял воротник и щупал кобуру пистолета. Мохаммед Язбек, ухмыляясь, посматривал на боевиков, лежащих наготове вокруг грузовиков, заглядывал в машины, пальцем считал ящики и сверялся со списком. В четвертой машине он потребовал открыть семьдесят первый ящик.
Тиратронные модуляторы Нв 293 с заводскими номерами 456 и 478 были на месте, матово блестя хромированными корпусами. Язбек ногтем разодрал полиуретановую пленку упаковки и пощелкал вводными клеммами. Удовлетворенно кивнул:
– Все в порядке. Ахмад, отдай им чемодан, пусть посмотрят.
– Вот козел, сам отдать брезгует, видно… – оскорбился Кононов, выдергивая у переводчика дипломат.
Он щелкнул замки, выудил из него один пакет со ста тысячами американских долларов, в десяти аккуратных пачках из стодолларовых купюр, запаянных в прозрачный целлофан. Разодрал упаковку, полистал на свет одну из пачек.
– Если это липа, вторую часть товара они не увидят, пока не сделают все, как было обговорено… Переведи им… – Кононов впихнул деньги обратно. Иракцы даже не шелохнулись. Либо все было в порядке с подлинностью долларов, либо вторая часть электроники их вообще не интересовала.
Им что, они были исполнители. Что дали, то и передали.
Точка.
Обертфельд тем временем внимательно изучал чековую книжку итальянского филиала «Дойче банка» на имя Василия Ягова: «Сумма вклада тридцать пять миллионов… Тип вклада – персональный, пятнадцать процентов годовых… Подпись исполнительного директора банка подлинная, бумага с водяными знаками, пластина кода не нарушена, скрытая нумерация на титульном листе прощупывается…»
В нагрудном кармане Обертфельда лежала чековая книжка этого же банка, похищенная два месяца назад у немецкого бизнесмена Карла Лемке, неосторожно оставившего ее в кармане пиджака в момент приятного времяпрепровождения в обществе валютной проститутки. Обертфельд мог бы достать ее и сверить каждую закорючку. Но он настолько часто рассматривал чековую книжку в дороге, что запомнил все до мельчайших деталей и, кажется, сам мог бы подписаться: «Председатель совета директоров Отто Розенберг».
Даже так.
– Ну как, Обер, все путем? – толкнул его под локоть Кононов, с блестящими глазами засовывающий денежные пачки за пазуху.
– Да крикни всем, чтобы залезали в две последние машины, – срывающимся голосом скомандовал Обертфельд.
Кононов, надсаживая глотку, заорал:
– Эй, всем собраться у двух последних машин! Эмблемы в петлицах сменить на общевойсковые! И не спускать глаз с зеленки и этих козлов!
По знаку Язбека из провала подземного арыка высыпали люди в одинаковых пятнистых комбинезонах и заняли места водителей, бряцая оружием. Остальные влезли на снарядные ящики и застыли без движения. В их повадках чувствовалась железная выучка и готовность к любым неожиданностям. Это были не моджахеды, днем дехкане, толкающие за волом деревянный плуг, а вечером и ночью отчаянные головорезы – воины Аллаха. Это были выпестованные лучшими инструкторами, увешанные с ног до головы современным оружием отборные солдаты Саддама Хусейна. Медлительного Абдулхака, путающегося в просторной балахуше, они быстро, но почтительно затолкали в головную машину, и колонна тронулась прямо через кустарник, взбираясь на отлогую возвышенность. Двигатели ЗИЛ 131 бешено ревели. Сизые выхлопы заволокли окрестности.
– Домой… Домой… Живее, живее… – торопил своих боевиков Кононов. Он кашлял от пыли и выхлопных газов, дергал медлительных за ремни, шлепал ладонью по их жирным спинам, раздавал оплеухи. Грузовики наконец тронулись. Справа и слева замелькали скалы и скудная придорожная растительность.
– Живее, домой! – вторил Кононову довольный Жила. Он, подпрыгивая на ухабах под тентом кузова, среди термосов с водой и бочек соляры, вкручивал в петлицы общевойсковые эмблемки. Теперь боевики были остатками третьего батальона 47 го мотострелкового полка, идущего в Кабул для отправки на Большую землю. Теперь они были дембеля, отслужившие установленный срок службы, о чем свидетельствовали их военные билеты. Кабул ждал их зарезервированными местами военно транспортных самолетов и сладкой улыбкой подкупленного начальника тамошней пересылки, гибель которого от шальной пули была уже запланирована на следующую неделю. Следы надо заметать. Особенно если это не очень дорого стоит…
Ягов любил страховаться.

Глава 25

Вокруг было тихо, холодно и сыро. В воздухе монотонно звенели комары. В глубине чащи лениво ухала сова. Где то далеко стучали на стыках колеса тяжелого состава и лесное эхо с разных сторон и на разные лады повторяло эти металлические звуки.
Фогельвейде, лежа среди травы и прелых прошлогодних листьев под сводами густого леса, грыз вялую травинку и чувствовал, как медленно намокает болотной водой брезентовый комбинезон, одетый прямо поверх костюмных брюк и свитера из благородной шерсти ламы. Николь лежал рядом. Он маялся ноющей коленкой, поврежденной при неудачном прыжке с поезда. Неподалеку затаился Фритц, который, застыв подобно сфинксу, таращился в темноту. Несколько часов назад он прыгал с поезда самым первым. Несмотря на то что у него за спиной был рюкзак, а в руках тяжелая «сумка теннисиста» с оружием, он приземлился удачнее всех. А ведь от самого Бреста мучился сомнениями:
– Как прыгать с поезда на полном ходу?! Вы, наверное, заболели горячкой. Насмотрелись вестернов. Вон, герр фон Фогельвейде ведь уже не мальчик…
Манфред в ответ только ухмылялся и поглядывал на кагэбэшника Татаринова, который всю дорогу лежал на верхней полке и только иногда, свешивая бледное лицо, поднимал к себе стакан чая в дребезжащем подстаканнике. Манфред прекрасно понимал переживания Татаринова. Ему эта неугомонная группа КРВТ комиссии приносила больше всего проблем. Кагэбэшник уже смотался с ними в Саратов, побродил вокруг объектов полигона в Семипалатинске, облазил заброшенные угольные копи в Ткварчели. И везде его подопечные развивали бурную деятельность. Где «пробивая» московскими бумагами дежурных на засекреченных КПП, где просто перелезая через заборы из колючей проволоки. На всех объектах с появлением немцев возникали скандалы с обоюдными претензиями, угрозами взять под арест или отписать в столицу кляузу о чинимых на местах препятствиях.
Татаринову приходилось улаживать, успокаивать, вытаскивать то Фритца, то Фромма из КПЗ комендатур и, дабы избежать очередной склоки с военными властями, договариваться самому о посещении военных объектов. От майора Татаринова постоянно требовали отчетов о выполненной работе, требовали расписание движения КРВТ группы, строго напоминали о необходимости предупреждать заранее всех начальников, к которым КРВТ группа планировала нагрянуть. Он ночами писал докладные, засыпая над своими корявыми строчками, угрюмо выслушивал очередные разносы за нерасторопность и просил себе в помощь еще парочку сотрудников, на что получал однотипные ответы: «Из ЦК получено указание не чинить препятствий. Мы не можем приставить к группе целую толпу сотрудников нашего аппарата. Ооновцы сразу взвоют, что их возят под конвоем. Все. Продолжайте работать». Сейчас Татаринов лежал в кустарнике, справа от Манфреда и тревожно раздумывал, отчего это немцы полезли в такую глушь. Что этим дуракам здесь могло понадобиться? Майору так и сказали в УКГБ по Волынской области, в ответ на его сообщение об экспедиции в Ковельские леса: «Вот дураки! Там ведь, кроме болот, ничего нет. Ну и пусть себе там лазают».
Хорст Фромм осторожно, чтобы не захрустеть бумажной оберткой в полнейшей лесной тишине, грыз печенье за три марки, случайно купленное на вокзале в Бресте у чересчур приставучей торговки. Оно было недопеченное и слишком соленое. Но все остальные продукты, капитально упакованные, находились в рюкзаке Фритца, а за два часа лежания без движения в густой осоке Хорст успел проголодаться. Печенье же «Краснознаменное» оказалось в кармане куртки, под комбинезоном, и сейчас методично уничтожалось оперативником.
– Хочешь пожевать, Ганс? – еле слышно прошептал Хорст в ухо Николю.
Тот отрицательно покрутил головой и так же тихо ответил:
– Тихо! Идет смена…
Метрах в тридцати от них, среди зарослей молодого орешника, послышался хруст валежника и приглушенное позвякивание.
Вспыхнул карманный фонарик, послышались хриплые спросонья голоса:
– Ну сколько его здесь можно караулить. Уж сдох, наверное. Больше двух недель прошло.
– Ты, Звонарь, меня засношал уже. Не хочешь стоять в карауле, лезь в дыру и найди его. И все закончится!
– А, Борисов, как дела? – отозвались на их говор из еле различимой палатки, стоящей у абсолютно черного подземного лаза. В палатке зашевелились, оттуда потянуло табачным дымом и квашеной капустой.
Манфред подобрался к Татаринову и легонько подтолкнул его, показывая пальцем в сторону говоривших. Его жест означал: «Слушай внимательно».
Фонарик тем временем продолжал шарить вокруг, проносясь над самыми головами притаившихся в траве людей.
– Борисов, у тебя пиво есть? – высунулся из палатки смутный силуэт.
– Нет.
– Ну и придурок. Со скуки тут с вами помрешь.
– А этот не проявлялся? – спросил, судя по голосу, Звонарь.
– Да сдался он тебе. Подох он давно. Иначе вылез бы. Как же без воды и жратвы? Но это большой секрет для шефа. Пусть думает, что в галерее камушки шуршат. Бродит, мол, он, завывает. А тут в палатке закрылся от комарья – и спи. Все лучше, чем в этом еханом бункере, рядом с бомбами. Еще долбанет… – Теперь уже все четверо хмурых боевиков стояли у провала и свет фонарей иногда выхватывал из сумрака их маски лица, прихотливо расписанные тенями, вроде тех, какими пугают друг друга дети, подсвечивая фонариком лицо снизу вверх.
Лучи скользили по вороненым частям новеньких автоматов АКМС, захватывали пестрое одеяние «караульных». На одном оказалась желтая бейсбольная кепка с длинным козырьком и запачканная зеленой краской куртка с надписью «Монтана». Другой был в накинутом офицерском бушлате и линялых джинсах. Остальные более менее держались армейского стиля.
– Ну ладно, мы пошли. Курьер сегодня должен «Калигулу» привезти. Посмотрим. Там, говорят, весь фильм баб дрючат…
– Угу. Смотрите аккуратней. У расщепленной березы флажки вроде сбились… На мину не наступите, ну давайте…
– Не учи отца сношаться!
Двое смененных побрели куда то в глубь ореховых зарослей. С их стороны вдруг отчетливо запахло жареной свининой и кофе.
Видимо, в основном бункере готовили еду. Или кто то просто решил подкрепиться посреди ночи. Татаринов осторожным движением отогнал комаров от лица:
– Ничего не пойму. Это не солдаты, видимо. Лексика, то есть слова у них не те. Хотя солдаты тоже так могут выражаться. Но по возрасту они больше на старших офицеров смахивают. Не пойму. Аппаратуру какую то стерегут они тут, что ли.
Манфред почувствовал, как участилось сердцебиение и заныли старые осколки разрывной пули в правой щиколотке. Он сделал глубокий вдох, чтобы подавить неожиданно возникшее волнение:
– А парень то этот, Алешин, в Москве, вроде сказал правду.
– Какой парень? – почти в голос спросил кагэбэшник.
Манфред быстро прикрыл ему рот своей широкой ладонью.
– Все потом, герр майор. – Он приподнялся на руках и сделал знак Фритцу, будто что то обвязывал вокруг руки.
Хольм Фритц и Ганс Николь поднялись из травы и медленно пошли к палатке. Они двигались абсолютно бесшумно, будто бестелесные создания. Татаринов заметил, что оперативники ставят ноги не сверху вниз, а слегка проволакивают ступни вперед, но не касаясь при этом земли. Мелкие сучки таким образом отгребались в стороны, и толстенные подошвы ботинок тихо вставали на очищенный, болотистый, мягкий грунт.
– Ничего себе подготовка, – пробурчал себе под нос Татаринов. Оперативники тем временем остановились буквально в полуметре от входа в палатку, из которой слышался треск настраиваемого радиоприемника. Тусклый свет пробивался из щели между брезентовыми завесами входа.
«А теперь „Маяк“ передает концерт для полуночников. Для тех, кто в пути», – раздался из приемника мягкий женский голос диктора.
– Оставь это, Звонарь. Сделай погромче, пока я схожу отлить…
Внутри палатки зашевелились. Звякнуло что то стеклянное.
– Осторожно, придурок, компот разобьешь! Прется, как боров.
Фритц и Николь слились с деревьями. Из палатки вылез один из охранников – тот, что был в желтой бейсбольной кепке. Он повесил автомат на шею и начал расстегивать ширинку, одновременно примеряясь к первому попавшемуся дереву.
Оперативники сработали молниеносно. Только хрустнули шейные позвонки да зашуршали по траве каблуки уволакиваемого в сторону тела. В тот момент, когда Фритц резко выворачивал голову боевика, приемник в палатке разразился песней:

Я буду долго гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю…

«Люблю… ую, ую…» – слабо отозвалось лесное эхо. Совсем рядом заквакала потревоженная лягушка. Заворочалась в траве и мокро запрыгала подальше. Комаров стало столько, что Татаринов снимал их с лица одной сплошной жужжащей кашей. Манфред сочувственно улыбнулся, на его лице была тонкая противомоскитная сетка, спускавшаяся с верхнего обреза капюшона.
Тем временем, оставшийся внутри боевик сначала подпевал радиоприемнику, жутко фальшивя и заменяя некоторые слова песни на матерные, потом встревожился:
– Борисов, сколько можно ссать? Борисов, язык проглотил?
Звонарь высунулся из палатки, выставляя вперед дуло автомата.
Через доли секунды Фритц резко выдернул оружие из его рук, а Николь аккуратно ударил ребром ладони по вытянутой шее. Боевик крякнул и повалился лицом вниз.
– Все, – тихо сказал Ганс, обращаясь в сторону Фогельвейде.
– Я надеюсь, второй жив? – спросил Манфред, поднимаясь с земли и с удовольствием закуривая сигарету.
– Сейчас очухается. Будет говорить…
Все остальные, кроме Татаринова, тоже закурили, пряча в кулак огоньки сигарет. В палатке коптила керосиновая лампа, подвешенная на рыболовном крючке прямо за ткань к потолку.
На низком столике, сколоченном из старых плесневелых досок, стояли несколько начатых банок тушенки, открытый термос с дымящимся кофе, полбуханки белого хлеба и джем в стограммовых упаковках «Аэрофлота». На одеялах, рядом со столом, на которых, видимо, сидели караульные, валялась книжка Александра Дюма «Три мушкетера», две грязные подушки без наволочек и каталог «Отто», открытый на странице рекламы женского нижнего белья.
«… не поднимая глаз. Не улыбнется даже, ну и пусть…» – страдая, вывел приемник.
Манфред сел в глубине палатки, скрестив по турецки ноги. Откинул капюшон с сеткой, расстегнул до пояса абсолютно промокший комбинезон и, нагнувшись немного вперед, стал выжимать одежду прямо на страницу каталога с трусиками и бюстгальтерами:
– Ганс, постой снаружи, послушай… А этого давай сюда. Герр майор, садитесь поближе. – Фритц подхватил боевика, усадил перед фон Фогельвейде, а сам встал сзади, придерживая его безвольную голову за вихры.
– Чисто сработано… А что с тем, в кепке? – уселся рядом кагэбэшник.
У него несколько улучшилось настроение. В палатке комаров почти не было. Остро воняло протухшими арбузными корками и средством от кровососущих под безобидным названием «Машенька».
– Полгода с гипсом на шее ему обеспечено… – отозвался Фритц и похлопал своего боевика по небритым щекам. Тот приоткрыл один глаз и тут же закрыл обратно. Смотреть ему не очень то и хотелось. – Ну ну, не расслабляйся! – Фритц легонько стукнул его костяшкой пальца по переносице.
– У у, больно, гад! – живо отреагировал боевик.
– Имя, фамилия? – по русски начал Татаринов, рассматривая татуировки на руках захваченного.
– А вы кто? Ладно, и так вижу, пидоры позорные! – вяло ответил допрашиваемый, но Фритц, догадавшийся по интонации о смысле сказанного, сунул ему в нос уже всем кулаком. Боевик на несколько секунд выключился.

«А теперь, по заявке водителя междугородних рейсов из города Набережные Челны товарища Аджаметова, прозвучит песня в исполнении Аллы Пугачевой „Маэстро“».

– Итак? – Манфред выключил приемник.
– Имя, фамилия? – монотонно повторил Татаринов, видя, что допрашиваемый окончательно пришел в себя.
– Звонарь.
– Это кликуха. А фамилия?
– Забыл.
За плохую память Звонарь опять получил костяшкой пальца по уже опухшему носу.
– На зоне, на поверке на какую фамилию откликался? – продолжал допрос кагэбэшник.
– Я так и думал, менты… Кончилась лафа. Коноплев Илья Владимирович, пятьдесят девятого года рождения, проживаю Каховка, улица Ленина, дом…
– Хватит! Твоей автобиографией мы еще займемся. Что ты здесь делаешь в данный момент? Отвечать! – Татаринов многозначительно посмотрел на Фритца.
Коноплев Звонарь прикрыл на всякий случай нос рукой:
– С вами по фене ботаю…
– Ты не изгаляйся. Я тебе не участковый Вася. Ты находишься в руках спецотряда КГБ. Мы имеем право тебя сейчас же расстрелять или умертвить любым другим способом. Именем Союза Советских Социалистических Республик… Ясно? – напористо соврал Татаринов.
– Ладно. Ясно. Только скажите этому бугаю нерусскому, чтоб больше не бил по носу. Больно же… – Коноплев тыкнул пальцем себе за спину. Фритц выпрямился и заботливо, как родная мать, положил громадные ручищи на плечи боевика.
После интенсивного получасового допроса выяснилось, что Коноплев и еще около двадцати пяти человек попали на объект в этом лесу недавно. Все они в разное время совершили побеги из разных ИТУ, преимущественно строго режима. Почти все имели сроки от десяти до пятнадцати лет заключения за преступления против личности: изнасилование, умышленное убийство, разбой. По словам Коноплева, побеги совершались организованно. Выбравшись из за колючей проволоки зон, уголовники сразу попадали в объятия вербовщиков, которые снабжали их деньгами, оружием и отправляли сюда. Уговор такой – в течение двух месяцев они охраняют объект, а потом, по желанию, либо остаются здесь, либо идут на все четыре стороны. Однако среди охранников ходили слухи, что тех, кто после установленного срока решит выйти из дела, будут уничтожать. Как доказательство тому – на прошлой неделе один из охраны решил удрать с объекта. Добрался по путям до Маневичей и там «случайно» попал под электричку. Коноплев считал, что его «порешили».
Кроме двух с половиной десятков охранников уголовников на объекте, который все называют «Логово», постоянно находятся человек десять бугаев, представляющих «начальство». Они следят за порядком, назначают в патрули и наряды, решают внутренние конфликты, выдают зарплату. Засыпающих в караулах нещадно бьют, запирают в карцер.
За мелкие нарушения штрафуют на половину недельной зарплаты.
Но все терпят.
Во первых, платят по две «штуки» в неделю, во вторых, это все же не зона с конвойными овчарками, контролерами, шмонами и баландой на обед. Жрешь от пуза, пиво дают, сигарет – хоть обкурись, хотя наркоту запрещают и телевизор с порнофильмами… в третьих, все таки обещают отпустить и даже оставить оружие.
На вопрос Татаринова, что же все таки хранится в «Логове», допрашиваемый только развел руками:
– Не знаю. Что то военное. Может, химия какая, а может, бомбы. Хрен его знает, гражданин начальник…
– А у провала кого вы караулите?
– Да говорят, солдата какого то заблудшего. Как только вылезет, приказано застрелить как собаку.
– Что за солдат? Почему вы не спустились и не застрелили его там?
– Так он вооруженный. На прошлой неделе, в воскресенье, кажись, гранату кинул. Двоих ранило. Сейчас уже, наверное, с голоду подох. А откуда он и почему – не знаю. Я, гражданин начальник, говорю же, недавно тут…
– Он, по моему, врет, герр майор. Спросите ка лучше, когда у них смена? – вмешался наконец Манфред, наблюдая, как Николь и Фромм втаскивают в палатку второго охранника и вяжут ему руки оранжевой синтетической веревкой. Тот еле дышал. Из носа постоянно сочилась кровь. Вывернутая шея безвольно болталась.
– Через два часа. В шесть утра, – ответил Коноплев.
– Звонаря этого тоже упакуйте поплотнее, – приказал Манфред.
– Э э! Полегче! – завопил Коноплев, когда ему до хруста завели руки за спину и стянули веревкой.
Николь тем временем возился с «сумкой теннисиста», собирая и отлаживая две автоматические винтовки «маузер к». Манфред, чтобы не сидеть без дела, достал из рюкзака Фритца гору упаковок тампонов «тампакс». Зрелище было, мягко сказать, странное. Татаринов только диву давался. Однако все стало понятно, когда немец принялся разрывать упаковки и выковыривать из бумажно ватных трубочек пистолетные патроны к «маузер к». В каждой было по два блестящих патрона калибра 9 миллиметров.
Кагэбэшник возмутился:
– Герр фон Фогельвейде, вы, как руководитель группы, подписывали декларацию о том, что не провозите на территорию СССР никакого нарезного оружия, кроме личного!
– А кто вам сказал, что это не личное оружие? «Маузер курц» с приборами бесшумной стрельбы и инфракрасным прицелом является личным оружием штатных стрелков любой КРВТ группы. Вот Ганс и Фритц у нас стрелки. Это их личное оружие. Тем более что сейчас не время копаться в параграфах законодательства, – спокойно ответил Манфред, продолжая раздирать тампоны.
Фритц уже начал быстро заряжать обоймы к винтовкам. Майор фыркнул:
– Мы еще к этому вернемся. Нельзя так бесцеремонно нарушать законодательство, герр фон Фогельвейде. Кстати, а боеприпасов то у вас негусто.
Манфред, посмотрев на часы, присвистнул:
– Итак… У нас осталось час сорок пять. А нужно еще разобраться с подземным солдатом. Хорст, пойдем со мной. Остальные, пошевеливайтесь. Автоматы этих ребят тоже осмотрите. Они пригодятся.
Вдвоем с Фроммом Манфред вылез из палатки. Вдохнул полной грудью воздух раннего утра. Начало светать.
Неподалеку невидимая иволга прочищала голосок: «Чвик, чивир р р, чвик, чвик…»
Манфред с трудом подавил желание задорно свистнуть в глубину просыпающегося леса. Он скосил глаза на Фромма. Тот сосредоточенно смотрел в темноту входа в бетонную галерею. Манфред несколько поколебался и, вернувшись, заглянул в палатку:
– Герр майор, вам придется пройти с нами. Солдат наверняка не понимает по немецки. И мы рискуем не договориться…
Татаринов, уже начавший дремать с каталогом «Отто» в руках, недовольно вылез на воздух. Протер глаза:
– Не понимаю, герр фон Фогельвейде, зачем вам все это понадобилось?
Манфред, уже шагнув вниз, тихо ответил:
– Мне не нравится ваша вялость, герр Татаринов. Взбодритесь. Я чувствую, что мы на правильном пути. А этот солдат, я уверен, поможет наконец прояснить, что же происходит в этом лесу.
Они осторожно начали спускаться по склизким ступенькам. Татаринов шел последним, стараясь не высовываться из за широкой спины Манфреда. Впереди было тихо, тревожно и абсолютно темно.
Стены узкого тоннеля буйно поросли густым мхом и какой то липкой плесенью. Пахло протухшей водой, разлагающимся человеческим калом и чем то отдаленно напоминающим жженую резину. Лишь пройдя еще несколько десятков метров вперед, Манфред понял, что это запах застоявшегося табачного дыма плохих сигарет. Еще через несколько метров тоннель резко поворачивал направо. Перед самым поворотом влево уходил узкий низкий лаз. Оттуда доносился звук капающей воды.
– Да, видимо, бедняга действительно умер от истощения, – шепнул шефу Фромм и, уверенно свернув направо, зацепился ногой за натянутую поперек прохода проволоку. Оглушительно зазвякали пустые консервные банки. Потеряв равновесие, Фромм шумно с проклятиями свалился в вонючую лужу. Это его и спасло.
Из глубины лаза резко ударила автоматная очередь. С диким воем пули зарикошетили по стенам и потолку, высекая искру и бетонную крошку. Отблески выстрелов слабо мерцали в воде, заливающей пол. Тошнотворно завоняло порохом. Пятясь раком, Фромм втянулся обратно в тоннель. Погрохотав еще немного, стрельба смолкла.
– Однако… Все целы? – Манфред включил фонарик. Фромм стирал со щеки грязь и кровь. Маленький камешек, отлетев от стены, содрал кожу.
– Эй, ублюдки, еще хотите? Еханые… ляди! – раскатисто донеслось из глубины. Голос был напористый и почти радостный.
Манфред обернулся к Татаринову. Тот сложил ладони рупором и, надсаживаясь, закричал:
– Товарищи, не стреляйте. Я майор КГБ Татаринов. И со мной ударная группа. Мы находимся здесь с целью разоблачить банду преступников, захватившую ценный груз!
– Идите к еханой матери, пока я не кинул гранату!
– Товарищ, если ты не веришь нам и боишься, то хотя бы скажи, что конкретно охраняют здесь бежавшие уголовники!
– Ты дурак. Если ты пришел за грузом 289 А, то почему не знаешь, что он здесь? Не сходится… Эти оранжевые контейнеры вам еще выйдут через задницу! – Темнота опять разразилась автоматной очередью.
Татаринов развел руками:
– Герр фон Фогельвейде, он нам не верит. Его, наверное, уже пытались выманить под видом представителей правоохранительных органов. Но он сказал что то про груз 289 А. Я, правда, не знаю, что это такое… Про какие то оранжевые контейнеры.
Манфред почувствовал, как неуловимо дрогнул голос майора. Кагэбэшник знал о грузе 289 А, но соврал. Манфред не стал раздумывать над вопросом, зачем ему это понадобилось. Он пока слабо понимал, как стратегический груз оказался в руках беглых уголовников, но он уже знал наверняка, что находится в этих оранжевых контейнерах. Манфред посмотрел на часы, махнул рукой Фритцу и Николю, которые, услышав приглушенную стрельбу, сунулись в галерею, светя фонариками, и спросил кагэбэшника:
– Вас начальство поставило в известность о том, что стратегический груз ядерной электроники похищен? Герр майор, ответьте прямо – не юлите!
Татаринов замялся. Блики света от фонаря Манфреда, отраженные в зеленоватой луже, шевелились на его лице.
– Никакого груза ядерной электроники нет. Это враждебный выпад со стороны западных разведок, чтобы скомпрометировать Советский Союз – члена ООН, подписавшего конвенцию о нераспространении ядерных вооружений.
– А что вы так кипятитесь? Что, русские не могут купить себе военную электронику? Пусть даже неофициально. Ведь существует запрет на продажу военных технологий социалистическим странам. Так зачем пускаться во все эти ваши ухищрения, если Советский Союз не собирался передавать электронику кому то еще?
Манфред, несмотря на смертельную опасность, развеселился, наблюдая, как Татаринов меняется в лице, лихорадочно соображая, как немец пришел к таким выводам. От мысли, что именно он явился причиной разоблачения, пусть косвенного, недоказанного, Татаринову сделалось дурно. Он оперся на склизкую стену и до боли закусил губу. Манфред добродушно похлопал его по плечу:
– Не убивайтесь так, герр майор. Все равно мы сейчас пойдем туда, в пекло, и своими глазами увидим эту электронику.
– Да откуда вы взяли, что она там?! – страдая, вымолвил Татаринов.
– Служебная тайна! – Манфред громко засмеялся.
– Эй, вы что там, свихнулись, придурки? – озадаченно спросил невидимый подземный воин.
– Скажите ему, майор, что если он хочет принять участие в бою, то пусть вылезает… Кажется, это солдат из воинского конвоя, уцелевший при захвате груза. И чего он здесь ел, бедняга, целых две недели… Ну и страна, какие то уголовники воруют стратегические компоненты, а власти две недели не могут их отыскать. Непостижимо… – бормотал Манфред, пробираясь к выходу. Сзади слышались короткие фразы спора кагэбэшника и уцелевшего солдата конвоя. Он все таки покинул свое подземное убежище: когда Татаринов уже махнул на него рукой и выбрался наверх, спецназовец Мяскичеков крадучись последовал за ним. И только после того, как он аккуратно побродил вокруг палатки, прислушиваясь к немецкой речи и редким вопросам Татаринова, обращенным к захваченным охранникам, Мяскичеков решился обнаружить себя. Он заскочил в палатку, сшиб с ног оперативника Ганса и наставил ствол автомата на Манфреда:
– Руки вверх, стреляю без предупреждения!
Спецназовец представлял собой страшное зрелище: со сбитым на затылок бронешлемом, заросший бородой, в грязной, изодранной камуфляжной форме, весь увешанный оружием, паутиной и комариными личинками. Он, щурясь на свет лампы, глядел на смеющихся людей, поднявших руки, и на кряхтящих охранников, связанных веревками. При этом Фритц, находящийся снаружи у входа, на всякий случай держал спецназовца на мушке. Целил в затылок около уха, в полоску, не прикрытую шлемом. Спецназовец, бродя вокруг палатки Фритца, не заметил, так как тот стоял за деревом в пяти шагах от тропинки, по которой могли прийти из «Логова» охранники новой смены.
– Странно, конечно, не по нашему воркуют… Прибалты, что ль? Ну да ладно, вроде не урки… – Мяскичеков быстро сунул автомат между колен и схватил со стола начатую банку тушенки. Орудуя пальцами, проглотил ее содержимое одним махом, подавился, закашлялся.
Манфред сочувственно принялся хлопать его по спине:
– И что ты ел, бедняга, две недели?
Татаринова тоже заинтересовал этот вопрос.
– Лягушек было полно. Один раз ужа словил. В общем, как на учениях в школе спецназа, – бросал короткие фразы Мяскичеков, подчищая со стола продукты, – нас в «школе выживания» учили жрать все, что дышит и движется!
Николь налил в крышку термоса горячий кофе, спецназовец выпил его одним глотком:
– Ух, хорошо! Закурить есть, братва?
«Братва» достала сигареты «Маус Бергманн».
– Крепкие, но противноватые… – затянувшись, сообщил свое мнение спецназовец, – был у меня приятель, эстонец. Даже на операции брал японскую бритву на батарейках и французское вонючее мыло. Большой был любитель заграничного…
– Все, через десять минут придет смена. Я думаю, их лучше встретить на тропе! – Манфред поднялся, застегнул ворот комбинезона, все еще сырого после лежания в болоте, сунул в матерчатую кобуру свой «борхард люгер» и, взвесив на ладони, пристегнул к ремню тяжелый тесак одного из охранников. Все остальные быстро собрались и уже через минуту неразличимо стояли за деревьями у тропы, обозначенной флажками. У спецназовца не возникло ни тени сомнения, что делать. Он решительно отверг предложения Манфреда переждать события здесь или пойти к железной дороге и пытаться остановить поезд.
Мяскичеков безудержно рыгал, прикрывая рот рукой, и горячился:
– Ничуть я не ослабел, еханый пень. Как огурчик. А тех козлов я пощупаю. Ведь ребята мои весь Афган на брюхе проползли, таких дел наворочали! Душманы на уши становились, когда «Орион» операцию проводил. Герои ребята. Три года войны и ни царапины, а тут в Союзе убила их какая то падаль, какие то недоноски с жирными задницами. Подло навалились кодлой! Нет, я просто обязан. Да, и эти оранжевые контейнеры – ведь они принадлежат Советской армии!
Татаринов, морщась, слушал излияния живого подтверждения правоты фон Фогельвейде и старательно опускал при переводе все подробности относительно груза 289 А, хотя это было уже бессмысленно.
Тем временем туман, всего полчаса назад казавшийся галлюцинацией усталых глаз, начал, сгущаясь, растворять в себе деревья и кусты. Он очень скоро поднялся над высотой человеческого роста, и видимость упала до полутора двух метров.
– Стоп, идут! – поднял руку Фритц.
Все затихли. Даже Мяскичеков подавил икоту и теперь думал, откуда возник четвертый «прибалт». Ведь когда он бродил вокруг палатки, там было только трое «прибалтов» и один кагэбэшник, не считая пленных. На тропе послышались голоса, хруст мелких сухих веток.
– Еж твою мать, отвяжись, а то как звездану по рогам! Подумаешь, угадал счет… Мы же не спорили на счет. Мы спорили, кто победит. Ты угадал счет, но наоборот. Не «Спартак» – «Динамо» 1:2, а «Динамо» – «Спартак» 1:2…
– Чтоб я с тобой, пришибленным, еще спорил на что нибудь…
Из тумана появились две фигуры, дрожащие от предутренней сырости. Манфред мог при желании дотронуться рукой до плеча первого, так близко они были. Ему вдруг показалось, что от всего леса осталось только несколько деревьев, смутно проступающих вокруг, а за ними начинались бескрайние белесые степи. Манфред стряхнул с себя это наваждение и, дождавшись момента, когда вторая фигура поравнялась с деревом, за которым он стоял, сильно ударил рукояткой пистолета по зябко втянутому в плечи затылку боевика. Тот ойкнул и неуклюже повалился лицом вниз. Брякнул отлетевший в сторону автомат.
– Эй, придурок, что с тобой? – Шедший впереди обернулся, подумал немного, потом вернулся к упавшему товарищу и присел на корточки.
Манфред снова ударил, но уже не так точно. Рукоятка «люгера» лишь скользнула по уху второго боевика. Тот распрямился, как пружина, и схватился за автомат. Манфред резко отбил дуло АКМа и воткнул свой пистолет между ошалевших глаз боевика:
– Хорст, давай ка веревку.
Как Пэри, азиатский дух пещеры, из белесой пелены материализовался Фромм:
– Ты бы так не рисковал, Манфред. Пропустил бы их на нас с Фритцем…
– Не удержался, вспомнил молодость… – Он помог Фромму связать захваченных и заткнуть им рты кляпами.
Появился Мяскичеков:
– Братва, одного по ногам не вяжите, пусть поработает проводником, а то заплутаем в их лагере.
Подошедший Татаринов перевел. Манфред согласно кивнул:
– Сделаете вот этому поводок на шею, вьетнамский вариант. И пусть Фритц намотает его покрепче на руку. Пошли.
Мяскичеков откатил бесчувственное тело оглушенного боевика в заросли осоки, не забыв обшарить его карманы и вытащить магазин из брошенного автомата и, обогнав всех, пристроился к Фритцу, идущему впереди группы с проводником:
– Эх, «Прибалтика», слабовато вы «обуты».
Он скептически поглядел на компактный «маузер курц», болтающийся на груди Фритца, и воинственно и гордо потряс «Калашниковым». У десантника все карманы «камуфляжки» были полны магазинами, на ремне болтались осколочные гранаты, найденные в палатке. Весь какой то квадратный и огромный, он напоминал средний танк, идущий в прорыв. Пленный опасливо косился на него и старался держаться поближе к Фритцу. Вдруг он замедлил шаги и повел шеей, сдавленной «ошейником»:
– Тут у нас вроде КПП. Дальше дорожка к главному бункеру… Заметьте, я добровольно…
– Я те дам сейчас – добровольно! – зарычал на него спецназовец, угрожающе поднося к глазам боевика растопыренные вилкой пальцы.
Тот в ужасе попятился.
– Что такое? – вынырнул из тумана Фогельвейде.
– Пришли. Тут КПП, дальше по прямой казарма.
Манфред снял с предохранителя пистолет и резко выдохнул:
– Я, этот солдат и Хольм Фритц идем прямо в центр. Наша задача – найти место хранения электроники. Герр майор, Хорст Фромм и Ганс Николь, зачистите пропускной пункт вдоль внешнего контура «Логова». Ваша задача – отвлечь на себя как можно большее число противника. Потом идти к нам в центр. Под пули зазря не подставляться, смотреть под ноги. Попытаться что нибудь поджечь. Чтоб столб дыма в небо. С богом, ребята!
Манфред чувствовал, как забилось сердце, как тело сделалось легким, будто наполнилось свежим лесным воздухом. Он пригнул голову и упруго побежал вперед за спецназовцем и Хольмом Фритцем. Мир для них сузился, сократился до узкой тропинки и замаячившего впереди проема покосившейся калитки в замшелом заборе из потемневших от времени досок. Они по очереди скользнули в нее, пронеслись мимо наспех сколоченной будки, в окошке которой мерцал свет керосиновой лампы. Где то впереди засветились узкие прямоугольники света и приглушенно заиграла песня: «… ну что загрустили, мой юный корнет? А в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет».
– Шеф, справа! – уже не таясь, в полный голос крикнул Фритц. Из будки туалета, скрипнув несмазанными петлями, возник боевик с сигаретой в зубах, застегивающий ширинку армейских брюк. Спецназовец одним прыжком опередил Манфреда и, крякнув, ударил боевика подошвой кованых ботинок. Тот, выронив сигарету, с грохотом обрушился внутрь туалетной кабины и испуганно затих.
– Круши их! – радостно заорал Мяскичеков, снося с ног подвернувшегося сутулого боевика, волокущего куда то упаковку консервированного «лечо». Коротко махнув прикладом автомата, размазал перекошенное от страха лицо. Сзади, у КПП, резко, как удар хлыстом, прозвучал первый выстрел. Видимо, охрана успела взяться за оружие. Кто то истошно заорал:
– Тревога! – и тут же осекся.
Под сводами леса горохом раскатилась длинная очередь. Слилась с другой. Еле слышно тявкнул «маузер курц» Фритца. Он целился в две тени, бегущие в сторону КПП.
Тени шарахнулись в сторону. Одна упала:
– У у у…
Мяскичеков, с разбега налетев на шершавый бетон у металлической двери, замер. Он сипло дышал и бормотал себе под нос проклятия.
Манфред и Фритц вжались в стену с другой стороны двери, из за которой слышалась возня, тревожная ругань и звон бьющихся бутылок:
«…поручик Голицын, а может, вернемся? Зачем нам, поручик, чужая земля?»
Тяжелая дверь распахнулась, и несколько боевиков, кто в одних трусах, кто в солдатских бушлатах на голое тело, вывалились наружу.
– Ну, если Зуб опять охоту на лосей устроил! Яйца оторву!
– Не похоже…
– Накрыли, еханный в рот!
– Бля!
Мяскичеков дал очередь сразу из двух автоматов, засыпав Манфреда и Фритца дождем стреляных гильз. Они, закрывшись от потока горячего металла, нырнули в проем двери, в узкий коридор, освещенный тусклыми электрическими лампочками. Где то неподалеку приглушенно тарахтел дизельный генератор, в конце коридора ревел магнитофон: «Ах, русское солнце – великое солнце! Корабль „Император“ застыл как стрела!»
Фритц в упор выстрелил в возникшую перед ним фигуру с голым, в наколках торсом и, перешагнув через высокий порог, влетел на середину просторной, но низкой комнаты, заставленной пустыми пивными бутылками, пропахшей дешевыми сигаретами и бетонной пылью. Ударив ногой, опрокинул дощатый стол с объедками и стаканами на пьяного бугая. Затем, хрустя битым стеклом, пробежал через соседнее помещение, со стоящими вдоль стен трехэтажными койками, и снова оказался в коридоре. Фогельвейде не целясь, стрелял в темный боковой проход, а спецназовец пинал коленом в зад коренастого боевика в джинсовой куртке, надетой наизнанку:
– Показывай, гнида, где электроника! Живее, падаль!
Боевик кивнул и под дулом АКМа Мяскичекова побежал по коридору. Фритц, держа на прицеле выход, боком двинулся за ними. По коридору они свернули направо и все вместе по ступенькам спустились вниз. Тут было тихо и почти совсем темно. У стены сиротливо стояла совковая лопата с обломанным черенком, с кронштейнов под потолком свисали концы обрубленных кабелей.
– Тут! – указал коренастый боевик на широкую металлическую дверь с колесом, как на люке корабельного отсека. Спецназовец не без удовольствия одним ударом вырубил коренастого. Фритц, кряхтя от напряжения, повернул штурвал запора и отворил дверь. Подоспевший Манфред, шагнув внутрь, зажег спичку. Матово заблестели оранжевой краской ряды контейнеров без маркировки. Мяскичеков начал ковырять крышку одного из них своим тесаком, но Манфред схватил его за локоть:
– Не надо. Это товар «Майнц Телефункен». Пойдем, товарищ, нам нужно занять оборону.
Спецназовец правильно понял интонацию, кивнул и сунул нож обратно за голенище. Фритц несколько замешкался у контейнеров. Он, глотая возникший в горле горький комок, поглаживал ладонью оранжевую шероховатую поверхность:
– Надо же, нашли эту проклятую электронику. Черт меня побери!
– Хольм, за мной! – Манфред уже бежал обратно. Мяскичеков изо всех сил спешил за ним. Он заметно устал. Первый азарт атаки прошел, начала сказываться усталость и потеря сил из за двухнедельного сидения под землей, когда приходилось жевать тошнотворных лягушек и утолять жажду, вылизывая языком влажную бетонную стену. Он бежал неровно, то и дело спотыкался, задевал плечами углы на поворотах.
– Ничего, ничего. Все одно легче, чем под Кандагаром. Я продержусь… Что, я хуже этого старикана…
– Так, а теперь попробуем направо! – Манфред неожиданно свернул в низкую штольню. Ему показалось, что он уже был в подземных фортификационных сооружениях с подобной планировкой.
С трудом протиснувшись через полузасыпанный участок галереи, он, проскальзывая подошвами по ступенькам металлической лесенки, поднялся через люк на следующий ярус объекта. Перед ним тихо поскрипывала петлями дверь, за которой виднелись трехъярусные койки с подушками и одеялами без постельного белья.
– Правильно, я был в точно таком же бункере в Пенемюнде! Тут за поворотом центральный коридор и главный вход…
В коридоре, прислонившись спинами к стене, угрюмо сидели двое раненых боевиков. Увидев Фогельвейде, они подняли вверх руки.
Один из них был очень плох, касательное ранение черепа медленно сочилось бурой кровью, пропитывая неумело намотанные тряпки.
У второго были прострелены обе ноги. Бурый след на пыльном полу прослеживал путь, по которому он сюда полз. Хольм Фритц обыскал их и, не найдя никакого оружия, кроме самодельного ножа с наборной ручкой из разноцветного оргстекла, запер раненых в боковой комнатке, приперев дверь доской от разбитой выстрелом скамейки.
Пока спецназовец закручивал штурвальный запор двери центрального входа, Манфред смотрел наружу через одну из амбразур.
Туман начал рассеиваться. Светало. В сотне метров от центрального бункера виднелись полуразрушенные бараки. Чуть ближе, среди высоких, старых осин холмиком возвышался колпак огневой точки с амбразурами, обращенными на центральный бункер. Метрах в двухстах, левее за штабелем старых шпал, он угадал еще одну огневую точку. На ее земляном накате лежали двое боевиков и интенсивно палили из автоматов куда то за бараки. Трассирующие пули с визгом и треском впивались в стволы осин и сбивали сучья. Из за бараков слышалась интенсивная ответная стрельба и невнятные крики. Подряд рванули две гранаты. На несколько секунд все смолкло, потом грохнул мощный взрыв и над деревьями взметнулся столб черно золотого пламени. В небо потянулся мощный шлейф жирного иссиня черного дыма. По тропинке, ведущей к бункеру, с душераздирающими криками пронесся живой факел. Завоняло жженым мясом и бензином.
Манфред наконец увидел, куда стреляют боевики, лежащие за шпалами. Еле видимая из за деревьев низкая площадка с остатками каких то металлических конструкций, поросшая редкими кустиками, вспыхивала злобными красными звездочками – пули высекали искру из бетона и стали. Оттуда отвечали одиночными выстрелами.
Манфред пристроил на полке амбразуры громоздкий по сравнению с «маузером к» автомат АКМ и поймал в прорезь прицельной планки одного из боевиков.
Задержал дыхание.
Плавно надавил на спуск…
Боевик ткнулся лицом в траву, второй скатился вниз и, пригибаясь, побежал в сторону холма северного бункера.
– Ученый, смотри ка… – Манфред опять выстрелил, но боевик за мгновение до этого свалился в ложбину с водой, подняв фонтан брызг.
– Больше не поднимется! – Мяскичеков, хитро взглянув на Манфреда, оставил один из своих автоматов в соседней амбразуре и взял на изготовку второй. Матюкнулся – что то у него там заклинило в затворе. Фритц стоял рядом, тревожно прислушивался к стрельбе вокруг и быстро курил.
Сквозь амбразуры лился тусклый утренний свет. Небо над верхушками деревьев порозовело, контрастно проступили перистые облака, причудливо подсвеченные восходящим солнцем.
Лампочки под потолком неровно замигали и погасли. Видимо, остановился генератор.
– Очень плохо, теперь на нижних ярусах особенно не побегаешь, недолго и шею свернуть, – вздохнул Манфред, подложил под подбородок кулак и устало уставился на пространство перед бункером.
В амбразуру, мимо его уха, влетел комок пожелтевшей бумаги, обернутой вокруг камешка. Спецназовец дернулся в сторону, думая, что это граната, но, разобравшись, в чем дело, поднял записку:
– Э, тут по вашему написано… – Он протянул записку Манфреду.
Тот, с трудом разбирая корявый почерк Фромма, прочитал:

«Мы здесь, под стеной. Откройте вход и прикройте нас огнем. Бандиты засели в бункере напротив и держат нас на мушке».

– Хорст, вы тут? – крикнул он в амбразуру.
– Да, шеф, мы под стеной в канаве! – отозвался оперативник.
Из северного бункера раздались выстрели. Пули с визгом рикошетили о бетон. С трудом поняв, что от него требуют, Мяскичеков отправился к бронированной двери, а Фогельвейде и Фритц припали к амбразурам и начали поливать огнем приземистый холм северного бункера.
– А вот и мы! – послышался в коридоре невеселый голос Фромма. Он поддерживал за талию Николя, который, морщась, прыгал на одной ноге. Его ступня была обмотана потерявшим свой цвет махровым полотенцем.
– Вот, зацепило… – будто оправдываясь, зашевелил Николь бледными губами.
– Крепись, Ганс. Возьми у Хольма пектазол и стрептоцидовую мазь… А где майор? Он разве не с вами? – Манфред размотал импровизированную повязку Николя и осмотрел рану.
Разрывная пуля превратила ступню в кашу, из которой проступали белые фаланги пальцев и обрывки сухожилий.
– Дьявольщина! Серьезно тут… Будь оно все проклято! Потерпи немного, Ганс. Сейчас пектазол снимет боль…
Фромм жадно напился из чайника, стоящего в нише, и сел на перевернутую лавку. Его комбинезон представлял собой набор изодранных в клочья тряпок, каким то чудом еще державшихся вместе.

 

Закопченное лицо было иссечено бетонной крошкой, у левого глаза сиял лиловый синяк.
– Мы там бочки с бензином взорвали. Нас теперь видно издалека. Вон какой дымище… Скатались, черт побери, на прогулку в Россию. Тут все так… Сначала ха ха, а потом по полному сценарию…
– Да. Сценарий еще тот. А горит хорошо. Славно горит… – согласился Манфред, пеленая ногу Николя бинтом.
Фромм, тяжело вздохнув, подозрительно покосился на спецназовца, изредка постреливающего по амбразурам северного бункера:
– А майор наш, Татаринов, ушел.
– Как ушел? – Манфред насторожился. Недоброе предчувствие наполнило его душу. Он понял всю сложность ситуации. Если Татаринову удастся невредимым выбраться из леса и связаться со своим командованием, у тех возникнет прекрасная возможность полностью загладить инцидент с пропажей контейнеров. Достаточно только оцепить «Логово» войсками и уничтожить здесь всех. Тогда никто не узнает, что электроника «Майнц Телефункен» находится на территории СССР. У КРВТ комиссии останутся только непроверенные факты и странный случай пропажи следственной группы «Восток». А оставшуюся электронику они все таки передадут Ираку.
И все.
Как в трясину.
– Проклятый кагэбэшник, я так и знал, что он устроит нам Тевтобургский лес! Это я во всем виноват, старая башка! – зашипел от злости Манфред, но, поймав на себе взгляды товарищей, тут же взял себя в руки. В глазах появился прежний стальной блеск, на скулах заходили желваки. – Ничего, мы еще повоюем. Не будут же нас, в конце концов, разносить штурмовой авиацией и тяжелой артиллерией! Если этот русский просидел тут две недели, так и мы просидим. И в конце концов кто нибудь из нас проскочит в Москву, в консульство.
Он лихорадочно пытался прикинуть возможную расстановку своих скудных сил для обороны:
– Хольм, бери фонарь и лезь в этот люк. Там по галерее все время прямо. Метров пятьдесят семьдесят. Будет такой же люк. Окажешься в помещении вроде этого, обращенном на юг. Это твой сектор обороны. Иди! – Манфред ссыпал Фритцу в ладони патроны из своих карманов и ободряюще хлопнул по плечу. Хольм выудил из рюкзака несколько банок мясного фарша, поставил на стол. Немного помедлив, вытащил оттуда же несколько пакетов бинта и переносную аптечку и положил тут же.
– Ну, прощаться не будем! – Он включил фонарь и полез вниз. Его ботинки загремели по перекладинам металлической лестницы. Манфред задумчиво теребил губу, наблюдая, как Фромм и спецназовец подтаскивают трехэтажные нары к амбразуре, помогая Гансу улечься на средней полке так, чтобы было удобно стрелять. Николь скрипел от боли зубами, но продолжал самозабвенно оборудовать себе стрелковую ячейку.
– Смотрите, вертолет! – неожиданно крикнул он.
Действительно, с севера приближалась и увеличивалась точка вертушки.
– Вертолет, вертолет! – радостно завопил Фромм и заключил в объятия смущенного Мяскичекова. Редкие выстрелы из северного бункера и из за горящих бараков прекратились – боевики тоже услышали шум приближающейся вертушки. Вертолет описал над «Логовом» широкую дугу, мелькнули белые полосы на красных бортах.
– Это пожарные, – определил Мяскичеков, напряженно сморщив лоб, соображая, как бы объяснить «прибалтам», что такое пожарные.
Но объяснения не понадобились. С вертолета, зависшего над горящими бараками и участком леса, зацепленного огнем, хлынул поток белой пены, мощным шлепком накрыл землю и через пару секунд иссяк.
– Слабовато… – не удержался Николь.
– Мне кажется, появление этого вертолета нам на руку. Может быть, они пришлют сюда пожарную команду. Это нас деблокирует. Бандитам придется убираться отсюда или, перебив пожарников, ждать полицию, – возбужденно заговорил Фромм.
– Милицию, Хорст Милицию. Тут это так называется, – поправил его Фогельвейде.
– Может быть, уголовники уйдут отсюда? Тогда мы выскользнем из бункера до подхода групп КГБ или армейских частей.
– Хорошо бы… – согласился Манфред.
Снаружи послышалась частая стрельба. К крутящемуся над верхушками деревьев вертолету потянулись цепочки трассирующих пуль.
– Нет, не уйдут. Не удивлюсь, если они сейчас все до одного плотно накачались наркотиками, – сказал Манфред и отвернулся от амбразуры.
В этот момент вертолет неожиданно взорвался ослепительным шаром воспламенившегося горючего, разлетелся кусками обшивки и ошметками человеческих тел.
– Кретины, они сошли с ума! – закричал Николь, вцепившись пальцами в приклад автомата.
Мяскичеков хмуро наблюдал за падающими на землю горящими обломками. Отблески пламени играли в его воспаленных глазах, будто огонь шел изнутри, из его памяти. Неожиданно, как в театре, зазвонил телефон. Все вздрогнули. Фромм полез куда то в угол, разгреб завалы пустых картонных коробок и извлек полевой телефон допотопного образца. Он приложил трубку к уху и сквозь треск помех услышал голос Фритца:
– Эй, это я, Хольм. Я в южном секторе… У меня все тихо, но напротив тоже сидят бандиты. Выйти наружу не дают. Зато, пока я сюда шел, обнаружил спящего парня. Он стерег дверь, за которой я нашел маленький арсенал. Оружие, правда, сорокалетней давности, но вполне исправно. Я навьючил на парня одну бандуру и уже пристроил ее у себя, вот послушайте!
– Эй, Хольм, ты что, спятил там, в катакомбах?! – заволновался Фромм, стуча по отключившемуся телефону. Где то жахнул отрывистый минометный выстрел и запела, удаляясь, мина. Послышался мощный разрыв.
– Это «стодвадцатимиллиметровка». Я узнаю характерный вибрирующий звук стабилизаторов. Хорошая штука. Ну ка, Хорст, вызови мне нашего артиллериста! – повеселел Манфред.
Он слабо себе представлял, как можно использовать миномет, находясь внутри бункера, но Фритц как то выстрелил. Фромм безрезультатно дергал клавишу аппарата, а над лесом, удивленно затихшим, беспрерывно грохотали минометные разрывы.
Фритц отводил душу. Мяскичеков тревожно прислушивался к минометному огню, не понимая сути происходящего. Он уже перебрал по два раза оба своих автомата, вычистил копоть из стволов, от нечего делать перезарядил магазины, проверил запалы гранат и теперь с противным визгом точил свой нож о кусок бетона, зажатого между колен. Спецназовец был предельно собран и сосредоточен, будто ему через секунду предстояло шагнуть за борт самолета и понестись к земле в затяжном прыжке.
– Алло, это Хольм. Ну как? – опять заработал телефон.
– Почему с тобой не соединяет? – Фромм прекратил щелкать клавишей.
– А черт его знает. – весело отозвался Фритц.
Через пятнадцать минут, заперев в одном из помещений охранника, проспавшего у оружейного склада всю атаку, и еще одного боевика, плутавшего по подземелью с простреленным легким, Манфред и Фромм уже пристраивали в амбразуре расконсервированный крупнокалиберный пулемет МГ 40. Мяскичеков, кряхтя, таскал пыльные ящики с патронами, ручными гранатами и пустые, в упаковках, скатки пулеметных лент. Николь пристроил возле себя машинку для их набивки и вовсю крутил ручку, подсыпая свободной рукой в большую воронку горсти патрон. Он чем то напомнил Манфреду домохозяйку, проворачивающую фарш на котлеты. Фритц бегал туда сюда, сокрушаясь по поводу того, что в кровле северного крыла центрального бункера нет дыры, как у него в южном секторе, через которую он изредка палил из миномета. В конце концов Манфред отправил его искать проход к огневой точке напротив центрального входа. Через некоторое время Фритц замахал оттуда носовым платком. Все шло как нельзя лучше, вот только вся ситуация в целом была, как выразился бы Татаринов, «туши свет».
Несмотря на то что Николь изрешетил из пулемета все пространство перед собой и несмотря на умелую тактику коротких перебежек спецназовца и снайперский огонь Фритца по амбразурам северного бункера, боевики прочно контролировали окрестности, а система их огня, то ли случайно, то ли в результате чьего то умелого руководства, представляла собой абсолютно непреодолимую преграду.
По крайней мере, днем.
Фромм, который пытался под заградительным огнем выскочить из «Логова», вернулся с простреленной левой рукой. К счастью, кость была не задета. Мяскичекова тоже пару раз зацепило шальными пулями и слегка контузило. И хоть он не подавал виду, раны на его ноге и предплечье болезненно кровоточили… Манфред же разодрал до мяса колено, неудачно упав на кусок арматуры, торчащий из земли.
После скудного обеда, состоящего из куриного паштета, зеленого консервированного горошка и остатков хлеба, найденных в бункере, настроение у всех упало.
Над «Логовом» стояла гробовая тишина. Только потрескивали балки горящих бараков и с вкрадчивым шелестом падали с деревьев обгоревшие ветви. Мяскичеков, кривясь от боли, отнес несколько банок консервов и пачку сигарет боевикам, запертым в одном из помещений северного сектора, и опять взялся точить свой тесак. Николь, приняв лошадиную дозу пектазола, дремал, уткнувшись в приклад пулемета. Фромм маялся рукой, бережно качал ее, как младенца, дуя на опухшие от тугой повязки пальцы. Манфред дежурил у амбразуры, иногда брал трубку телефона и угрюмо слушал доклады Фритца из южного сектора. Тот уже успел натаскать в каземат, где хранилась электроника, несколько ящиков мин и гранат и, закрепив среди них противопехотную мину, протянул от нее прочный шнур к себе в сектор.
Отрезанные от всего мира, сидящие среди заболоченных Ковельских лесов, укрытые старыми обветшалыми укреплениями Второй мировой войны, они как манны небесной ждали сумерек.
Ждали, почти не двигаясь, но каждый был готов в любую минуту броситься на отражение штурма или в прорыв. Они нашли бензин и опять запустили дизельный электрогенератор. «Шарповский» телевизор еле дышал сквозь полосы помех, постоянно переключая каналы, они смотрели то какой то съезд с гигантским профилем Ленина за спинами президиума, то пресные мультфильмы и учебные программы испанского языка. Они убивали время, они ждали. А время работало против них.
– Черт побери, почему они не уходят, эти еханые блатари! – устало злился Мяскичеков, заползая в бункер после очередной неудачной попытки прорваться сквозь простреливаемое боевиками пространство.
Николь, заканчивая расстреливать очередную ленту, задыхался от кислого резкого запаха отработанных пороховых газов.
– Когда нибудь закончится этот идиотизм? Неужели всем наплевать, что в центре России уже сутки идет настоящий бой!
На эту отчаянную реплику Фогельвейде ответил философски:
– Все когда нибудь кончается. А Ковель, Ганс, не центр России. Сталинград – центр России. По крайней мере, для меня так.
Около пяти часов вечера Николь тревожно воскликнул:
– Они идут на штурм!
И в ту же секунду тишина над «Логовом» разорвалась грохотом стрельбы. Манфред увидел, как из северного бункера боевики стреляют в сторону леса, по суетливо перебегающим силуэтам.
Силуэтов было много. Они ловко прятались за стволами деревьев, делали короткие перебежки и огрызались автоматным огнем. Фритц доложил – перед ним в лесу идет бой, разобраться, кто в кого стреляет, невозможно, и он на всякий случай вмешиваться не спешит. Манфред приказал ему открывать огонь только по тем, кто будет приближаться к центральному бункеру.
– Ну, вот и все. Это, скорее всего, армия. Сейчас они уничтожат уголовников, а нас закидают газовыми гранатами и зальют напалмом. Татаринов, иуда, добрался таки до своих.
Фромм, взяв на плечо пулемет, ушел в огневую точку напротив. Николь лихорадочно набивал ленты, а спецназовец стоял как статуя у амбразуры и тупо таращился в грохочущее пространство. Манфред попытался знаками объяснить ему, что это наступает его армия и он может выйти к своим. Но то ли Мяскичеков ничего не понял, то ли, как раз наоборот, все очень хорошо понял, но он вежливо отстранил мешающего «прибалта» и принялся короткими очередями срезать боевиков, выскакивающих из северного бункера. Он стрелял, скрипя зубами и изредка сплевывая на замусоренный пол тягучую слюну.
– Они бегут сюда, Манфред! – крикнул Николь и припал к пулемету.
Манфред четко различил на атакующих пятнистую униформу, бронежилеты и бронешлемы.
Это были солдаты. Скорее всего, спецназ армии. Они уже ворвались в северный бункер и заняли канавы вдоль заросшего узкоколейного железнодорожного полотна и теперь готовились для решительного броска, пытаясь подавить пулемет Николь.
Позвонил Фритц и сообщил, что ему удалось приладить миномет под нужным углом и он ведет плотный заградительный огонь. Хольм заставил двух пленных боевиков ворочать минометную станину и подтаскивать боеприпасы.
– Парни слушаются беспрекословно. Понимают, чем пахнет, если из КРВТ плена, они попадут в КГБ плен.
Чуть позже, над «Логовом» зависли боевые вертолеты Ми 24А и дали залп НУРСами по центральному бункеру.
– Надо же, и «Крокодилы» пожаловали… – удивился Мяскичеков, на секунду прекратив стрелять по засевшему в канаве противнику.
Манфред вздохнул. Дело принимало все худший оборот. Бесплатная путевка в Сибирь лет на десять была уже обеспечена для каждого из его группы. Он опять начал предлагать спецназовцу покинуть бункер. Мяскичеков отмахнулся от него рукой:
– Да понял я уже все. Думаешь, я их не узнал? Это «кагэбари» из «Альфы». Сидят вечно в Союзе, а потом приезжают под завязку операции в Афган, и им приписываются все заслуги армейского спецназа. Козлы. Если их бросили в бой, то нас не ожидает ничего кроме смерти.
Он зачем то поплевал на ладони и одной очередью опустошил магазин в поднимающихся в атаку «кагэбарей». Атакующие со всех ног бросились к бункеру, понимая, что чем быстрее они доберутся до стены, тем скорее выйдут из под кинжального пулеметно автоматного огня.
Манфред нашел в оптическом прицеле «маузера» огнеметчика, неуклюже скачущего через кочки, и уложил его наповал. Адский грохот боя поглотил щелчок от выстрела. Где то позади Хольм Фритц молотил из миномета. Над бункером нависли «Крокодилы», наводя винтами ветер, в котором колыхались голые верхушки осин, вздымались тучи опавшей листвы и метался дым пожарища. Наконец атакующие оказались между огневой точкой до этого молчавшего Фромма и бункером. Побоище было ужасным. Хорст буквально выкосил первую волну нападавших. Бронежилеты не спасали от шквального огня в спину и в упор. Атака спецназа, захлебнувшись, откатилась к северному бункеру и за канавы. Оттуда методично работали снайперы, но Николь заставил их замолчать. Манфред уже два раза менял ствол его пулемета, после того как пули из раскаленного ствола начинали шлепаться в нескольких десятках метров от амбразуры, как неудачно брошенные камешки.
Из люка появилось лицо Фромма.
– Ну, как я их? Пусть только снова сунутся!
У него был такой вид, будто он только что выбрался из ада.
– Ганс, кончай, побереги патроны! – крикнул Манфред сквозь грохот пулемета.
Наступило затишье. Только пару раз, как бы ставя точку в провалившейся атаке, из леса выстрелил гранатомет, метя по бойницам. Мимо.
– Ну, из базуки эту хижину не прошибешь, – слабо улыбнулся Николь, прикрываясь от мелких камешков и ошметков земли, залетевших внутрь.
Опять позвонил Фритц:
– У меня все в порядке, только вот отстрелили правое ухо, сволочи, собакины дети!
– Однако уже темнеет, – заметил Мяскичеков, поглядывая на темно синее небо, пробивающееся через дым. У него слезились глаза от пороховых газов.
Через полчаса над лесом раздался оглушительный рев приближающихся истребителей. Штурмовики на большой скорости пронеслись над «Логовом» и сделали боевой разворот, форсируя двигатели. Манфред увидел, как солдаты бегут назад, в лес, подальше от объекта авиационной атаки. Штурмовики же еще раз, вхолостую, спикировали на центральный бункер, будто примериваясь, и, зайдя в третий раз, вывалили из под крыльев овальные тушки бомб. Бетонные казематы вздрогнули, заходили ходуном, встряхнулись в оглушительном грохоте. С перекрытий посыпался кусками бетон, обнажая арматурные сетки, стены покрылись змеевидными трещинами.
Мельчайшая пыль полезла в глаза, легкие, накрыла собой все вокруг.
Удар повторился.
В коридоре что то рухнуло, страшно взвыли запертые за стеной боевики. Огромный кусок бетона сокрушил нары, на которых лежал Николь, и придавил ему грудь. Манфред, прижимаясь к стене, бросился к Гансу. Его правая рука конвульсивно сжималась.
– Я никогда не думал, что вот так умру… – прошептал Николь посиневшими губами. Изо рта хлынула черная кровь.
Фромм опустился рядом на колени и закрыл ладонью мертвые глаза своего товарища. Над покрытым пылью и дымом «Логовом» разнесся замогильный звук громкоговорителя:

«Герр фон Фогельвейде, сопротивление бессмысленно. Сдавайтесь, и вам будет сохранена жизнь. Руководство КГБ гарантирует вам прекрасные условия содержания в Лефортове».

Сквозь искажения репродуктора Манфред узнал голос Татаринова.
– А что такое Лефортово? – спросил Фромм.
– Это тюрьма КГБ в Москве, – отозвался Манфред сквозь кашель.
Мяскичеков вытряхивал из за шиворота бетонное крошево и тер грязными кулаками глаза:
– Вот ублюдки то, вот ублюдки…
За стеной надсадно стонал кто то из пленных боевиков.
«Старший лейтенант Мяскичеков, вы храбро выполнили свой долг. Вы представлены к правительственной награде орден Красной Звезды. Уничтожьте немецких шпионов и выходите. Уничтожьте пособников империализма и выходите…» – надрывался репродуктор.
На это теперь уже окончательно контуженный спецназовец лишь глупо ухмылялся и, стирая с ушей кровь, хлопал по ним ладонями, пытаясь найти хоть какой то отклик в лопнувших барабанных перепонках. Манфред отбросил в сторону искореженный «маузер курц» и подхватил автомат Мяскичекова. Обжегся о горячий ствол, чертыхнулся, помотал гудящей, тяжелой головой и, высунув оружие в амбразуру, дал длинную очередь, не предполагая куда нибудь попасть. Так, в белый свет.
Татаринов умолк.
Атакующие снова оживились, замелькали среди деревьев. Активизировались снайперы. Их пули внутри бункера противно шмякались в бетон над дверью, разбрасывая вокруг фонтанчики жесткой крошки.
Зазвонил телефон. Манфред, дотянувшись, снял трубку:
– Хольм, как ты?
– Плохо, у меня перебиты обе ноги. Мои ребята смылись в нижний ярус. Если солдаты опять полезут в атаку, я не удержусь… У меня там, в рюкзаке, я захватил тогда…
– Хольм, дружище, мужайся! Мы гибнем не напрасно! Взрывай это чертово оборудование, взрывай, Хольм! – У Манфреда вдруг дрогнул голос, но он сдержал приступ волнения.
– Будь оно все проклято! – В трубке что то стукнуло. Видимо, Фритц, бросил ее мимо телефона. Было слышно, как он яростно ругается. Наконец откуда то издалека донеслось его облегченное, почти радостное: «Все!»
Гулко, мощно ударил взрыв в недрах центрального бункера. Прошло несколько томительных минут. Солдаты продолжали приближаться. Один из них, осторожно подкравшись к огневой точке Фромма, кинул в молчащую амбразуру подряд три гранаты. Потом еще полил дымящиеся внутренности колпака автоматным огнем. Над центральным бункером опять повисли «Крокодилы». Сквозь шум рассекающих воздух лопастей послышались крики команд и бряцание амуниции. Спецназовцы высаживались на земляной накат бункера.
Снова зазвонил телефон:
– Сдавайтесь, наши подразделения уже внутри объекта. Ваш товарищ сдался, и сейчас ему оказывается квалифицированная медицинская помощь. Я, подполковник КГБ Татаринов, гарантирую вам жизнь.
– Чтоб ты сдох, чтоб ты… А, что теперь говорить! – Манфред швырнул телефон об стену. Он разлетелся на множество черных черепков.
– Всем вниз, Фромм, Иван, скорее! – Манфред схватил рюкзак Фритца, автомат и помог подняться ослабевшему спецназовцу: – Уходим вниз! В этих галереях еще можно продержаться до темноты. А там как бог даст.
Он напоследок приложился к амбразуре, намереваясь убавить пыл наступающих, которые уже должны были находиться совсем близко, но вдруг замер, пораженный. Солдаты теперь никуда не бежали, а устало сидели на пожухлой траве, курили. Для них бой, похоже, закончился.
Санитары ходили среди раненых, осматривали убитых, звали солдат с носилками. К бункеру шли два человека. Высокий толстый мужчина в прекрасно сшитом костюме, белой рубашке и пурпурном галстуке и маленькая сутулая женщина, несущая в поднятой руке белый носовой платок…
– Начальство, видать, – сам себе сказал Мяскичеков и почему то потрогал глухие уши.
Манфред вынул из бойницы автомат и предостерегающе крикнул:
– Стойте там, где находитесь, в противном случае я открываю огонь!
Женщина споткнулась, потеряла равновесие, но за толстяка не схватилась, предпочла упасть на срезанные пулями веточки.
– Не стреляйте… Это товарищ Поглядов, заместитель заведующего оборонным отделом ЦК КПСС. У него для вас важное сообщение!
Переводчица усиленно замахала платком. Поглядов, сипя одышкой, уверенно подошел к сейфообразной двери, испещренной вмятинами от пуль, и постучал:
– Открывайте, камикадзе!
Манфред кивнул Мяскичекову, и тот отправился откручивать запор, прихватив на всякий случай оба своих автомата. Поглядов вошел в бункер, зажимая нос от пороховой вони, и, щурясь в густой пыли, тут же измазал пиджак о стену. Он нервно отряхнул рукав, поправил депутатский значок Верховного Совета СССР, приосанился:
– Кто здесь главный из немцев?
Переводчица запрыгала вокруг партийного бонзы, заглядывая ему в глаза.
– Я, руководитель «Востока», следственной группы КРВТ комиссии при ООН, Манфред Мария Фон Фогельвейде! – не переставая передавать ручные гранаты Хорсту, стоящему по пояс в люке, заявил Манфред.
– Черт бы вас тут всех побрал… Это не переводите… Я уполномочен передать вам послание вашего консула, господина Штюбе… Чтоб он сдох! Это тоже не переводите. – Брезгливо морщась, Поглядов отошел от торчащих из под завала останков Николя и протянул Манфреду голубой конверт с сургучной печатью консульства.
Тот взял его, хмыкнул, различив следы вскрытия, и разорвал краешек.
Хорст вытянул шею, заглядывая в листок через плечо шефа.

«Герр фон Фогельвейде, сегодня ночью в консульство дежурному позвонил неизвестный русский и сказал, что он обещал вам еще раз помочь. Он сказал, что вы с ним встречались. Он сообщил нам о том, что вы находитесь в критическом положении и вам грозит гибель. Я связался по экстренной связи с гером Кривошовым, членом Политбюро ЦК КПСС, заведующим оборонным отделом. Он любезно выразил согласие нам помочь. Его заместитель, герр Поглядов, обеспечит вам безопасность и уладит все спорные вопросы. Знайте, герр фон Фогельвейде, правительство ФРГ и Международное сообщество помнят о вас. Желаю удачи, генеральный консул Федеративной Республики Германии доктор Карл Дитрих Штюбе. 7.15.07.11.85».

– Все. Если я выберусь отсюда живым с помощью этого мордоворота, подам рапорт об отставке! – тихо сказал Манфред, садясь на искореженные остатки телевизора. Его тело обмякло, размагнитилось, налилось свинцом, на лбу глубоко проступили морщины, заболели разом все ушибы и ссадины, разодранное арматурой колено, содранные ногти правой руки. Одновременно навалилась страшная жажда, заныл пустой желудок, начали слипаться глаза, настойчиво требующие сна.
Манфред еле сдерживался, чтобы не заскулить потихонечку, сжав под мокрой от пота рубахой почти стершийся алюминиевый солдатский медальон, который носил не снимая уже сорок три года.
На сегодня все кончилось…

Глава 26

Подвыпившие рабочие, переругиваясь, монтировали между уличными фонарями гирлянды из крашенных в разный цвет лампочек. Площадка на телескопическом подъемнике была несколько ниже, чем нужно, и они, подложив на поручни несколько коротких досок, тянулись руками вверх, кое как цепляя несущие провода. Мимо прошли две женщины в оранжевых платках. Они иногда останавливались, приставляли к стенам домов невысокую лесенку и втыкали в металлические кронштейны красные флаги. А через улицу Герцена уже были переброшены несколько широких полотнищ: «Да здравствует 68 я годовщина Великого Октября!», «Да здравствует Перестройка – обновление и уточнение Марксистско ленинского учения!», «Пусть дружба всех стран крепнет в веках!».
Было пронзительно холодно и тоскливо. Небо, задернутое монотонными серыми облаками, светилось ровным призрачным светом, будто стекло аквариума. В воздухе носились запахи автомобильных выхлопов, городской пыли, влажной земли газонов и скверов. Из подворотен и дворов тянуло мусорными контейнерами. На карнизах сидели нахохлившиеся сонные голуби и бессмысленными глазами озирали окрестности. Изредка каркали деловые вороны, маленькими стайками кружащиеся над своими излюбленными местами – задворками пельменных и всевозможных ведомственных столовых. С Садового кольца слышался вечный гул плотного транспортного потока. Этот поток через равные промежутки времени, преодолев плотины светофоров, прокатывался по улице Герцена, вкрадчиво шурша шинами легковушек и гремя рессорами грузовиков. Надсадно завывая электродвигателями, проползали набитые утренним людом троллейбусы. Водители равнодушно закрывали двери, отсекая не успевших зайти пассажиров. Они были похожи на восковые фигуры Музея мадам Тюссо за витражами лобовых стекол, по которым скрипели «дворники», подчищая со стеклянной поверхности мелкие капельки измороси.
Алешин уже десять минут стоял под колпаком телефонной будки, безрезультатно накручивая Катин номер, слушал длинные гудки.
Он знал: она сейчас сидит у своего белого телефона, сложив руки, и как загипнотизированная смотрит на звенящую пластмассовую коробку. Она капризничала, показывала характер, пыталась уверить себя в своей правоте. Она сто раз называла про себя Дениса ничтожеством, грубым соблазнителем, нечистоплотным дельцом, уезжавшим от нее из за своих криминальных дружков. Она злилась на него за свои переживания, клялась, что больше никогда не будет встречаться с ним, говорить, обнимать за шею и смеяться его дурацким рассказам о «пневматическом метро», «замкнутом цикле питания» и «воздушных пилюлях».
Катя разорвала и скинула с балкона подаренный им шикарный альбом Рафаэля. Но падающие вниз обрывки мадонн и мифологических богов не принесли ей желаемого удовлетворения. Катя опять погрузилась в мир своей подруги Лены с ее вечными проблемами «Приветливого месяца»; Бабкина, уже открыто вытирающего ноги о Лену и ее семью, попавшего все таки в группу и теперь таскающего ящики аппаратуры, так как голоса и слуха у него не оказалось. Катя подозревала, что у них там в «Месяце» царит «голубой культ», но она дипломатично молчала, когда Бабкин при ней рассказывал про свои успехи в «завоевании» победительниц конкурсов красоты в Риге и Лиепае. Она бесилась, находясь в обществе Бабкина, Брызгалова и его полоумного деда, с маниакальным упорством клеящего фантастические модели самолетов и в пьяном виде пристающего ко всем, прося подержать самолетики, пока он будет разыгрывать воздушную битву над Курской дугой…
А Денис продолжал звонить почти каждый день, несмотря на молчащий телефон, бросал в ее почтовый ящик бутоны тюльпанов и подолгу стоял под окнами, облокотившись на крышу своей машины, в которой нервничал и ехидничал Лузга.
– Алло, это маршал Рокоссовский беспокоит. Алло, Катя, это я… Не вешай трубку! – Алешин кутался от холода в плащ и завязывал на горле шарф. Через разбитое стекло в будку задувал ветер.
Катя держала трубку на весу и боролась с одновременно бушующими желаниями бросить ее и крикнуть: «Денис, приезжай скорее, мне так плохо без тебя!»
– Катя, я понимаю, я был несдержан там, в парке, но мне тогда казалось, мир навалился на меня одного всей своей тяжестью. Меня прижимало к земле, и я агрессивно оборонялся. А ты добивала меня, как добивали гладиаторов на арене Колизея. Но сейчас я другой, я изменился, и ты должна понять меня. Я один, совсем один. Кроме матери и тебя, у меня никого нет. И не будет. Я это чувствую. Я это знаю. Катя, не молчи, это невыносимо! – Денис отмахнулся от настойчивого гудка автомобильного сигнала.
Лузга, сидящий в машине на другой стороне улицы, яростно тыкал пальцем в наручные часы. На заднем сиденье ворочались два мордатых боевика из охранного отряда Могилова.
– Я… Я не знаю… – наконец решившись, прошептала Катя. Слезы душили ее. – Приезжай сегодня к семи часам…
– И я опять окажусь у запертой двери? – почти крикнул Денис.
Взревел мотор «жигулей», и Лузга, не обращая внимания на все правила дорожного движения, развернул машину посреди улицы и дико заорал:
– Колдун, мы опаздываем, он уйдет, уйдет!
– Катя, ответь мне, Катя! – Алешин изо всех сил сжал трубку.
– …дверь будет открыта…
– Катя, я примчусь сейчас, пропади оно все пропадом!
– Нет, я очень устала. Потом. В семь. До свидания, Денис. – Она разрыдалась и, повалившись на кровать, уткнулась горячим лицом в подушки.
– Черт бы тебя побрал, ты все погубишь! – ворвался в телефонную будку Лузга и поволок Алешина к машине.
Они помчались, скрипя на поворотах шинами мимо предпраздничных очередей за водкой, обгоняя колонны армейских грузовиков, развозящих по казармам участников традиционного парада, возвращающихся с утренней репетиции, мимо рвущихся на ветру красных флагов и огромных портретов Маркса, Энгельса и Ленина. Боевики, сидевшие позади, негромко переговаривались:
– Я там присмотрел неплохое место. Заброшенный дом под снос. Все как на ладони и выход на соседний переулок. Замочим и без помех смоемся. Могила сказал, чтоб наверняка, без случайностей… Желательно в голову.
Лузга сосредоточенно молчал, крутя баранку авто и дергая рычаг передач. Алешин знал – он думает о том самолете «Люфтганзы», на борт которого сейчас должен подниматься Ягов, зарегистрировавший перед этим билет на авиарейс Москва – Рим. Оставшись теперь преемником Ягова, Лузга внутренне ликовал, скрывая свои чувства от людей Могилова. Эрнестыч страшно боялся, что Ягов никуда не уедет после провала «Логова» и начнет докапываться до причин неудачи, уничтожая всех подозрительных. Но Ягов плюнув на все, занялся проверкой реальности вклада в «Дойче банк». Убедившись, что тридцать пять миллионов долларов ждут его в миланском филиале, бросил все дела на Могилова и умчался в аэропорт Шереметьево. Последнее его распоряжение касалось полковника Главного управления Генерального штаба Феофанова. Пока Генштабист был жив, Ягов не чувствовал себя в безопасности даже в затерянном домике какого нибудь альпийского лесника или егеря. А Феофанова уже искала контрразведка, искала человека, который все знал о грузе 289 А, который единственный мог обеспечить дублирование информационных каналов Генштаба на Восток, который теперь прятался неизвестно где, пропал, растворился в многомиллионном городе. Везде стояли кагэбэшники и контрразведчики ГРУ, щупая потными ладонями в карманах его фотографии в профиль и в фас, в мундире и без. Феофанов же тискал зашитую в куртку фальшивую чековую книжку «Ситизен банка», прячась в законсервированной мазутной котельной на Остоженке. Это место и вычислил Алешин, безжалостно подставив под боевиков Могилова, обманутого соавтора операции «Проволока».
Вот и Остоженка. Машина свернула в параллельный переулок. Боевики вывалились из прокуренного салона и скрылись за забором, огораживающим ветхий трехэтажный дом с выбитыми стеклами и осыпавшейся лепниной. Они бесцеремонно затопали вверх по лестнице, по выщербленным, вытертым множеством ног ступеням, заваленным мелким хламом. Алешин медленно поднимался за ними. Он терзался картинами «десятиминутного будущего». Вот один из боевиков, сметая ладонью пыль с подоконника, просовывает через торчащие в раме осколки стекол тонкий ствол снайперской винтовки. Вот Алешин указывает на ссутулившегося мужчину, с оглядкой выходящего из узкого прохода между железобетонными лотками, громоздящимися здесь серыми штабелями. Оптика ловит в перекрестие втянутую в плечи голову. Винтовочный ПБС гасит звук выстрела и язычок пламени. Генштабист хватается за воздух и падает на канализационный люк. Снайпер еще два раза стреляет, метя в безжизненное лицо, и, заметив на углу Остоженки старушку с авоськой картошки, спешащую к упавшему, прячет винтовку в глубь темной комнаты с лохмотьями полосатых обоев на стенах: «Точняк!»
После этого Алешин сядет в машину и будет молча курить, не обращая внимания на приставания Лузги:
– Ну теперь, когда эти жлобы ушли, поделись, что ты думаешь по поводу Могилова. Наши люди уже готовы, они ждут твоего сигнала. Место Ягова ждет своих настоящих паханов, ждет достойных людей, а не этого идиота Могилова. Ну? Надо начинать свару, нужно захватить власть в нашей богадельне. Колдун, ты ведь не сможешь остановиться на полдороге? Не сможешь, не сможешь…

* * *

– Папа, папа, смотри, что мне показал дядя Штюбе! – Мальчик выскочил из детской комнаты, где весь пол был завален игрушками.
– Алло, да, Фогельвейде у аппарата! – Манфред мягко отстранил своего сына, пытающегося показать отцу прием вольной борьбы. – Подожди, Отто, у меня очень важный разговор по работе.
Мальчик огорчился и принялся ждать, когда отец наговорится и снова окажется в его власти...


Рецензии