Космический аппарат

КОСМИЧЕСКИЙ АППАРАТ

2020 — 2023 г.

* * *
Вновь среди островков залежалого снега
первоцветы белеют и бродят коты
полосатые, наглые, рыжие… Ты
закрываешь глаза, и сквозь тонкое веко
пробивается алое, тёплое, нежно-
голубое. И ты говоришь: «Полюбить —
это, как умереть и себя опустить
в эту землю, и снова ожить неизбежно,
раззудевшимся возле виска комаром,
горькой почкой, весёлым заикой-дождём,
чертогоном лесным, бел-горюч янтарём,
перламутровкой неуловимой». А может,
вот поэтому мы, моя радость, живём,
и блаженное небо так сладко тревожит —
предзакатным огнём
светло напоён
окоём.

* * *
Лес мой меня прокормит
хлебом неучерствимым.
Землю обнимут корни,
чтобы сосновым дымом
грелся, варил похлёбку
и помолился: — Боже,
мне бы жену и лодку,
пса понадёжней тоже!

Он отвечает: — Кошка
будет за труд, а кроме —
жёнушка хромоножка.
Так и живи! Огромен
мир, и на всех не хватит
милостей неуместных…
— Ну, а слова? — Накатит,
и потекут из бездны!

* * *
Господи!.. Мы и Вселенная!.. За бортом
ноль абсолютный, и вдруг холодеешь — высь.
«Кто мы такие?» — «Ах, люди. А ну-ка, брысь!»
Ельник шумит, и скрипит почерневший дом.

Он так похож на космический аппарат:
звёзды над крышей, туманности, облака.
В окнах пылает полнеба и клён слегка
приобнимает рябину, как старший брат.
Бьётся ночная бабочка о стекло.
Льётся галактики бледное молоко.

В доме летим к недоступной планете мы:
Кузька (хотя это кошка и бьёт мышей),
я, Хромоножка и Оля-астролог: «Эй,
где наша родина? Будем ли спасены?»
Вега пылает, как лампа на сто свечей,
где-то у самой трубы из кромешной тьмы.

Но молчалив, ускользая, небесный хор.
Я бы спросил: «Для чего мы летим? Куда?»
Оля ответит «карма», жена — «судьба»,
Кузька мяукнет: «А мыши вкусны. Не спорь!»

* * *
В полночь окно отворил, а в саду тишина.
Листья беззвучно срываются с дерева на
спящую землю, как лета любовные письма.
Да избегает душа моя ныне и присно
всякого зла! Постою и прислушаюсь: нет,
нет ничего в темноте, кроме звёзд и планет,
и на меня устремлённого Божьего ока.
То-то какая-то музыка где-то
далёко-далёко…

* * *
Осень идёт на живца.
Вниз опускается дым.
Холодно. Доски крыльца
что-то поют. Нелюдим,
ветер целует сосну.
Тянется к небу душа.
Знаешь, такому письму
люди не учат — дышать,
как научить? На плечо
ангел присев горячо
в ухо мне выдохнет «ша».

* * *
А небосвод такой проточный:
он, как лицо моей Шушарочки.
Трещит костёр, и я на палочке
верчу плотвичку, но, цветочный
чай заварив, ворчу: — Мой кореш,
я так устал! — Да ну, подумаешь,
зато теперь не перепутаешь
тебя ни с кем. Тут не поспоришь.

* * *
Но жизни рубил топором непрорубное мясо,
рассматривал мёртвую воду, на Троицком стоя. А там
уехал под Выборг. О, время! Ну это ж такая зараза —
стояло отвесно, и Бьянка, чернее кащеева глаза,
вела на гнилушные топи меня
по медвежьим следам.

Шумели патрульные сосны, кричали пролётные гуси,
и бедное сердце смущалось от всей полноты бытия,
когда призовые маслята и крепкие грузди
ложились в бадейку. Отважная музыка грусти
звучала всё громче и громче.
И это был собственно я.

* * *
По небу седые бредут носороги, верблюды, олени,
расправили гордые сосны тугие свои паруса.
Я пледом твои, дорогая, укрою больные колени,
костёр ворохну, и ленивое пламя оближет поленья,
а там и вино из баклажки развяжет угрюмые наши уста.

— Родные, прощайте! Прощайте! — кричат перелётные гуси,
и в этих волнующих звуках душа узнаёт о себе.
Лети за моря, моя радость! Немного возвышенной грусти,
и, полные влаги, стоят осторожные чёрные грузди,
и бедное сердце болит, как последняя точка в судьбе.

* * *
Выходишь: волнуется лес,
как море, под ласками ветра.
Посмотришь на дерева срез —
так тело рождалось из пепла,
и робкое чудо синиц,
и света сквозь тонкое веко.
Садятся на копья ресниц
три белые бабочки снега,
как если бы ангелы вдруг
покинули облачный остров.
И сыплются зёрна из рук
послам желтогрудым и сёстрам.