Эда

Её жизнь переменилась, когда в имение приехал из Одессы молодой барчук. И как же удивительно хорошо стало, как закружило её в вихре неведомых доселе чувств!
Да, преславно было, но вместе с тем иной раз смешно и удивительно.
Вот, к примеру, лежат они в постели, разгорячённые, потные, едва оторвавшись друг от друга.  – внезапно он вскакивает с перины и, шагнув к столу, хватает с него исписанный лист бумаги:
– Я сегодня стихотворение сочинил. Сейчас посмотрим, что у меня получилось.
– Так я же грамоте не обучена, Саша. Не понимаю этой вашей буквицы.
– Глупышка, я тебе прочитаю – увидишь, здесь нет ничего непонятного.
И принимается декламировать, часто подглядывая в листок, певучую и печальную историю о безмолвной любви некой девы к молодому красавцу с чёрными кудрями, который бродит вкруг её дома «и взор к окну возводит». Нездешние, из другой жизни слова: вроде обычные, почти все такие же, какие каждодневно произносят в усадьбе, но, собравшись купно, они делаются иными. Такими, что ей хочется плакать, и Ольга не понимает, отчего.
Она слушает стихи как песню, облокотившись на подушку, и любуется своим… хозяином. «Да, теперь не старый барин Сергей Львович, а Саша мой хозяин, ему я принадлежу душой и телом на веки вечные», – думает она с восторгом, и ей верится, что так будет всегда.
А он между тем, завершив декламацию, кладёт листок на стол и поясняет:
– Это подражание Андре Шенье.
И, помедлив мгновение, спрашивает:
– Ну как, тебе понравилось?
– Ди-и-ивно, будто ска-а-азка какая, – отзывается она. Затем, упав на подушку, протягивает к нему руки.
Не заставляя себя долго ждать, он снова ныряет под одеяло. Его ладонь принимается скользить по её груди, животу, бёдрам.
– Миленький, – говорит она.
– Эда, – шепчет он, щекоча губами мочку её уха.
Перестав гладить его чёрные кудри, она сердито повышает голос:
– Я – Ольга! Не смей путать меня со своими барышнями!
– Нет, Оленька, теперь ты – моя Эда, – шепчет он, целуя её щёку, шею, плечо.
– Да что за имя такое – Эда? Чудное, как у собаки… Немецкое?
– Красивое имя… – его рука проникает ей между ног. – И совсем не немецкое…
– Но почему, Саша? – она снова обнимает его, зарывшись лицом в его волосы. – Зачем мне другое имя?
– Затем, что оно мне нравится. В поэме Баратынского так звали одну прекрасную чухонку, которая полюбила русского гусара…
С этими словами он переваливается на Ольгу и приникает к её губам в поцелуе. Далее никаких речей не требуется, ибо настаёт пора говорить между собой телам, исторгая друг из друга стоны и вскрики…

***

Ольга была сенной девкой в господском доме и до девятнадцати лет жила безмятежно. Единственное, что омрачало её мысли в последнее время, это неизбежность скорого замужества: возраст приспел, куда деваться, однако охоты не было. Правда, родитель тоже пока не проявлял торопливости, перебирал. Всё же Михайло Калашников хоть и крепостной, но управляющий барским имением, состоятельный человек среди сельской сермяги, этакому выбрать жениха для родной кровинушки – дело непростое.
И тут приехал барчук. Голосистый, шебутной, диво до чего на остальных господ не похожий: ни на сестру Ольгу, ни на младшего брата Лёвушку, ни тем более на барина Сергея Львовича и барыню Надежду Осиповну. Те куда как более степенные и держатся на расстоянии от дворни… Александр же с девчатами дворовыми в лес по грибы не раз отправлялся. Пока стояла тёплая погода, повсюду ходил он, вырядившись не то казаком, не то цыганом: в широких штанах и красной рубахе, подвязанной кушаком, да в белой шляпе. Вдобавок ногтей не стриг – отрастил длинные загнутые когтищи, ровно у зверя дикого.
Со зверьей страстью однажды вечером и набросился он на Ольгу в коридоре: схватил в охапку, принялся покрывать её лицо поцелуями. А она, сама не сознавая, уж давно ждала подобного оборота – потому не сопротивлялась, когда он повлёк её в свою комнату. Лишь с её губ срывалось безвольное:
– Александр Сергеич… не надо, отпустите…
– Саша, – шептал он. – Зови меня Саша.
– Нехорошо это, Саша, ну не надо же…
– Тихо, глупышка. Молчи, нас могут услышать.
Вспомнила себя Ольга только в постели, когда уже поздно было сомневаться и о девстве своём сожалеть: подол сарафана был задран до подбородка, Александр со спущенными до лодыжек штанами крепко придавил, распял её всей тяжестью своего вздрагивавшего тела, и горячий уд скользил внутри Ольги туда-сюда, жёг пожаром и одновременно наполнял её блаженной истомой…
Ночь пролетела будто мгновение. А на самом её закрайке Ольга выскользнула за дверь и неслышной тенью растворилась в зыбких предрассветных сутемках. Как и не было в комнате черноокой красавицы, похожей на царевну из сказок Арины Родионовны.
 Да и в самом деле, была ли она? Не во сне ли коротко примарилась ему русоволосая гостевальщица, чтобы теперь исчезнуть навсегда?
При этой мысли полные губы Пушкина расплылись в улыбке.
– Вся жизнь подобна сновиденью, – пробормотал он. А затем встряхнул чёрными, как смоль, кудрями и, устремив взор в безвидный проём окна, принялся декламировать приглушённым голосом строки из собственной поэмы, давно набросанной вчерне, да так и не завершённой:

…Пускай любовь Овидии поют,
Мне не даёт покоя Цитерея,
Счастливых дней амуры мне не вьют.
Я сон пою, бесценный дар Морфея,
И научу, как должно в тишине
Покоиться в приятном, крепком сне.

Приди, о лень! приди в мою пустыню.
Тебя зовут прохлада и покой;
В одной тебе я зрю свою богиню;
Готово всё для гостьи молодой.
Всё тихо здесь: докучный шум укрылся
За мой порог; на светлое окно
Прозрачное спустилось полотно,
И в тёмный ниш, где сумрак воцарился,
Чуть крадется неверный свет дневной.
Вот мой диван; приди ж в обитель мира:
Царицей будь, я пленник ныне твой.
Учи меня, води моей рукой,
Всё, всё твоё: вот краски, кисть и лира…

Забыв следующую строку, Пушкин сбился, умолк в досаде; и вдруг понял, что сна-то у него ни в одном глазу. Тогда он зажёг свечи. Выбрал среди обожжённых и обкусанных перьев на столе наиболее пригодный из этих оглодков, остальные смахнул на край столешницы – и, взяв чистый лист бумаги, принялся писать эпистолу Жуковскому:
«Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моём положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я всё молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно... Отец осердился (в черновике: заплакал, закричал). Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, се fils d;natur;*… Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца… Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его «бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить». Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырём. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — ещё раз спаси меня.
31 окт. А. П.»
Поставив точку, он набил табаком глиняную трубку с черешневым чубуком и, раскурив её, долго с задумчивостью пускал в потолок клубы дыма.
…На следующий день к обеду Пушкина принимала в соседнем имении Тригорском Прасковья Александровна Осипова, по первому мужу Вульф. Успевшая дважды овдоветь, эта миниатюрная сорокатрёхлетняя женщина симпатизировала молодому поэту. С ней жили две дочери от первого брака – Анна Николаевна и Евпраксия Николаевна (Зизи); а также её падчерица Александра Ивановна Осипова и племянница Анна Ивановна Вульф, которую все домашние звали Нетти. Часто гостила в Тригорском ещё одна племянница Прасковьи Осиповой-Вульф, Анна Керн, бывшая замужем за генералом. С каждой из упомянутых женщин Пушкину предстояли кратковременные романы. Однако человеку не дано знать своей будущности, и пока что гость лишь изливал свою горечь, жалуясь Прасковье Александровне на отца. Дал ей прочесть своё письмо к Жуковскому. А после сочувственного обсуждения уселся за стол и сделал двойной постскриптум к наболевшему посланию:
«Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться — дойдёт до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я hors la loi*.
P. S. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, — голова кругом идёт»…

***

 В родительском имении Пушкин жил в комнате подле крыльца, с окном во двор. Обстановку составляли кровать с пологом, диван, шкаф с книгами и, разумеется, письменный стол. Поначалу значительную часть времени он проводил в четырёх стенах: читал книги, писал, стрелял в стену из пистолета. Последнее занятие чрезвычайно раздражало отца и приводило к ссорам. Случалось, ворвётся Сергей Львович к нему – да сразу с криком:
– Доколе семье терпеть это безобразие, Саша? Здесь не казарма и не походный бивуак, чтобы пальбу устраивать!
– Но я же стреляю не настоящими зарядами, батюшка, – оправдывается Александр. – Пули-то восковые.
– Какая разница, что за пули у тебя! Когда заживёшь своим хозяйством, тогда и будешь в комнатах разводить пороховую гарь, а мне этого не надобно!
Словом, нашла коса на камень.
Немудрено, что при такой обстановке Ольга и Александр встречались в его комнате нечастой украдкой, точно заговорщики: таились от гневливого родителя.
По счастью, Сергей Львович Пушкин первым не вынес нескончаемых скандалов со своим старшим сыном. В ноябре, окончательно разругавшись с Александром, он отказался от взятой на себя обязанности политического надзора за ним и со всем семейством укатил в Санкт-Петербург.
С той поры Ольга отбросила осторожность и стала позволять себе нежиться в постели возлюбленного до рассвета. А он окрестил её своей Эдой.

***

И всё же во многом он был чудной. Повсюду не расставался с тяжёлой железной тростью: иной раз прогуливается по полям, эту трость подбрасывает в воздух с переворотцем и ловит одной рукой. Дворовой кучер Пётр Парфёнов как-то раз подивился:
– Ловко вы с этой палицей управляетесь, Лександр Сергеич, чисто тамбурмажор. В ней весу-то, поди, не менее девяти фунтов будет.
– Это мне нужно, братец, для дуэлей, – пояснил Пушкин с усмешкой. – Если стреляешься, да без твёрдой руки возьмёшься обойтись – непременно гибель свою сыщешь. Так-то и упражняюсь, давно взял себе за привычку.
Ради дуэлей он с пистолетами не только в комнате упражнялся: ежеутренне, не менее часа как заведённый палил в крышку погреба за баней. Тут уж настоящими пулями.
Здесь же, подле бани, стояла чугунная ванна, всегда наполненная водою. Когда навернула зимняя стужа, Александр, бывало, напарится с утра, затем выскочит нагишом, прошибёт кулаком лёд в ванне, да и ухнет в неё с головой. После того снова на полатях согреется и – уже одетый – вскочит на коня и мчится на луг
– Куда ты, Саша! – кричит ему вослед Ольга. – Застудишься ведь, малахольный, как пить дать застудишься!
А ему хоть бы что: гоняет по лугу, доколе скакуна не взмылит. Лишь потом возвращается в усадьбу, чтобы снова сосать свою трубку, черкать пером по бумаге да смотреть в потолок, застыв, чисто статуя…

***

В январе случилось: заспались они позже обыкновенного – вдруг чу: колокольчик за окошком! Саша первым вскочил с кровати – сказал ей:
– Иди к себе, мало ли кто приехал.
А сам ринулся на порог, босиком, в одной ночной рубашке. Пригляделся – и воздел приветственно руки:
– Ба, кого я вижу! Пущин!
– Сашка! – донеслось в ответ. – Наконец-то свиделись!
– Ваня! Вот уж и не чаял тебя увидеть в своих тмутараканях!
– А вот я и приехал, брат Пушкин!
– Как я рад тебя видеть, брат Пущин!
На дворе стоял страшный холод, но старые друзья этого не замечали. Обнялись, принялись целоваться: один в шубе и шапке, весь забросанный снегом, другой – босиком, в тонкой ночной рубашке. Слава богу, выскочила на крыльцо Арина Родионовна и затащила обоих в дом.
Дальнейшего Ольга не видела. Созвучные – не только фамилиями, но и многими умонастроениями – друзья уединились в комнате Александра. Они обсуждали новости, пили кофе и попыхивали трубками. Затем от кофе перешли к шампанскому (Пущин привёз три бутылки «Вдовы Клико»). Пушкин расспрашивал, что о нём говорят в Петербурге и Москве, выражал беспокойство о якобы возросшей неблагосклонности императора Александра к своей персоне.
- Пустое, Саша, ты чересчур много мнишь о политическом своём значении, и совершенно напрасно, уверяю тебя, - разубеждал его Пущин. – Никто с подобной точки зрения на тебя не смотрит. У государя как будто других забот мало! Зато у читающей нашей публики твоё имя каждодневно на устах: во всех салонах обсуждают поэзы Пушкина да интересуются, что ты нового сочинил!
- Да с музой-то живу в ладу, слава богу, - махнул рукой Александр. - Тружусь усердно и с большой охотой. Уединённая обстановка располагает к сочинительству.
После этого они принялись со смехом вспоминать лицейские годы, своих однокашников и забавы давней поры, попутно извлекая из памяти лицейские эпиграммы – наподобие той, что сочинил Пушкин, назвав её «Завещание Кюхельбекера»:

Друзья, простите! Завещаю
Вам всё, чем рад и чем богат;
Обиды, песни – всё прощаю.
А мне пускай долги простят.

Приятно было напоминать друг другу о былых проказах, у многих из коих были женские имена. Так мало-помалу добрались они в своих экскурсах и до Наташи – миленькой смазливой горничной фрейлины Валуевой. Сия девица славилась тем, что не отказывала в ласках ни одному лицеисту, отчего многие именно с ней получили первый опыт плотской близости с дамским полом. Пушкин, желая скорее вкусить запретный плод, нетерпеливо искал встречи с горничной. Однажды, шагая по тёмному коридору Царскосельского дворца, он узрел показавшуюся из дверей женскую фигуру. Решив, что это Наташа, он догнал её и, обняв, чмокнул в щёку. Но тотчас обомлел: это оказалась княжна В. М. Волконская – отвратительного вида старая дева... Оскорблённая княжна пожаловалась на дерзкого недоросля Александру І. Однако наказания не последовало. Император, порвав жалобу; только посмеялся:
– Сказала бы спасибо, старая дура!
Ещё гость привёз Пушкину рукопись комедии Грибоедова «Горе от ума». Кроме того, рассказал много свежих новостей; впрочем, о существовании тайного политического общества, в котором сам давно состоял, не обмолвился ни единым словом.
И Эду ему таки было позволено увидеть. Пушкин отвёл друга в просторную комнату Арины Родионовны, где стояло множество пяльцев и работали дворовые девушки… Спустя тридцать три года Пущин вспоминал об этом следующим образом:

«…Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов.
Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, — начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за неё. Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искромётным няню, а всех других хозяйскою наливкой. Всё домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание…»

После обеда, за чашкой кофе, Пушкин принялся читать вслух «Горе от ума, время от времени отпуская меткие замечания. Затем познакомил гостя со своими новыми стихами. А после того друзья вновь обсуждали разные разности и вспоминали былое.
Уехал Пущин далеко за полночь. Прощаясь, он вспомнил стихотворение, которое Александр записал ему в альбом незадолго до окончания Лицея – и торжественно продекламировал:

Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья, –
Что было и не будет вновь...
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг, она прошла... но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключён;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!

***

Приезжали к Александру и другие друзья-приятели: Дельвиг, Горчаков, Распопов, всех Ольга и не упомнит. Да ей-то мужчины и не были важны, а вот относительно женщин не раз вспыхивала ревность. Особенно по адресу тригорских барышень. Иной раз вернётся Пушкин из соседского имения – а она руки в боки:
– Что, намиловался с родовитыми? Я-то понимаю: пару ты себе не здесь искать станешь…
– Брось, не дури, – смеётся он. – Все мне безразличны, ведь это ты – моя Эда.
И влечёт её к себе в комнату. А там уж, вестимо, всё перекрывает любовным памороком…
Надзор за духовной жизнью поэта был поручен священнику села Вороноча Лариону Михайловичу Раевскому по прозвищу отец Шкода. В скором времени тот сошёлся с Пушкиным накоротко и относился к нему по-отечески снисходительно, как к безобидному шалопаю.
Иной раз явится к нему Александр и стучит:
– Дома поп?
Несколько раз случалось, что тот отсутствовал, а дверь открывала дочь имярека, тринадцатилетняя Акулина:
– Нету батюшки, к вечеру обещался возвернуться.
– Ну и ладно, – безогорчительно отзывался Пушкин. И тотчас предлагал:
– Так что ж нам с тобой скучать, поповна.  Пойдём, что ли, с тобой в лес по грибы?
И ведь ходили, да не раз.
Уж как потом ни дознавалась Ольга, сколь ни кричала на «проклятущего», ни в чём не сознавался охальник. Лишь одно шептал:
– Не думай ни о чём плохом. Нет у меня никого и не будет милее тебя. Ведь это ты моя Эда…
И увлекал на кровать. Вестимо, на мягкой перине да в жарких объятиях любящим сердцам невозможно не примириться.
Но Ольга всё равно думала о своём туманном грядущем. И в конце концов случилось то, чего страшились любовники: она забеременела.

***

Оставаться в Михайловском Ольге было нельзя, такого скандала Сергей Львович Пушкин допустить не мог.
В мае 1826 года Александр отправил князю Вяземскому послание следующего содержания:
«Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве, и дай денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чём написать, целое послание во вкусе Жуковского о попе, но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах. При сём с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню, хотя бы в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей-богу… но тут уж не до совести!»
Ответное послание Вяземского было таково:
«Сей час получил я твоё письмо, но живой чреватой грамоты твоей не видал, а доставлено оно мне твоим человеком. Твоя грамота едет завтра с отцом своим и семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим. Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца её сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём. Мой совет – написать тебе полулюбовное, полураскаятельное, полупомещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда волею божиею ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или дурном исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде».

***

Переехав из Михайловского в Болдино, Ольга осталась жить у своего отца, назначенного управляющим имением. В июле она родила мальчика, которого нарекли Павлом. Правда, через два месяца ребёнок умер… С тех пор всякий раз, приезжая в Болдино, Пушкин приходил на его могилку. Спустя годы в одно из таких посещений он набросал черновик стихотворения:

Стою печален на кладбище.
Гляжу кругом – обнажено
Святое смерти пепелище
И степью лишь окружено.
И мимо вечного ночлега
Дорога сельская лежит,
Под ней рабочая телега
………изредка стучит.
Одна равнина справа, слева.
Ни речки, ни холма, ни древа.
Кой-где чуть видятся кусты.
Немые камни и могилы
И деревянные кресты
Однообразны и унылы.

В 1831 году, получив вольную, Ольга вышла замуж за тридцатипятилетнего вдовца Павла Степановича Ключарёва – дворянского заседателя земского суда, имевшего чин титулярного советника. Последний пребывал на грани разорения и рассчитывал поправить свои дела за счёт приданого дочери управляющего.
Так бывшая крепостная стала дворянкой.
Впрочем, жили они с мужем неладно. Павел Степанович любил заложить за воротник и регулярно являлся домой подшофе. Ольга закатывала скандалы по этому поводу, а он в ответ не упускал случая попрекнуть её низким происхождением:
– Чем горло драть, вспомнила бы, что я тебя из грязи поднял, чёрная кость. Должна в ножки кланяться за благодеяние, а не попрёки бросать.
– Может, и кланялась бы, если б ты вёл себя как пристало порядочному мужу!
– Я непорядочный, вот те на! Каков же, по-твоему, должен быть порядочный?
– Тверёзый хотя бы! И жену свою не чёрной костью обзывать, а ласковыми именами!
– Какими же, например?
– Ну, мало ли… А хотя бы Эдой!
– Эвона хватила. Где ты услышала-то подобное имечко?
– Поэт Буратынский писал про Эду, которая любила гусара.
– Дура, ты же грамоты не ведаешь, откуда тебе понимать о поэзии.
– А вот понимаю. Не все такие пентюхи, как ты, иные умеют и стихи девушкам сказывать! Чай уши мои на месте, чтобы поэзы слушать!
– Уж лучше бы молчала, подстёга. Нешто не знаю, через какое место тебе поэзы преподавали: порченой мне досталась!
– Ты и такой не заслуживаешь!
…Иногда Ольга надиктовывала кому-нибудь из родичей письма к своему былому возлюбленному. А в январе 1833 года Павел Степанович Ключарёв от её имени написал поэту отчаянное послание, в коем жаловался на безденежье семьи и умолял одолжить две тысячи рублей… Пушкин был взбешён.
- Эти дураки думают, что я Крёз, - жаловался он Вяземскому. – Этак они скоро меня по миру пустят.
- Но ты же в некотором роде несёшь ответственность за эту женщину, - со вздохом напомнил мягкий Пётр Андреевич. – Увы, всем приходится платить за свои прегрешения.
- Да и денег-то нынче нет, - развёл руками поэт. – Ничего, пусть её супруженек как-нибудь переможется!
После полученного отказа Ольга надиктовала своему брату Гавриле новое письмо к Пушкину, в котором не было и тени обиды, лишь робкие извинения да пени на нескладное житьё-бытьё. Это письмо помечено 21-м февраля 1833 года:

«Милостивый Государь Александр Сергеевичь, Я имела щастие получить отвас Письмо, закоторое чувствительно вас Благодарю что вы незабыли меня находящуюся в бедном положении и в Горестной Жизни; впродчем покорнейше вас прошу извинить меня что я вас беспокоила нащет Денег. Для выкупки моего мужа Крестьян, то оные нестоют что бы их выкупить, это я Сделала удовольствие Для моего мужа, и Стараюсь все к пользы вашей но он нечувствует моих благодеяний, каких я ему неделаю, потому что Самый беспечный человек, накоторого янинадеюсь инет надежды иметь куска хлеба, потому что Какие только Могут Быть пасквильные Дела то все оные Есть у моего мужа первое пьяница и Самой развратной Жизни человек уменя вся наДежда навас Милостивый Государь что вы неоставите Меня Своею милостию, в бедном положении и в Горестной Жизни, мы вышливотставку иЖивем уотца в болдине, то инезнаю Будули якогда покойна от Своего мужа или нет, а набатюшку все Сергей львович поминутно пишет неудовольствия и Строгия приказы то прошу вас милостивый Государь защитить Своею Милостию Его от Сих Наказаний; вы пишите, что будите Суда или внижний, тоя С нитерпением Буду ожидать вашего приезда, иоблагополучном пути буду бога молить, оСебе вам Скажу что явообременении и уже время приходит К разрешению, то осмелюсь вас просить Милостивый Государь нельзяли Быть воспреемником, Естьли вашей милости Будет непротивно но хотя нелично, ноимя ваше вспомнить на крещении, Описьмах вы изволити писать, то оныя писал мне мой муж инепонимаю что значут кудрявые, впродчем писать больши Нечего, остаюсь С иСтинным моим почитанием ипреданностью из вестная вам»…

Весной 1833 года Ольга родила сына Михаила, который этим же летом умер.
Неудачи преследовали безалаберного Павла Степановича Ключарёва, и в конце концов его имение продали с аукциона.
Всё более разлаживалась и семейная жизнь Ольги. И в 1834 году она ушла от мужа - поселилась в Болдино, в родительском доме.
Там спустя три года до неё и дошла весть о том, что её Саша убит на дуэли.

=========
* avec ce monstre, се fils d;natur; – с этим чудовищем, с этим выродком-сыном (фр.)
* hors la loi – вне закона (фр.)