На карельских болотах

НА КАРЕЛЬСКИХ БОЛОТАХ

Стихи разных лет

* * *
Я кормил комаров на карельских болотах,
жрал с тифозным солдатом снежок на Урале,
на базарах мытарился в южных широтах,
в общежитии пил на Обводном канале.
И теперь, обналичив судьбы сбереженья,
я скажу: эта жизнь, завалившись с вокзала,
показала мне всё, чем богата с рожденья,
словно пьяная баба, что юбку задрала.
С любопытством хирурга,
                вспоровшего брюхо,
я смотрю на неё без какой-либо позы,
     и тоска мне, ворочаясь в черепе глухо,
             выжимает из глаз безутешные слёзы.

* * *
«Прощанье славянки» учился лабать на губе
под матерный окрик, под пение злое пурги.
Лосиная вша лютовала в моей бороде,
когда увязали в болотной грязи сапоги.

Не будет салюта, не будет суровых речей.
Одно утешение, что сыпанёт по воде
осенняя морось, подруга холодных ночей.
И сердце болит как последняя точка в судьбе.

* * *
Ой ты, мама строгая, мамочка!
Кругляшок бережёный, копеечка!
Рвань-портяночки, рвань-ушаночка
и на рыбьем меху телогреечка.

Как поёт Эвтерпина дудочка:
«Так прошла моя молодость-дурочка».

Стал я старый, нога железная,
в голове чугунина звякает.
Эх, житуха моя бесполезная!
Только ты меня, ангел, болезная,
не жалей. То не слёзы — то капает
                лёгкий ситничек…

* * *
Не плачь, усталая душа!
Моё пальто на букву «ша»
давно истлело на помойке,
списали старый АКМ,
услали прапорщика в Кемь,
где он скончался от попойки.

Ну что же, можно, вроде, жить.
Я в Петербурге глупый жид,
зато в Израиле — убийца.
Хожу по Невскому, пою,
монетки нищим раздаю,
забыть пытаясь и забыться.

Не плачь, душа моя, не плачь!
Я тёртый всё-таки калач —
живу и в метрополитене
встречаю утром поезда,
горит еврейская звезда,
шестиконечная, о да,
во лбу моих стихотворений.

* * *
Коврик почистишь, накормишь кота
и сочиняешь небесную чушь.
Сколько таких околачивать груш
нужно ещё, чтобы стать, как МоцАрт?
Сам-то я кто? Бородатый кацап —
так… шантрапа, чувачок, голытьба:
что ни построю — гляди-ка, изба,
что ни сварю — всё равно ни куска,
как ни пою, а выходит тоска:
— Ба, сиволапая, ты...

* * *
Захлопнутая крышка люка —
глухое небо.
Ни шороха уже, ни стука, —
одна лишь верба
на кладбище пушится нежно.
— Ну, здравствуй, Настя!
На хлеб намазываем джема
густое счастье
и говорим: — На свет из почвы
трава забвенья
незримо тянется, как строчки
стихотворенья.

* * *
Тело станет добычей огня и червей.
Белый пар лёгкий-лёгкий бессмертия ради,
унесётся в пустыню — надёжный Харлей
отмороженных рокеров по автостраде.
Как тетрадь, нашу память, школяр, дуралей,
он возьмёт в рукаве на последний экзамен —
мы увидим тогда неживыми глазами
то безбрежное море безумия, где
«A» и «B» не сидят ни за что на трубе…
«A-В-С… D-E-J…» — всё летит небесами.

* * *
Скребёт по бумаге засохший шарик,
молчит фиолетовый вечер лета.
Звезда по стеклу осторожно шарит,
поскольку звезда — рифмоплёта жертва.

А мир, очевидно, почти безумен.
«Почти» потому, что мы, вроде, боги,
и каждый стучит в самодельный бубен,
пускай и живёт, как мокрица в морге.

А небо… ах, небо — глухое ухо
природы, и оной до наших плясок,
как нам до блошиных. Лежит краюха
бескрайней вселенной, и спит подпасок.

* * *
Вечерний свет звезды далёкой,
в деревне спят.
Едва-едва заметной тропкой
кормить волчат

спешит волчица краем поля,
кричит сова.
А тракторист в канаве, Коля,
ворчит: — Вован,

ах мать твою! Ну, водка эта
чистейший яд…
Тихонько тлеет сигарета —
во тьме молчат.

Под утро он домой вернётся —
японский бох!
Жена Алёна скажет: — Солнце,
да чтоб ты сдох!
2006 г.

* * *
Роковое моё Зазоборье —
помертвелые окна барака.
Там сердца на железном запоре —
ты не плачь, не положено плакать.

Ты мужик или кто? Или баба?
Выпей водочки малый фуфырик!
Ничего тебе больше не надо,
и в подъезде какой-то утырок

отоварит кастетом. Неважно,
кем ты был. Всё равно у Маринки
до утра ночевал такелажник,
отсидевший два года в Дудинке.

* * *
А где-то жирует большая Москва…
А ну её всё-таки к чёрту!..
Я муху-веснянку смахнул с рукава
и взялся опять за работу.

Земля под лопатой вздыхает, как зверь,
от пота намокла футболка.
И знаешь, Россия, ты только поверь,
от Пушкина до Святополка

не то чтобы сука такая, но — ша! —
попутала хамство и удаль.
А всё-таки будет свекла хороша —
хоть фурой вези в Мариуполь!

* * *
Ночной автобус. Ровный гул
мотора, и далёко
огни, огни… А я вздохнул,
подумалось: «Дорога.
Куда? Бог ведает. Гляди,
разбилась ночь — осколки
чернеют, ха! А позади
в той темноте размокли
деревья-стражники, кусты
и домик с мезонином.
Мы все — не чудно ли? — послы
Тишайшего на синем.
Кто спит, кто думает, а кто
зовётся обормотом.
Катись, ночное шапито!
Кто тут водила?
Вот он!»

А может быть, совсем никто —
звезда над горизонтом?

* * *
На тебе! Местечко во вселенной
нынче приготовила зима.
Холодно, тревожно и колено
ноет почему-то. А вина
в рюмочку плеснёшь, и удивишься,
как светлеют сумерки, хотя
котофей подрёмывает — мышца
ловкая от лапы до хвоста.
Полетим отсюда на какие
звёзды? Ни одна не сочтена!
Вёрсты опаляет тишина,
нестерпимо гулкие, ночные.
Только сверху звёзды чумовые —
                глубина…

* * *
Самой белой нежности белее
кремовый, бисквитно-снеговой,
ледяной, слоисто-вихревой
тортик у зимы на юбилее.
Свечи-сосны воткнуты — гаси! —
будет проза, август, иваси.
А пока земля почти не дышит,
и, субординацию храня,
как печально звёзды на меня
смотрят:
            пишет лирику-не пишет?
Я сижу, по клавишам стучу,
ничего от жизни не хочу.
Выгляну в окно: сугроб надуло
прямо к золотому фонарю.
Обернусь — жена:
                — Ай-яй!.. — Хрю-хрю!..
Кажется, пока не звездануло
в голову сорвавшейся звездой.
Просто у зимы немолодой
юбилей. Поздравлю.
Ободрю.

* * *
Вот человек — не то чтобы плохим,
но и хорошим не был. Ну и что же,
к нему приходит ночью Элохим,
и человек кричит ему: — О, Боже,
за что меня обидел Ты? — Кто? Я?
Ты получил сокровища — сочти-ка:
здоровье раз и два — семья… — Семья?
Смеёшься ты?.. И человек от крика
внезапно просыпается, встаёт,
готовит чай на кухне холостяцкой.
Колонка «Sony» с электронной цацкой
«Кармен» поёт, и голос депутатский
рассказывает скверный анекдот.

* * *
Рыцари нежного лада
и виноградной слезы,
белые ангелы ада —
все они пишут… А ты?

Словно какой-нибудь лишний
и бесполезный чудак,
пробуешь рифму Всевышний —
вишни. А дальше никак.

В тучи одетое небо —
звёзды летят из прорех.
Жизни предательский слепок
и алебастровый смех.

* * *
Восемь тысяч герц птичьего блюза,
где бобровые тропы от звезды к воде.
Я ушёл из города — я был нигде.
Минус на плюс получилась Плюсса.

А когда река становилась шире
и дубы сменили сосновый космос,
я подумал: «Это живое в мире
одолеет смерти тупую косность!»

* * *
У дома сели на приступочку —
сияет облачко над бездной.
Ну что, порадуемся утречку
и всякой твари бессловесной?

Задумчивой улитке крохотной,
какой-нибудь корове тучной,
и человека жизни — хлопотной,
и бабочки — благополучной.

Да, мы не станем им завидовать,
ловцам росы, деканам грядок.
Нам жить нечаянно и впитывать
дождя ночного беспорядок!

* * *
На руке загноилась ранка —
подорожник, и весь рецепт.
Птица малая, коноплянка,
у дороги даёт концерт.

Вот послушаем — на квартиру
побредём из последних сил.
Мы прошли бы с тобой по миру,
да Господь, видать, запретил.

Принесём по божьей коровке,
загадаем: «Лети! Привет!»
А на утро вновь по грунтовке —
в направлении новых бед.

* * *
Глянешь, на ёлке висит бородач,
банку откроешь, поправишь нодью.
— Ладно, садись-ка, тушёнку хомячь.
Смысла? А смысла и я не найду.
 
Искры до неба летят в темноте,
и от воды холодок. — Ё-моё,
может быть, мы не такие, не те?
Ишь, комары раззуделись, зверьё.
 
— Ладно. Поспать бы, что ли, чуток.
Утром шагать, а дорога не мёд…
Белая ночь. Розовеет восток.
Векша смеётся: никто не умрёт.

* * *
Ну вот, я шагаю на северо-запад,
на мне чугунеет рюкзак.
Уже позади Лебединая заводь.
Стемнело. Светлеют глаза.

Дотопаю я до автобусной будки,
уже не останется сил.
Сгущается лес молчаливо, и дудки
стоят у дороги. Спроси,

какая меня неизвестная мука
всё гонит вперёд и вперёд?
Наверное, счастье хорошая штука,
но кто это всё разберёт?

Не я же. Зато темноту пробивает
китайский фонарик… Иду…

* * *
Трещат перевитые сучья —
огонь танцует хип-хоп.
— Шушара, косточка щучья,
а хочешь в Европу?.. — Стоп!
Зачем же в Европу? Едем
на край сибирской зимы!
С таким медведём… медведем
не страшно… Поели мы
солёный супчик из пачки,
залезли в палатку: — У-у,
два тёплых мешка для спячки!
А рядом в синем лесу
осины скрипят, умирая,
и мы засыпаем — рука
в руке. А там, на небе, от края
до края ни огонька.

* * *
Ровесники стотонных динозавров
и первых птиц рождения, они
как воинов толпа, могучих мавров,
шумят, темны, игольчаты, стройны,
жестокой нашей жизни имманентны,
в кольчугах из чешуйчатой коры.
Их породили здесь антимиры,
далёкие скалистые планеты.

Я погружаюсь в обморок зелёный
туда, где голубая нищета, —
смотрю сквозь эти дивные колонны
на свет звезды, которая — о да! —
горящий глаз неведомого Бога:
всё в мире подчиняется ему.
И целый мир таинственный во тьму
летит на зов серебряного рога.

* * *
Как безумные вдовы, скучают вороны на крышах,
и последний листок — увяданья заложник — трепещет.
Осень гибкая шастает кошкой в подпалинах рыжих.
По стеклу дождевые заряды всё резче и резче.

Мы за крепким цейлонским с тобой посидим, дорогая,
поглядим, как ложится вечерняя мгла на пропащий
наш посёлок нетрезвый, где люди живут погибая,
потому что из леса Кручина глазища таращит.

Значит, здесь и умрём, чтобы лечь у болота на горке,
чтобы запах смолы и грибной, затаившейся прели
уловил Пастернак бы какой-нибудь будущий, зоркий,
и другие сказать мирозданию «здравствуй» успели.

* * *
А хочется ещё чуть-чуть пожить:
влюбляться, беспокоиться, тупить,
и называть, порой, всё это чушью,
и понимать, что всё простишь за душу,
живую, человеческую, здесь,
где мир — такая сумрачная смесь
прекрасного и жуткого. Как больно,
что небо удивительно, бездонно,
а мы живём в жестокой суете
и редко там, на облачной гряде,
в сиянии купаемся закатном!
Я жить хочу, хотя я был солдатом,
ничтожнейшим из нищих и словес
слагателем пустых. Но всё же здесь,
на трудной на земле, простое счастье
от жизни перевешивает смерть —
не будем говорить о ней! Не сметь!
Хотя бы это точно в нашей власти!