Мемуары моего отца и писателя Филиппова Ю. К

                Юрий  Филиппов
               
                МОЯ   ЖИЗНЬ
             (Автобиографический  очерк: «О времени и  о  себе»)
 
     Писать  о  себе  не просто, но  полезно - в  том,  чтобы,  в  конечном  счёте,  понять  не  только  то, что  формировало   и  мой  характер,  и  моё    мировоззрение,  но  и  моё  миропонимание. 
Чего  только  ни  было  в   моей  жизни.  И  учили   меня,  и  воспитывали, каждый - на  свой  манер,  и  по своей  методе.  И  любили  меня,   и  обманывали, и  предавали,  и  оговаривали,  да  мало ли  ещё  что  было, а  я  просто  жил, интуитивно  вырабатывая, по наитию,  свои  принципы, и  стоял  на  том  -  не  как  скала,  правда  -   гнулся  всё  же,  но  не  пресмыкался  ни  перед  кем.   Таков  уж был  выбор   судьбы,  и  тем -  своя  дорога,  и,  если  хотите, своё  предназначение.
     Сегодня,  когда  я  пишу  эти  строки,  мне  исполнилось  уже  79 лет   -  даже  удивительно,  что  я  дожил  до  этого  возраста  и  не  потерял  ни  разума,     ни  способности  передвигаться  без  посторонней  помощи,  потому,  вероятно,  так  хочется  поговорить   о   прожитом  и в  своём  месте  в  нём.    
     Странная  это  штука  одиночество. 
     Сейчас  ночь.  Я  сижу перед  компьютером  на  втором  этаже, выстроенной  мною  дачи,  у  раскрытого  окна,  слушаю  музыку  и  пишу  эти  строки. За  окном  полная  луна, плюс семь  градусов  тепла  и  ранняя   бесснежная   масленица, у  сирени  и крыжовника   уже  раскрываются  почки  -  любопытно:  когда  запоют  соловьи и  поют  ли  они  в  наших  краях  в   марте? Собаки  спят,  кот  ушёл  гулять, а  в  доме  звучит  спокойная  джазовая  музыка: фортепьяно,  труба  с  сурдинкой,  аккордеон  и   клавесин, и  никакого  ударника  -  обычная  ночная  программа  «Волшебная  музыка самых сладких  снов»     радиостанции   «Дети FM».  Что  нужно  ещё  для  полного  счастья?!  -Бутылочка   терпкого  красного домашнего  вина  да  любимая  женщина. Доброе  бордовое   выдержанное   вино  у  меня  есть,  а  вот с  любимой женщиной  я  припозднился  -  мне  семьдесят   девять.  Мама  рассказывала,  что,  рожая  дома,   она  всю  ночь  провисела  на  шее  у  доктора,  а  отец, переживая,  курил  и   слушал  её  крики,  на  базу  -  на  скамье,  что  под  домом. Подумать  только,  что это  было  без  малого  восемьдесят  лет  тому  назад,  а  жизнь  моя  прошла   как  один  день.
     Теперь  официоз:   
     «Родился я 11 марта 1937 года в станице Николаевской Константиновского района Ростовской  области. Моя мама  - Филиппова Надежда Александровна, в девичестве – Барбаянова, -  родовая качка, рождённая в 1913 году в станице  Аксайской  (ныне город Аксай) –  по образованию финансово-банковский работник». (Естественно, что  слова  «родовая  казачка» во  всех  документах  отсутствовали). Все три станицы, включая такие города как  Новочеркасск и Старочеркасск, до Революции 1917 года  входили в состав 1-го Казачьего округа Области Войска Донского, где  селились  исключительно  заслуженные  казачьи  семьи.
     «Отец мой – Филиппов Константин Гаврилович 1902 г.р.  родом из города  Ряжеска  Рязанской области,  военнослужащий -  офицер, сын, как  писала в своей автобиографии  мама, потомственного сапожника». (Из  той  же  серии). В станице Николаевской, тогда это был  райцентр,  а  отец  был начальником политотдела  Машинно-тракторной станции.
     Как познакомились мама  с  папой  – не знаю. Скорее  всего,  влюбившись  в  мать,  он  спас  её  семью  от  расказачивания,  а точнее  от   высылки  в  места  не  столь  отдалённые, так что  этот момент   теперь из области  - предположений. Бесспорным остаётся только один факт  -  девушкой мама была не только образованной, но  и, судя по фотографиям,  весьма  привлекательной.
     В 1938  году моего отца перевели по службе в Краснодар. Там в 1941 году нас и застала  война. Детская память очень цепкая. Я многое что помню  из  того времени. Помню, как, видимо, во время обеденного перерыва отец, отдыхая  лёжа  на  атаманке,   заводил   пружину механизма  подаренной  мне   игрушечной автомашины, а я запускал  её в побег на полу и радостно хлопал в ладошки, глядя,  как она  описывает один круг за другим. Помню  также,  но это, видимо, позже, отца лежащим   на   той  же атаманке, но теперь   уже  в  гипсовом  корсете.  Мама говорила  мне, что его ранили в позвоночник «басмачи» - так  в то время называли  на Кавказе местных националистов, терроризировавших население. А мы, мальчишки,  теперь уже  развлекались не игрушечными  машинками, а  тем, что, подражая старшим,  распевали про Гитлера скабрезные песенки типа: «сидит Гитлер на печи, долбит  носом  кирпичи…» и т.д.  А  ещё был у меня  настоящий наган, подаренный мне отцом, правда - без  барабана, курка  и  бойка, Так что благодаря этому испорченному  оружию  я  был местной знаменитостью, и все  мальчишки  просили   подержать  его  у себя в  руках.  Но его, этот наган, вскоре, к моему мальчишескому горю,  реквизировала  мама.
     Затем   пришла  война. Когда  фашисты подошли к Краснодару, отца увезли  из дому, в госпиталь, а  на следующий  день маме сообщили, что он умер, а нас  из  служебной квартиры,  перевезли в частный дом, где  мама закопала в землю, под забором,  для безопасности, большую часть документов и фотографий, в  основном  –  отца:  там  они и сгнили. Так что единственным напоминанием о папе  являлась пенсия, которую я, после освобождения Краснодара от фашистов,  получал до совершеннолетия  по линии ВЧК-КГБ, да ещё до  сих  пор у  меня  хранится  случайно уцелевшая нечёткая фотография отца, вместе с мамой, на фоне черноморской волны. Мама о работе и должности его  мне никогда ничего не рассказывала, но я думаю, что  он был заметной фигурой в органах и оставлять его в живых, тем более - нетранспортабельного, было нецелесообразно. Примерно  в то же время пришла  похоронка на младшего брата мамы – Ивана  Александровича  Барбаянова, который, будучи Кремлёвским курсантом  -  это Училище имени  Верховного Совета, -  погиб в 1941 году в битве под Москвой.  Как  тут, от  этих событий,  не  повзрослеешь?
     В  памяти   моей   с  отцом  связан  ещё один эпизод. В 1938 году, когда мне исполнился год,  по  инициативе бабушки  меня крестили, без  ведома, естественно, отца. Крестили в главном  кафедральном   соборе   столицы  Кубани - не тайно,  о  чём записано   в  церковных книгах.  Но никаких  оргвыводов, по этому поводу, в отношении  отца  ни по партийной, ни по административной  линиям  сделано   не  было. Всю  ответственность за акт крещения взяла на себя бабушка, поскольку она, будучи глубоко  верующей, не могла допустить, чтобы  внук  её  рос  и  шёл  по  жизни  нехристем.
     Бабушка, она же   -  Евдокия  Алексеевна  Барбаянова,  в девичестве – Лысова, была  личностью далеко неординарной. И как бы не настаивали  в  чём  либо  по тому  или  иному  поводу  её родители, она любой вопрос решала по своему: так  и  замуж  она  вышла  не  по выгоде,  а  по  любви. Её избранником  стал  Ян  Барба  -  уроженец  одного   из  генунуэзких поселений  Причерноморья.  «Красавец  писанный, -  рассказывала она  мне, спустя годы,  -  а в  работе  мастак,  на все руки  -  мастак». Но  поскольку  она не хотела носить  фамилию  Барбы, а  Ян  уже  не мог  жить без  своей  Евдокии, то они решили,  и  полюбовно  и  по-казачьи  (Дон  был испокон  интернациональным), и  стали  носить  фамилию  -  Барбаяновы,  а  сам   Ян  стал  Александром. 
     Я  безуспешно  пытался  найти  во всех доступных  словарях  народов Причерноморья  и  Средиземноморья  значение  слова  Барба, но  безуспешно.  Лишь  в  итальянском  применяется  оно, да и то в качестве  синонима - к слову  «зазубрина», что,  по словам  бабушки,  вполне соответствовало  его  характеру.
     Так  оно или не так  - спросить не у кого:  дед мой  в  1915 году был призван  на  государеву  службу, где прошёл курс  переподготовки  и,  как  лихой  наездник  ушёл  в  поход  в составе  казачьей  сотни  выручать на Балканах  союзников  России в борьбе с Австро-Венгрией,  и не вернулся.  Вот  и   выходит, что  фамилия  Барбаяновы   -  явление штучное.
     Бабушка  родила  в  этом браке,  единственном, впрочем,  четверых  детей.  Она  никогда не работала  по найму, поскольку  считала, что главная  её работа в  собственном доме,  а   также   в том,  чтобы  «вывести  своих  детей  в люди»,  и это ей удалось  по мере её  сил  и возможностей.  О судьбе  дяди Вани я уже  рассказывал. Дядя  Гриша -  старший  из  сыновей,  окончив  сельскохозяйственный  техникум, получил специальность  зоотехника, всю  Великую  Отечественную  войну прошёл командиром  орудийного расчёта, неоднократно награждён  орденами и медалями, после демобилизации  работал  главным  зоотехником  Азовского района  Ростовской  области.  Дядя   Костя,  начал  свою  трудовую жизнь в Ростове  на консервном  предприятии  «Смычка» простым  уборщиком  производственных помещений  и туалетов. Без отрыва от производства   он закончил сельскохозяйственный вуз, и  прошёл  вверх  почти  по  всей  иерархической  лестнице - вплоть до  генерального  директора  этого  же  предприятия, последние  годы жизни работал  начальником  одного  из  отделов  Министерства  консервно-рыбной промышленности  СССР. Он  был  превосходным  технологом,  и потому стал популярным, как  автор нескольких  учебников,  по своей  специальности,  в  высших  и средних  учебных заведениях  страны.
     Однако, несмотря  на успешные карьеры двух своих  сыновей, бабушка  всю свою  жизнь  прожила  вместе  с  нами,  считая, что  здесь она нужнее,  и потому вся её нерастраченная любовь досталась мне. Это не было сюсюканьем,  но всегда конкретный разговор, не исключавший  и хорошую словесную трёпку.  Так что  обижаться  мне,  сорванцу, на бабушку,  было  не  за что, да и не к чему:  всё  по делу –  уроки надо делать вовремя, а не отлынивать  от них,  да и по дому убираться  тоже. Очевидно, она так же  сурово, будучи  вдовой, обращалась   и  с  матерью   моей,  да  и со  всеми  своими  сыновьями, тем более дом  её, собственный,  стоял  в каких-то  сорока  метрах  от  дебаркадера,  пришвартованного в  месте слияния речки  Аксайки  с  Доном, где соблазнов в  то время было  предостаточно.  Там,  по  прибытии пароходов, гуляла  нарядная  публика,  работали  буфеты,  шампанское лилось рекой, гремела  музыка,  а по  вечерам работал танцзал.  Кстати,  и  сейчас на  этом  месте  тоже  стоит    дебаркадер.  Может тот, а  может  другой  -  ему  подобный. С  мамой,  уже  в моё  время, бабушка  тоже, правда,  крайне  редко,  выясняла  свои  отношения,  но их  стычки носили  исключительно мировоззренческий  характер: типа  «Ты  не понимаешь..»,   и   т. д.
     Война  тоже,  как  и  предвоенные  годы,  оставила  во мне заметный след. Когда она началась,  мне было  четыре года  и три месяца,   а  закончилась в  сорок пятом  - значит,  в  то время  я  уже  перешел  в четвёртый  класс. В общем,   отношусь  я   к  тому поколению,  которое  принято  называть    детьми  войны.
     Я  хорошо помню, как  в  41-м  покидали  Краснодар  наши  бойцы. Над  городом  стлался  горький  смрад.  За  Кубанью  горели  огромные  цистерны  с  горючим, величиной  с  огромный дом, пылали  складские  помещения,  от которых разносился  повсюду  чёрный  дым  и  сыпался  сверху  крупными  хлопьями  белый  пепел. На  этом  фоне  чётко  запомнился мне здоровенный  матрос,  стоявший  у  одноэтажного магазина  на  углу улиц Пушкинской  и  Красной, с автоматом на плече и с огромным куском колбасы, величиной с обычный  термос  в руках.  Он  стоял  и  смотрел  на  колонны  красноармейцев,   покидающих  город, вслед  за  которыми  заполняли  оставленные  улицы  фашисты  -  серые  призраки  в  болотного  цвета  шинелях. Завидев  их,  люди  прятались   по  домам,  запирая  за  собой  калитки  и двери  на  замок. Затащила  меня,  в буквальном  смысле,  домой  и  мама. Так  началось  наше  добровольно-недобровольное   заточение. Словно огромной  тюрьмой  стал город,  в котором  теперь повсюду  хозяйничали  чужаки,  чей  говор  напоминал  мне  собачий  лай. Меня   без  присмотра  старших  не выпускали  даже  во двор  погулять,  чтобы  я  ненароком  не повстречался  и не разговорился  с  незнакомцем. Ещё  помню,  как во время  бомбёжек мама  прятала  меня  под панцирную  кровать,  будто  бы,  сетка  её,  при разрушении дома,  могла  спасти меня  от смерти.
     А затем  в  нашу  жизнь  вошёл  голод. Мама,  поочерёдно, с бабушкой, одевшись  как  можно неряшливо,  окольными улицами, чтобы  избежать  облав,  пробирались  на  Сенной  рынок.  Там  они  обменивали  имевшиеся  у нас  вещи на  незатейливый набор  продуктов  -  хлеб,  соль,  муку, картошку,  а  если  повезёт, то  и  на подсолнечное  масло, которое  годилось   и  для  пищи,  и  для  коптилки,  чтобы  не  сидеть вечерами   в  темноте.  Меняли  до тех  пор, пока в доме  ничего  не осталось  для  обмена, кроме  самого,  для  нас,  необходимого. Слава  Богу, что  Краснодар  через   полгода освободили   наши  бойцы.  Но  голод,  по-прежнему  давал  о  себе  знать.  И  хотя  мама,  вскоре  устроилась  работать  кассиром  в открывшуюся  неподалёку  от дома  столовую,  мой  рацион увеличился всего лишь на тарелку перлового  супа, в сутки, да на миску перловой каши,  заправленной подсолнечным  маслом. А  о  сладостях   даже  мечтать  не  приходилось.
     Для  нас, бойкой и быстро взрослеющей малышни тех лет, самым  лакомым  блюдом  была  макуха  -  это  прессованные   отходы,  короче  - жмых,  образующийся при  промышленном  изготовлении  растительного масла,  под  прессом  -  из  семян  подсолнечника.  Этот маслянистый   побочный  технологический  продукт   шёл,  в  основном,  на корм  скоту,  но  порой  им    разжигали   печи,  чем  мы  и  пользовались, прикарманивая  его     для  себя. Я  хорошо помню,  что  именно в это  время в  моём отношении к  истине,  что  человек  человеку брат,    так  настойчиво  вдалбливаемую  в  нас,  официальным  убеждением   взрослых,  появилась  глубокая  трещина. Ох,  как  мы  ненавидели  тех  наших  сверстников,  которые  выходили   поиграть  с  нами   на  пустыре  с  огромным  куском  белого  хлеба в руках  - у  каждого,  помазанного обильно сливочным  мослом,  да  ещё  с  таким  же  по  размеру  куском  голландского  сыра,  в  то  время  как  мы,  глядя  на  них,  давились своей  макухой. И это  в условиях  убогой  карточной  системы,  позволяющей  хоть  как-то  выживать людям  в   разрушенной  фашистами  стране. Обычно  наши  игры  заканчивались  с  этими  «куркулями» (так мы их называли)  дракой:  и по поводу, и  без  оного. На  все  увещевания  мамы не драться  с этими  ребятами,  я  ответил  в запале: «Да какой же он мне друг, а  тем  более брат, он  хуже  фашиста!  Жрёт  и  не давится!». Но  мама  ничего  не сказала  мне,  лишь  погладила  меня  по  головке:  дескать:  вырастишь  -  всё  сам  и  узнаешь.  А  на  следующий  день  она   сходила  на Сенной  рынок,  и, специально  для меня,  купила на последние  деньги  сливочного  масла;  правда,  хлеб  был   по-прежнему  чёрный  и  без  сыра.
     Но  был ещё  один день  в моей жизни,  связанный   и  с  тем  временем,  и  с  войной. Очень  памятный  день, когда нас,  одноклассников, всех  гамом  принимали  в  пионеры. Это  происходило  по  установленному  ритуалу  в  близлежащем  к  школе   парке,  (теперь  это парк носит  имя  Императрицы   Елизаветы)  возле  памятника  Героям  Советского  Союза  братьям  Игнатовым. Здесь  мы  давали  клятву  пионера,  которая  на  долгие  годы сформировала  моё  мировоззрение. «За  дело  Ленина  - Сталина  будьте  готовы! – призывал  нас  пионервожатый,  «Всегда  готовы!»  - хором  отвечали  мы. Имя  братьев  Игнатовых  носила   и  моя  школа. И  мы  вполне  справедливо  гордились  этим.  Евгений был на  десять  лет  старше  своего  брата,  и, окончив институт, перед  войной  работал  на одном  из заводов  Краснодара  инженером,  младший,   Геннадий, в  то  время,  когда  фашисты  подошли нашему  городу,  только  что     перешёл  в  восьмой  класс.  Я  видел  ту  парту,   за  которой   братья  приобретали  школьные  знания, и  в  тайне  завидовал  тем  ребятам,  которые   вполне   с  заслуженной  гордостью,  восседали  на  ней.  Братья  погибли  10  ноября  1942  года.  В это время  они уже  числились  в  числе  бойцов    одного  из  диверсионных  партизанских   отрядов, действовавших  на  территории  Краснодарского  края. В  тот  день  они  заложили  взрывчатку  нажимного действия  под  рельсы на  одном  из  перегонов  железнодорожного  пути. Выждав  пока   дрезина,  которую  фашисты  обычно  пускали  перед  проходом   поезда  по  железнодорожному  пути,  во избежание   подрыва,  скроется  из  виду, уже  направились  к  месту, где  был  заложен  заряд,  чтобы  выдернуть  чеку, и тем привести  взрывчатку   в  боевое  положение,  как,  вдруг,  внезапно  из-за  поворота  появился,  шедший  вне расписания, скоростной   воинский  эшелон. Братья,   не  мешкая, бросились  к  месту  предстоящего  взрыва.  Ценой  своей  жизни  им  удалось,  вовремя,   выдернув  чеку,  и  выполнить боевое задание. Подвиг их не был  бессмысленным, вместе  с военной  техникой,  в  эшелоне,  погибло,  по достоверным  данным,  568 фашистских  солдат  и  офицеров.  Я  смотрел  на   фотографию  братьев  Игнатовых,  прикреплённую  к стене,  возле  их  парты, И  думал:  а мог ли я вот так  решительно  поступить, как  они.  И, честно  говоря, ответа  не  находил,  ведь  жил  я  и в  то,  и уже в  другое, своё  мирное,   время  -  с  другими задачами,  проблемами и  устремлениями.  Однако  подвиг  ребят  насколько взволновал  меня, что,  порой,   мне  неоднократно  виделась,  во  сне,  такая  же    ситуация,  теперь  уже  с  моим  участием: я  ворочался,  вскакивал  и кричал: «Фашисты! Фашисты!». Обеспокоившись,  мама обратилась к  врачу,  тот  констатировал психологический  шок. Так что какое-то   время  я  вынужден был  безропотно   принимать,  по часам,  выписанную  им  горькую   микстуру.  А  бабушка  следила  за  тем,  чтобы  я не  отлынивал.
     Сейчас  в  Екатерининском  парке  памятника  братьям  Игнатовым  нет. Не  знаю,  чем  эти ребята  не угодили  бронзовой Императрице, обретшей там своё  бронзовое  местопребывание - скорее  всего новоявленным  нуворишам:  дескать,  там  они находятся  не  по чину, только  прах их  вместе  с памятником, во  время   перестройки  мышления,    был    стыдливо перенесен  на городское  кладбище.  Туда,  где  мало  кто  ходит,  даже  в поминальные  дни – на  Красную горку, кто   не  постоит,  не подумает о тяготах  жизни  и войны, и  не  поклонится  праху  героев, потому,   что  не  знает  о  них  ничего.
     В  детстве  у  меня,  после   смерти  отца,  уже  не  было  игрушек.  Их  место  заняли  игры  во  дворе  в  «войнушку»,  футбол,   и  книги.  Читать  книги  я  начал  рано,  благодаря  тому,  что  у  друзей  мамы  была  роскошная  по  тем временам  библиотека.  Эта  их  дружба  началась  ещё  при  жизни  отца,  и  у  них,  как  и  в  довоенные  годы,  мы  обычно  отмечали все  праздники:  мы  же,  детвора,  лакомились,  чем  было,  в  библиотеке.  Начал  я  своё  чтение  с  приключенческой  повести  «Зелёные цепочки»  -  о том, как  мальчишки  моего  возраста  ловили  немецких  шпионов   в  осаждённом  Ленинграде,  и дошёл  до   «Трёх  мушкетёров»  -  с картинками, и, естественно,  до  любовных  сцен,  описанных  там. Я  спрашивал  маму: «Что такое любовь?»,  но  она в  ответ лишь  улыбалась:  «Вырастишь  -  узнаешь». Но  как  узнать?  Я учился в  мальчишечьей  школе  -  такова  была  практика  обучения: мальчики - отдельно,  девочки  -  тоже  отдельно.  А  у  нас  во  дворе  девчонок  не  было. Мог,  конечно,  мне  помочь  разобраться  в  этом  огромный  фолиант  в  кожаном  переплёте  под  названием  «Мужчина  и  женщина»  -  из  библиотеки  маминых  друзей,  но  меня  к  нему   не допускали.
     В  те  дни  моих  размышлений  по  этому  поводу  в  нашей школе  случился конфуз  -  и  довольно громкий,  о  котором  судачили  все  кому  не лень.  И  лишь  таились  говорить  о  нём  при  нас  -  несмышлёнышей, но мы,  всё  же,  кое  о  чём, из  этой  тайны,  прослышали.
     Дело   в   том, что  какая-то  любопытная   сорока  прознала  о  амурной  связи  молоденькой  учительницы, бывшей  к тому  же  секретарём  комсомольской  организации  школы,  с  одним  из  десятиклассников  -  красивым  толковым  и  умным  и  известным  в городе  перспективным  спортсменом, которым не  только мы,  школяры,  восторгались,  и  донесла  о  том, по инстанции,  руководству. Учительницу, естественно, уволили,  а  проштрафившегося  ученика  перевели  в  другую  школу  -  накануне выпускных  экзаменов,  по  семейным  обстоятельствам. Мы,  будучи  уже  почти  подростками, не  понимали: к  чему  такие  страсти, а  тем  более  -  такая  кара  -   ну  любят  люди  друг  друга  и  пусть  себе  любят.  Конечно,   в  то  время  я  думал  не  так,  как  говорю  сейчас.  Я спрашивал  маму:  «Я  тоже   должен  просить  разрешения  у  кого-то там  -  на  то,  что  я люблю   кого-то?». Как  вы  думаете,  что  мне  ответила   на  это  моя  мама,   и,  что  она  на  это  ответила??  Только   одно: «Всё  сам  и  узнаешь, когда  подрастёшь».  С  этим  «только»  я  и  рос.  И,  в  конечном   счёте,  может  быть,  всё  и  узнал. Однако,  до сих  пор,  я  не уверен  в  этом.
     Но  теперь  о  том,  что  было  потом.  А  потом  моя  мама  решила вернуться  на  родину  предков.  И  поскольку  наше  родовое  гнездо  было  занято  другой  семьёй,  мы  поселились  в  Ростове  -  на   печально  известной   легентарной   Багатяновке, расположенной  по правобережью Дона от до  ссыпного спуска  (ныне проспекта  Ворошиловского  до  Кировского)   с  которой  успел  я  познакомиться    не  понаслышке. Поселились  мы   во  флигеле усадьбы  дома,  в  которой, в прошлом, проживала известная путешественница Чарская,  если  верить  мемориальной  дощечке. Мы  её  никогда  не видели,  как  не видели  и  её  родственников,  кроме  тех  людей, за  которыми  каждое утро  приезжал  персональный  автомобиль,  и никто  никогда во  дворе их  во дворе не видел, разве  что  прислугу,   выходившую  на  порог.  Но главнее  для нас было  не   в том,  что   их  не  видели,  а   том,  что  там   обитал  дух  прошлого.    И мы все  гадали,  где же  она  путешествовала?... Мне  довелось познакомиться  с    её   нравами.  Но  сегодня  не  об этом.