Стихи о фильмах

***

Идёт кино, мелькают на экране
события, прошедшие давно.
Смотрю, как будто прикасаюсь к ране –
ведь это жизнь моя, а не кино.

Я там живу душою и глазами,
смеюсь и плачу, радуясь, кляня.
Но где же жизнь моя под небесами,
она идёт не здесь и без меня.

Я жить ещё ведь и не начинала.
Всё это промелькнуло как в окне.
Мечтала, собиралась, вспоминала,
а может, только видела во сне.

И, кажется, что всё ещё не поздно,
что не «Конец» напишут, а «Привет».
Из полумрака выйду я на воздух –
и там начнётся жизнь, любовь и свет.



О фильме Салли Поттер «Неизбранные дороги»


Не помнил он, какое время суток,
и кто он есть, и где сейчас он был –
старик, почти утративший рассудок,
утративший тут всех, кого любил,

проживший жизнь в далёком чужеземье,
вернувшийся к пустому очагу…
Испанский фильм. Раздумья, угрызенья…
Его забыть никак я не могу.

Особенно одно там было место…
Как он собаку стал искать свою,
всё звал её: «Ну где ты, Нестор, Нестор!»
И так рыдал, узнав, что тот в раю…

А после, в супермаркете, увидев
похожую, схватил, прижав к груди…
Его глаза в беспомощной обиде,
когда вели охранники, скрутив.

«Я Нестора нашёл!» –  он горько плакал,
хозяйка обвиняла в воровстве,
кричала: «Он украл мою собаку!»,
молила дочь: «Ведь он же не в себе...»

Что мне до них? Своих ли жалоб мало?
Ты пёс не мой, неведомый, чужой,
но, как своё, к груди я прижимала,
от слёз не видя, что там, за межой.

Пусть не в себе я, пусть я обозналась,
как тот, до ручки, может быть, дошла,
но то мгновенье в счастье я купалась,
мне показалось, я тебя нашла.

Тебя тогда моё узнало сердце,
чужое ощутило как своё...
Хоть на минутку дайте отогреться,
пред тем, как снова кануть в забытьё.

Не важно, кто ты, для меня ты Нестор,
душа в крови, но счастлива в любви,
пока судьба не крикнет ей: на место!
Забудь, не мучь, не трогай, не живи…

Но нет конца кино и нет границы
за точкой, что судьба нам ставит, но
гляди, как что-то брезжит за страницей,
как призрак жизни, что была давно...


О фильме  Уберто Пазолини «Остановившаяся жизнь»

Дискомфортные в обществе темы –               
непрощенье, обида и смерть.
Там когда-то окажемся все мы,
синим пламенем будем гореть.

Этот фильм, что вчера я смотрела –
до сих пор не могу отойти...
В крематории тело горело.
Ни души в том последнем пути.

Жизнь чужая, забытая всеми…
Лишь один провожал каждый гроб.
Всей душою он был в этой теме,
и других не желал себе троп.

Он искал и расспрашивал многих,
знавших тех, кто навеки умолк.
Провожая людей одиноких,
он последнее делал, что мог,

собирая остатки и крохи
от разрозненных судеб людских.
Был таким же он сам одиноким,
и они ему были близки.

Двадцать лет в похоронной конторе.
Кропотливый. Душевный. Смешной.
Удивительно светлая story
среди чёрной закраски сплошной.

Поздравительные посланья,
что от имени верного пса
пишет бабушка, божье созданье,
и себе их читает с листа…

Жили люди нескладно и дурно,
маргиналы, бомжи, алкаши…
После них оставалась лишь урна
и следы догоревшей души.

Судьбы, судьбы, в конце и в начале…
Все на что-то надеемся, ждём...
Он был послан, он ангел печали,
он для этого был тут рождён?..

Но как будто бы пойман с поличным
и разруган чиновником в дым:
«Мёртвым это уже безразлично.
Это нужно одним лишь живым.

Ну а если они равнодушны,
не желают прийти, хоронить,
то зачем тогда всё это нужно,
коль оборвано — связывать нить?»

Но как качественно, скрупулёзно,
всё за совесть, а не за страх,
бескорыстно, упорно, бесслёзно
он закапывал в землю их прах.

Сколько грусти, смирения сколько
в этом смерти последнем турне,
сколько с ней не смирившейся скорби
и бессмертья эскизов вчерне!

Незаметен, спокоен наружно,
а душа обгорала дотла...
Только всё это стало не нужно,
и он сам, и святые дела.

Сократили, изгнали, убили…
Грузовик – завершающий штрих.
Уложили, гвоздями забили.
И лежит он, улыбчато тих.

Неужели вот так же в ту яму
он исчезнет навек без следа,
без родных, без единственной самой,
и никто, ни слезы – никогда?!

Вот и нет! Все погибшие души,
все, кого он собрал у гробов,
сквозь ночную вселенскую стужу
собрались над посланцем богов.

Пусть лишь тени, лишь облачки дыма,
но окутали общим теплом
тело, что в одиночестве стыло,
душу, что вознеслась в небосклон.

Как же много он сделал на свете,
примиряя над пеплом родным,
неказистый, смешной человечек,
всех, кто жил и рассеялся в дым.

Фильм, порвавший все швы и шаблоны,
проложивший мосты меж людьми,
старомодный, он стал эталоном
всепрощенья, родства и любви.


О сериале Сергея Урсуляка «Ненастье»
 
А он бежит – вперёд, вперёд, вперёд,
а сзади пули – в руку, в ногу, в спину,
что бывший друг вгоняет… не берёт
его никак смертельная дробина!
 
И вдруг она – вся в белом, как в дыму,
ему навстречу, распластавши руки,
она бежит к нему, к нему, к нему,
они души не чаяли друг в друге.
 
О русская мечта – ограбить банк,
сметая всё, как ураганный ветер,
лезть на рожон, войти в пике, ва-банк – 
ради неё, единственной на свете.
 
Спалить мосты и жизнь не западло,
а после – счастье в домике у моря,
пусть без него, но лишь бы ей тепло,
всему виной любовь, любовь, амори!
 
И он умрёт с улыбкой на лице,
она его своим укроет телом,
но где-то там, за титрами, в конце,
она ещё бежит к нему вся в белом.
 
И до сих пор в себя я не приду 
от этого ночного сериала,
и вспоминаю кадры как в бреду,
как будто что-то в жизни потеряла.
 
Как обнялись они в последний миг...
Что мне борьба, афганское их братство!
Все банки мира нищи перед их
нетленным несгорающим богатством.


О фильме Карена Оганесяна «Молоко»

Это зрелище было то ещё –
извращенец, маньяк, халдей...
Заколдованные чудовища,
что легко превратить в людей.

Встретив этакого – не тычь в него,
участь чудища нелегка.
Не хватало им всем не птичьего –
материнского молока.

Если шлют вас к такой-то матери
или чей-то маразм крепчал –
это их не любили матери,
на руках никто не качал.

Что за монстры, уроды, пугала
наводняют планету всклень...
В детстве мама их не баюкала,
западло было или лень.

Если кажется жизнь проклятием,
если хлещет вас как лоза,
это лечится лишь объятием
и гляденьем глаза в глаза.

Не корить дурачка, бездельничка,
не расправою угрожать,
а всего-то лишь чмокнуть в темечко
и к груди как детей прижать.

Средь людского шального табора
не криви презрительно рта.
Молоко – это лишь метафора.
Это в сущности доброта.


О мультфильме «Сила любви»

Фонарь на ниточке висел,               
сломался стержень многолетний.
Вниз головой поник без сил.
День наставал его последний.

А было время — восхищал
и золотил лучами кожу.
Днём спал, а ночью освещал
путь припозднившимся прохожим.

Пусть глазом видел он одним,
но видел далеко при этом.
Людская жизнь текла под ним,
озарена волшебным светом.

Но вот пришла к нему сама,
как в белом саване косая,
его последняя зима,
на землю мёрзлую бросая.

И вдруг он, сломленный на треть,
увидел под собою стебель,
и захотел его согреть
пред тем как кануть в злую темень.

Держался из последних сил,
качаясь на железной струнке,
мигал и гас, но не гасил
свой свет истаявший и хрупкий.

Не убоясь снегов и вьюг,
росток тянулся, словно к маме,
и цвёл, как будто это юг
и солнце сверху обнимали.

Тянулся ночи напролёт
он к фонарю как будто к свечке,
и таял, таял, таял лёд
в замёрзшем маленьком сердечке.

Мигали жёлтые огни,
росток согретый рос упруго,
и оба знали, что они
уже не могут друг без друга.

Фонарь светил и тихо гас,
но знал, что прожил не напрасно,
что жизнь цветка своей он спас,
и эта смерть была прекрасна…

Тянулись дни мои в тоске,
как будто в сумке морозильной.
Висела жизнь на волоске,
на ниточке любви бессильной.

Но всё ж с улыбкой на убой
я воспаряю в эмпиреи
от мысли, что тебя, мой бог,
моя последняя любовь,
последним вздохом отогрею.



О фильме Кирилла Серебренникова "Жена Чайковского"


Её любовь, как у Татьяны,
была наивна и тепла.
Но богом притворился дьявол
и душу сталкивали в яму
чужие потные тела.

Её любовь как у ребёнка
была невинна и чиста.
Но эта чёрная воронка
и осыпавшаяся кромка
тянули в гиблые места.

Рубашку нежно вышивала,
как в сказке лебедю сестра,
и только этим выживала,
но пустоту в руках сжимала
и грелась пеплом от костра.

А тот, кумир, маэстро, гений,
что не влюблялся отродясь,
он поступил не как Евгений,
и от церковных песнопений
швырнул живую душу в грязь.

Над ней рыдало пианино
и в горле застывал комок...
Татьяна, Тоня, Антонина,
какая горькая судьбина,
о, как он мог! О, как он мог!...



О сериале Фёдора Бондарчука "Псих"


Он видит мир сквозь красные очки
и ездит по Москве на самокате...
Да, этот фильм снимали смельчаки.
Его вы не увидите в прокате.

А я смотрю его который год,
как вглядываюсь в адовую бездну.
«Нормальных нет», — сказал чеширский кот.
И это хоть чудовищно, но честно.

Но кто он? Доктор Хаус наших дней?
Романтик, шизик, фетишист, фанатик?
Истории – чем дальше, тем странней,
и, может, лучше вовсе нам не знать их.

Мне боль его понятна и сложна.
Смотрела, за него душой болея:
мать не хотела, бросила жена,
подруга развела как дуралея.

Герой нам до конца не прояснён...
Циничен, бессердечен, инфантилен,
но как же офигительно умён,
но как же обаятелен и стилен!

Пытался выжить, срывам вопреки,
но снова наркота, запои, глюки,
тяжёлые потом отходники,
тоска непреходящая разлуки.

И беспощадный над собою суд,
свирепей инквизиторов завзятых,
где розовые линзы не спасут
и саундтрек конца семидесятых.

«Ты будешь с этим жить», – сказал отец.
Быть может, жил бы, если б ни случись то...
И был безукоризненным конец.
Он так хотел, чтоб после было чисто.

Как замирал на кадрах тех бомонд,
наивно до последнего надеясь,
что он затеял только лишь ремонт,
и бритву обнажил, всего лишь бреясь.

Какой финал! Какой удар под дых!
Каким героем оказался хлюпик!
Да, нет нормальных, правильных, святых.
О как несчастны все, кого не любят.

Мне плачется, не знаю, отчего…
Как будто жизнь насажена на вертел.
Быть куклой, что не просит ничего,
чтобы потом любили после смерти.

Не всем его понять, увы, дано
и прикоснуться к сокровенной ране...
Да это было вовсе не кино!
То жизнь моя мелькнула на экране.


О сериале Ольги Френкель «Инсомния»

Свобода, чтоб ей упиться,
такая, что свет туши.
Всё сводится тут к убийству
ребёнка, любви, души.

Здесь каждый другому лишний,
как будто с других планет.
Но нету друг друга ближе
и дальше друг друга нет.

И нежность под маской мата
так жалобно просит пить...
Никто не знает, как надо
прощать, возвращать, любить.

Где чисто в дому и сыто –
стерильная пустота.
Отец обретает сына,
подросток летит с моста.

Нелепо и безрассудно,
пока благоверный спит,
спешит она с миской супа
к тому, кто её гнобит.

Он рвал свою жизнь на части,
он думал, что мир – ****ец,
а тут  было столько счастья
и ждущих его сердец.

Любовь – это как граната,
не пряча в слезах лица,
в волчонке из интерната
признать своего птенца.

Не надо шприца и принца,
а надо лишь быть людьми.
Всё сводится к материнству,
заботе, теплу, любви.


***

Опять ведут к тебе строки.
Ну как тебе твой эдем?
«Неизбранные дороги».
Играет Хавьер Бардем.

Слова его рикошетом
во мне пробивают дрожь.
Я плачу не над сюжетом.
Он так на тебя похож.

С какой-то тоской собачьей
черты твои в нём ловлю.
Смотрю на чужого мачо
и чувствую, что люблю.

И что будет, мать честная,
какого мне ждать конца,
когда я тебя узнаю
в похожих чертах лица.

Считаться ли безразмерной
любви, что так велика?
И будет ли то изменой
иль верностью на века?


О фильме Виктора Соколова «День солнца и дождя»

На полвека на полку отправили
не прославивший там вождя
безыдейный такой, неправильный
фильм «День солнца и день дождя».

Никакой тут тебе патетики,
назиданий и пропаганд...
Что-то было в его эстетике,
что не вышел тогда в прокат.

А теперь они –  с полки взятые
пирожки за былой бедлам.
И родные шестидесятые
вдруг на время вернулись к нам.

Коммуналки с их комнатушками,
Питер оттепели как фон, 
телефон-автоматы с двушками
и пластинки под граммофон.

С опозданием, но покажут нам
той эпохи свежайший спил,
жизнь естественную без гаджетов,
без компьютеров и мобил.

И дождливо было и солнечно,
то-то школьникам благодать –
не учёбою озабоченным –
жизнь живую в себя впитать.

Я советую настоятельно,
как те фильмы сейчас нужны!
Шалопаи так обаятельны,
и очкарики не скушны.

Враждовали они отчаянно,
но судьба описала круг,
и у каждого вдруг нечаянно
появился хороший друг.

Коридоры, дворы и улицы –
всё сплетётся в один клубок.
Ненадолго один надуется,
а другой его – локтем в бок.

И один, с улыбчатой рожею,
и второй, из приличной семьи, –
в чём-то главном они похожие –
в том, что делает нас людьми.

И добро, побеждая, празднует.
И душа без слов говорит.
Дождь и солнце — такие разные,
но их радуга примирит.

Жизни высветил нам до донышка
этот фильм сквозь летящий век,
этот дождь вперемешку с солнышком,
плавно переходящий в снег.

Из далёкой забытой оттепели
пробивается тихий свет.
И как будто бы только вот теперь
пробивается к нам ответ.

На планете, во мгле потерянной,
как фонарь освещает тьму
апельсин, на дольки поделенный,
чтоб не есть его одному.