Маленечко живой

Я мечтал в счастливом детстве
 оказаться на войне,
пострелять по глупым фрицам…
той войны давно уж нет.
И над фразой потешался:
 «лишь бы не было войны».
А попал бы – обосрался?
Я не знаю, пацаны.

 ***
Левша
…И если честно, в смысле, если что,
и чёртов фронт дыряв, как решето,
повел бы я себя, ну не героем,
так хоть не трусом?
Драпать легче строем,
как и геройствовать, когда плечом к плечу.
И я собой за Родину плачу,
и заплатил уже сполна Серега…
 
Сержантом предначертана дорога
из трех слогов главнейших: «на-Бер-лин»,
где мы свои орудья зачехлим
и, погрузившись в майские теплушки,
отправимся домой с ТАКОЙ войны –
она антоним к детскому «войнушка»,
а мы здесь все, как будто из штрафных...
 
А если ранят, через медсанбат
вернусь в село, где буду нарасхват.
И что с того, что правой нет руки,
ведь я, левша, вернулся все-таки.
 ***

Не картавь…


Прислушайся, какая тишина! –
звенящая!  И лишь твое дыханье 
рождает звуки и полутона,
и хочется лепешек и вина 
и скрипки позабытой трепыханье
в руках, забывших, как её ласкать.
 
И безнадежно закартавит муза:
прими жида, охранник, за француза.
Его печали – не моя тоска. 
Вдруг зачирикал глупый воробей,
и, будто спали, пробудились гнусы. 
Поймать бы пару сизых голубей.
Они нежней, сытнее и жирней.
детишки тоже были толстопузы,
но перемёрли. Здесь они обуза.
Жизнь тут строга, обрядна, и честна 
в сравненье с довоенной круговертью.
В концлагерь глупо ворвалась весна. 
Так надышись плутовкой допьяна 
и помечтай о быстрой, легкой смерти.
***

Тюрингия. Бухенвальд

Пошла в охранники – там хорошо платили
и плюс бесплатный полагался стол,
френч и шинель с подкладкой на ватине,
играла по субботам в волейбол,
еще любила детские шарады,
делилась  с сослуживками  помадой.
А тех, ну тех, которых  охраняли, 
она не очень...
                         Все они воняли
и аж тряслись – знать, жить была охота! 
Но  «каждому свое» – как на воротах
вещали всем готические буквы,
подкреплены баландою из брюквы.
 
Одной (помойся!) бросили обмылок
и пулею прикончили в затылок.
а прочих – чтоб быстрей – травили газом...
Но ведь она своей рукой ни разу 
– оправдывалась на суде устало – 
ну честно, никого не убивала.
***

«Meine liebe Frau»
 
И лезла сирень сквозь оконные створки,
пока пузырилась в тазу гимнастерка,
пилотка и гетры оттенков фельдграу,
и Ганс под подолом ласкал «liebe Frau»,
а фрау Маруся, еще молодая,
белье полоскала, ему угождая.
Бывало, девчушкам носил он конфетки,
наверно, тоскуя по маленькой Гретхен.
Конечно, не первый он был на постое,
но всех вспоминать – это дело пустое.
Одно она знала – что нужно ей выжить,
а время из памяти лишнее выжжет...
 
Теперь столоваться черёд капитана,
И видом казистый, и склонен к роману.
Она крутобёдра, стройна, большерота,
а в окнах сирень сорок пятого года,
весна расслабляет, пьянит и кружи;т…
– Ты с немцем жила?
– На войне разве жисть.
– Ну, значит, не врали. А муж как вернется?
Зачтется, дуреха, тебе, ох, зачтется.
– Так мужа убили. Еще в сорок третьем.
– А детки – его?
– Да, советские дети.
Но разве так можно... пока мы там гибли...
– А кто в 41-м тут драпал, не вы ли?
– Да я ж тебя! Драпали. Было. Давай-ка,
и мы про войну позабудем, хозяйка.
(Ну, пользуй, ты – наш. Воевал. Значит – можешь.
И дочки сегодня вернутся попозже).
А если уж страсть, если вещи по полу,
то свой ли, не свой – лишь бы был понежнее.
Наладится жизнь. Ремонтируют школу,
и сахар давали вчера в бакалее.
***

Без наград


Нехай сама закончится война.
Без жертв. 
И подвигов.
Так, скажешь, не бывает?
Подстрелят в день победный 
и – хана,
не вывезет солдатская кривая.
А не угробят, буду только рад.
В пилотке пыльной, как в венке лавровом,
вернусь домой, пусть вовсе без наград,
да на своих двоих, почти здоровым.
Не будет, верно, в том моей вины.
Ну вот такой живучий и везучий.
И станет всё почти, как до войны, 
да нет, сытней и даже много лучше.
Чтоб по гудку – на ламповый завод.
И встретить женщину хорошего питания,
забывшись в счастье меленьких забот,
почти поверив в нежность мироздания.

***

После войны

На кухне было суетно и тесно,
по радио играл бравурный марш,
а бабушка раскатывала тесто,
а мама заправляла луком фарш
и по привычке заправляла нами
( мы  - это я и две мои сестры)...
Соседка подтянулась с дочерями
и грушевой настойкой от хандры.
Потом все женщины вокруг стола стояли,
стаканами дырявя кругляши.
А дед в углу чинил свои сандали,
на всю семью единственный мужик.
Слепили споро штук пятьсот пельменей.
Эх, заглотить зараз бы эдак сто!
А  Альма втихаря загрызла веник 
и съела б все,  пусти её на стол.
А  папа нам с портрета улыбался.
А дед качал устало головой,
курил «Казбек» и будто удивлялся,
что он еще маленечко живой.
 ***
 
Рыжие ботинки
 
Я вдруг представил, сидя на привале,
что вырос возле мюнхенских пивных,
и вот меня обрили и призвали
строчить по нашим с ихней стороны.
Ну, то есть те – теперь как будто наши,
а наши, значит, злейшие враги,
и Фритцем звали моего папашу,
и у меня немецкие мозги.
Фельдфебель выдал рыжие ботинки,
и сам он рыж, как прусский таракан,
и здоровущий, прямо как с картинки
(сержант наш, впрочем, тоже великан).
А мы воюем при любой погоде
под Прагой, под Берлином, под Москвой,
уже не помню, только будто вроде
сражаюсь я с дивизией родной
от взвода своего неподалёку.
С боекомплектом полный нормалёк.
И я скосил из шмайссера Серегу,
как будто бы косой его подсёк.
Ну что ж, один убит, по крайней мере.
А не вставайте на моем пути!
Но понимаю – его маме Вере
я похоронку должен принести.
А вот и сам в себя затем стреляю,
и кто кого убил – я не пойму,
своих-чужих уже не разделяю,
и чужд уже себе я самому...
 
Года пройдут-проглотятся, как слёзы,
и я, старик, в последний выходной,
хоть и c утра, немного не тверёзый,
опохмеляясь на углу в пивной
и собирая память по крупинке
(вокруг берлинцы или москвичи?),
вдруг вспомню эти рыжие ботинки.
Да нет, на мне же были кирзачи.
***

 
Портрет отца
 
Был май.
               Вблизи Садового кольца
в колонне  без начала и конца
я нес портрет погибшего отца,
отставив дачу.
А рядом шли такие же, как я,
ИХ возвращая из небытия,
и мне казалось, будто мы семья,
идём  и плачем.
 
Вдруг грянул ливень.  Всё равно идём
своим давно намеченным путём,
плотней, ещё плотней,  к плечу плечом.
Промокли кеды.
А иностранцы смотрят-не поймут,
Зачем нам и портреты, и маршрут?
Но мы дойдём – и гитлеру капут
в наш  День Победы!
 
Потом, уже на даче, у крыльца,
дождался я вопроса от юнца:
что толку мне в портрете мертвеца?
 
Мой милый мальчик,
пойми простую вещь ты, наконец,
пока его несу – он не мертвец.
Он Родины солдат. Он мой отец.
И не иначе...