Иммортели

ИММОРТЕЛИ

стихи разных лет

* * *
В зелёной вазочке сухие иммортели
у изголовья ложа твоего.
Ты помнишь ли, как пели свиристели
в угрюмой чаще? Больше ничего
я подарить не смог. А ты и рада
тому, что есть — осенней тишине,
и золоту земного листопада,
и синеве в распахнутом окне.
Лежи, мой ангел! Я твою подушку
поправлю: видно так? А если так?
А мишку (одноглазую игрушку),
пожалуй, уберу. Хороший знак,
что ты заговорила о скитаньях.
Как раньше мы ходили: вещмешок,
коляска инвалидная, и в тайнах
лесных ты разбиралась — корешок
какой-нибудь назвать могла, и сычик
был воробьиный назван. А теперь,
увы, седой дымок домашних спичек
один костры напоминает наши,
                и за дверь
тебе никак… О всё-таки, поверь,
ты не умрёшь, ты выживешь.

* * *
И вдруг зима весной сменилась в январе,
и наша Библия с гравюрами Доре
сама собой на Откровении открылась.
На дождь в окно жена смотрела и молилась
об исцелении, но почки на кустах
уже набухли, застревали на устах
слова нетвёрдые: «О, милосердный Боже!»
А я молчал и думал, что в сырой рогоже
я не пойду босой бродить по деревням.
Но небо рушилось на руки деревам,
пронзённым ветром ядовитым с автострады.
И если было в мире что-то вроде правды
пред ликом огненным грядущих катастроф,
то наша маленькая детская любовь.

* * *
Я постою у окна. Дорогая, ну как ты?
Разве ты невской дождливой погоды ждала?
Жизнь хороша, говорят. Но упрямые факты
нам сообщают: скорее, она тяжела.

Вот и отходит душа, как десна от наркоза —
больно, и странно, и хочется плакать навзрыд.
Листья на глянец асфальта роняет берёза,
и осторожный фонарь одиноко горит.

Астрахань помнишь? Какие мы были смешные!
Но и теперь ты по-прежнему нежности верь.
Непоправимые звёзды — они, как ручные,
как на коленях пушистый, доверчивый зверь.

Ветер осенний, седых облаков инженер,
створку окна распахнёт, занавески взметнёт
                кружевные.

* * *
От сытой какой-нибудь сволочи пендель
в метро получая, а может, подножку,
копаясь в пахучем тряпье секонд-хенда,
подгнившую в сумке таская картошку,
я видел, порой, настоящее Небо.
И ты говорила: «За что я Серёжку
люблю? А за то, что… не знаю — словами
не выразить». Звёзды горели так ярко!
Высокие, зимние звёзды над нами!
И двор затихал, и угрюмая арка
темнела, и окна уснувшие зданий.
— Ну что же, моя хромоножка, татарка,
калмычка, мы оба такие кретины…
Да, нам выдавали крупу по талонам,
да, мы в Эрмитаже смотрели картины,
и были совсем равнодушны к «зелёным»
и к нашим — хрустящим. Зато мы любимы
здесь — в мире, чудесной тоской напоённом.

* * *
Стану травой придорожной, и валуном, и птицей.
Не огорчайся, свет мой, ибо земля прекрасна.
Волосы пахнут сладко мятой и медуницей,
мудростью пахнет глупость (перечитай Эразма).

Даже твоя улыбка напоминает полдень
где-нибудь в тихом Аксе — в тающих Пиренеях.
Завоеватель сердца, словно бы гроб Господень
я добывая, стану Борса меча прямее.

Прянет мой дух на небо, словно в набат ударит.
Не огорчайся, свет мой, ибо конца дороги
нет ни звезде на небе, нет ни воде в Луаре.
Сонный туман затянет белым хребтов отроги,

выйдет двурогий месяц, и замолчит кукушка.
Сердце бьётся так странно, так нежно и бестолково…

* * *
Бедная девочка, помню, с тобой целовались в кино
в пятом, наверное, классе. Ах, как это было давно!

Жизнь промелькнула, как драма, за сорок минут —
вот уже нас на другом берегу наши близкие ждут.

Горько, но всё-таки очень светло. Серебрится Залив.
Ныне, высокую жажду свою, наконец, утолив,

просто тебя обнимаю, как дерево, слыша волос
запах, как ландыша запах. О всё, что хотел я, сбылось!

Время с тобою прощаться, и над Кронштадтом горит
нежное небо, как золотые сады Гесперид.

* * *
Как с тобой говорили о смерти!
Как припомнили — трудное дело —

сероглазой певунье Эвтерпе
безвозвратно ушедших. Летела,
а не шла ты со мной, недотрога,
как внезапно ты — ах — покраснела!

Как менялся ампир на барокко!
Как читали по памяти Блока:
«Май жестокий», «Девушка пела»!

По Гороховой шли на Сенную,
а потом и до Главного Штаба,
всю печаль и тревогу земную
испытав… О, ночная прохлада!

О, мостов разведённые крылья!
О, любовь и бессонное лето!
Как на ринге разрыв сухожилья!
Точно боль от удара кастета!

* * *
За трамвайную за выучку —
на стекле надышишь дырочку
и глядишь на городской
пейзаж с его тоской,
с ангелом, что дует в дудочку,
с девушкой, которой, ой,
кто-то выдал шубку пёструю,
в дымку окунул морозную
и меня очаровал.
Там зияние, провал.
Музыку многоголосую
как распробуешь? Прованс —
мелочь, Франция! Но разве что,
так душа освоит запросто
всё, что вызвездилось в ней:
холод, сумерки, огней
отражённое сиятельство,
лёд, идущий по Неве.

* * *
Мы с тобой печали позабудем,
все пожитки в узел соберём:
«Перевозчик сумрачный Харон,
эй, вези нас — путь не очень труден!»
Станем жить на острове Эвбея
до скончанья мира аккурат:
кипарисы, дикий виноград,
смерти нет, и море голубеет.
А пока — искать ли тут подвоха? —
прах и пыль земная, мы, на снег
падая: «Суровый человек —
говорим, — живёт у нас неплохо.
Сушки есть, и чай у нас, и сахар,
и работа — как же без неё?
Тут, как говорится, ё-моё,
даже ветер вольный — тоже пахарь!»

* * *
Такой расклад нормальный для солдата:
с утра встаю под ледяную воду
и чую, как болезни покидают
измученное тело. И тогда-то
две-три весёлых строчки про погоду
откуда-то внезапно прилетают.

Потом кручу педали тренажёра
и думаю: «Какое же везенье,
что я — никто!» А снег неумолимо
летит, покуда сдвинутая штора
приоткрывает город. И значенье
не понимая сна и карантина,

я, тридцать раз отжавшись, добавляю:
«Погода — мрак. Но счастье соразмерно
затраченным усилиям». А небо,
над крышами невзрачное, по краю
чуть лиловеет… Что же, значит верно,
что всё течёт? Что становлюсь я лучше, ибо…

* * *
Бессовестный плюшевый бегемот,
шотландская кошка, шурует по
обоям когтями — адью, ремонт!
Сижу и читаю Эдгара По.
Да что-то не страшно совсем. Ведь мы
такое тут видели — хошь не хошь,
а станешь при свете седой луны
бродить по карнизу. А кошка, что ж,
любую крысу поймает — да,
такая странная штука смерть.
Ты скажешь весело: — Никогда!
И вздрогнет девочка: — Скоро снег!

* * *
Я подарил тебе,
любовь моя, сухой бессмертник —
две жёлтых лапки просияли на столе.
А ты сказала: — Человека на земле
не подведёт природы облачный учебник.
Медведик, посмотри, и мы, как те соцветья!
Мы всё переживём: и голод, и войну,
и все болезни, ох… Я согласился: — Ну,
мы после долгих три с тобой десятилетья
ещё отпразднуем… А там, в оконной раме,
снег осыпался вниз, как звёздные миры,
там, словно хмуро говорили «не умри»
седые ели, как всезрящие во храме.
А на рассвете ясном яростно горели
они, как факелы, и Господу псалмы
шептали чудные. Так мы смотрели сны,
и шли часы, и шли недели и недели,
и помнится — о да! — до самой до весны
легко дышалось нам, и просияли иммортели.