В чём сила власти

 

         Ну, человек над скотиной царь и бог в одном лице, это понятно.
         По его нужде и разумению сия скотина заводится для его пользы, и отсюда власть его над скотами во взаимной нужности и зависимости. Принимает человек на себя нелёгкие труды: поит скотину, кормит, чистит – обихаживает. Скотина, конечно, телеги возит, молоко доит, шерсть и шкуру даёт, хотя не по своей воле, не самостоятельно. Хозяин имеет власть как существо высшего порядка, скотина уступает, подчиняется где уму и ласке, где злой воле.
       Ни свет ни заря, а ей пойло приготовь. Три раза в день скотинку покорми. Навоз отгреби. Шерсть расчеши. Опять же болячки разные. И всё в хлеву, что выстроен хозяйскими руками. Это скотине – дом, а хозяину – забота: лес заготовь, стены сруби, крышей накрой, опять же удобно окно, двери, кормушку устрой… А корма? Это горожане сенокоса не боятся, потому что не знают, что это такое. Одно только сено заготовить более чем на полгода стойлового содержания - мало пуп надорвать, надо ещё стратегом быть, погоду угадывать, работать самому хозяину и работников поить, кормить, организовывать. С рассвета… нет, ещё до рассвета косари на луг выходят: по солнышку какая косьба, только по росе коса траву режет. Травяные валы, накошенные, для просушки раскидай под солнышко, да весь-то день за тучками следи, чтобы не замочило. Загодя погоду выцеливают, да не обмануться бы, а всё одно на небо ежеминутно поглядывай. А что бывает, когда облако тучкой обернётся, рученьки, спинушка знают – ломит хороший хозяин страду наперекор и погоде и обстоятельствам, радуясь, что до времени от работы не сдох. А скотине? Чего ей? Дёрнули вожжу вправо – потащила, влево – не спорит. 
      Рассказывают в притче, раз решил один хозяин свои заботы на корову переложить. То  выгадывал, как с наличным кормом до майского луга, до пастбища дотянуть, а вдруг и отмочил. Настежь раскрыл ворота сеновала, где годовой запас сена к концу подходил (а была только середина зимы), да и перегнал туда из хлева корову.  Ешь, говорит, сама рассчитывай, чтобы хватило – и чтобы не подохла, гляди! 
    Словом, если человек скотине жизнь обустраивает, то он над нею хозяин и господин. А вот почему человек человеком командует? И почему все в начальники стремятся, но большинство ими не становятся и потому зло на супругах срывают, или, наоборот, те на них? Почему, имея равные права перед Господом от рождения, одни люди подавляют других людей, и те им …  подчиняются?
     В армии уставы заведены. По лесенке в табели о рангах все снизу доверху расставлены. Но это только видимость подчинённости в большой громоздкой системе, где власть – это звание на погонах. Соль же власти, скорее, даже не в том, почему кто-то над другими командует, а в том, почему ему  подчиняются. Право командовать возникло в необходимости людям сосуществовать, оговорённый порядок поддерживать. Оно одно на всех. А вот обязанность подчиняться в любом случае сугубо индивидуальная.
   
    В учебном батальоне пограничного отряда, где готовили призванных на срочную службу юнцов к употреблению на границе, ежегодная воспитательная страда выпадала на зимние месяцы с декабря по февраль. Завозили сюда молодёжь с гражданки скопом. И ковали из говна золото. Собственно, мальчишки преимущественно в восемнадцать лет, несколько разбавленные переростками, которым случалось и за двадцать, о необходимости в армии подчиняться командирам слышали, но, ещё не утратив молочную свежесть родительских гнёздышек, после школьной опеки исполнять команды, естественно, не хотели. И то, как в них вколачивали неукоснительное послушание, заслуживает романа - ограничимся примером.
    … Шло обычное занятие по тактической подготовке четвёртого отделения второго взвода учебной роты пограничного учебного батальона. Обычный из вытянувшихся в одну череду день нависал низким хмурым небом. Снег то падал сам, то порывы дурного стылого ветра зашвыривали его в лица охапками, и это одетыми в однообразные бушлаты, стёганные на вате,  плохо воспринималось. Ещё затемно с самого подъёма сержантские лужёные глотки наперебой орали команды, и сама интенсивность натиска давно уже отбила во вчерашних  маменькиных сынках способность что-нибудь оценивать, успевать обижаться что ли. У ребят, принуждённых откликаться на кликуху «воин», уже выработался рефлекс исполнять, не раздумывая, не оценивая, любое  приказание, а то… а то неприятности.
     Небольшого росточка младший сержант с пухлыми щеками, что являлись признаком ярого деревенского здоровья, всего-то год назад сам учившийся уворачиваться от своего такого же гадюки, младшего сержанта, уверенным голосом то подкидывал подчинённых столбиками из положения лёжа, то опрокидывал их в стылый снег пластом заполошными криками: «Вспышка справа!» «Вспышка слева!»… Шло далеко не первое занятие по тактической подготовке.      Рядовому Ивашову, четвёртому в десятке воинов четвёртого отделения, команды все до единой, честно, не нравились. Ещё затемно с пробуждения, когда пришёл в сознание от сладкого сна, началась эта каждодневная теперь истерика: «Сорок пять секунд срока – подъём!» «Выходи строиться!» «Три минуты оправиться!» (нужду справить). «В шеренгу становись!» «На зарядку в две шеренги стройсь!..» От постоянного ора и дикой интенсивности идиотских команд какое-то отупение обнимало тело и голову, и было просто некогда послать младшого на хер, и это становилось  каким-то образом прозябания души … до отбоя. 
      Младая основа парня, настроенная прежней жизнью на живое любопытство, на ровный неторопливый лад, сразу получила по морде, от того, что навалилось, съёжилась. Розовощёкого сержантика, постоянно орущего команды, можно было, нужно было, сам бог велел придавить, и душа бы облегчённо вздохнула, но … Но в голове сидело понимание о каком-то долге Родине, который надо было отдавать, нависало сознание того, что выкинь он здесь что-нибудь своевольное, облегчающее душу, накинуться сразу все, сворой – и будет не отбиться, и будет плохо далёким родным дома, и важно, что ребята, что на пробежках месили рыхлый снег кирзовыми сапогами рядом с ним, тоже терпели и не поддержали бы его протеста. И так, наверное, думал каждый из его дружбанов – если мог ещё думать, несясь почему-то обязательно бегом, по снежному глубокому целику с подсумком у пояса, с автоматом за плечом, с противной сапёрной лопаткой, норовящей упереться под левое колено, и с противогазом на морде…  И совсем не было холодно в карельском промороженном лесу  воинам, которым было уже давно наплевать, в какую сторону и как далеко по снежному бездорожью, посапывая и похрюкивая в противогазах, бежит отделение. Чувства притупились, пропали, как недозволенная роскошь, ещё тогда … на второй день нахождения в армии, когда всё привычное смешалось и отступило, как запрещённое.
    Рядового удивило неожиданное. Когда по команде в очередной раз полез рукой  срывать с лица мокрую от пота резину противогаза, наткнулся на ледок панциря, покрывшего грудь бушлата. Понял сразу: с лица от безостановочного бега не смотря на морозец лило ручьём, надо признать, добавлялись и слюна и сопли, невольно выхаркиваемые на бегу. Через фильтр в жестяной банке и гофрированный шланг противогаза рот жадно высасывал из атмосферы каждую капельку воздуха, организм уже независимо от головы судорожно боролся и выдерживал благодаря даже не выдержке, а переходу в какое-то тупое полускотское состояние. Было не до платочков, чтобы утереть губы. Секунды не было, чтобы высморкаться.
    Да ладно. Ледок на груди разбил ударом кулака. Противогаз согласно команды «отбой» спрятал в матерчатую сумку… А когда, уже по новой команде «Вспышка слева!» упав головой вправо, натянул в снегу подстывший противогаз на лицо, сразу не понял: не дышалось совсем, воздуха под маской не было. Была команда «Встать! Бегом марш!» Вскочил со всеми, придерживаясь своего места в строю четвёртым, побежал …
    Пробежал всего ничего. Удушье, перехватившее горло, ломким кашлем заставило сорвать противогаз без команды. Каким же сладким, ах, каким сладким показался воздух, которым можно было свободно дышать, да что там - пить. Люди! вы не умеете ценить доступное.
    Чёртиком подскочил отделённый. Видно именно для этой минуты готовили младшего сержанта в командиры. Предвкушающая ухмылка передернула губы: «Отделение! Правое плечо вперёд!» а к рядовому в лицо яростно-плотоядное: «Га-а-а-а-зы!» По этой команде ничтожный боец обязан надеть противогаз, просто обязан, и вся недолга. Ивашов и не перечил. Ему незачем было бесить этого цапучего пса, да и ребята в противогазах затоптались вокруг него в снегу по кругу, терпеливо похрюкивая. Исполнил команду: махом надел мерзкий холодный противогаз. Снова удушьё! Сколько его можно терпеть на бегу? Сколько можно пробежать без воздуха? Скрипел, хрипел, сосал вакуум жадными лёгкими – не выдержал, снова сорвал проклятую резину. Затряс противогазом, что могло случиться? Обернулся к сержанту с немым вопросом. Почему-то воздух не идёт? Не дожидаясь окрика, снова одел на бегу. Нет воздуха!
     Сорвал. Остановился, ловя широко разинутым ртом воздух. Младшой, это было видно, торжествовал, улыбался во все свои хомячьи щёки, ловил свой кайф: «Га-а-а-а-зы!» Бедолага сунулся к нему, протягивая вышедший из строя противогаз… Навстречу нерассуждающее «Га-а-а-азы!» Добросовестная натура парня и не спорила, и не собиралась дерзить, отказываться от выполнения команды, но воздух не шёл!  А в лицо «Га-а-азы!» … ликующим голосом. 
     Месяц мордовали на учебке, терпел. Привычное отошло далеко, – закрылся в себе, зажался. А тут … ну не дышит же противогаз! Он-то, рядовой, согласен, готов выполнить команду, но не пропускает противогаз воздуха, нисколько не пропускает. «Га-а-а-зы!» - нараспев куражился младший сержант. - «Газы!»
    Бесстрастно топтались, имитируя бег в снегу, хрюкали рядом в противогазах ребята. Веселился сержантик, упиваясь немеряной властью. Время для рядового остановилось…
     И взорвался он всё сметающим протестом. Да подите вы все…  размахнулся противогазом, да и зашвырнул его со всей силы во весь замах руки. Вольно так, облегчающе. Перешагнул слепое право подчиняться. Даже легко на душе сделалось.
      Только резиновый намордник, запущенный вроде бы далеко-далеко, да придержанный всего-то метром гофрированного шланга, мотнулся вокруг ноги и не улетел никуда. Нашарил его у ноги солдат, повёл залитыми потом глазами. Чахлые приполярные сосёнки увидел, снежную сопку, уходящую торчащими из снега пнями в серое чужое небо. Понял и ощутил, как далеко за многими сотнями километров милый родной дом. Да ведь и не уйдёшь никуда! Не пошлёшь всю эту по каким-то неумным законам навалившуюся мерзость облегчающим душу матерным выдохом. А отделённый, накуражившись, подскочил: «Проткни мембрану противогаза, салага»… 
      Проткнул. Оказалось, примёрзло резиновое крылышко клапана в мокрой заплёванной  мембране, перекрыло воздух начисто. И было-то достаточно ткнуть пальцем – чтобы снова  пошёл к перехваченному горлу воздух - но рядовой не знал, не бывал в таких ситуациях.
      Побежали дальше, и вроде бы не было сбоя, пятиминутного пустяка, только после этого случая занемевшие, было, от постоянной издевательской гоньбы мозги у Ивашова заработали.
     Он же видел, что сержанту их, молоденьких, отдали, как продали в рабство. Чтобы лудил! Видел, перешибают хребет предыдущей жизни, чтобы подавить все возможные возражения, чтобы к слепому подчинению подготовить. Власть команд, с утра до вечера сыпавшихся, как из рога изобилия, мелочно просачивалась в мозги, нагло и напрямую  вытесняла способность думать самому, возражать, с чем-то соглашаться, чего-то отвергать. Причём, команды плодились в нищей действительности, в навалившемся хаосе примитивной казарменной жизни, и даже глухой карельский лес, вечный мороз царили где-то за гранью понимания, отгороженные, опоганенные убогой фантазией отделённого. Этому крепышу с оловянными глазами разом вручили столько власти, и тот, прошедший до них такую же школу издевательств, глумился теперь над ними в свою очередь, в своё удовольствие, насколько был способен, и называлось всё это на армейском языке «воспитанием мужества». Ивашёву, увлекавшемуся в школе историей, показалось даже, что в отличие от ветхозаветной прусской муштры, о которой он где-то читал, им, нынешним призывникам великой прогрессивной социалистической державы,  армейскую, в данном разе пограничную науку преподавали с теми же тупыми капральскими усердием и жестокостью. Но ведь это загнанным обстоятельствами или обманом до скончания века в армию короля прусским крестьянам всё необходимое в жизни заменила капральская палка, потому что они, бывшие люди, стали всего-то пушечным мясом, продали себя. Восемь часов сна, как обморока, а потом скрупулёзное подавление человеческого естества в молодом полном желаний и наивной силы парне сегодня выглядело похожей  несправедливостью, являлось по сути оскорблением за гранью осознаваемого. Этот отъём права быть собой, замена его, этого права, обязанностью шагать, дышать, двигаться и даже ходить в отхожее место строем и по команде становился властью любого, кто бы имел сержантские лычки или офицерские звёздочки на погонах. Не было теперь у рядового Ивашова личности, каких бы то ни было прав. Оказалось, даже права дышать по своему усмотрению не было. Отныне чутко настроенной пружиной он должен был согласно и чётко выполнять любую команду, любую, даже глупую волю вышестоящего. «Приказ командира, - гласил вдалбливаемый вместо мыслей воинский Устав, - закон для подчинённых».
     Как же он, Ивашов, согласился на такое?  Как задавленный напором реализуемого младшим сержантом беспредела разом потерял свои человеческую суть и достоинство, сделался тупым, реагирующим только на ор команды исполнителем? И разве исполнитель – воин?
     Младшему сержанту даже в редкие минуты солдатского отдыха, кстати, предусмотренного Уставом, приходило в голову свеженькое, и он, к примеру, лёжа на двух для мягкости матрасах…  в сапогах и нательной рубашке, лениво цедил, кося сытым от развлечений глазом: «Рядовой Кукчукбаев! К ноге! Письмо из дому давно ждёшь? Пришло твоё письмо. Я-а ти-бе и-го адам только после того, как ты двадцать раз отожмёшься от пола или десять раз подтянешься на перекладине…»
      И вот рядовой Кукчукбаев, потомок измождённых пустынями и столетиями азиатов, руками-спичками силится и не может оторвать своё худое, приклеенное к полу тело.  Безнадёжно висит в затхлом воздухе казармы сержантский счёт «два». И какая же это власть держит молодого парня пластом на полу в слезах, в хрипении, в невероятном усилии  совершить невозможное? Не отдавал сержант вожделенное письмо – лениво скалился на немощного, и было нетрудно понять опускающим глаза корешам Кукчукбаева, отчего тот шепчет про себя: «За-а-режу! Зарежу, когда заснёшь»…
    
    На заставе, куда после учебного батальона, кстати, завершённого им на «отлично»,  распределили Ивашова, новоиспечённые воины из ярма командной опеки не выпали. На «учебке» преподали командный беспредел - на заставе им жили. Другой командир постоянно нависал над желаниями и поступками воинов, каждый их шаг регламентировала расписанная до мелочей служба согласно Уставу и пограничных инструкций. И, конечно, то, что подчинялось интересам охраны государственной границы, признавалось неукоснительно, затем и прибыли сюда. Но в первые же часы пребывания молодых на заставе самого сильного мускулистого из новоприбывших старослужащие скопом показательно избили до крови. Разумеется, с негласного согласия начальника заставы. При заинтересованном его попустительстве старослужащие таким образом сразу брали право теснейшего контроля и опеки над  прибывшими с учебного пункта.
     В мизерной доле эта опека состояла в действительной передаче практического опыта несения службы на границе, но практически почти полностью она нацеливалась на издевательство над новичками. «Старики» ходили по своей заставе скучающими по развлечениям королями и зоркими надсмотрщиками. Выбирали себе только выгодное. «Старики», не хотели работать на хозяйственных работах по самообслуживанию на заставе, вместе с тем они оберегали, как зеницу ока, своеобразное барство «стариков», основанное на кабале для первогодков. Как паханы на зоне они держали право унижать и наслаждаться унижением себе подобных. На злых, передаваемых в поколениях издевательствах держался этот рай для «стариков».
    Справедливостью отношений не пахло. Каждый, имевший право на хоть бы какую-то власть, пользовался ею в полной мере. И страшны были не те случаи, что крайне редко вываливались за пределы заставского беспредела на всеобщее обозрение, мерзка и неприглядна была её каждодневная вошедшая в привычку и правила непрекращающаяся суть.
     Так на чём же она зиждется, эта самая власть человека над человеком? Превосходство «стариков» было разве что в обкатанности для службы, а держалось на наглом унижении «без вины виноватых», то есть новичков. Командная ярость новых сержантов и «стариков» вкупе с капитаном начальником заставы основывалась на внутриармейском убеждении, что только суровое издевательство над необработанным материалом позволит новому пушечному мясу, стать мускулами.
    Подавляющему большинству из власть предержащих не нужны ум, честь, совесть человека. Армейский пример – это всего лишь образчик оголтелого бесстыдства властных в жизни, что, как река, течёт, «царствует» в условиях современной демократии. Кто-то осмелится утверждать, проявляя знание, что тирания и деспотизм – не демократии?  Да что вы! Она самая, исконная. Демократия и при цезарях,  и при фараонах, и у скифов, и в глухих племенах дикарей с давнего времени жила и живёт неискоренимо. Там, где есть толпа, демократия неотьемлима. Изменялась всего лишь полнота права рубить головы, а рубили их всегда, рубят и сегодня. Разве у мальчишки с засопевшим противогазом душу не ковырнули, так что голова на время основу потеряла?
    А-а-а?
    То-то.
    Демократия – как трактуют – это власть большинства. Так разве народ, падая ниц перед царём, не волен в изъявлении своей воли пресмыкаться? Просто тираны позволяют народу сначала не подохнуть, потом обрасти шёрсткой, затем выйти на площадь к лобному месту, чтобы одобрять!.. И ровно бы это народ в демократической стране избирает свой парламент, пользуется правами, дышит вольно и широко… Ага-агушеньки…  Разве власть уступают? 
     Нет! Власть осуществляют в тех условиях, в какие на сегодня вырядилась демократия. Но власть своего никому и никогда не отдаст.
     Вот почему, к примеру, так разнятся закон, как категория общественных отношений, и справедливость, как данность человеческой души? Закон – это гримаса на справедливость, это совершенствующаяся попытка её отобразить для сегодняшнего употребления. А справедливость, она, как совесть, или она есть или её нет. Она, как дыхание души. Она - эфир, неуловимый. Она – сознание. Справедливость вольна назвать того же сержанта выродком, выкормышем злобной системы. По закону он всего лишь ревностный добросовестный служака, доводящий на практике до сознания новичков священную обязанность подчиняться. Справедливость способна сказать слово правды о демократии, о властителях. Но и её сплошь и рядом используют для разделения людей, для утверждения власти.
     К примеру, вот что такое нынче … олигарх? 
     Ещё вчера – человек без имени. Такой, как все. Как ты, как я. Опускал голову, когда жена корила за маленькую зарплату рядового инженера на большом заводе. Потом сумасшедшее время, когда традиционная власть подрастерялась, прежний закон опупел, а воровская кодла кровью и страхом внедрила свои понятия. И очень возможно, что наш инженер, прозорливо кинувший завод, где не платили, какое-то время кусочничал, барышничал в грошовой не приносящей особого дохода торговой палатке… Ругался с женой, не хотевшей, стоя за прилавком, улыбаться всем. Высматривал, как начинают крутиться бешенные  оторванные от кассового учёта, беспризорные бабки.
     Видел ужас  отъёма обесцененной человеческой жизни. Уже не сторонился подлости, гнилого желания лизнуть зад сильного. Не чурался  ворованного у судьбы права наступить на горло ближнему. Ворованного – не заработанного, не полученного по закону…  (он-то подразумевал выстраданного). Пришлось, ох, пришлось хлебнуть ему и унижения до слёз, до ледяного пота от ужаса меж лопаток спины… и риска за гранью разумного. Но, когда отдрожжал жилами за выхваченное на глазах у толпы, когда удалось  прижать жирный кус к манишке, вот тут он … принял вид делового человека. Ещё было не время барствовать, да он и не умел поначалу этого делать. Ещё он только, как скалолаз, зацепился ногтями за краешек уступа, и в спину дышала пропасть обрыва, куда легко было сорваться, но вот тут он проявил то, что дремало в душе, жажду стать любыми неправдами богатым, очень богатым. И важно было только, скольких он обошёл на скользком обходном пути, скольких предал, продал, скольких использовал, как мусор, как строительный бетон, главное, среди других жадных он оказался самым прозорливым игроком. Стоял на краю денежного торнадо, уже здоровался за руку с другими такими же, как он, прошедшими сквозь ушко иголки, и неслышно твердил, заклинал себя не бояться. Точнее не бояться было невозможно, но надо было наглеть, иначе было не выжить на сковородке жизни. Надо было рисковать, уповая на беззаконие.  Надо было подчинять людей, лишая их сущности, сотнями, тысячами приспосабливая в лакеи. Надо было обзаводиться связями, сознавая в душе своё вознесение, ибо прежде всего надо было обтоптать своё нечто, а потом поверить в свою избранность и наглеть, наглеть дальше, безостановочно. Только наглостью заполнялся тот вакуум, что простирался между недавним бытиём простого инженера и нынешним состоянием толстосума.
    Главная наглость заключалась в том, что он сделался-таки олигархом. Он уже стоял высоко над пресмыкающимися ненавидящими его людьми, и им уже было не достать его с его вершины. К сладкому, говорят, легко привыкают. Но он то знал, каких усилий стоило сделаться богатым, сумасшедше по человеческим меркам богатым. Само по себе много денег – это, конечно, запредельно сытая жизнь, но для неё, сытой жизни, миллионы и миллиарды не нужны. У каждого человека, образно говоря, всё-таки всего один желудок, и он не способен напялить сразу двое штанов, трое костюмов. Большие деньги нужны для власти. Именно власть осадит недовольных и завистливых. Именно она гарантирует защиту урванного сладкого куска и позволит приобретать первые бриллианты, слитки золота, потом имения, а в них клозеты с драгоценными унитазами… Именно власть оградит, загонит плебеев в подвалы и утвердит законное право грабить себе подобных на основании изданных уже под твои прихоти законов.
   Так что же такое власть?
   Она неистовое и одновременно трусливое желание командовать одних и, к сожалению,  согласие подчиняться других. И ... всё! Исключи одно из двух условий – и любая власть  рухнет, погребёт сама себя под взметнувшимся бунтом или сойдёт на нет в медленном издыхании забвения. Подчиняются тирану в любом, самом неожиданном демократическом обличьи, потому что подчиняются признавшие право другого командовать, повелевать. А уж как обряжают власть по необходимости – это не суть, это форма. И конечно, конкретная форма важна, но плебеи в конечном итоге утверждают любую власть, потому что подчиняются.
     Ведь как всё просто! А ведь достаточно разорвать, разрубить сложившееся целое. В случае с сержантом не признать за ним права издеваться. В случае со «стариками» вмешаться начальнику заставы и утвердить уставные (якобы) отношения. В случае с олигархом …  Вот тут нужна не меньше, чем социалистическая революция, лишающая кого бы то ни было права частной собственности на богатства. Такое уже было в нашей стране и привело … к  утверждению «наслаждения неравенством», то есть к власти не коммунистов, а коммунистических вельмож, этих избранных над многими и многими другими.
     Не правильнее ли предположить, исходя из данностей, что власть нуждается и держится обязательно на несправедливости, на законах необходимых власти. Власть вообще нужна недоразвитым людям. Достаточно культурные люди друг другом не командуют, потому что способны понять друг друга. И они, если позволит рок, когда-нибудь в далёком будущем смогут заменить унижение, как основу власти, - на уважение. И тогда власть будет заменена общепризнанной справедливостью … -  совестью.
    Это нисколько не анархия, которою всегда пугала власть. Это, скорее, утопия. Но это очагами возможно и в нашей жизни. В доброй семье, например. В кругу умных уважающих друг друга людей.
    И да будет проклята всякая власть!
    И да будет утверждаема самим человеком совесть. Она, совесть, возможна сейчас! И каждый миг – надо только … ох, да не забывать о ней, не торговаться с нею.