Навеяно романом Георгия Владимова

Была война. Не первый год по свету
Она бродила, наводила темь.
Звал командиров всех фронтов к ответу
Приказ, чей номер двести двадцать семь.
За ротой следом рота умирала
В заведомо проигранном бою.
Но с подписью штабного генерала
Краснела резолюция: «Воюй!»
Из Ставки к обречённым адресатам
Она разящей пулею неслась
И лейтенантам – юным, не усатым –
Давала устрашающую власть.
И многие, как на закланье стадо,
Вели солдат редевшие ряды,
Когда для дела отступить бы надо,
Стояли те – без пищи, без воды,
С одной винтовкой на остаток роты,
Усталые, продрогшие уже.
А генерал, рассматривая доты,
С биноклем притаился в блиндаже.
Был Ставкой генерал уполномочен
Мгновенно подвести под трибунал
Того, кто, отсражавшись что есть мочи,
Щадя бойцов, на время отступал,
Сдавал плацдарм, в котором мало смысла,
Чтоб, как Кутузов, Родину сберечь,
Чтоб совесть так безжалостно не грызла
За воинов, которые полечь
Могли зазря – приказу лишь в угоду.
А он их пожалел. И вот теперь
Мог жизнь он потерять или свободу,
Солдат избавив от таких потерь.
Явился он пред ясными очами
Штабного генерала в орденах.
И, посмотрев на ротного, начальник,
В нём не увидев робость или страх,
Весь закипел от ярости и злости:
«Ну, что, вояка? Ты своих бойцов
Подвёл под монастырь. И скоро в гости
Вас к «штрафникам» пошлют... Смотри в лицо!»
«Чем я подвёл своих названных братьев?», –
Промолвил лейтенант, не пряча взгляд.
«Так он ещё не понял, вот-те, нате!
Один вам светит путь теперь – в штрафбат».
«Но всё ж не смерть», – тотчас ответил ротный:
Не за себя боялся – за друзей,
Один из них, как он, родился в Гродно,
Был однокашник, в детстве – ротозей.
Теперь солдат в его бедовой роте,
Где каждый из оставшихся ребят
(Потери в ней, как и во всём народе)
Был для него земляк, товарищ... брат.
«Не смерть? Ха-ха! Штрафбат – не санаторий, –
С издёвкой засмеялся генерал. –
Могу поведать множество историй,
Как там солдат скорее умирал».
Тон генеральский уловила свита,
Всем скопом лейтенантом осмеяв.
Штабной «лакей», в руке державший свиток,
На ухо генералу, как змея,
Прошелестел: «Вот список поимённый
Всех дезертиров, сдавших высоту».
И лейтенант вдруг, гневом опалённый,
Оставивший на тягостном «посту»
Субординаций воинских законы,
На генерала вскинул автомат.
И, подавивши болевые стоны,
Ему в глаза прицелил твёрдый взгляд.
Казалось, что тотчас же посечёт он
Всех тех, кто находился в блиндаже,
А он в порыве гнева безотчётном,
Похоронивший большинство уже,
Тот автомат протягивая, крикнул:
«Берите! Атакуйте! Ну? Вперёд
Людей своих ведите! Вы, привыкнув
Бросать на амбразуру наш народ,
Ту высоту, наверно, отобьёте.
Успехов Вам и новых орденов
В загубленных людей на пересчёте.
Вам принцип этот далеко не нов».
Все вздрогнули – подумали: пощады
Ему от генерала не видать.
Но генерал, сдержавши мат площадный,
Сказал спокойно (сфинкс – ни дать, ни взять):
«Ну, что ж, придумал, ротный, ты неплохо,
Но не в твоём я возрасте уже –
В атаки бегать. Эта суматоха
Уж не по мне. Теперь на стороже
Других задач, что мне Отчизна ставит.
Но есть помладше воин у меня,
Он поведёт твоих людей, заставит
Поганых фрицев место поменять,
Откатит их на километры дале
Той высоты, которую ты сдал.
Тогда его представим мы к медали,
Ну, а тебя – к расстрелу, чтоб ты знал.
Родным твоим напишем, что расстрелян
За трусость-дезертирство их «герой».
Ну, как – идёшь под автоматов трели
За высоту на смерть стоять горой?»
Не опуская взгляд, мрачнея ликом, 
Устало лейтенант промолвил: «Нет».
Тогда майора генерал окликнул –
Совсем юнца. Он был, как маков цвет,
Румян лицом, чуть полнотел и статен,
Пред генералом, как школяр, робел.
«Вперёд, майор! Вся правда – в автомате.
Организуй земельный передел.
Ту высоту, что отдали без боя
Солдаты роты – ныне уж твоей,
Отбей скорей ценою ты любою,
Хоть захлебнёшься кровью, но – отбей».
Майор слегка оторопел сначала,
Но всё же взял треклятый автомат...
А высоту... не взял, что означало –
Не знал он точно: смерть или штрафбат.
Он под огнём залёг ещё поспешней,
Чем лейтенант, которого сменил,
Перед ордой безжалостной, нездешней,
Похоронивши роту без могил.
В блиндаж вернулся полностью потухшим
И генеральский взгляд он избегал.
Он услыхал не звук победных тушей –
Отборной брани неумолчный шквал.
А лейтенант смеялся через слёзы,
Так конвульсивен хохот был его.
Но, отсмеявшись, стал угрюм, серьёзен,
Он не боялся больше ничего:
«Ну, что, папаша, – выкрикнул он яро, –
Перемежая с матом гнев и боль. –
У твоего щенка не вышло? Кара
Теперь твоя мне всяко выйдет в ноль.
Хоть посмеяться перед смертью дали,
Сейчас хоть к стенке, хоть в расход прям здесь.
Не получил ни славы, ни медали,
Зато душа спокойна. В ней я весь».
Молчанье воцарилось гробовое.
Окутала задумчивость блиндаж.
Но в отдалённом оружейном вое
Ей обретаться нАдолго не дашь.
И генерал, багровый от досады,
От лейтенанта отвернув лицо,
Вдруг ясно понял: с честью выйти надо
Из тишины, смутившей всех бойцов.
Не уронить себя, не опозорить,
Невероятный шаг изобрести...
И лейтенанту с добротой во взоре
Сказал: «Свободны. Можете идти».