Обезьяна

Обезьяна.

Происхождение слова Обезьяна уходит корнями в глубокую древность. Приставки – о и – без говорят о наличии у индивидуума отсутствия чего-либо (например, обездвиженный – некий предмет или человек, лишённый движения). Так же и обезьяна в собирательном значении – индивидуум, лишённый собственного Я. О – БЕЗ – Я – на.

Когда он забрал её к себе, она была маленькой, наивной, совсем неприученной к чужим рукам. Не знающая запах человека, его прикосновения. Но как только впервые он тронул её шёрстку – она почувствовала себя так, как будто бы находилась в тёплом мягком коконе. И настолько ей в этом коконе было спокойно, тепло и безопасно, что даже если бы подул холодный порывистый ветер или полил беспощадный ливень – ей было бы нипочём. Всё её тело и мысли были продолжением его рук, которые держали её нежно и в то же время крепко.
Он дал ей ласковое домашнее имя, и всё своё свободное время проводил с ней. Они играли, веселились, он смеялся, делая её счастливой и она чувствовала себя не обезьянкой, а маленькой счастливой девочкой, которой больше нечего бояться и не о чем переживать. Все страхи, опасения отступили, и воздух казался другим на вкус.
Он соорудил ей местечко, где она будет жить – да, это была клетка, но она была просторной, широкой, светлой и чистой, к тому же двери её всегда были нараспашку. Как только он появлялся на пороге их дома – он сразу шел к ней, или она неслась ему навстречу. И решетчатые стенки этого вольера были совершенно неощутимы.
Он много и часто гулял с ней. Ему нравились взгляды других людей, которые были искренне удивлены, что у него появился питомец, к тому же вовсе не такой, каких они уже видели у него. Его обезьянка была не кошкой, не собакой, не попугаем или хомяком – в ней было нечто экзотическое, некая непохожесть и самобытность во всём. Это его и привлекало. Он с радостью демонстрировал её всем, подчеркивая её принадлежность ему. 
С ним она могла без раздумий пуститься в такие приключения, на которые бы в одиночку или с кем-нибудь другим даже не отважилась бы. И это было так здорово и жизненно – это было по-настоящему!
Сперва он гулял с ней, не спуская с рук или плеч. Потом надел ошейник с поводком, чтобы не убежала далеко,  и не пришлось тратить свои силы на её поиски. Постепенно и в клетке у неё он стал бывать реже, уходя, прикрывал дверцу всё больше и больше, пока, наконец, совсем не захлопнул её. Через какое-то время он надел на дверцу тяжёлый замок и выпускал свою любимицу погулять по дому, но при условии, что гулять она будет в этом помещении и в его присутствии.
Он перестал называть её смешным ласковым именем, которое ей так нравилось. И больше не видел в ней Маленькую Девочку, о которой нужно заботиться. Она могла болеть неделями. И тогда она лежала в углу своего вольера без воды и лекарств и тихо плакала, ожидая, что вот сейчас придёт её Человек и с его появлением все проблемы и вся боль отступит и всё будет хорошо. Но как ни странно, ей становилось ещё больнее, когда он приходил. Он ждал, что она будет его развлекать и веселить, а у неё совершенно не было на это сил. И тогда он кричал на неё, хватал её за хвостик или за лапы и с силой швырял об стенку клетки. Довольный собой и уверенный в своей правоте, он продолжал заниматься своими делами. А она своими – так же бессильно лежать в уголке на полу и ждать, когда что-то изменится.
И всё действительно стало меняться. И так быстро, что у неё постоянно стала кружиться голова.
Он приносил ей корм и иногда чистил её клетку, и за это она смотрела на него с благодарностью и испытывала чувство неловкости, какой-то вины  и стыда, что ему приходится это делать. Она не знала и не видела других хозяев и даже когда представляла, что может быть иначе – сразу вспоминала его утешающие слова, что то, что происходит  - это хорошо и это самый лучший вариант, для неё, для него, для них. Она ему слепо верила.
Верила, когда он не кормил её долгие месяцы, и ей приходилось добывать себе еду какими-то немыслимыми способами. Верила, когда он не давал ей возможности привести её шерстку в порядок, и она сама с помощью подручных средств  ухаживала за собой. Верила в то, что все обезьянки непременно сидят в клетках, только еще более узких, тесных и тёмных. И она была признательна ему за то, что она имеет, и дорожила своим Человеком после таких его рассказов еще больше. Так он её дрессировал.
Только кроме этих рассказов, её Человек ничего больше не рассказывал. Вообще. Она мало что видела, кроме окружающего её пространства клетки, и целый день металась по ней, расходуя свою неуёмную энергию. Она училась залезать по прутьям вверх и ловко спрыгивать вниз, она завивала себе шёрстку, натирала себя пахучей корочкой апельсина, но её Человеку не нравилось всё это, точнее, этого он и не замечал, просто считал, что ей нужно стать другой. А какой именно – он и сам не знал. Тогда она готова была жонглировать собственными экскрементами, чтобы привлечь его внимание и задержать его хотя бы минут на десять. Но всё, что она не демонстрировала, он не считал интересным. Ему хотелось, чтобы его обезьяна и дальше продолжала его удивлять - что толку, что она просто прыгает без устали по вольеру и активно жестикулирует. Вот если бы она читала книги вслух – тут да, было бы чем удивить его друзей. Возможно, она и читала бы их – вслух, с выражением, даже на разных языках, и у неё бы получалось это лучше, чем у кого-либо другого. Но у неё не было книг. И никто не пытался научить её читать. Она должна была стараться стать такой, какой хотят видеть её другие. Должна была стараться стать такой, какой хочет видеть её Он.
А потом в его жизни стали появляться другие. Они были разные, совершенно не похожие ни друг на друга, ни на неё саму. Они были моложе и старше, светлее и темнее. Добрее и стервознее. Разговорчивей и молчаливее. Они были вовремя и невовремя. Но все они были настолько очевидны, что это уже было не скрыть, не вычеркнуть. Они как нитки, торчащие из некачественной одежды, выглядывали и высовывались отовсюду. Они звонили ему, писали, встречали везде, где бы он ни появился. Все вокруг это видели, знали и совершенно уже не удивлялись этому. Не знала до определённого момента только она. Она чувствовала, что происходит что-то, понимала, что она стала ему неважна, неинтересна, а о большем и говорить не приходится. Она просовывала лапки между решёток своей клетки к его одежде, надеясь в кармане его брюк или куртки увидеть опровержение своих мыслей. Но находила только их подтверждение. Он не считал нужным давать ей объяснения. Ты всего лишь обезьяна -  говорил он, - и мне нечего тебе объяснять. Или: ты все равно не сможешь этого понять, или: мне некогда тратить на тебя своё время. Особенно громко звучали слова: чего тебе не хватает? И после этого, её Человек обычно приносил ей какую-нибудь еду и демонстративно бросал на пол клетки. Она чувствовала отвращение к этой пище, потом появилось отвращение к пище вообще. В свободных условиях она сама могла бы добывать себе необходимое пропитание, именно такое, какое ей требовалось, хотелось и именно столько, сколько было необходимо. Но приходилось есть то, что принёс Хозяин. Есть с благодарностью и удовольствием. Однажды она заметила, что ему совершенно всё равно – ела она сегодня или нет, и это дало ей возможность не принимать нежеланную пищу вовсе. Она перестала толком питаться.
Она не сразу поняла, в какой момент он стал не Её Человек, а Хозяин. И в какой момент она для него стала не Его Маленькой Девочкой, а Обезьяной. Сначала это было как зубная боль – ныло, тянуло, мешало спать, а потом эта боль обострилась настолько, что нереально стало само существование. У неё неконтролируемо текли слёзы.
А они, эти другие, были повсюду – она чувствовала их запах и её тошнило от этого. И ему нравилось всё, что происходит, он был очарован этими другими, он ощущал себя с ними не хозяином, не дрессировщиком – они были на равных, с тем небольшим условием, что он был главарём этой стаи, проявляя свои первобытные качества и инстинкты. И всё тогда становилось на свои места. Он чувствовал себя с ними настоящим. Таким, каким и задумала его природа. 
И обезьяна тайком стала посматривать на себя в зеркало. Она разглядывала себя молча и подолгу. Она никогда не думала сравнивать себя с кем-то или быть похожей на кого-то. Но теперь, вглядываясь в своё отражение – она прицельно и нарочито искала в себе черты тех других, которые по каким-то причинам были ему дороги. Она начала сравнивать себя с ними, и это было для неё падением в пропасть. Она неосознанно брала себе те их черты, которые ей были чужды, которые её медленно убивали, вычёрпывая до дна. Брала то, что мешало ей жить, мешало дышать, мешало спать, размышлять. К тому моменту, когда он должен был появиться на пороге их дома – она красила ярко губы, чтобы быть похожей на ту часть его жизни, которая приносит ему удовольствие. Тогда он будет самим собой, в хорошем дружелюбном настроении, будет увлеченно говорить с ней, делиться своими мыслями и рассказывать всякую чепуху. Ведь всё это и составляло её жизнь, её духовность, её мироощущение. Ждала, что он  обратит внимание на неё.  И он обращал. Ты выглядишь уродливо – говорил он. Ты выглядишь смешно. Ты обезьяна – говорил он. ИМ он приносил свой лучистый взгляд, свой глубокий голос и задорный смех, свою ласку, заботу и удивительное тепло, которого у него в избытке и через край. Ей он приносил корм.
Другие его спутницы допускали ошибки, делали глупости и ему это нравилось, так как он видел в этом проявление женской сущности – лёгкость, взбалмошность, капризность, милое дурачество, которое его возбуждало и автоматически ставило на ступень Мужчины. Но когда она допускала те же самые «вольности» - какое-нибудь непостоянство,  болтала ерунду как они, проявляла слабость как они, нуждалась в поддержке как они – он воспринимал это однозначно. Обезьяна и есть обезьяна.
И тогда она отступила. От Него, от Себя, от Них. И тогда она начала угасать. Сначала потухли её глаза, померк блеск её шёрстки, поник её хвостик, задорным флюгером качавшийся пушистым кончиком вверх, притупились её коготки, потому что не за что было больше цепляться, ослабли её лапки. Она молча сидела в углу своей надёжной клетки и молчала. Она могла молчать весь день. И даже ночью, когда слёзы потоком душили её внутри и снаружи – продолжала молчать. Она больше ничего не спрашивала. Она не брала его еду. Она не тянула лапки к его одежде. Она не пыталась снять ошейник, который он ей когда-то надел. Она не жонглировала и не делала сальто. Она поняла, что они разные. Она поняла  - что он Хозяин, а она питомец. Что он – Человек, а она Обезьяна.
И ей стало так невыносимо легко. Потому что такие все действия, которые он совершал с ней и по отношению к ней – ложились грамотными ровными строчками на ткань их жизни. Только Чужой Человек может так поступать. И её больше не мучили вопросы – почему, для чего, зачем, откуда, когда же? Все эти вопросы упирались в один ответ. Ты чужая для него. Чужая. Обезьяна. И всё становилось предельно ясно. И вопросы больше не мучили.
Но ей становилось стыдно перед самой собой находиться в присутствии постороннего. Она жутко стеснялась что-нибудь делать при нём, ибо он поднимал её на смех. Она не могла двигаться, принимать пищу, одеваться или раздеваться в его присутствии. Если за пределы клетки случайно попадал её какой-то предмет – она не могла попросить Хозяина поднять его и закинуть ей в вольер обратно – она просто мысленно расставалась с этим предметом. Так же она расставалась и с собой.
И ему тоже стало легко. С тех пор, как она поняла своё место – он стал самим собой. Его дела пошли в гору, его настроение заметно улучшилось, его внешний вид тоже говорил сам за себя. Он жил, и жил с жадностью впитывая в себя всё, что встречалось на его пути.
И тогда всё прошло. И стало хорошо. Именно так, как он и обещал. Всё будет хорошо – говорил он ей, и действительно стало хорошо.
Когда обезьяне становится спокойно – это верный признак того, что жизнь налаживается. Его жизнь налаживается. Вероятно, она задумала что-то грандиозное, чтобы удивить меня, думал Человек. А она просто молчала, раздавленная, обезсиленная и обезнадёженная, обезмысленная, обездвиженная. Обезьяна.
Но ведь это и было всегда её целью – сделать так, чтобы Её Человек был счастлив. И теперь он на верном пути.