Поэма огневой позиции

Посвящается
подвигу Шестой героической батареи
в сентябре 1941 года   
у реки Западная Лица


Общая обстановка

Люблю я заполярный край
за крайности
и за бескрайность;
за то, что чувство это вкралось,
другого чувства не украв.

Не заслоняя от меня
равнины моего рожденья,
светло, почти без наважденья
отроги Кольские манят.

Люблю взойти на самый верх,
взглянуть на Кольский полуостров,
где всё затем и низкоросло,
чтоб был высоким человек…

Здесь самый минимум былья.
Быльем ничто не порастает.
Едва-едва земля оттает –
и вновь бела, бела, бела…

В снегах проходит жизнь твоя.
И, дополняя отопленье,
ты сам становишься теплее,
чтоб снегу противостоять.

Наверно, только этим вот
теплом живым, неугасимым,
ну и немножечко Гольфстримом,
наш полуостров и живет.

Я мог бы много говорить
про повседневные заботы:
про наши фабрики, заводы,
про города, про корабли…

Но речь уже и так длинна.
И я для некой остановки,
для самой общей обстановки
скажу, что началась война…
……………………………….

Да, воевать мы не хотели –
здоровый дух в здоровом теле.
А дух и тело чтят друг друга:
крепится тело силой духа,
а дух, живущий в правом деле,
селится вновь в здоровом теле.
И воевать мы не хотели.

А немцам пело оголтело
их тренированное тело.
Оно сжималось от восторга
при виде «слабого Востока»,
а что до духа, так сивуха
компоновала силу духа
и силу крика для блицкрига:
- Герои Нарвика и Крита,
берите Мурманск!
Это – вам!
С вином и кровью пополам…

Да, воевать мы не хотели.
Когда ж фашисты полетели
над степью в поисках детей,
уничтожая нас с корней, –
от миномётного их лая,
смертящих запахов войны
пришло ответное желанье
из самой нашей глубины.
И разом наши дух и тело
в лице солдат
рванулись в ад.
Нам захотелось. Захотелось.
Нам захотелось воевать!
Мы ощутили эту сладость –
стрелять в фашистов,
как во зло.
И в них желанье уменьшалось,
А в нас, наоборот, росло.


На марше

На марше белой ночью
опасней, чем в бою.
Гроша не взять сыночку
за голову свою.

А надо б подороже,
как долг того велит!
Убитый по дороге
виновен. Без вины.

Неважно, что болота,
неважно, что война.
Ты не дошел до фронта,
и в том твоя вина.

Коварней век от века,
враги твои, учти,
прикончить человека
стараются в пути.

Пока не упредил он
и в силу не вошел,
пока не победил он –
сражен! Сражен!
Сражен!

В пути всегда опасно.
Война ли, мир ли будь –
В пути не окопаться.
Готовься в путь…


На привале

Настя! Солнышко мое ты!
Наилучшая из Насть…
Пушки, танки, самолеты –
всё на свете против нас.

Против нас. И между нами
вбит стальной звенящий клин
толщиною от Дуная
до арктической земли.

В этом клине горе наше,
нескончаемая боль.
Завтра утром
прямо с марша
имя Настя вступит в бой.

Слушай, Настюшка, былинка,
что скажу тебе любя:
мне дойти до стен Берлина
означает – до тебя.
Неужель я наступленье
растяну на много лет?
Мне жалеть себя в сраженье
означает – не жалеть.

Из укрытия,
снарядом
мне фашистов бить нельзя.
Мне в глаза взглянуть им надо,
если есть у них глаза.
Мне бы душу разглядеть их.
Если есть она,
то как,
как их собственные дети
разместились там,
впотьмах?

Я узнаю это вскоре.
На подходе этот миг.
Всё: любовь моя и горе –
всё на свете
против них!


Имена

Имена. Имена
с нами здесь заодно.
У тебя, у меня
ими сердце полно.

Заполняет умы
звук имен дорогих,
И сражаемся мы
под знаменами их.

Это те, кем ты жил,
те, кто дороги нам.
Имена во всю ширь
развернула война.

Неотступны они
и пребудут со мной
до скончанья войны,
до Победы самой.

А когда по домам
нас уволит приказ,
Мы придем к именам,
а они – без прикрас.

Знамо, ты не один
будешь правде не рад…

Но повержен Берлин.
Это правда из правд.


Рекогносцировка

Вот здесь и встанем –
возле перекрестка.
Он за спиной,
речушка впереди.
А сами мы должны такой рекой стать –
какой фашистам в жизнь не перейти.

Они к дорогам рвутся.
Но без прока.
У нас для них дорог свободных нет.
У нас для них
всего одна дорога,
и то на тот,
а не на этот свет.


Оборудование огневой позиции

Копай, солдат.
Окоп руби.
В него ты завтра встанешь.
Врубись хотя бы до груди,
которую подставишь.

Долби землицу и корёжь,
груби ей без стесненья,
поскольку это для её ж
высокого спасенья.

В земле ты пан, а не пропал.
Земля за нас горою.
Но если ты не докопал –
друзья тебя зароют.

Копай и днем, и под огнем.
Уморимся – проспимся.
А вот умрем –
не отдохнем.
И даже не простимся.


Монолог старшины

Кто сказал, что смерть презреет, –
не бери того в расчет.
Сам не ведает, что мелет,
дурачок.

Я бы этакого, братцы,
с батареи враз согнал.
Как же смерти не бояться,
если жизнь всего одна.

Вот у нас – не стану мяться –
все боятся на Шестой.
Трусы смерти не боятся.
Ну, и разве псих какой.

Помню, был прошедшим летом.
«Мне, - грит, - каска ни к чему!»
Кто же он,
как не «с приветом»?
Царство божие ему.

Трус – он гнус.
Предельно ясно.
Он с позиции удрал.
Но ведь смерти не боялся,
раз подрал под трибунал?

Нет, у нас на батарее
трусов нет и нет шизо.
Никого из нас не греет
со старухой вечный сон.

Все хотят пожить на свете,
и, заместо мудреца,
я скажу: бояться смерти –
это драться до конца!


Атака

Где-то в двенадцать сорок,
душеньку накаля,
со всех подходящих сопок
гроздьями – егеря.

Двинулись по ложбине
с западной стороны,
чтобы пропеть на чужбине
песню своей страны.

Музыка – не особо:
крик, автоматный лай.
Но немцы привыкли к соло.
Слушатель – привыкай.

Но батарейцы, слыша –
солисты не в лад поют –
и подпустив поближе,
грянули им свою!

Песенке знайте цену.
Поплачьте-ка в три ручья,
ночью своих со сцены
за ноги волоча.


Бомбежка

В траншеях, в окопах
          и просто за бруствером –
в лёжку!
Заходит, заходит, заходит фашист
на бомбёжку.
Гранит вековечный  под нами качается,
словно трясина.
Не чистая сила над нами,
но все-таки – сила.
Клюют эти черные птицы позицию нашу
навроде обеда,
а соколы красные наши
еще оперяются где-то.
В такой ситуации
руки и ноги слабеют ужасно.
И словно при гриппе,
разумней всего – отлежаться.
Потом, у прицелов
мы тоже покажем себя,
                а пока что –
понюхай землицу,
взгляни, как спокойна трудяга-букашка.
Ей нос твой не страшен,
а «юнкерсов» клювы – подавно,
и нет в ней заботы о том,
что прямое грозит попаданье.
Плевать ей на то,
что бомбёжка проходит прицельно и кучно.
А нам, батареец,
              о смерти своей столько думать –
не скучно?
Неужто в запасе солдатском
совсем утешения мало?
Неужто нас ждет попаданье прямое?
Ведь есть и наводка прямая!
Подумай! Всего через час
ты встряхнешься, к орудию встанешь
и снова на цепь атакующих
крест панорамы поставишь!


Огонь

За Родину.
За Сталина.
За всё, что обесславлено
и вдавлено фашистскою ногой.
За всё, что тает в угольях,
за всех сестренок угнанных,
убитых и поруганных, –
Огонь!

За Настеньку.
За Зиночку.
За каждую слезиночку.
За пепел, так и въевшийся в ладонь.
За деток, ставших тихими
калеками, заиками
под взрывами и криками, –
Огонь!

За годы наши кровные,
окопные, огромные,
которые болят, чуть только тронь.
За смерть за нашу раннюю.
За Францию, Испанию.
И даже за Германию –
Огонь!!


Монолог раненого бойца

Ой ты лихо, мамонька!
Ранен я в живот.
Дырочка-то махонька.
Может – заживет?

Наказали мне друзья
жить на спинке, лёжа.
Шевелиться, пить нельзя.
Остальное – можно.

Шевелильщик я плохой –
никудышный прямо.
А попить бы надо.
Ой!
Ой, попить бы, мама.

У меня тогда б внутри
хоть чуть-чуть остыло…
«Дуру в жены не бери», -
ты мне говорила.

Вспомнил я наказы те
в Заполярье, мама.
С пулей-дурой в животе
тоже счастья мало.

Потакать такой жене
скоро я устану.
С дурой, мама, хуже нет.
С ней я жить не стану.


Политбеседа

Ты, боец, на шар земной посмотри.
Вот кто форму никогда не нарушит.
А ведь рвет его огонь изнутри.
А снаружи?
Знаешь сам – ч т о  снаружи.

По нему какие годы прошлись!
А похоже – пронеслись, не задели…
Назначение его – наша жизнь.
Он большой специалист в этом деле.

У него для всякой жизни, всегда 
т а к  замешены и суша, и влага,
что несчастная травинка – и та
вылезает на всеобщее благо!

Неразумная травинка, но в ней
всё разумным удивительным зданьем!
А ведь мы ее сильней. И умней.
На какое благо  м ы  вылезаем?

Мы – носители живого ума.
В нас природа ищет старшего брата.
А посмотришь на иного – эхма,
полезал бы ты, носитель, обратно.

Интересный намечается факт,
когда смотришь на подобный лишайник:
будто разум – человеческий враг,
будто он определиться мешает.

Нет уж. Разум человеку не враг,
Коль насытишь его верой да правдой…
А иной определится, да так,
что хошь – стой, как говорится,
хошь – падай.

Вот возьми ты этот самый фашизм.
Неужель фашисты с детства не люди?
Нет. Была у них нормальная жизнь.
А потом – определились,
подлюги.

И теперь с земли их надо стереть.
Ведь фашизм не просто слово, ученье.
Назначение его – наша смерть.
Только слаб он для того назначенья.

Будь он каменным, железным, стальным –
так и так бы сил ему не хватило.
«Всё себе, и ничего остальным» –
это глупость, слабина, а не сила.

Сила в нас.
На перекрестке стоит.
И неважно, что она в обороне.
Пусть сегодня мы хороним своих.
Через это мы фашизм похороним.

Похороним, и не встать ему впредь.
Придадим ему достойную позу.
По земле идет фашист –
носит вред.
А когда лежит в земле  -
вносит пользу.


Последний боевой порядок

Последний боевой порядок,
когда расчетам не до пряток,
когда в пороховом дыму
из четырех орудий наших
всего одно на запад кажет,
как и положено ему.

А остальные три надёжи,
повылезавшие из кожи,
уже на запад не глядят:
одно – на юг,
одно – на север,
ну и одно с прислугой всею
уже повёрнуто назад.

Последний боевой порядок,
когда осталась от ребяток
лишь окровавленная суть,
когда они, сыны России,
уже в самом своем бессилье
и то – разящий, страшный суд!
………………………………….

Вот-вот орудья наши смолкнут.
Вот-вот своё договорим.
Фашисты слов понять не могут.
Но кое-что понятно им.

Пока мы здесь,
пока мы зрячи
и не досказан сволочам
оставшийся зарядный ящик –
нас не заставишь замолчать.

Сегодня вместо дипломатов
мы отвечаем за страну,
из  пушек, как из автоматов,
прямой наводкой резанув.

И будет кровь по лицам литься
и по земле, как по лицу.
Но снова наша речь продлится,
коль нам снаряды поднесут.

А нет – мы смолкнем, как отрубим,
забыв слова,
Забыв азы,
взорвав последнее орудье,
как оторвав себе язык.


Пейзаж

И так здесь ржавые места:
рыжеют пятнами болота, 
под осень – ржавчина листа
и ржа чуть-чутного восхода.

А тут еще, в земле осев,
осколки рваные и каски
стремятся к тону общей краски,
солдатской кровью проржавев…

И так здесь неприютный дождь
и холод окаянный гложет.
А тут еще – мороз по коже,
как только взглядом поведешь!


Заключение

От Мурманска Лица не так уж и близко.
Во время войны она ближе казалась
тому, кто лежит под простым обелиском,
кого непосредственно это касалось.

Не в лучшую землю, солдаты, легли вы.
Угрюмость и тяжесть собою являя,
для хлеба плоха и плоха для могилы
холодная твердь моего Заполярья.

А впрочем, солдатам не тяжко, не больно.
Солдаты давно с этим местом простились.
Они по ступеням последнего боя
в живые сердца перешли, поселились.

Так пусть же герои там вечно пребудут.
Живые сердца – их законное место.
Ведь если когда-нибудь павших забудут –
где кров они сыщут потом?
Неизвестно…