По-белорусски узор вывести... Послевкусие к роману

Послевкусие к роману
О. Бахаревича "Собаки Европы".

Я бы ничего не узнал этого, если бы не вкус мороженого... И я остался. Остался, чтобы насладиться этим неожиданным пространством, сплетенным из множества ниточек, узелков и крупных швов. Теней и полутонов. Вкусовых оттенков. Тонких и  резких, и порой смрадных запахов. Странных звуков и звуков знакомых. Джойсовские мотивы, зазвучав, заставили меня пристально вслушаться в новое приключение нового Одиссея, которого теперь зовут не Улисс, а Нильс. И «…солнце брызнуло по листьям». И  запах мороженого почти физически обострил вкусовые рецепторы, как и "густое молоко" опоздавшей молочницы. И новый язык, теперь названный - «бальбута»,  заставил услышать уже другие звуки. И школьники, ничуть не изменившиеся с тех пор. И Париж, и Германия, и подробно описанный не Дублин, а Минск, и Остров, и Гуси, и....                Напомнило мне это новое путешествие традиционный белорусский орнамент, объединенный в какую - то удивительную картину, которую мне непременно захотелось понять. Захотелось понять не от того, что Автор столь популярен, а потому что белорусский орнамент - это всегда тайнопись, шифр, фантазия, реальность написанная другим языком.               
Но Бахаревич не Джойс. Ни белорусский, ни современный, не последователь даже. Он, возможно, выбрал схему Джойса, как Джойс выбрал "Одиссею" Гомера. Что тут скажешь? Сам Джойс разрешил себе такое, почему Бахаревичу нельзя? Ведь ирландский поэт в Европе, ничем , видимо, от белорусского  не отличается. Только время, вероятно, изменилось. Джойсовский день уступил место целой жизни, судьбе, кемпбелловскому возвращению Героя, чтобы понять это изменение.                О чем мне поведали "Собаки Европы"? О судьбе белорусского поэта, попавшего в Европу и узнавшему там цену литературе, поэзии и жизни, к которой он так стремился. И прожил её там, где хотел. Наверное, так как и мечтал. Но то, откуда ушёл, осталось легендой древней, которую нынешним не одолеть. А то, где остался, из легенды превратилось в повседневность, с которой смириться не смог.
А, может быть, меня в самом начале  удивило Слово? Новое слово, никогда ранее не звучавшее. Обладая врожденным грамматическим кретинизмом, возможно, позавидовал я свободе того, кто взял да и придумал свой Язык. «Бальбута, бальбута…» - бал будто, бал будто! И закружился я в своем непонимании этой недосказанности. В этой бумажной легкости, праздничной непрочности, отбросив условности, погружаясь в уникальность  придуманности. Бал будто, бал будто! Кружились они со мной - свободны, легки, независимы. Слова и смыслы! Пока не появились люди. Людям, придумавшим Слово, всегда очень трудно. Трудно понять - что дальше? И мне стало трудно вместе с ними. С теми, кто придумал новый язык. С теми, кто язык этот понять пытался, и с теми, кто пошёл дальше, и с теми, кто сгорел в попытках этих. Легкость с тяжелой ношей. «Въ нача;л; б;; сло;во, и; сло;во б;; къ бг;у; и; бг;ъ б;; сло;во». Как быть с ношей этой, если и у тебя Слово? Бог ли ты или Бог Слово твое? И твое ли Слово, если оно Бог? И кто есть Бог, если Слово «Въ нача;л; б;;»? Смогут ли ответить? Поймут ли вопросы? Услышат ли их?                Сложен кажущийся простым узор орнамента белорусского. Смыслы и прозрения в стежке каждом! И кажется порой, что картина только ещё складывается. Или сложена уже давно, да мне одному непонятна? Красно белая! Бело-красная! Натянулись ниточки! Елочками да тропками рассыпались по картине. Лебедями, гусями, да курами. Зверьми неведомыми, да людьми странными.                Мальчик с гусочкой. Кто ты? Из какого будущего к нам заглянул? Утопия? Антиутопия? Утоп ли я? Спасут ли меня? Ищет ответы мальчик. Слов не говоря, к словам прислушивается, хранит слова свои и чужие хранит, даже те, смысл которых ему  неведом. Что зовёт его? Слово ли? Сквозь случайный эфир, сквозь знаки впервые виденные, сквозь говор людей чужих, о чужом говорящих. Или манит его это новое и неизведанное? И как выпукло опостылело неродное, родным назначенное. Так опостылело, что убить можно, за то, чтобы с опостылевшим расстаться. Уменьшиться до размера жука готов! Чтобы услышать, наяву увидеть.                Вьются ниточки бело-красные, в тропинки сплетаются, по которым колесо катится, через пеньки прыгает. То бабка из колеса выскочит - ворожить будет, то невеста - ждать будет, то жених выйдет - взять захочет, то Остров покажется - надеждой туманной. А, может, и не Бабка это вовсе, а Родина, морщинами оврагов да болот покрытая, от порчи все заговоры знающая? А, может, это Судьба наша - реальность с ирреальностью спутанная? Два леса - андертальский и неандертальский вокруг Острова. Что там на Острове? Никому не ведомо, пока люди чужие не придут, да не рассудят, кому жить на нем, а кому по лесам шастать. Кому капсулу времени закапывать, а кому время в капсулу закладывать. И так уж принято, что никакой современности не нарисовать, пока никчемность современной школы не обозначишь. То ли мода, то ли дань ей. То ли длань, помогавшая стать на ноги, напоминает о былой беспомощности? Ату её, грязную, несуразную, убогую и фальшивую, ибо мы ею взращенные, праведность свою познавшие, только её в познании этом обвинить и можем.                И идёт за нами по следам нашим тот, кто рано или поздно оценит путь наш, даже если был он стежком на узоре бело-красном.                Но остался послевкусием - вкус тоски. Тоски перелетной птицы. Тоски улетающего, который предвидит  неминуемое возвращение. Тоска неизбежности возвращения. Знаки митчелловские по картине разбросаны - то ли соединительными мостиками меж сюжетами разными, то ли стежками грубыми, чтобы на части не расползалась картина, картиной не ставшая. Не потому, что не талантливо, а потому, что краски лишние. Не хватило дара, по - белорусски узор вывести. Словно лишний раз подтверждая, что популярный от настоящего тем и отличается, что настоящий позволяет думать в поисках ответов, а популярный их оглашает, не дожидаясь вопросов. Как жаль, что ещё не Джойс. Пока Бахаревич. Но мне понравилось.

Сергей Панченко (опубликовано в Журнале"Неман" №4, Минск).