Невидимые миру слезы чувствительного пародиста

Заметка эта в сокращенном виде была опубликована в "Независимой газете" от 27.06.19 в приложении  НГ EX LIBRIS под заголовком "Барышня-крестьянка и графиня-извозчик".

Об одном диковинном происшествии, случившемся когда-то с Александром Ивановым и до сих пор не объясненном литературоведами

1
Старость не радость. Ну конечно, чему тут радоваться. А всё же иногда бывает – выйдешь  из дома, посмотришь на солнышко, строчку чью-нибудь вспомнишь...
Особенно хорошо, когда утром это случается.

Упоительно встать в ранний час,
Лёгкий след на песке увидать.
Упоительно вспомнить тебя,
Что со мною ты, прелесть моя.

Я люблю тебя, панна моя,
Беззаботная юность моя,
И прозрачная нежность Кремля
В это утро как прелесть твоя.
                Александр Блок

Вот так разнежишься, а потом подумаешь: где юность, а где ты; где Кремль, а где ты.
Ерунда, конечно, но всё равно твердишь эти строчки и радуешься. Так радуешься, будто Александр Блок  специально для тебя их написал.

...А может стихи нарочно кто-то придумал, чтобы эту дурацкую поговорку про старость опровергнуть? Ну не опровергнуть, а хотя бы немного смягчить. Вчера вот вышел на улицу, и прямо с порога мне кто-то будто в самое ухо произнес:

"Все чернила вышли, вся бумага,
все карандаши,
на краю бузинного оврага
стой и не дыши."

 ...Стой, не дыши и слушай соловья. А соловей-то как заливается!

Вот! Ни с чем, конечно, не сравнимый
Сколок с пенья льдин.
Первый, пробный, но неоспоримый.
Вот еще один.
Вот опять! Раскатисто и тесно.
Тишь… В листах куста
Происходит перемена места —
Веточка не та.

И покуда тишь не раскололась
Льдиною на льду,
Есть во всем
Извечный жаркий голос:
«Что же ты, я жду».
Замиранье целого оврага,
Листьев и души.
Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.
 Владимир Соколов

Так заливается, что и не поверишь, что не соловей это, а человек. Такой же, как  мы, грешные, — только по-особенному мягкий какой-то у этого человека голос. Такой необычно мягкий, что кажется именно это придает ему обаяние, которому невозможно противиться.  Хотя, конечно, оно, обаяние это — тайна, и нам ее понять не дано. 
Сам Александр Иванов, пародист ехиднейший из ехидных, признался когда-то,  что услышав: — Как он ликует божественно/ Там, где у розовых верб/ Тень твоя, милая женщина, / Нежно идет на ущерб (Владимир Соколов) , —  он уронил на стол свое  перо и заплакал...

...и палаческое перо пародиста заплакало вместе с ним.

...Хорошо бы прожить жизнь так, чтобы и гробовщику стало жалко, когда ты умрешь, — мечтал когда-то Марк Твен.

...Да,  если кто не знает — зовут этого человек Владимир Соколов.

Жизнь прошла. И как перед началом
Новой — даже страшно произнесть —
Обещанье счастья прозвучало
В воздухе, как тающая весть.

Это был какой-то новый город,
Где совместно осень и весна.
Ветер брал, как в юности, за ворот,
За углом мерещилась она.

Было все до ужаса знакомо,
Вплоть до снега, листьев и дождя.
Но нашел я только номер дома,
Самого подъезда не найдя.

Отчего же я не поразился,
Что в минутной вечной тишине
Совершенно юным отразился
В навсегда исчезнувшем окне…
Владимир Соколов

2.
А бывают другие стихи. Бывает даже, нас кто-то брутальностью своей соблазнить пытается. Услышишь и подумаешь: ну, разогнался! Будто мы невинные девицы какие-нибудь. Да уймись ты — подумаешь — мы всякое видали, нас этой подростковой бравадой не проймешь.
Иногда, как порыщешь по интернету, покажется  тебе вдруг, что все литераторы мужского пола и почти все женского равняются  теперь на одну только уголовную  феню. И едва лишь какая-нибудь нежная барышня — этакая барышня-крестьянка современная —  вступит в эту реку,  в эту строчечную Ангару поэтическую, едва искупается в ней, тут же  начнет всем доказывать, что она не барышня-крестьянка, а  графиня-извозчик.

Нет, ребята, друг друга этой своей показной грубостью соблазняйте, а нам, старикам, и без ваших брутальных виршей  есть чему радоваться.
Выйдешь, бывает, из дома и такую вдруг строчку вспомнишь, от которой и правда иной раз и слезинка может скатиться. Ну не с одними же пародистами такое случается. Юные переживания, воплощенные в трепещущих, как мотылек, нежных строчках, кого угодно могут заставить расчувствоваться. Когда вот тут — наяву — живое майское утро перед тобой, с ним уже не поспоришь.
Ну вот послушайте:

"Всё музыка, всё чьи-то голоса, больного сердца тёмные леса, прикосновенье времени и духа легчайшего, как мамина рука. Ты постели мне, друг мой, облака из птичьего потерянного пуха, из снега, что над городом летит. Ты мне дорогу эту освети и отведи меня к садам вишнёвым. Там Чехов, там история страны, там все мои прочитанные сны, там бабушка молоденькая снова. У ней такое ясное лицо. Она выходит утром на крыльцо, завязывая ситцевый платочек. Меня ещё в помине даже нет, но есть иное – чей-то яркий свет, душа растёт из тёплых плотных строчек. Там бабушка читает иногда, что жизнь бежит, как талая вода, что всё на свете – музыка и мука. А я расту за тонкой темнотой, за воздуха невидимой чертой, за пустотой пугающего звука, где для меня уже намечен срок, как белый крестик, съеденный мелок и на доске ещё иные знаки – слова, слова, полынные слова, больного сердца дикая трава, кораблики из клетчатой бумаги.

Всё музыка – она всему виной. Играет патефончик за спиной. На чёрную пластинку снег ложится. И вслушиваясь в прошлое своё, на кухне тихо бабушка поёт, и надо мной – стоит, и мне же – снится."
Мария Маркова