Небо святых

НЕБО СВЯТЫХ

2012 — 2019 г.

                Растворяю в стакане гуманитарный сахар
                я, строитель, солдат и просто суровый пахарь.

* * *
В позабытом страной Ристсеппяля
мы сидим на финском болоте.
С Юга пишет подруга Галя:
«Здесь жара. Как вы там живёте?»

Отвечаем: «Скользим, как тени, —
то ли живы мы, то ли нет нас.
А вокруг только лес осенний
да небес мутно-серых бледность.

Там рыдает печальный ангел,
а внизу всё коптят избушки.
Галка, здесь бананы в сельмаге,
и вообще хороши волнушки».

Галя пишет: «Вам Север вреден!»
Отвечаем: «Мы любим сосны —
край, что слишком суров и беден,
где метель распускает космы,

где согреет одно, представь-ка,
в январе подешевле пойло
да соседка-стряпуха Клавка.
Может, жить и совсем не стоило?»

Отвечает Галина: «Ох, стоило!
Вы меня-то, дуру набитую,
уж простите — я вам завидую!»

Прим. Ристсеппяля — финское
название посёлка Житково

* * *
Москва сгорела, сдан врагу Ишим,
и Петербурга нет, и Златоуста —
всё это наше, русское, смешным
ничем не убиваемое чувство,
что всё вот-вот провалится, пойдёт
в тартарары, что ядерную кнопку
какой-то псих… Но мы под Новый Год
поднимем обжигающую стопку
за Север неподкупный, за страну,
где мужество покамест не иссякло,
где люди таковы, что, на Луну
отправь, они… А тут, понятно, всяко
в труху не превратимся, не сгорим,
не растворимся в грозном Океане.
По крайней мере, веточку с горы
приносит голубь — хрупкая не вянет!

* * *
Этот снег, этот свет, этот свист электрички,
этот грязный алкаш на вокзале у входа.
В заскорузлых руках новгородские спички,
а в глазах пустота, пустота и свобода
от всего, ото всех человеческих правил,
от забот о насущном уюте и хлебе.
Так пакет «superstar» пузырями затарил,
что теперь навсегда, на земле и на небе,
никому и ничем ни за что не обязан:

«Подходи, угощайся сушёной таранью.
Ничего, что фингал лиловеет под глазом.
Ты же, кореш, давно существуешь за гранью
той, где зло и добро понимаются розно…»

Я стою на платформе и слушаю ветер.
Э-эх, отходит душа, как десна от наркоза!
— Электричка на Мгу прибывает на третий.

* * *
На кухне «Lipton» хорошо
гонять и слушать голос вьюги!
Что если высыпал мешок
со снегом в небе Фредди Крюгер?

Сиди и думай: «Покупать
что мы могли бы за бумажки?»
В окно стучится оккупант —
безумный ветер, прямо с Пряжки.

Пельмени пусть у нас дерьмо
и телевизор шизанутый…
Жизнь — это адски много! Но
смерть — Шевардинские редуты!

* * *
Наш мир — худая кляча,
одышливо бежит.
Ан, человек скорбящий
устал на свете жить.

Он в комнате приладил
шнурок себе на грех.
А ночь, как в шоколаде
обвалянный орех.

Плывёт по небу месяц,
и ели в серебре.
А человек — не смейся —
сочувствует себе.

Он петельку снимает,
выходит за порог
и видит, как сверкает
нетронутый снежок.

Где звёзды в середине
печали мировой,
фонарь качает синий
разумной головой.

* * *
В безумном снега тарараме
липучей тьмы пласты снаружи.
С пургой-хозяйкой вечерами
знакомый бес в окошке кружит.

Пойдёшь на улицу — ветрище
сбивает с ног и за посёлком,
как зверь, во поле воет-рыщет.
А дома всё лежит по полкам:

два тома Пушкина и компас,
ремень и нож для путешествий.
Ты, жизнь, я думаю, не пропасть,
а поиск новых соответствий:

печали — пьяному веселью,
рабов несчастных — господину…
Всё снег и снег летит на землю —
в твою густую сердцевину.

* * *
Был я строитель, бесславный солдат —
стал я метатель словесного бисера.
С полок любимые книги следят,
чтобы не сделал случайного выбора.

Сделаешь выбор, и всё нипочём —
даже посёлок, в тайге исчезающий.
Жизнь открывается ржавым ключом —
верой, ничтожнейших нас возвышающей.

Выпьем за то, что мы живы пока!
Выпьем за наше в глуши прозябание!..
Ветер. Бесстрастные звёзды. Века.
Лес оснежённый, как светлое здание!..

* * *
Тигровой расцветки мохнатый плед —
нырнув под него, засыпай, свернувшись
калачиком, — страшен холодный свет
Полярной звезды! Но вселенский ужас
осилив, встаёшь и выходишь в ночь,
садишься в промёрзший, пустой автобус,
и едешь, полярник, герой точь-в-точь,
попутно стихи сочиняя — опус
про то, что любовь нас ведёт вперёд,
любовь и желание быть любимым.
И тёплой ладонью протаяв лёд
на стылом стекле, сознаёшь глубины
январского космоса, снега, мглы,
молчания хмурых, столетних сосен
и то, как вздымают они стволы
до божьего неба: «Люби нас! Просим!»

* * *
В белых-белых стоят балахонах они —
молчаливые сосны и ели.
Ангел мой, огради меня и сохрани
от суровой карельской метели!

А пока мы на кухне с тобою вдвоём
выпиваем друг друга глазами,
и над нами холодный в окне водоём
темноты с голубыми звездами.

Там идёт мировое с размахом кино,
где планета внезапно добреет.
Если сбыться чему-то дурному дано,
пусть случается это скорее!

Впрочем, в эти сюжеты ни я, и ни ты
не поверим — известно, как трудно
утверждается право, не только цветы
видя, ахать: «Глядите-ка, чудно!»

* * *
Безумен, страшен, хаотичен
мир, если вчитываться в тексты
на языке совсем не птичьем
в сети… А лучше синий снег ты   
топчи, иди по лесу — сосны         
в пушистых шапках. О, молчание!   
И бледный купол купоросный —
любви и света обещание!
Сестра таёжная, синица,
напомнит ласково о снеге,
ольха внезапно распрямится,
промчится заяц, как фельдъегерь.

Что ты не в мире смутном, шатком
живёшь покажется, что, кроме      
стихов, всё-всё с миропорядком
o'key. А дятел что-то в кроне
долбит с оглядкой.

* * *
С белым ангелом, о Боже,
повстречаюсь — с мотыльком.
в гроб глазетовый положат,
зафиксируют платком
отвалившуюся челюсть
и закрасят синяки.
Ах, какая все же прелесть!
Что ж вы, люди-чудаки,
так боитесь этих досок,
этой глины и креста?
Колокольный отголосок,
голубая высота...

* * *
                Да простит меня Андрей Ширяев —
                все мы там будем.

Книгу закончил, счета оплатил, подготовил костюм,
в Сан-Рафаэле под утро пустил себе пулю в лоб.
Так умирают поэты, уехав отсюда, — бум!
И в крематорий поклонники вносят красивый гроб.

Так умирают не здесь. А в России поёт пурга,
книга не вышла, и треники (с рынка за двести рэ)
порваны — через прореху больная видна нога.
Ночь коротаешь и лезвие утром… И вот в январе
ящик друзья опускают в глину. И это всё.
Но остаётся печаль и вины целый город, где
мятых тетрадок коробка и в рамке твоё лицо:
штормовка, хвоинка сухая, застрявшая в бороде…

Так погибают у нас, а у них, в Эквадорах, там,
как-то всё больше выходит на принтере ни о чём.
Спите спокойно, поэты, к мёртвым прижав устам
мёрзлую землю,
                что пахнет кровью, калом
                и колотым кирпичом.