Бродячий огонь

Иван-да-Марья

По вечерней росе босиком
Потерявшая братца сестрица
Долго бродит над черным прудом.
Устает, и на камень садится.
 
Шла по следу, и в мертвой глуши
Оказалась, где черные сучья
Ободрали до голой души
И смешали с глубоким беззвучьем.

Сбитый с ветки полой шушуна,
Лист заржавленный медленно вьется...
Глубже кутает плечи она.
Здесь, на дне, навсегда ее солнце.
 
Кроме верной сестринской любви,
Больше нечем на свете согреться.
Черный лес умоляет: "Не рви
Наши общие корни из сердца".
 
Глаз не сводит с нее воронье,
Разлетаясь с испуганным плачем.
Ветром стало дыханье ее,
А в пруду отражение – зрячим.














Иван-да-Марья

За погостом под лысой горой,
У луча заболоченной речки
Женский призрак вечерней зарей
Ждет свиданья и бродит со свечкой.
 
Растворяется в мертвой глуши,
Где сухие еловые сучья
Ободрали до голой души,
И смешали с глубоким беззвучьем.

Жениху кроме верной любви
Больше нечем на свете согреться.
Шепчет по лесу ветер: "Не рви
Наши общие корни из сердца".

Сбитый с ветки полой шушуна,
Лист заржавленный медленно вьется...
И в далеком просвете окна
Поднимается черное солнце.

Глаз не сводит с нее воронье,
Разлетаясь с испуганным криком.
На окне – след дыханья ее,
Огонек от свечи – ярким бликом...















Иван-да-Марья

За погостом под лысой горой,
У луча заболоченной речки
Женский призрак вечерней зарей
Ждет свиданья и бродит со свечкой.
 
Не выходит из мертвой глуши
Где сухие еловые сучья
Ободрали до голой души,
И смешали с глубоким беззвучьем.

Сбитый с ветки полой шушуна,
Лист заржавленный медленно вьется...
И в далеком просвете окна
Поднимается черное солнце.
 
Синей тенью запретной любви,
Что не может ничем отогреться.
Умоляет: "Любимый, не рви
Наши общие корни из сердца".
 
Глаз не сводит с нее воронье,
Разлетаясь с испуганным плачем.
Ветром стало дыханье ее,
А в пруду отражение – зрячим.